Итальянский след Пронин Виктор

– И опять согласен, – миролюбиво протянул Пафнутьев. – В русском языке есть очень точное определение для таких случаев. Не знаю, есть ли нечто подобное у других народов, но у нас есть. И оно все объясняет.

– Ну?

– Вы не пара.

– С чего ты взял, Паша?

– Ты ведь не хуже меня знаешь, что вы не пара. Иначе откуда в тебе ужас, о котором ты говорил, откуда уверенность, что Света исчезнет, откуда это мистическое проникновение в будущее, которое посетило тебя? Откуда?

– Все это, Паша, треп. Пустой треп. Я много чего тебе наговорил – какой ты умный, проницательный, как велики твои познания в разных областях человеческой деятельности… Говорил?

– Говорил.

– Отрабатывай. Все похвалы и восторги, Паша, любовь и преклонение, преданность и признательность… Все это, Паша, надо отрабатывать. Кровью и потом.

– Знаю.

– Тогда внимательно тебя слушаю. – Худолей сжал костистые свои ладошки и опустил голову, словно приготовился выслушать нечто кошмарное.

Пафнутьев взял наконец конверт со снимками, вынул их, просмотрел, снова сунул в конверт и положил на то самое место, где они лежали до этого. Снимки не вызвали в нем никакого интереса. Но эта маленькая пауза была ему необходима, мы часто отвлекаемся именно для того, чтобы сосредоточиться. Как бы освежаем мозги другими впечатлениями, чтобы уже освеженными снова вернуться к главному.

– Если она жива… Если она жива, – повторил он, чуть изменив интонацию, сделав ее как бы тверже, давая понять, что он и сам в это верит, – так вот если она жива, то находится где-то в параллельном мире.

– Так, – крякнул Худолей от неожиданности. – Будем обращаться к астрологам, колдунам, шаманам?

– Чуть попозже. Послушай меня, Валя, и не говори потом, что ты не слышал. Именно с этими словами древние глашатаи обращались к народу… Так вот, все пространство вокруг нас наполнено невидимыми, говоря точнее, неузнанными существами из других миров. Мы каждый день общаемся с ними, здороваемся, смотрим в глаза, интересуемся здоровьем, с некоторыми пьем водку, с некоторыми спим, некоторых даже любим.

– Говори, Паша, говори… Сквозь мистические наслоения я, кажется, начинаю улавливать твою хилую мысль.

– Не такая она уж и хилая, к тому же моя мысль крепнет с каждым словом. Света пришла из параллельного мира и туда же вернулась. Она должна была вернуться. Твой мир ей чужд. Я не утверждаю, что это так, но подобное не исключено.

– Разберемся, – пробормотал Худолей.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. Так вот, мне кажется, она ушла к существам, которые ей ближе, или попросту не может их покинуть, они тянут к ней свои цепкие щупальца, и у нее не хватает сил, а может быть, и желания разорвать с ними окончательно. Или же нет возможности.

– О каких существах ты говоришь, Паша?

– Может быть, это наркоманы, может, проститутки, а это целый мир, параллельный нашему. Там свои законы, свои обычаи, нам непонятные и недоступные. Есть мир воров, там тоже свое. Время от времени мы пересекаемся, общаемся друг с другом, иногда проникаемся взаимной симпатией. Я частенько вижу существ из параллельных миров на том самом стуле, на котором ты сейчас сидишь. И знаю, что мне никогда не понять их печалей, радостей, вообще мне никогда не понять их до конца, как им не понять меня. Есть рассказ о том, как в марсианской пустыне на закате дня встретились два существа – человек и марсианин. И они увидели друг друга, хотя каждый казался другому полупрозрачным. Они шли на праздник, каждый на свой праздник. Перед каждым полыхали прожектора, взлетали фейерверки, слышались музыка и веселые голоса, но оба видели и слышали только свой праздник, только тот, на который торопился сам. Между ними были миллионы лет. Не так ли и мы с вами, ребята, не так ли и мы с вами? – грустно закончил Пафнутьев.

