Смерть президента Пронин Виктор

– Вот ты и исполнишь, – сказал Цернциц, проявив и смелость мышления, и чувство юмора, и твердость руководителя. Все сотрудники дружно, но сдержанно рассмеялись. Кроме Посибеева – он-то прекрасно знал, что ни единого слова Цернциц не произносит просто так, походя. Если слово выскочило, даже случайно, даже по оплошности – оно должно воплотиться в дело. На свое место Посибеев сел бледный, как... как газетный лист – с сероватым оттенком. – Получишь в костюмерной шаровары, – продолжал Цернциц без улыбки, – чалму, тапочки с задранными носками... Ну и все, что требуется.

– А что еще требуется? – негромко вымолвил Посибеев – он даже сидя возвышался над всеми.

– У тебя между ног что? – строго спросил Цернциц.

– Ну, как, – Посибеев опять поднялся. – Что положено, то и есть.

– А что должно быть у исполнительницы танца живота? – продолжал допытываться Цернциц, будто сам не знал – что там у нее находится.

– Ну, как... – совсем растерялся Посибеев.

– У нее там наличие или отсутствие?

– Отсутствие...

– Правильно, – кивнул Цернциц. – А вдруг кто-то из гостей захочет с тебя шаровары сдернуть? Представляешь? И он сразу поймет, что мы его дурачим... Вместо бабы мужика подсунули... И доверие к нашему банку резко упадет! Ты же разоришь всех нас, по миру пустишь! – сурово произнес Цернциц.

– Чего это они будут сдергивать...

– Да я сам не откажу себе в удовольствии! – воскликнул Цернциц и посмотрел на всех сотрудников, требуя поддержки. – Все захотят сделать то же самое!

– Что же получается... – пробормотал Посибеев.

– А что получается? Ты предложил? Твое предложение принято. Вот и все. Между ног у тебя должно быть именно то, что требуется для исполнительницы танца живота.

– Что же мне... удалять?

– Как хочешь, – безжалостно ответил Цернциц. – Твое дело. Сейчас пол меняют, как перчатки.

– Не успею...

– Да? – удивился Цернциц. – Ты прав, – он посмотрел на часы... – Времени осталось немного. Ладно, так и быть, наложи какой-нибудь муляж... Полохматее. Вдруг кто-то из гостей глаз положит... Городской прокурор, я знаю, любит высоких и стройных. – Цернциц наконец позволил себе улыбнуться.

– И что? – пролепетал Посибеев, почти теряя сознание.

– А что? Ничего. Тащи его в укромный уголок – это тоже твое предложение.

– А там?

– Покажи, на что способна исполнительница эротического танца. Титьки надо тебе нацепить... Только не перестарайся, три-четыре, не больше. А то он не поверит, что настоящие.

– А если будет четыре груди... Поверит?

– Скажешь, что у него после коньяка двоится, – суровость тона Цернцица убеждала Посибеева, что разговор идет всерьез и все подробности, которые обсуждаются, подлежат неукоснительному исполнению.

Заседание продолжалось, но недолго. Все разошлись, получив четкие указания – что делать, к которому часу доложить об исполнении. Проводив взглядом замешкавшегося в дверях Посибеева, который надеялся, что шеф окликнет его, сжалится и отменит свое указание, Цернциц сунул руку под стол, нащупал там невидимое лицо красавицы, похлопал ее по щеке, благодарно похлопал, поощрительно.

И снова обратился к своему блокноту, продолжая заносить на чистые страницы идеи, предложения, замыслы, которых у Цернцица всегда было предостаточно. На некоторое время, правда, замер, словно бы в задумчивости, глаза его сошлись к переносице, фигура оцепенела, но он быстро справился с собой, вытер лоб платочком и продолжал работать.

Все этажи Дома жили в обычном своем распорядке – бегали по коридорам чиновники с папками, лифты с приглушенным свистом взмывали ввысь или проваливались в преисподнюю, на дне которой жил город. Стыць со странными своими существами отсеивал ненужных посетителей, но ширился, распространялся по этажам слух о грандиозном приеме, который устраивает Цернциц на верхнем своем этаже для высших слоев общества. И десятки тысяч служащих горько вздыхали, пытаясь унять свое разыгравшееся воображение – оно рисовало им до того соблазнительные картины, до того будоражащие, что только стоны, только стоны исторгали их души, обделенные всеми ласками мира. А в том, что они обделенные, их с утра до вечера убеждали все программы телевидения, все радиостанции и газеты, захваченные наемниками Билла-Шмилла, Жака-Шмака, Коля-Шмоля и прочих столпов цивилизации. Конечно же, им проще было управлять людьми обделенными, нежели свободными и независимыми. Обделенные кидаются на любое обещание, посул и бывают счастливы от одного лишь ласкового похлопывания по щеке.

А на самом верхнем этаже кипела подготовительная работа. Освобождали зал от кресел, устанавливали столы, вносили напитки и закуски. Небольшой оркестрик, выписанный по такому случаю из дальнего зарубежья, уже настраивал свои инструменты, самые красивые красавицы страны порхали по этажам в передниках официанток, весело смеялись и радовались жизни.

