Чагудай Ермак Александр

ЧАГУДАЙ

Посвящается моей маме – Нине Николаевне, отцу – Николаю Ивановичу, брату – Константину, бабушкам – Анне, Елизавете, Ольге, Клавдии, дедам – Николаю, Ивану, Спиридону, друзьям – Дмитрию, Виктору («Рыжему»), Юрию («Кузе»), Игорю («Поварешке»), Юрию («Сметане») и его брату Юрию, Любе, Лилии, Марине («Мане»), Павлу, Андрею («Воробе»).

Я не хотел туда ехать. Не хотел возвращаться. Хотя бы еще несколько лет. Но официальное письмо «…прибыть для окончательного решения…» не предусматривало отсрочки. Чагудай ждал меня.

– Надо ехать.

Жена вздохнула.

Я повторил:

– Надо ехать…

– Что ж…, – кивнула, – Раз надо…

И отвернулась. Потащила из кармана халата платочек.

Старший глянул вопросительно: «Не возьмешь с собой?»

«Не возьму».

В ногу вцепилась младшая, затараторила:

– Папка, папка, не уезжай… Папка, папка, возьми с собой… Папка, а что ты мне привезешь?…

Я поднял дочку на руки:

– Привезу, привезу…

– А что, что привезешь?

Жена, промокнув платочком глаза, грустно улыбнулась:

– Привези ей брусники. В Чагудае она такая большая и вкусная…

– А тебе?

Она не ответила. Она не хотела меня отпускать. В Чагудай.

Старший ушел в свою комнату. Младшая спрыгнула на пол, вьется вокруг:

– Папка, привези брусники… Папка, привези брусники…

– Привезу… Привезу… Привезу…

Это стучат колеса. Поезд дальнего следования. Мимо купе прошел пожилой проводник. За ним идет второй, молоденький, просматривает билеты:

– Вам, значит, до Кольцовки?

– Почти…

– Это как?

– В Чагудай.

Молоденький наморщил лоб:

– Такой станции нет.

– Я знаю.

– И у вас в билете написано «Кольцовка».

– Я знаю.

Молоденький ладонью, как утюгом, разгладил морщины:

– А… вам, верно, еще потом от Кольцовки добираться?

– Так и есть.

Теперь уже наморщил нос:

– В такую даль ехать и потом еще с пересадками – муторно это…

– Да уж…

– Счастливого пути.

– Спасибо.

Молоденький проводник перешел в другое купе. Однако через минуту заглянул снова:

– Как вы сказали называется этот ваш Чаг… Чуг…

– Чагудай.

– Забавное слово.

– Кому как…

– Счастливого пути.

– Спасибо.

Чагудай… Чагудай… Чагудай…

Наверное, когда слышишь впервые, это слово действительно звучит забавно, странно. Но для меня оно совсем обыденное, такое же простое, как «мама», «хлеб», «соль». «Чагудай» – это все, что в детстве находилось рядом со мной, вокруг меня. Мой дом – серая пятиэтажка. Между ней и соседними – мой двор. И моя улица «Державная». И еще близкие – «Болотная», «Марьин тупик», «Раздольная». И дальние улицы – «Первая заводская», «Вторая»…

С левой руки – болото в кочках и камышах, немного чистой воды. С правой – завод в черно-рыжем облаке дыма. В болото упирается «Болотная», в завод – «Первая заводская». А еще есть «Круговая». Она огибает завод и выходит на дорогу к железнодорожной станции «Кольцовка». Туда ходит автобус. Прямо от проходной завода и до перрона. По виляющей между холмами дороге. Два часа.

Однажды, когда мать перечитывала возле меня маленького вслух старые письма, я понял, что Чагудай – это название моего поселка. И что кроме него есть еще на земле много и других поселков, деревень, станций, городов. И у всех у них свои названия: Кольцовка, Синяя горка, Шольский…

Я пытал мать:

– А в «Синей горке» есть синяя горка?

– Есть, – отвечала она, – там синей глины очень много…

– А город Шольский почему так называется?

– Не знаю.

– А Кольцовка?

– Там давным-давно крепость деревянная стояла вокруг домов кольцом. Вот станцию так и назвали…

– А наш Чагудай?

– А наш Чагудай… Да кто как говорит…

Когда я пошел в школу, учитель истории с фамилией Пойгу объяснил, что Чагудай происходит от старинного промысла – собирательства чаги. Чага – это нарост такой на березе. Его еще древесным грибом называют. И есть у него вроде бы целебные свойства. Так вот, по словам учителя, люди издавна в наших березовых краях эту чагу собирали – много ее здесь. Собирали и несли в другие места, продавали. А покупатели так и спрашивали нашенских:

– Чагу дай… Чагу дай…

Так и получилось – Чагудай.