– Фигня, – сказал Худолей с какой-то скрытой угрозой. – Я ее найду. И она увидит мой праздник. А я увижу ее праздник. Огни, музыку и голоса. У нас будет общий праздник. Мы и тебя пригласим, если, конечно, будешь хорошо себя вести.

– У тебя поехала крыша, Валя. Но мне это нравится. Мне это знакомо. Начнем с квартиры. Квартир без следов хозяина не бывает – ты это знаешь не хуже меня.

– Квартира заперта, ключей не оставила, соседи ничего не знают, заявлений к участковому не поступало.

– Ничего, – решительно сказал Пафнутьев. – Пробьемся.

– Дверь стальная, – продолжал канючить Худолей. – Три замка, все разные, ключи тоже разные: то в виде пластиночки, то в виде штырька какого-то, а в одном месте даже карточку нужно вставлять пластмассовую…

– Не о том говоришь, Худолей, ох не о том! – Пафнутьев подошел к вешалке, нырнул в сыроватое еще пальто, надвинул на глаза клетчатую кепку, поднял воротник и вопросительно посмотрел на Худолея. – Мы как, идем? Или у тебя другие планы?

– Ну ты, Паша, даешь! – восторженно вскричал Худолей и унесся по коридору в свою каморку за жиденьким плащиком, за корявеньким зонтиком, за лыжной шапочкой с вязаным козырьком.

Дверь вскрывал слесарь из домоуправления – тощеватый парень со строгим, даже требовательным взглядом. Вызвал его участковый, к которому в самом начале и подошли Пафнутьев с Худолеем. Он внимательно их выслушал, полистал замызганный свой блокнот, что-то почитал там, шевеля губами.

– Светлана Юшкова, говорите? Семнадцатая квартира, говорите? Знаю. Раньше у этой квартиры был другой хозяин. Бабуля там жила. Потом ее забрала к себе дочка, а квартиру продали. Вроде купила ее гражданка Юшкова. Или же кто-то купил для нее. Во всяком случае, она вселилась сразу после ремонта. Ничего девушка, смазливая.

– Смазливая?! – возмутился Худолей, но Пафнутьев тут же ткнул его локтем в бок.

– Вы не согласны? – удивился пухлогубый участковый. – Тогда у нас с вами разные вкусы. Девушка была в порядке.

– Была?! – опять взвился Худолей.

– Уж если ее ищет прокуратура, значит, в данный момент ее в наличии не имеется? Я правильно понимаю?

– Все правильно, – заверил участкового Пафнутьев. – В данный момент ее в наличии не имеется.

– Что-то ваш товарищ каждое слово воспринимает больно уж нервно, а?

– Эксперт, – ответил Пафнутьев. Дескать, с него и взять-то нечего, и объяснять тоже нечего – эксперт.

– А, – понимающе протянул участковый. – Тогда все понятно. Так вот, навещал я ее…

– Это в каком же смысле?! – Худолей явно не владел собой.

– По службе. Прописка, выписка… Опять же познакомиться хотелось. Деньги заплачены крутые – двадцать тысяч. Район у нас неплохой, этаж элитный, третий, кухня десять метров, а в однокомнатных квартирах кухни в десять метров встречаются нечасто. Лоджия опять же застекленная… Так что по цене квартира, по цене. Откуда деньги? Уж коли, сестрица, при красоте такой и петь ты мастерица, – участковый развел руками, давая понять, что дополнительные объяснения не требуются. – Вот и пожалуйста – жар-птица.

– Пропала жар-птица, – суховато сказал Пафнутьев. – Надо вскрывать дверь.

– Стальную дверь поставили сразу после покупки, – заметил участковый.

– Знаю, – кивнул Пафнутьев. – Будем вскрывать.