Цернциц сосредоточенно переходил от одной группы людей к другой, но замечаний не делал, понимая, что поздно делать замечания, что он будет лишь сбивать людей с толку. Понимал и то, что само его присутствие посильнее всего, что он может сказать. Издали заметив плотноватую невысокую фигуру в черном костюме, люди невольно начинали бегать быстрее, движения у всех становились более четкими и осмысленными. Впрочем, это вполне естественно – прибавляет разума и начальственный окрик, и задержанная зарплата, и пощечина женщины, и мошенник, надувший на сколько-то там килограммов денег.

Как человек трезвый и практичный, Цернциц понимал, что сценария, который бы до последнего пунктика предусматривал все подробности торжества, быть не может. Да он и не нужен такой. Пусть будут неожиданности, случится что-то непредвиденное – это только украсит праздник.

Не знал Цернциц, какие неожиданности ему предстоит пережить, не знал и потому был спокоен. В мыслях своих он допускал нарушения легкие и приятные – после первых стаканов все пойдет немного наискосок, наперекосяк, перепутается порядок выступлений, тостов, и поэтому его задача состоит лишь в том, чтобы выдержать затеянное хотя бы в общих чертах.

О происшествиях злоумышленных он не думал, это ему и в голову не приходило, хотя уж настолько был предусмотрителен, обладал настолько чувствительной, истонченной жизнью шкурой, что должен был насторожиться, забеспокоиться, заволноваться...

Нет...

Не насторожился, не забеспокоился, не заволновался.

А напрасно, ох напрасно!

Ну, да ладно...

Наступил вечер.

Город погрузился в жаркие летние сумерки.

В надежде вдохнуть свежего ночного воздуха люди высыпали на улицы, не в силах больше тесниться в душных бетонных комнатушках, пропитанных запахами жареной картошки, вареных макарон, распаренного белья. Но на улице воздух был такой же разогретый и влажный, разве что бездонное небо, утыканное остренькими звездочками, давало ощущение прохлады.

Вдоль улиц тянулись ряды мощных контейнеров, предназначенных для железнодорожных перевозок. Из них делали киоски – достаточно было покрасить такой контейнер в легкомысленный голубенький или розовый цвет, электросваркой вырезать дыру для прилавка и дверь для входа-выхода. Толстая ребристая сталь этих сундуков позволяла выдерживать взрывы средней мощности, взрывы, которые выворачивали наизнанку танки в Чечне и Таджикистане, в Афганистане и Сербии. А взрывы в городе гремели постоянно – между киоскерами шла кровавая борьба за покупателя. Уж если оптовые склады были одни для всех, цены были везде одинаковы, то привлечь покупателя можно было только одним способом – взорвать конкурента.

И взрывали.

И пока бедолага, если, конечно, оставался жив, подбирал еще более мощный контейнер, уже для морских межконтинентальных перевозок, пока нанимал бригаду с электросварочным аппаратом, соседи торговали. Потом уже этих соседей взрывали, поджигали, затапливали водой и газом, в неприметные щели заливали бензин, вспыхивающий сам по себе и выжигающий не только товар и продавцов, он даже контейнерную сталь прожигал насквозь. Если и это не помогало, в дело шел боевой напалм. Его щедро поставлял в страну Билл-Шмилл – только взрывайте, только уничтожайте все, что под руку попадется, только не останавливайтесь... Поэтому вдоль улиц попадалось так много обгорелых киосков, они словно бы выдержали не просто вражескую бомбардировку, а взрыв не одной атомной бомбы.

Торговали в киосках всем, что можно было себе вообразить – от искусно изготовленных мужских и женских подробностей до жвачки, от кислой колбасы до отравленных спиртов – только ешьте, только пейте, только травитесь и развращайтесь – напутствовали свои товары Билл-Шмилл, Джон-Шмон, Жак-Шмак, Коль-Шмоль и прочая торгобратия.

В этот вечер если что и покупали, то только напитки – подсвеченные изнутри киосков, бутылки сверкали всеми цветами радуги, заманивая и обольщая. Но только опытные и разочарованные в жизни мужики отчетливо понимали, что чем ярче напиток, чем золоченее этикетка, чем причудливее емкость, тем зелье отвратнее и ядовитее. И оставались живы, время от времени попросту приникая к водопроводным колонкам, которые еще кое-где остались со времен жестоких тоталитарных режимов.

В небе висела громадная круглая луна безукоризненно правильной формы, освещая город мягко и демократично, поскольку равное количество скудного света доставалось и центральным площадям, и окраинным переулкам, и темным, шуршащим крысами и бомжами свалкам. А чуть пониже луны, резко отличаясь от нее угловатыми формами, прямыми гранями, стеклянными плоскостями, мерцал кристалл Дома.

На всех этажах, кроме самого верхнего, свет был оставлен только дежурный, слабый и тусклый, он-то, пробиваясь сквозь затемненные золотым напылением стекла, и создавал эти самые мерцающие поверхности. В стенах Дома, в его стеклянных пролетах, в громадных окнах отражались луна, звезды, а то и целые созвездия, отражались пролетающие кометы, метеоры, звездные дожди, серебристые облака и неопознанные летающие объекты. Отражалось все, чем жили небо, космос, вселенная.