Слова учителя Пойгу сильно были похожи на правду. Чагой и в самом деле многие старики в нашем поселке лечились. Бабка моя Настасья тоже чуть ли не каждый день крошила этот гриб, заваривала и пила его как чай. При этом не согласна была с учителем Пойгу:

– И ни при чем тут чага вовсе. Чагудай, – тыкала рукой в сторону болота, – по-старому гиблое место значит. Сколько народу в топи этой пропало да сгинуло. И старых, и младых… Вот повелел же господь нам здесь уродиться… – крестилась она. И еще пугала меня, чтобы не ходил к воде. – Живет под болотом сам черт Чагудай. Как кто ему наверху понравится, так он его подкараулит и к себе волочет. А чтоб случайно не видал никто, тумана-пару вокруг напустит…

С болота и правда чуть ли не каждый день поднимался туман. То утром, то вечером, а то и прямо среди бела дня. Иногда просто пожирал поселок – поднимался по улицам, вползал в дома через открытые окна и двери.

Завидев поднимающийся с болота туман, я, напуганный бабкиными рассказами, со всех ног бежал домой и прятался – забирался под одеяло. И засыпал там. А снился мне тогда один и тот же сон. Будто играл я с другими ребятишками на берегу, но отстал от них на тропе в камышах. А из Чагудая как раз туман пополз. И вот иду я, тороплюсь за дружками, ходу прибавляю, а все спин их не вижу. Замечаю только, что тропинка под ногами вроде совсем и не та. Понять не могу: никуда не сворачивал, знакомых кустов держался, но не те уже камыши вокруг. И кочки пошли хлипкие, ненадежные – того и гляди, вместе с тобой под воду уйдут.

Понимаю я, что заблудился. Иду не туда совсем. И страх на меня напал. Слезы из глаз побежали. Полились. Размазываю их по щекам. И реву все громче и громче:

– Отпусти меня, Чагудай, отпусти.

А он только пузыри пускает, бухтит:

– Бух-бух… Бух-бух…

Как будто хохочет довольно. Что заманил меня, что получил добычу:

– Бух-бух… Бух-бух…

И не слышу уже больше ничего, кроме его бухчания. А туман меня со всех сторон окружает все плотнее и плотнее. Сейчас Чагудай спихнет с кочки и к себе в топь потащит. Заткнет рот склизкой, вонючей грязью и сожрет, как есть, целиком – костей не выплюнет. И только посмеется над мечущимися на берегу матерью и бабкой:

– Бух-бух… Бух-бух…

Вот уже и ноги мои совсем не идут, между кочками в трясине завязли, цепко держит, тащит меня к себе Чагудай:

– Бух-бух… Бух-бух…

И тогда я уже не реву, а кричу во весь голос:

– Отпусти меня, Чагудай! Отпусти!.. Мама! Мама!

И просыпаюсь от ее слов:

– Ну что ты, сынок? Привиделось что? Ну, успокойся, я рядом…

И я жался лбом к материной ладони. Чагудай отпускал меня. Слезы мои высыхали…

Притормаживаем. В купе заглянул первый проводник. Пожилой:

– «Синяя горка». Стоянка – одна минута…

Поезд снова тронулся. За окном сосны, сосны, сосны. Кустарник. Поля. Снова сосны. Березы. Поля. Березы. Березы…

Поглядываю на часы. Поглядываю на часы. Поглядываю на часы:

– Пора…

Достал сумку. Уложил. Утрамбовал. Всего-то ничего…

Позевывая, бредет молоденький проводник. Остановился напротив. Соображает, глядя то на меня, то на сумку. Наконец сообразил. Улыбнулся:

– Рано собираетесь. До Кольцовки еще четыре часа.

– Я через пятнадцать минут выхожу.

Молоденький напрягся. Потом замотал головой:

– Но до Кольцовки нет остановок.

– Я знаю.

Молоденький ничего не сказал и повернул обратно к служебному купе. Вскоре и я двинулся в ту же сторону, к выходу. Пожилой проводник пил чай и что-то объяснял молоденькому и, увидев меня, спросил:

– Чагудайский?

Я кивнул.

И он кивнул.

Минута в минуту поезд замедлил ход на повороте. Пожилой проводник молча открыл дверь. Насыпь. Полоска травы. Березы.

Молоденький широко раскрытыми глазами глядел на меня. Я попрощался:

– Счастливо.

– Всего доброго.

Швырнул за дверь сумку. Следом швырнул себя.

Я не устоял на ногах, кубарем скатился с насыпи. Упал спиной в траву. И закрыл глаза.

Сквозь ноздри прямо в мозг ударил пряный запах – кашка, ромашка, разнотравье-разноцвет, ягода с грибами, роса да березова слеза.