– Нет проблем, – сказал участковый и, набрав номер телефона, попросил позвать Женю. – Женя? – уточнил он. – Работа есть. Бери свой инструмент, будем вскрывать семнадцатую квартиру. Да, пропала красавица. Я тоже подозревал. Как видишь, мы оба смотрели на это одинаково. Состоялось, сбылось, свершилось. Да, прямо сейчас.

Весь инструмент слесаря состоял из одной громадной фомки, сработанной, по всей видимости, из хорошего такого, массивного лома. Один конец ее был изогнут, расплющен и раздвоен, а второй заострен.

– Может, того, лучше болгаркой? – предположил Худолей, на которого фомка в руках слесаря не произвела впечатления.

Слесарь не ответил, даже не оглянулся на эти пустые слова, даже плечом не повел. Просто как бы не услышал.

– Пусть так, – пробормотал Худолей и отступил назад, снимая с себя ответственность за позорище, которое слесарь сам себе уготовил.

Участковый тоже не услышал слов Худолея: что с него взять – эксперт. Пафнутьев только руками развел, извини, дорогой, но тут свои правила, свои хозяева. А слесарь тем временем, подойдя к двери, позвонил, на кнопку жал долго, прерывисто. Приложив ухо к клеенчатой поверхности, он вслушивался, не прозвучат ли в квартире шаги, голоса, какие-никакие звуки.

Нет ничего не прозвучало.

Но что-то все-таки слесаря насторожило, может быть, он и сам поначалу не понял, в чем дело, или, поняв, не хотел делиться подозрениями – его пригласили вскрыть квартиру, и больше от него ничего не требовалось. Но полностью скрыть свои подозрения не пожелал.

– У меня дурные предчувствия, – сказал он негромко, как бы между прочим.

– У всех дурные предчувствия, – ответил участковый, не придав словам слесаря никакого значения.

Не медля больше, полагая, видимо, что он произнес все необходимое в таких случаях, слесарь завел раздвоенный конец своей кошмарной фомки за металлический уголок двери и чуть поднажал. Как ни странно, но уголок, из которого и была сварена рама, подался. Послышался сухой шелест осыпающейся штукатурки, на площадку посыпались крошки раствора, а дверь, стальная, непоколебимая, призванная хранить хозяев от всех превратностей судьбы, пошатнулась, выдавая всю ненадежность железной своей сути. А слесарь тем временем завел раздвоенный конец фомки уже в нижней части двери, в полуметре от пола. Результат оказался точно таким же – шорох осыпающейся штукатурки. Уголок рамы легко, даже как-то охотно вышел из паза.

Не прошло и пятнадцати минут, как слесарь, последний раз заведя фомку за какой-то металлический выступ, сдавленно просипел:

– Держите дверь.

И действительно, не подхвати участковый с Худолеем это сооружение, дверь бы с грохотом вывалилась на площадку. В последний момент на подмогу пришел Пафнутьев. Совместными усилиями они прислонили дверь к стене.

Вход в квартиру был открыт.

И только тогда все переглянулись, поняв наконец, что имел в виду слесарь, когда намекал на какие-то свои подозрения, – из квартиры потянуло запахом, от которого хотелось немедленно выбежать на свежий воздух.

– Мне кажется, там немного пахнет, – пробормотал участковый и шагнул в сторону, пропуская вперед Пафнутьева.

Худолей побледнел и тоже отшатнулся от двери, не решаясь войти первым.

– Ну, что ж, придется мне, – пробормотал Пафнутьев, перешагивая порог. Как обычно бывало с ним в таких случаях, он внутренне сжался, каждый шаг давался с трудом – не мог Пафнутьев привыкнуть к зрелищам, которые обычно бывают в квартирах с трупным запахом, не мог. Когда была возможность, он увиливал от подобных впечатлений, но сейчас ему просто некуда было деваться – не Худолея же посылать вперед, не участкового, не слесаря, в конце концов.

И он шагнул сам.

– Дела, – протянул Пафнутьев озадаченно.

Это первое его слово оказалось единственным.