И только самый верхний этаж был ярко освещен. Снизу, из города, были хорошо видны полыхающие торжеством окна. Возбужденное воображение горожан легко дорисовывало то, чего видеть они не могли – мелькающие в окнах тени нарядных людей, красавиц с обнаженными плечами, мордатых банкиров, официантов, набранных из разогнанных танцоров Большого театра, из разогнанных спецподразделений управления безопасности, из несостоявшихся космонавтов и чемпионов Олимпийских игр по гимнастике. Воображение рисовало накрытые столы, бриллиантовые колье на высоких шеях победительниц конкурсов красоты. Конечно же, все они были в длинных платьях с разрезами от подмышек до пяток, с разрезами, позволявшими убедиться всем желающим, что свои короны они получили заслуженно.

Да, Дом, празднично устремленный в ночное небо, взметнувшийся над приземистым угрюмым городом, являл собой зрелище поистине прекрасное. И Цернциц, затевая это сооружение, смутно надеялся на благодарность горожан, которым он, можно сказать, дарил такое вот украшение города, украшение неба, украшение жизни. Но он жестоко ошибся, как это чаще всего и случается с людьми, которые вознамерились кого-то осчастливить. Не желают люди, чтобы их кто-то осчастливил, чуют в этом подвох, обман и оскорбление. И чаще всего оказываются правы.

Благодетелей благодарят, но не любят, таят в душе недоброе и не упускают случая показать свое пренебрежение. И этим как бы восстанавливают собственное достоинство. Благодеяния воспринимаются вовсе не подарками, а попыткой унизить, поставить на место, напомнить и постоянно напоминать, кто в этой жизни хозяин, а кто работник. Да, люди, как и тысячи лет назад, делятся на хозяев и работников, и, похоже, так останется всегда. Попытка изменить это соотношение в отдельно взятой стране окончилась плачевно.

Осознав это, Цернциц завел охрану и поставил во главе ее усердного и бдительного до свирепости Стыця. И навсегда выбросил из головы все надежды на людскую благодарность. И тоже, тоже оказался прав.

Действительно, на улицах города не было людей с восхищенными взглядами, устремленными в поднебесье, не слышалось восторженных слов о невиданном кристалле, который вдруг, в течение одного года, вырос из лопухов и отбросов на месте городской свалки. Раньше горожане боялись даже приближаться к ней, поскольку водились там одичавшие стаи собак, среди которых попадались очень породистые, одичавшие стаи подростков, среди которых попадались дети очень больших людей, породистых, можно сказать. Подростки были куда более опасными, нежели псы, более безжалостными и кровожадными. Случалось, забивали до смерти стариков, сжигали пьяных. И во всем этом находили смысл жизни, были злы, горды и обидчивы.

Прохожие изредка поглядывали на мерцающий кристалл, который пронзал их небо, охотно обсуждали его обитателей, но обсуждение было осуждающее.

– Гуляют, – слышалось в ночной, истерзанной зноем толпе.

– Отчего же не гулять... Вверху прохладно... И я бы не отказался.

– А я бы отказался!

– Врешь! – взвился невидимый в толпе собеседник. – Врешь! Ни за что не поверю! Не сможешь отказаться! Не сможешь! – удаляясь, он все еще продолжал клеймить простака с такой остервенелостью, будто ему была нанесена смертельная обида.

Как бы кто ни относился к Дому, но получилось так, что после его постройки вокруг образовалось нечто вроде кольца, по которому двигался транспорт, гуляли в скверах люди, располагались торговые ряды и бабки, пытающиеся продать хлеб, водку, молоко, сигареты. Человек, решивший прогуляться, просто вынужден был кружить вокруг Дома, видеть, ощущать его космические размеры. Небо, вспоротое этим кристаллом, многие воспринимали как осквернение святыни.

А между тем люди, которых не уязвляла величественность Дома, а таких было совсем немного, заметили, что над Домом кружит вертолет, и его хищная тень возникает то с одной стороны, то с другой. Потом вертолет исчез, и было такое ощущение, будто он приземлился на крышу Дома.

Это маленькое происшествие никого не взволновало, осталось без внимания, поскольку Дом часто посещали вертолеты, для них была сделана специальная площадка, да и сам Цернциц улетал на вертолете в аэропорт и возвращался оттуда – это было и быстрее, и безопаснее.

Никого в городе кружение вертолета не насторожило, и мерное движение людей по дорожкам вокруг Дома продолжалось. Никто даже предположить не мог, что отныне, с этих вот секунд, прежняя привычная жизнь в городе, в стране, на планете прекратилась и началась другая, по другим законам. Впрочем, можно сказать, что началась жизнь, которая не подчинялась никаким законам. Да, люди, не торопясь, описывали прогулочные свои круги, не подозревая, что живут уже в другую историческую эпоху, а прежняя – наивная, бестолковая и простодушная – ушла безвозвратно.

Надо же, покружился вертолет, опустился на крышу Дома, а на Земле началось нечто новое, странное, непредсказуемое. Многие люди приняли перемены с радостью, оказывается, немало есть дураков, которые любым переменам счастливы – улучшают они их жизнь или вообще ведут к скорому концу. Их радует сам факт перемен, по дурости своей они думают, что жить хуже, чем они живут, невозможно. А потом годы и годы вспоминают свою прежнюю жизнь, и горькие слезы утрат наворачиваются на их глупые глаза...