В ушах – кузнечики и пичуги. И взбудораженная кровь вместе с уходящим за поворот поездом:

– Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Я приоткрыл глаза. Небо всматривалось в меня, узнавало.

Березы тянули ко мне свои ветви. Узнали.

На плечо села рыжая бабочка.

– Ну, здравствуй, Чагудай.

Я встал. Нашел сумку. Знакомую тропинку. Отсюда до поселка всего-то пятнадцать километров. Часа четыре шагать. За это время как раз только и доедешь поездом до Кольцовки. А там еще ждать автобуса. И дай бог, чтоб в нем хватило места. И потом еще два часа. По виляющей между холмами дороге.

А здесь напрямик через березовый лес. Это только больные да старики возвращаются через Кольцовку. А так все чагудайцы, которые подъезжают с этой стороны, здесь спрыгивают. Торопятся домой.

Я не тороплюсь. Это просто привычка. Прыгать на повороте. Возвращаться лесной тропинкой.

И я шагаю, шагаю, шагаю. И он все ближе, и ближе, и ближе. Чагудай…

Когда-то он был просто далекой деревней. Народ здесь жил лесом да огородом. Себе на стол и в погреб. И еще на продажу в Кольцовку. К останавливающимся на несколько минут пассажирским поездам везли телегами землянику-малину, бруснику и грузди из дальнего бора, белые и чагу – из березняка, а также огородную картошку, огурцы, капусту.

Жили деревенские не богато, но и не сильно бедствовали. В будние дни трудились, по праздникам гуляли. Просто и понятно.

Потом на эти земли пришли геологи и за деревней неподалеку от болота нашли легкодоступные залежи руды. Пригнали технику для добычи. И тут же построили небольшой обрабатывающий завод. От Кольцовки грузовики накатали твердую, не раскисающую в дождь дорогу. По ней пришла в Чагудай другая жизнь.

Заводу нужны были рабочие руки и он платил хорошие деньги. Чагудайский народ перестал собирать чагу-ягоды-грибы. Потянулся к проходной. Нормированный рабочий день. С перерывом на обед. Выходные.

Завод строил каменные пятиэтажки. С отоплением. С водой. С туалетами. Бревенчатые избы с огородами менялись на квартиры. Земля уходила из под ног – под склады и асфальт.

Чагудай стал поселком при заводе. От деревни в нем осталось одно название.

Бабка Настя рассказывала мне:

– Уже все наши работали на заводе. А людей все не хватало. И понавезли нам тогда вербованных. Кого откуда-то с других заводов, кого после армии. А еще много заключенных, освободившихся с Синей горки было – лица серые, злые, на руках наколки, плюются, ножичками играют…

Коренные чагудайцы обживали пятиэтажки рядом со своими прежними домами – у болота. Вербованных заселили в новостройки прямо рядом с заводом. Весь Чагудай разделился на две части: «болото» и «вербовка».

Я родился на «болоте». В нашем доме и в тех, что рядом, было полно родственников – дядьки, тетки, племянники, всякие кумы и крестники. А еще тут же жили прежние деревенские соседи. Двери в квартирах по привычке запирались только на ночь. На лестничных площадках, как раньше в сенях, стояла детская и взрослая обувь, тут же ящики с картошкой, велосипеды, горшки, склянки…

В окно влетало:

– Колька! Парфенов! Выходи играть!..

И я выбегал в общий двор, как в свой собственный. Здесь все взрослые знали меня. Здесь я знал почти всех взрослых. А пацанов с их младшими-старшими сестрами, конечно, точно всех.

– Колька! Давай сюда, – звал меня мой друг Серега с площадки, на которой мы играли в футбол, «вышибалу» и «чижик-пыжика».

– Ну, иду, иду…

Еще подходил Лешка Зубенко с пришитыми погонами на рубашке – он хотел стать военным. Володька Тумкин – всегда с отверткой или пассатижами. Юрка Сурепов – палец во рту. И еще пацаны.

Если во дворе не было других девчонок, то к нам просилась Наташка Федотова:

– И меня возьмите.

Иногда брали:

– Ладно, вставай на ворота.

Но нашим местом был не только двор. Мы бегали на болото. Ловили карасей на чистой воде, резали камыш для копий и стрел. А еще пекли на берегу картошку. Играли в «войнушку»:

– Та-та-та-та-та-та-та…

– Убит!

– Нет, ранен, ранен!

Еще ходили в лес, строили шалаши. Родители ворчали на наши пропажи со двора. Им было удобнее видеть нас из окон. Но и они сами выросли на болоте, в лесу. Так что не наказывали за походы в эту сторону. Но строго-настрого запрещали в другую:

– Узнаю, что был на «вербовке», выпорю…

Но недолго мы жили с другой стороной поселка раздельно. Как завод свел вместе взрослых с «вербовки» и «болота», так и школа запихнула нас в одни стены, в один класс.