Обнаженный женский труп лежал на полу у дивана. Смерть, видимо, наступила несколько дней назад, это Пафнутьев определил по многим признакам. Стараясь не всматриваться в подробности, он прошел через комнату, отдернул шторы, распахнул окно. Обернувшись, увидел, что Худолей стоит над трупом в каком-то оцепенении. Подняв голову, он посмотрел на Пафнутьева, молча указывая рукой на лежащий труп.

– Ни фига себе! – сказал участковый почти весело. – Да это же не она, не Юшкова. Хотя кто знает, может, после смерти люди меняются, а? Эксперт, что скажешь?

– Паша, это не Света, – сказал Худолей.

Сильным сквозняком из распахнутого окна в высаженную дверь выдуло трупный запах, и стало можно дышать.

– Ну что ж, – сказал Пафнутьев. – В таком случае приступай к своим обязанностям.

– Не могу, Паша, я же ничего с собой не взял.

– Это плохо, – сказал Пафнутьев невозмутимо. – Так нельзя.

Женщина лежала на паласе кверху лицом, глаза ее были открыты, и это было, наверное, самым жутким во всей квартире. Взгляд мертвой женщины казался осмысленным, живым, но кровавая рана на шее пониже уха не оставляла никаких сомнений.

И самое странное – в мертвой руке женщины был зажат нож, причем держала она его за лезвие. В подарочном исполнении он и сейчас казался нарядным, отполированное лезвие блестело в местах, не залитых кровью.

– Я знаю этот нож, – сказал Худолей. – Пользовался иногда. Но для кухонных надобностей такие ножи не годятся – слишком острые.

– А ты им что делал?

– Колбасу резал, яблоки, хлеб. А здесь, похоже, сонная артерия перерезана.

Участковый диковато смотрел на Худолея, ничего не понимая. В конце концов он, видимо, решил, что Пафнутьев привел с собой подозреваемого и тот сейчас, попросту говоря, колется. Стараясь не привлекать к себе внимания, участковый медленно сдвинулся в сторону, попятился и стал у входа в прихожую, перекрыв возможный путь бегства убийцы. Поймав взгляд слесаря, он кивнул ему: дескать, и ты становись рядом, мало ли чего.

– Ты ее знаешь? – спросил Пафнутьев.

– Не могу сказать твердо… Вроде видел как-то… Я к Свете пришел, а у нее сидела подружка… Может быть, эта самая…

– Тут явные следы борьбы, – Пафнутьев обвел взглядом комнату. На полу валялись осколки разбитой чашки, лежала початая бутылка с остатками вина, опрокинутый стул был отброшен к окну, в зажатой руке убитой женщины был окровавленный лоскут не то платья, не то ночной рубашки. – Твоя Света, – Пафнутьев исподлобья посмотрел на Худолея, – темпераментная девочка?

– В самый раз, – холодновато ответил Худолей.

– Это хорошо, – одобрил Пафнутьев.

– Есть мысли, Паша?

– Понимаешь, Валя, женское убийство какое-то… Нож в шею, причем нож хорошо тебе знакомый, заточенный гораздо лучше, чем это требуется для кухонных надобностей…

– Мужчины так не убивают?

– По-всякому бывает, сам знаешь. Но вот так… Мужчины бьют бутылкой по голове, душат чулками и колготками, выбрасывают из окон, в сердце бьют ножом, в спину… Квартиру поджигают, газ взрывают… Опять же бутылка недопитая… Посмотри, она лежит на боку, а в ней еще вина не меньше трети осталось… Мужчины обычно выпивают до дна, такая у них привычка, они к выпивке относятся более ответственно. Конфетные обертки вокруг… Мы их фантиками называли. Ты когда-нибудь собирал фантики?

– Собирал, – кивнул Худолей. – Моя коллекция до сих пор цела. Приходи, покажу.

– Приду обязательно. Смотри… Из выпивки – вино, да и то недопитое, из закуски – конфеты, трюфели называются, хорошие конфеты, из дорогих. И вино не самое плохое, каберне, да еще и не наше… Кстати, у нее, – Пафнутьев кивнул в сторону трупа, – в руке обрывок какой-то женской одежки. Тебе не знаком этот лоскут?