Все.

С новой эпохой вас, господа хорошие.

Праздник на верхнем этаже Дома продолжался уже несколько часов, и все говорило о том, что закончится он не скоро, сил у гостей и угощений у хозяина явно хватало до утра. Глава администрации Бельниц, человек мордатый и мясистый, начальник милиции Собакарь, тот же Суковатый и другие почетные гости покорной свитой ходили за Цернцицем, а тот, упиваясь ролью хозяина, водил их в свой кабинет, позволил каждому посидеть на председательском месте, с которого гости поднимались совершенно потрясенные, показывал панораму города, и опять гости испуганно восхищались, а их жены тут же принимались искать свои дома и окна, попискивали в сладком ужасе и жались друг к дружке. Потом Цернциц безжалостно отсек этих полноватых коротконогих дам, препоручив их своим заместителям, а сам повел гостей в другой зал, где царствовали иные женщины – победительницы конкурсов. Начальство поначалу было испуганно шарахнулось от красавиц, но те проявили столько нежности и обожания, что задерганные суровыми обязанностями мужчины быстро освоились и потянулись, потянулись к ним с не угасшими еще мужскими желаниями.

Цернциц пьяно улыбался, делал руками плавные, округлые движения, что-то говорил, не замечая даже, что его никто не слушает, а если бы кто и прислушался, то все равно ничего бы не понял. Цернцицу и не нужно было, чтобы его понимали, он наслаждался ролью хозяина, радовался тому, что вечер идет прекрасно, что гости потрясены и подавлены.

Официанты без устали носились между гостями с подносами, уставленными изысканными закусками и напитками, проявляя чудеса ловкости и сноровки. Будь гости потрезвее, будь официанты менее озабочены, возможно, кто-нибудь и обратил бы внимание на то, что один из официантов ведет себя несколько иначе, нежели остальные. Он не старался угодить гостям, не носился между столами, а если и появлялся, то поднос его был пуст, а сам он больше смотрел по сторонам, высматривая что-то одному ему известное. Была еще странность – он все время взглядывал на часы. И уж совсем был бы поражен наблюдательный гость, если бы увидел, как официант, прислонив свой поднос к стене, прошмыгнул в узкий коридор, нащупал в полумраке незаметную дверь, врезанную в дубовую панель, и скользнул в нее, тщательно заперев за собой. Вынув фонарик, официант осветил узкую железную лестницу. Поднявшись на два этажа, он оказался еще перед одной дверью, стальной. Видимо, он был здесь не первый раз – ничто его не удивляло, ничто не останавливало, не озадачивало. Осветив фонариком замочную скважину, он вынул заранее приготовленный ключ и, не торопясь, открыл дверь. Она поддалась тяжело, с ржавым скрипом.

Выйдя на крышу, официант опасливо осмотрелся по сторонам. Но все было спокойно, и он шагнул на открытое, залитое лунным светом пространство. Некоторое время официант напряженно всматривался в темноту, потом снова вынул фонарик и помахал им из стороны в сторону, подавая кому-то сигнал – иначе его действия понять было нельзя. Достав из кармана куртки небольшой передатчик, размером с пачку сигарет, официант выдернул из него антенну.

– Алло! – сказал он негромко. – Меня слышно? Ответьте... Меня слышно?

– Ах ты, тварюга! – услышал он голос позади себя и быстро обернулся. На него мчалось существо из команды Стыця. Будь официант менее увертлив, наверняка был бы смят, опрокинут, а то и попросту сброшен вниз, на такую далекую, почти недоступную землю. Но он успел отшатнуться, и существо пронеслось мимо, жарко дыша яростью. А пока останавливалось, разворачивалось и снова набирало скорость, чтобы все-таки смять официанта, тот с некоторой замедленностью в движениях вынул из-за пояса пистолет с удлиненным стволом и, не произнося ни единого слова, несколько раз бесшумно выстрелил в несущееся прямо на него свирепое существо.

Охранник остановился в двух шагах, в его глазах не было ни страха, ни боли. Только с удивлением смотрел он на пятна крови, расплывающиеся по его белоснежной рубашке.

– Ну? – проговорил официант с улыбкой, понимая, что существо доживает последние секунды своей жизни. – Что скажешь напоследок?

– Ах ты, падлюка, – прошептало существо. – Ах ты, падлюка...

И рухнуло на разогретую за день крышу. Продолжая шептать проклятия, охранник ворочался, и с каждым его движением из нескольких ран в груди выдавливалась кровь, черная в желтом лунном свете.

Официант уже не обращал на него внимания. Сунув пистолет за пояс, он снова взял передатчик.

– Алло! Меня слышно?

– Слышим тебя! – пропищало из коробочки. – Хорошо слышим!

– Я на крыше.

– Как дела?

– Все в порядке. Повторяю – все в порядке.

– Действуем по плану?

– Все по плану, все по плану, – несколько раз повторил официант, опасливо оглядываясь по сторонам – не несется ли на него еще один охранник.

– Можно приземляться?

– Можно. Оставляю на крыше фонарик... Луч указывает на вход... Повторяю – луч фонарика указывает на вход.

– Понял. Приближаемся.

– Спускайтесь по лестнице, дверь открыта... Она ведет в коридор... Там сразу все увидите... Я буду в толпе.

– Раздайся море, говно плывет! – прозвучали в эфире странные слова, но официант, похоже, знал, что они означают и кто их может произнести. Чуть слышный шорох за спиной заставил его вздрогнуть. Не оборачиваясь, он мгновенно отпрыгнул в сторону и успел как раз вовремя – на то место, где он только что стоял, откуда-то сверху, с вентиляционной надстройки свалился еще один охранник. Все с той же замедленностью официант вынул пистолет и опять сделал несколько бесшумных выстрелов – на этот раз в голову существа, превратив ее в бесформенное месиво.

Положив включенный фонарик так, чтобы его узкий луч указывал на стальную дверь, он отошел в сторону и оглянулся. Не заметить фонарик было невозможно. Подойдя к самому ограждению, официант всмотрелся в ночное небо. И увидел то, что искал, – несколько движущихся среди звезд огоньков вертолета. Замерев на секунду, официант услышал даже далекий гул мотора, который становился все громче, внятнее. Значит, вертолет был примерно в трех километрах, значит, через несколько минут будет здесь. А через пять-семь минут начнутся события, и встретить их он должен среди гостей, в толпе, с подносом в руках.

Сбежав по железной лестнице, официант, не открывая двери в коридор, прислушался. Все было спокойно, рядом никого. Тогда он решительно открыл дверь, вышел, но оставил ее приоткрытой, чтобы свет из коридора служил направляющим лучом для его друзей, которые появятся здесь через несколько минут. Проскользнув между гостями, стараясь не потерять ни секунды, он протиснулся к стойке, взял уже приготовленный поднос, уставленный бокалами с шампанским, взвесил его на руке, успел даже подмигнуть красавице, стоявшей за стойкой, – она тоже была из победительниц конкурса, и на божественной головке ее сверкала бриллиантами небольшая золотая корона. Иногда Цернциц мог расщедриться и на такие награды.

Надо сказать, что все победительницы были не просто хороши собой, они отличались неизменно легким, веселым нравом, это было не менее важно для победы, чем длина ног или форма груди. И красавицы, победившие в этой борьбе, обязаны были постоянно улыбаться, радоваться жизни и радовать других. Впрочем, жизнь, которая открывалась перед ними после победы, позволяла без больших усилий держать улыбку. А кто не мог улыбаться по любому поводу и даже без всякого повода, те уходили, их не держали, они были предназначены для другой жизни, полной трудов и забот. Что делать, есть люди, которые именно в бесконечной жизненной суете находят и смысл, и даже радость своего существования.

Анжелика (запомните это имя) была из тех, кто мог улыбаться всегда и везде, причем делала это с потрясающей искренностью. Первой красавицей она была не только здесь, в Доме. По совершенству линий юного тела, обольстительности и жизнерадостности Анжелика обошла всех красавиц мира и привезла золотую корону из далекой Южно-Африканской Республики. Конечно, корона была не из чистого золота, конечно, бриллианты были фальшивыми, но Цернциц не терпел в Доме ничего поддельного. И когда Анжелика вернулась с победой, он взял ее корону, вызвал лучших ювелиров из Лондона и Амстердама, из Багдада и Мандрыковки (а Мандрыковка последнее время славилась своими ювелирами) и велел им изготовить копию, но из материалов самых натуральных. И еще велел ювелирам не скупиться в расходовании этих материалов. Он позволил изменить форму короны, сделать ее более торжественной и величественной, но чтобы не потеряла она легкости, не стала бы тяжелой и громоздкой, чтобы не клонилась под ней божественная головка, и чтобы нравилась она Анжелике, и чтобы первая красавица всех стран и народов носила ее с радостью и улыбалась бы при этом непритворно и весело.

Вот такая корона была на Анжелике. Бриллианты, вправленные в золото, сверкали острыми слепящими бликами, создавая радужный ореол не только вокруг головки Анжелики, но и вокруг лысеющего черепа самого Цернцица.

– Как поживаешь, Анжелика? – спросил официант без интереса, скорее озабоченно.

Красавица сразу почувствовала разлад между словами официанта и его мыслями, но ответила, как и принято было в Доме, с сияющим взором:

– Все лучше, Саша, все лучше! А ты как поживаешь?

– Тоже ничего.

– Это прекрасно!

– Что же тебя так радует? – Официант нервно осмотрел зал, словно прикидывая, куда ему направиться, где уже кончилось шампанское, где его ждут не дождутся.

– Ну, как что радует... Ты вот подошел, словечко обронил... Тем и счастлива! – Анжелика исправно отвечала на каждый заданный вопрос независимо от того, нравится он ей или нет. Но проскальзывала, проскальзывала в ее словах ирония, выдавая и острый ум, и не понятый еще никем характер.

– Словечками я готов осыпать тебя с утра до вечера, – вымученно произнес официант.

– Тогда уж лучше с вечера до утра! – лучезарно улыбнулась красавица Анжелика.

– Договорились, – официант кивнул, думая о своем, и отошел, подхватив поднос с шампанским.

Конечно, Анжелика почувствовала возникшую несуразность, неестественность. Слова прозвучали не совсем обычные, они требовали продолжения. И вот так оборвать разговор и отойти... В этом было что-то оскорбительное. Официант не нравился Анжелике, был он мелковат и телом, и чертами лица, и жесты его были какие-то суетливые, во всем его поведении постоянно сквозило стремление что-то скрыть о себе, боязнь, что его не так поймут или же поймут слишком хорошо.