– Знаком.

– Ты раньше где-нибудь видел эту ткань в мелкий голубой цветочек? Незабудками их называют.

– Да, это незабудки, – каким-то мертвым голосом проговорил Худолей.

– Валя, мой вопрос в другом… Ты видел эти незабудки раньше?

– Паша, я ведь уже ответил – видел.

– Где? На ком? Когда?

– На Свете.

– Блузка?

– Нет, ночная рубашка.

– Представляю, – негромко проворчал Пафнутьев, но Худолей услышал его слова.

– Что ты, Паша, представляешь?

– Как она выглядела в этой рубашке.

– И как она выглядела?

– Потрясающе.

– Ты прав, Паша.

Пафнутьев походил по комнате, заглядывая в шкафы, под диван, встав на стул, раскрыл дверцы антресоли, осмотрел ванную, а возвращаясь в комнату, наткнулся на бестолково замерших у двери участкового и слесаря.

– А, вы еще здесь… Тогда поступим так… Я сейчас составлю протокол, отражу в нем все, что мы увидели, услышали, унюхали… Вы подпишете, а потом мы с Худолеем прибудем сюда уже для более внимательного осмотра – с инструментом, бригадой, увеличительными стеклами. Да, Валя?

– Как скажешь, Паша.

– А скажу я вот что… Я здесь не увидел чемодана, дорожной сумки или хотя бы авоськи. Света вышла из этой квартиры, рассчитывая вскоре вернуться? Или же она бежала, прихватив необходимые вещи? Другими словами… Она уходила, оставляя труп за спиной, или же труп появился позже и без ее участия?

– Я уже думал над этим, Паша… Она ушла, прихватив все необходимое. Все эти тюбики-шмубики, трусики-шмусики, платья-шматья и так далее.

– Значит, оставила за спиной труп.

– Получается, что так, – уныло согласился Худолей.

– И еще одно… Посмотри, нож зажат в руке этой несчастной, она держит его за лезвие. Как это могло получиться?

– Паша, – беспомощно проговорил Худолей, – я не знаю.

– Ей нанесли удар, собирались нанести еще один, но она, схватив нож за лезвие, сумела его вырвать из рук убийцы… Такое течение событий ты допускаешь?

– Не исключено, – в голосе Худолея появилось усталое безразличие. Он отвечал на вопросы, высказывал приходящие на ум предположения, но обычного азарта не было, он словно выдавливал из себя слова, чтобы хоть что-то отвечать Пафнутьеву. – Паша. – Худолей помолчал. – Освободи меня от этого дела… Да я, видимо, и не имею права им заниматься… По причине личной заинтересованности.

– Похоже на то, – согласился Пафнутьев. – Но я тебя не отстраняю. Более того, у тебя появляется уйма времени, чтобы заняться только этим. Без необходимости отчитываться в каждом своем поступке и решении.

– Понял, – кивнул Худолей.

– Кстати, а где остатки рубашки с незабудками? – Пафнутьев еще раз обвел комнату взглядом.

– Я их тоже не вижу. – Худолей уже все осмотрел в поисках злополучной ночной рубашки.

– Видимо, с собой прихватила. А вырвать из мертвой руки окровавленный лоскут не решилась.

– Видимо, – сказал Худолей.

Тут же, не выходя из комнаты, Пафнутьев позвонил в свою контору и вызвал эксперта, фотографа, санитаров с носилками и прочими приспособлениями.

Участковый со слесарем, не выдержав зрелища и запаха, тихонько пятясь, как бы извиняясь, что оставляют Пафнутьева с Худолеем в столь неприятном месте, вышли из квартиры, спустились по лестнице, не решаясь даже вызвать лифт, словно грохот железной кабины осквернял скорбную тишину. Выглянув в окно, Пафнутьев увидел, что оба они сидели недалеко от подъезда на скамейке и, похоже, прекрасно себя чувствовали на свежем весеннем ветре, выталкивая из себя зловонный воздух, которым пропитались, пока находились в квартире.