Ощутив, что сделал что-то не так, Саша оглянулся и, хотя взгляд его оставался опасливым, изловчился послать Анжелике воздушный поцелуй, с трудом удержал равновесие и, перекошенный подносом с полными бокалами, двинулся дальше напряженной вздрагивающей походкой, как человек, который несет неподъемную тяжесть, но делает вид, что для него это сущие пустяки.

Проводив его взглядом, Анжелика занялась барменскими обязанностями, возложенными на нее в этот вечер, тут же забыв неприятного Сашу. Она свое дело сделала – произнесла игривые слова, улыбнулась, как могла, и пусть катится ко всем чертям собачьим! Козел вонючий!

И в этот момент некоторые гости ощутили – что-то изменилось. Вряд ли кто смог бы объяснить, в чем дело, ничего явного, видимого не произошло. Может быть, потянуло сквозняком, свежим воздухом с ночного неба, может быть, прозвучали какие-то шумы, которые сознание не уловило, чей-то вскрик или приглушенный стенами выстрел... И вот уже кто-то замолк на полуслове, отошел в сторону, кому-то захотелось выглянуть в окно и убедиться, что Луна на месте и город внизу тоже никуда не делся. Как бы там ни было, безоглядная легкость, рисковая шаловливость, игривая вседозволенность отошли в сторону, уступая место чему-то более жесткому.

Но ощутили этот холодящий сквознячок далеко не все, оживленный гул на этаже продолжался – звучали пьяные выкрики, визжали пожилые женщины, почувствовав себя юными и соблазнительными, люди тянулись друг к другу с бокалами и объятиями, обливая друг друга вином и слюнями.

Вечер продолжался.

Смеялись и играли юными плечами невероятные красавицы, а гости, увидев их в таком количестве, в таком разнообразии, почувствовав их готовность шутить и обмениваться волнующими двусмысленностями, общаться легко и заходить в этом общении как угодно далеко, совершенно шалели, теряли головы и согласны были немедленно начать новую жизнь, неожиданную и прекрасную, полную любви и неописуемых наслаждений...

В этот момент резко и отрезвляюще прозвучала длинная автоматная очередь.

Истерично закричали женщины, посыпался хрусталь с люстр, смолк оркестр. Обернувшись на грохот выстрелов, гости с ужасом увидели картину, которую вряд ли когда-нибудь забудут. Из сумрака коридора быстро и сутуло выходили люди, одетые так, как могут одеваться живущие на свалках, под железнодорожными платформами, в пустующих аварийных домах. На некоторых красовались синие спецовочные халаты, другие были одеты в растянутые тренировочные костюмы, кто-то обнажен до пояса, один вообще оказался босым, но в громадных трусах на резинке. У каждого на груди висел автомат, к поясам были привязаны какие-то металлические сгустки, скорее всего гранаты.

Но самое страшное было не в этом – ужасали их лица. Они были не просто некрасивы, нет, на них невозможно было смотреть без содрогания – какие-то недогнившие мертвецы, у которых куски кожи и мяса отваливались на ходу, вампиры со струйками крови, стекающими из уголков рта, полусгоревшие Крюгеры с обнаженными зубами и посверкивающими белками, у некоторых лица казались чешуйчатыми, у других одутловатыми, как у утопленников, пролежавших в воде не одну неделю, они походили на прокисшее тесто...

Остановившись цепочкой в полумраке лифтовой площадки, взяв автоматы на изготовку, чудища замерли, не произнося ни слова. И эта мертвящая тишина была не менее жуткой, нежели само их появление.

Один из охранников нашел в себе мужество шагнуть к пришельцам, рука его потянулась к пистолету, но тут грохнуло сразу несколько выстрелов, и, дергаясь в предсмертных судорогах, бедняга рухнул на пол, заливая кровью ковер. Если до этого кто-то и допускал мысль, что все это шутка Цернцица, который в неуемном стремлении позабавить гостей решился на подобное, то теперь испарились все надежды на благополучное окончание неожиданного появления мертвецов, вампиров, упырей и прочей нечисти.

Первым пришел в себя Цернциц.

Похоже, на него не слишком большое впечатление произвели покойницкие физиономии пришельцев, более того, он даже не очень и удивился происходящему, словно ожидал чего-то подобного. Озабоченно оглянувшись по сторонам, он присел и, пятясь, втиснулся задом в толпу оцепеневших от ужаса гостей. Вынув из кармана маленькую плоскую коробочку переговорного устройства, он едва успел откинуть крышку, прикоснуться к кнопкам, чтобы связаться с охраной на первом этаже, как прозвучала еще одна автоматная очередь, и ему на голову посыпались сверкающие осколки хрустальной люстры. Толпа испуганно отшатнулась и опрокинула Цернцица, он даже не успел произнести ни единого слова в свою коробочку. Однако в этом не было надобности – бдительный Стыць в самом низу услышал из своего микрофончика грохот выстрелов и по их частоте понял – из автомата палят.

– Хлопцы! – крикнул он, на ходу вырывая пистолет из-за пояса. Подбежав к лифту, он нажал кнопку вызова. – Там шось трапылось!