Пафнутьев с Худолеем тоже вышли во двор и в ожидании опергруппы расположились на соседней скамейке.

– Прекрасная погода, не правда ли? – преувеличенно громко спросил Пафнутьев, сознательно нарушая печальное молчание.

– Да, что-то есть, – согласился участковый, маясь от необходимости отвечать.

– В прошлом году весна была поздняя, в это время еще снег лежал, – продолжал Пафнутьев. – А в этом году снега уже нет, похоже, и не будет.

– Скорее всего. – Участковый был растерян и даже, кажется, оскорблен столь пустым словоблудием.

– Весна нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь, – продолжал Пафнутьев. – И каждый вечер сразу станет вдруг удивительно хорош.

– Пойду к себе загляну. – Участковый поднялся и, не выдержав истязания начальственным куражом, прямо по лужам зашагал к соседнему дому.

Пафнутьев и Худолей проводили его взглядами. Похоже, участкового они и не видели, они все еще находились в комнате на третьем этаже, где лежала распластавшись девушка с темными волосами, раскрытыми глазами и трупными пятнами. Когда Пафнутьев говорил о весне, которая нечаянно может нагрянуть в самый неподходящий момент, о прошлогоднем снеге и удивительно хорошем вечере, Худолей его прекрасно понимал – Пафнутьев не слышал своих слов, они просто вытекали из него неосознанно, как вода из сломанного крана.

– Она нездешняя, – произнес наконец Пафнутьев.

– Кто? – Худолей нехотя повернул голову.

– Она, – Пафнутьев показал взглядом на окна третьего этажа. – С Украины или из Молдавии. Скорее, с Украины. Молдаванки другие.

– С чего ты взял?

– Из какого-нибудь промышленного пригорода… Донецк, Запорожье, Днепропетровск…

– Павел Николаевич! – В голосе Худолея послышались живые нотки.

– У нее длинные ногти с серебристым отливом. Такие бывают у людей, которые ведут светский образ жизни. И при таких изысканных ногтях – натруженные руки. И пятки.

– Что пятки?

– Деревенские. Не успела еще отпарить, отскоблить, отдраить. На Украине такие пятки называют порепанными. Впрочем, не исключено, что она из какого-нибудь маленького городка. Жила на земле, ходила с ведрами за водой, весной сажала картошку, а осенью собирала урожай.

– Это все можно сказать по ее пяткам?

– Пятки – это второе лицо человека. Только более искреннее. Пятками не слукавишь, не состроишь лживую гримасу. Пятки, Валя, откровенны и простодушны. Ты давно видел свои пятки? Давно с ними общался?

– Не помню… Как-то на море был… На пляже о бутылочное стекло порезал. Вот тогда и общался.

– Как впечатление?

– Пятка мне не слишком докучала, там же, на море, и зажила. С тех пор мы не встречались. Я делал свое дело, она – свое. Мы забыли друг о друге. Но знаешь, Паша, предположение насчет Украины довольно рискованное.

– А я и не настаиваю. Делюсь с тобой, как с человеком почти посторонним, в деле не участвующим по причине личной заинтересованности. Поболтали и забыли.

– Хотя… – произнес Худолей врастяжку и замолчал, уставившись взглядом в ветреное весеннее пространство, наполненное домами, голыми деревьями, машинами и гаражами. – Как-то в разговоре со Светой мелькнуло это словцо – «Украина», мелькнуло все-таки… И было это не так уж давно, не так уж давно, не так уж…

– Следы всегда остаются, – невозмутимо проговорил Пафнутьев. – Темные волосы, вишневые глаза, крепенькая фигурка, порепанные пятки… Все это толкает мою неспокойную мысль в южном направлении. А вот и наши приехали, – проговорил Пафнутьев, поднимаясь с сырой скамейки. – Быстро собрались. Ты как, с нами, или у тебя свои планы, дела?