Охранники не заставили себя ждать, и, едва распахнулись двери кабины, все бросились внутрь, и уже через несколько секунд набитая плотными телами кабина скоростного лифта рванулась вверх. Пока ехали, успели снять предохранители, передернуть затворы – приготовились дать бой быстрый и беспощадный. Мелькали световые кнопочки – указатели, верхний этаж приближался быстро и неотвратимо, кабина мчалась, не останавливаясь.

Толпа окаменевших в ужасе гостей невольно выдала торопящихся на помощь спасителей. Несколько сот людей, столпившихся перед лифтовой площадкой, одновременно уставились на световое табло, которое показывало, на каком этаже в данный момент находится кабина. Замогильные пришельцы, едва взглянув на мелькающие цифры, сразу сообразили, в чем дело.

И только сейчас обнаружилось, что у них есть главарь. Он был невысок ростом, весь какой-то нервный, дергающийся, поминутно поворачивался во все стороны, и автомат, висящий у него на животе, поворачивался вместе с ним, упираясь стволом именно в того человека, на которого смотрел хозяин. Более того, ствол, кажется, наводился автоматически в ту самую точку, куда был устремлен взгляд главаря. На голове у главаря красовалась черная шляпа с широкими полями, а лицо представляло собой какое-то белесое пятно, покрытое трупными пятнами.

Решение он принял в течение одной секунды – затолкал своих покойников за спины гостей, сам тоже втиснулся в толпу, так что наружу торчал только ствол автомата.

Бегущие на табло цифры замерли – кабина прибыла на верхний этаж. Через секунду двери распахнулись. Стыць стоял с пистолетом на изготовку впереди, за ним толпились те самые существа, которым была поручена охрана Дома. Увидев толпу гостей и никого больше, охранники невольно опустили оружие, и в этот самый момент длинными захлебывающимися очередями разразился автомат главаря пришельцев. Стоя невидимо и неуязвимо за спинами гостей, он стрелял до тех пор, пока все охранники в кабине лифта не рухнули на пол.

Первые несколько пуль, судя по всему разрывных, принял в свою широкую грудь сам Стыць. Внутренность кабины представляла собой страшную картину – куча окровавленных, шевелящихся в агонии тел, из которых продолжала сочиться, бить тонкими струйками кровь.

Толпа подалась назад, не в силах выдержать кошмарного зрелища.

– Ага! – радостно взвизгнул главарь и бросился к лифту. Подбежав к самой кабине, он постоял, рассматривая гору трупов, и, убедившись, что живых среди них нет, поддал ногой безжизненную руку Стыця, которая все еще сжимала рукоятку пистолета. Заглянув внутрь, главарь нажал кнопку первого этажа. Двери захлопнулись, и кабина с чудовищным своим грузом провалилась вниз.

С некоторой картинностью главарь обернулся к парализованной страхом нарядной толпе гостей, посмотрел на всех сразу из-под шляпы жутковатым своим неживым взглядом и только сейчас заметил стоявшего рядом официанта с подносом. Какими-то крадущимися, стелющимися шагами он приблизился к нему, жеманно протянул руку, взял бокал и, запрокинув голову, выпил вино до дна. Перевернув бокал, он показал всем, что там не осталось ни капли, точь-в-точь как это делают тетеньки на семейных торжествах. И тут же, рисуясь, бросил бокал за спину. Упав на испанскую плитку, хрусталь брызнул мелкими искрами, расколовшись на тысячи осколочков.

– Вот так! – радостно выкрикнул главарь сипловатым голосом и резко шагнул к толпе. Все в ужасе расступились перед ним, а он продолжал двигаться той же игривой походочкой, рассекая толпу. – Раздайся море, говно плывет! – выкрикнул он непонятные слова, но было в этом возгласе столько торжества, столько неподдельной радости, что в нем можно было даже заподозрить живого человека.

Пройдя всю толпу и уперевшись в противоположную стену, он резко развернулся, покопался у себя под подбородком и одним движением сдернул с лица покойницкую маску. И все увидели довольно невзрачную физиономию землистого цвета. Оскалясь редкими желтоватыми зубами, физиономия торжествующе обвела взглядом толпу, и выражение при этом у нее было примерно такое, какое бывает у циркового клоуна, который, совершив отчаянный прыжок через голову, победно смотрит на публику – каково, мол?!

– Боже... Кто к нам пожаловал, – смятенно пробормотал Цернциц, не выходя из толпы.

Главарь повернулся в ту сторону, но, видимо, слов не услышал и потому успокоился. Вслед за ним сняли маски и все пришельцы, обнажив небритые, помятые, несколько растерянные лица.

– Приветствую честную компанию! – сказал главарь и поклонился. – Аркадий Константинович Пыёлдин! Прошу любить и жаловать! Вопросы есть?

Гробовое молчание было ему ответом.

– Вопросов нет, – удовлетворенно произнес он и резко повернулся к Анжелике, которая все так же стояла за стойкой бара. – А ты чего лыбишься?

– Положено. – И Анжелика улыбнулась еще радостнее.

– Не понял?

– Работа такая. Я обязана лыбиться.

– Да? – удивился Пыёлдин. – Тогда ладно.