– Побуду пока. Вдруг пригожусь, вдруг понадоблюсь… Все-таки я бывал в этой квартире, правда, в другие времена, более счастливые.

– Не возражаю, – Пафнутьев направился к машине, из которой уже вылезали оперативники. Соседи, пронюхавшие, или, лучше сказать, унюхавшие суть случившегося, скорбной стайкой стояли в стороне, о чем-то переговаривались, на приехавших смотрели с опасливым интересом, и было все это Пафнутьеву до боли знакомо.

Каждый раз приближаясь к владениям патологоанатома, Пафнутьев маялся и даже, кажется, жалобно поскуливал про себя от неизбежности этого визита. Не любил он бывать в этом сыром, с громадными каменными плитами помещении. Плиты служили подставкой для трупов, сделаны были с выемкой, чтобы не вытекало на пол все, что обычно вытекает при вскрытии. Он с интересом, увлеченно и азартно разговаривал с убийцами, насильниками, маньяками – они, несмотря ни на что, были живыми людьми со своими желаниями, надеждами, страстями. В морге же он видел лишь бессловесных мертвецов, облик которых выражал только одно: укор. Молчаливый, неназойливый укор.

Весна бурлила, солнце полыхало в полнеба, бликующие ручьи набирали силу, женщины обнажали шеи и коленки, а Пафнутьев вроде и видел все это, но в то же время проникнуться и насладиться торжеством оживающей природы не мог. Он даже становился меньше ростом, заранее съеживаясь от впечатлений, которые его ожидали.

Но шел. А куда деваться? Надо.

– Здравствуйте! – сказал он нарочито громко, голосом стараясь разрушить, взломать эту мертвенную тишину. Он произнес приветствие, едва открыв дверь в фанерный кабинетик, выкрашенный голубоватой масляной краской.

Патологоанатом поднял голову, поправил на носу толстые зеленоватого, чуть ли не бутылочного стекла очки, за которыми плавали глаза, напоминающие каких-то живых существ.

– А, – личико анатома сморщилось в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку. – Рад приветствовать. Что хорошего в нашей быстротекущей жизни?

– Течет, – Пафнутьев развел руками.

– Течет или вытекает? – уточнил человечек в белом халате и с жилистыми натруженными руками.

– Вопрос, конечно, интересный, – озадаченно протянул Пафнутьев, изумляясь неожиданному повороту мысли собеседника. – Действительно, ведь жизнь может и вытекать!

– И как! – подхватил анатом. – Иногда мне кажется, что она только этим и занимается.

– Кто?

– Жизнь. Ведь мы с вами говорим о жизни. – Зеленоватые существа за толстыми стеклами очков остановились, замерли, рассматривая Пафнутьева не то с интересом, не то с настороженностью. Впрочем, настороженность – это тоже интерес.

– Ах да, я и забыл, – смутился Пафнутьев. – Заведение у вас своеобразное, поэтому, направляясь сюда, я уже как бы готовлюсь говорить только о смерти. Простите, конечно, за бестолковость. Со мной бывает.

– Смерть – это разновидность жизни, ее продолжение, логическое, разумное, необходимое завершение. Поэтому никакой бестолковости в ваших словах я не уловил. В них мудрость и понимание сути вещей. Но в то же время смерть есть тайна великая и непознаваемая.

– Да, наверное. – Пафнутьев уже прикидывал, как бы ему незаметнее перейти к делу. – Где-то я уже слышал эти слова.

– Возможно, от меня и слышали?

– Не исключено. Цель моего появления здесь… – Пафнутьев замялся, но его собеседник все понял и охотно подхватил его робкий намек:

– Понимаю, вы интересуетесь этой слегка подпорченной девушкой. Я вас понимаю, девушка интересная. Но тело слишком долго находилось в неподобающих для его состояния условиях.

– Да-а-а? – протянул Пафнутьев, ничего не поняв из сказанного. – Простите, а о каком состоянии и о каких условиях вы говорите?

– Состояние у нее было далеким от живого, другими словами, девушка была мертва. А что касается условий, то мертвые тела требуют особого обхождения. Главное, конечно, температура. Для тела, о котором мы говорим, температура оказалась слишком высокой. И тело не выдержало, начало портиться, терять свой… Я не хочу сказать – товарный вид… Скажем, приличествующий вид. Если вас это устроит.

Пафнутьев в ответ лишь тяжко вздохнул – его устраивало все, что угодно, лишь бы это хоть немного касалось дела.

– Кстати, уважаемый Павел Николаевич, говоря об подпорченности, я имел в виду не только состояние тела.

– Что же еще?

– При жизни она была, видимо, не совсем нравственным человеком. Ей были свойственны некоторые недостатки.

– Так, – протянул Пафнутьев, проникаясь смыслом сказанного.

– Она страдала болезнью, которую принято называть нехорошей. Хотя, конечно, вы можете меня поправить, сказав, что хороших болезней вообще не бывает. Но, надеюсь, вы понимаете, что именно я хочу сказать.

– Вполне, – заверил Пафнутьев, приложив ладонь к груди, чтобы у этого странного человечка, не решающегося произнести вслух название нехорошей болезни, не оставалось сомнений. – В полной мере.

– Вот и хорошо, – с облегчением проговорил анатом, но тут же снова озаботился. – Да, вот еще… Как бы это вам сказать, чтобы вы смогли понять правильно… Дело в том, что… Видите ли, ее иногда кусали.

– В каком смысле? – отшатнулся Пафнутьев.

– В самом прямом. Зубами.

– Получается, что она в какой-то степени покусанная?

– В значительной.

– И как это можно объяснить?

– Мне кажется, если, конечно, я не ошибаюсь… Некоторые люди так ведут себя при совокуплении. Это придает им дополнительные ощущения. Так вот, эта девушка, видимо, вызывала у мужчин вышеназванные порывы.

– Так, – сказал Пафнутьев. Он услышал то, что и предполагал услышать. Изысканный маникюр при натруженных руках, алый педикюр при порепанных пятках могли говорить только об одном – девушка действительно приехала на заработки особого свойства. А если ее еще и покусывали, причем покусывали так, что даже на подпорченном трупе это можно увидеть… То нетрудно себе представить, в каких кругах она вращалась.

– Я вас огорчил? – спросил патологоанатом.

– Ничуть, – быстро ответил Пафнутьев. – Можно даже сказать, порадовали.

– Я, конечно, понимаю, что это радость…

– Со слезами на глазах?

– Нет, дело в другом. Я ожидал чего-то подобного. Скажите, ее убили ножом? Так? Мой вопрос в следующем – могла ли такой удар нанести женщина?

– Ее убили ударом по голове. А нож… Нож был уже потом.

– Да-а-а? А на наших снимках она держит нож в руке, причем за лезвие… И мне казалось, что она в последний момент вырвала нож из руки убийцы.

– Такого не было, – сказал анатом и опустил глаза, будто ему стало совестно за свои слова. – И быть не могло. Судя по ране, нож был очень острым.

– Да, это я могу подтвердить.

– А на ладони нет ни царапины. Чтобы вырвать подобный нож подобным образом… Ладонь была бы разрезана до кости.

– Значит, удар по голове чем-то тупым и тяжелым, а потом уже ножом по шее?

– Во всяком случае, порядок действий был именно таков.

– Значит, инсценировка.

– Сие есть тайна великая и непознаваемая. От мертвых никаких неожиданностей ожидать не следует, а вот с живыми сложнее. Мне иногда кажется, что они только тем и заняты, что устраивают друг другу всевозможные неожиданности.

– Я тоже с этим сталкиваюсь постоянно, – сказал Пафнутьев и подумал, что ему есть чем порадовать Худолея – тот последнее время совсем захирел и все больше оправдывал свою бестолковую фамилию.

– Чрезвычайно этому рад.