– Можно продолжать?

– Не понял? – Склонив голову к плечу, Пыёлдин с подозрением посмотрел на Анжелику снизу вверх.

– Я могу продолжать улыбаться?

– Можешь. Продолжай.

– Мне платят именно за то, что я улыбаюсь.

– Хорошо платят?

– Могли бы и больше.

– Добавлю, – сказал Пыёлдин с таким выражением, словно наконец-то уяснил для себя что-то важное. – За мной не заржавеет. Как зовут?

– Анжелика.

– Да? Ну, хорошо... Можешь оставаться Анжеликой. Мне нравится. А меня зови Кашей.

– Каша? – удивилась Анжелика. – Каша – женского рода... Лучше я буду звать тебя гарниром... Не возражаешь?

– Возражаю. Я – Каша. И запомни это. Только Каша. Вопросы есть? Вопросов нет. Что у тебя на голове?

– Корона.

– Настоящая?

– Да. Я первая красавица мира.

– Прямо-таки первая? – Пыёлдин задержался взглядом на Анжелике, помолчал и добавил будто про себя: – Похоже на то... Где хозяин?

Едва услышав этот вопрос, гости безжалостно, даже с каким-то угодливым наслаждением вытолкнули прячущегося Цернцица вперед. И как тот ни упирался, стремясь остаться в толпе, это ему не удалось. Но, оказавшись лицом к лицу с Пыёлдиным, Цернциц повел себя гораздо мужественнее, чем можно было ожидать. Он поправил галстук, пригладил волосы, одернул пиджак и посмотрел в глаза главарю почти спокойно, во всяком случае, твердо посмотрел.

– Фамилия? – спросил Пыёлдин.

– Цернциц.

– Церн... Как дальше?

– Циц.

– Надо же... – Приседая и поигрывая плечами, Пыёлдин обошел вокруг Цернцица, тот стоял, глядя прямо перед собой, и не проявлял никаких видимых признаков страха.

– А меня узнаешь?

– Узнаю, – ответил Цернциц, все так же глядя в стену перед собой.

– Кто я?

– Каша Пыёлдин.

– Помнишь, значит, Кашу? – удовлетворенно проговорил Пыёлдин, и в глазах его блеснула даже некоторая горделивость – вот так, дескать!

– Помню, – кивнул Цернциц.

– Так... А кого звали Ванька-дурак?

– Меня так звали, – ответил Цернциц все с тем же каменным выражением лица.

– За что?

– За дурость.

– И как? Правы были люди, которые так тебя назвали?

– Да, они были правы. Я в самом деле дурак.

– Это твой Дом?

– Мой.

– Поумнел, значит?

– Со стороны виднее.

– Нет, Ванька, не поумнел. Дом был твой, стал мой. А?

– Так было всегда.

– Правильно. От себя добавлю – так всегда и будет. Согласен?

– Как скажешь, Каша, как скажешь.

– Уже сказал. Что же мне с тобой делать-то? Застрелить? Или в окно выбросить? Выбирай.

– Не надо меня стрелять. И в окно выбрасывать тоже не надо, – твердо произнес Цернциц.

– Это почему же? – удивился Пыёлдин.

– Так не поступают.

– А как поступают?

– Сам знаешь.

– Да? – переспросил Пыёлдин. – Вообще-то да... Отложим. Потом решим.

– Отложим, – кивнул Цернциц.

– Весь цвет города собрал? – Он окинул взглядом молчаливую толпу и заметил, заметил все-таки, как женщины, осторожно, чтобы не привлечь внимания, снимают ожерелья, вынимают из ушей серьги с бриллиантами, как мужчины снимают с рук часы и засовывают их в носки.

– Почти весь... Тебя вот не позвал. Но ты сам пришел.

– А я всегда так, разве нет?

– Да... Насколько я помню.

– Начальник тюрьмы здесь?

– Здесь.

– Давай его сюда. Начальник тюрьмы-ы-ы! – пропел Пыёлдин, оборачиваясь к молчащей толпе. – Выходи, дорогой, давно не виделись... Пробил час.

– Выходи, Суковатый, – подавленно сказал Цернциц. – Чего уж тут... Не уберег Кашу – сам виноват.

– Не уберег, – ухмыльнулся Пыёлдин и горделиво поправил автомат на животе.

Сквозь толпу протиснулся и вышел на свободное пространство полный, румяный от здоровья и выпитого человек с челочкой на лбу. Видимо, совсем недавно он отплясывал под саксофонное мурлыканье – челочка его была взмокшей, по щеке рывками стекала одинокая капелька пота.

– Здравствуй, начальник. – Пыёлдин радушно протянул руку, но тот не пошевелился. – Не хочешь подать руки?

– Не хочу.

– Не уважаешь, значит?

– Не уважаю. – Суковатый побледнел и напрягся.

– А почему? Разве я не заслужил твоего уважения? Такую вышку предложил соорудить, такое украшение для всей твоей непутевой жизни, а? Не уберег ты меня, не удержал. Перехитрил я тебя, начальник. Вокруг пальца обвел, как последнего дурака. Вертолет мне подал для личного пользования, о вертолетчике позаботился... И вот я на воле. Ведь читал в моем личном деле – рано или поздно я обязательно оказываюсь на воле.