В первый же день маленькая «вербовка» переругалась с маленьким «болотом»:

– Это мое место!

– Нет, мое!

В первый же день передралась:

– Как дам!

– На тебе!

И в первый же день были поголовные слезы:

– Не хочу идти в школу!

– Все будет хорошо, – уговаривали родители и учителя.

– Не хочу идти в школу!.. Не хочу идти в школу!..

Лично я вернулся домой с разбитой губой. Старший брат Сема сочувственно вздохнул:

– Побили?

– Ага…

– За что?

– Ни за что.

– Бывает… Но надо за себя постоять, брат. Иначе каждый день будут бить. Хочешь, чтоб тебя каждый день били?

– Нет.

– Тогда учись драться. Меня вот отец научил, и видишь, как меня уважают…

Да, с Семеном на улице никто не хотел связываться.

– Перво-наперво запомни – никогда не задумывайся. Задумаешься – пропал. Если видишь, что без кулаков не обойтись – сразу бей первым. Не думай, с кем дерешься, зачем и что будет потом. Просто бей. Сходу в нос или под дых, а потом куда придется…

И я бил. Пускал в ход кулаки, локти, колени, подвернувшуюся палку. Как и учил брат, бил в нос, чтоб кровь заливала лицо противника. Бил под дых, чтоб он задохнулся. Бил по ногам, чтобы упал. А если вставал, то еще в ухо, в глаз, в зубы, еще в ухо, и еще в глаз:

– На тебе… На тебе… На тебе…

В ярости драки я переставал чувствовать собственную боль и тем более не думал о боли противника. И мне было все равно, кто передо мной: одногодка или пацан старше на пару лет. Я просто сжимал зубы, кулаки, бил и ничего не чувствовал. Это потом болели синяки, ссадины. Но они не досаждали. Наоборот, ими можно было гордиться, как медалями и орденами.

Мать мазала меня йодом или зеленкой. Перевязывала. Вздыхала:

– Опять подрался. Что ж это за жизнь такая…

Ей вторила Варя – наша с Семеном младшая сестренка:

– Опять подрался. Что ж это за жизнь такая…

Но отец с братом хвалили:

– Может за себя постоять. Наша кровь…

Чаще всего я дрался в школе. С «вербовкой». Особенно с двумя ее пацанами из нашего класса. С Поташем и Дырой. Саня Поташ был крепким малым. Дыра – всегда злым. Оба учились хуже всех в классе. Оба курили, уже ни от кого не скрываясь. Оба постоянно дрались со всеми подряд. И иногда друг с другом.

Как-то случайно я подслушал разговор нашего учителя Пойгу с директором школы:

– Ну, чего мы их держим. Обоих определенно необходимо переводить в школу для умственно отсталых. И Поташа, и Дырина. Они же с первого класса не справляются с материалом. Мало того – тормозят весь класс…

Директор как бы соглашался, но не очень:

– Надо-то надо. Но ты же знаешь – в Чагудае только одна школа – наша. А в Шольский их попробуй переведи. Сам туда не наездишься. А от родителей их…

Пойгу вздыхал:

– Знаю-знаю. У Поташа оба пьют. У Дырина мать тоже пьет, а отец в тюрьме на Синей горке…

– Во-о-от, – тянул директор. – Все на нас. Так что давай уж как-нибудь дотянем их до неполного среднего. А потом в училище пойдут при заводе…

На том тот разговор и закончился:

– Что ж делать…

Тогда я задумался о школе, о родителях, о соседях, о Поташе, о Дыре, о других одноклассниках. О том как живут, почему. Задумался – и напрасно. На одной из перемен Юрка Сурепов заявил:

– Наш Чагудай и не болото вовсе, а море. Мы отсюда не видим, а дальше там за камышами вода так разливается, что можно плавать хоть на кораблях, хоть на подводных лодках. И когда пойду в армию, то приплыву домой на подводной лодке…

Тут я засмеялся:

– Во заливает. Нет там никакого моря. За болотом – лес. До Синей горки. Оттуда к нам можно через Кольцовку на поезде по железной дороге вернуться…

Но Юрке очень хотелось приплыть домой на подводной лодке:

– Чем докажешь?

Он что – забыл уроки географии?

– У учителя в кабинете на стене карта нашей области висит. Пойдем посмотрим…

– Фу, карта – оттопырил губу Юрка, – я тебе их сколько хочешь нарисовать могу…

Правда, что ли, не верит картам или выпендривается зачем-то?

– Учительская карта не нарисована. Ее из космоса со спутника фотографировали…

– Ага, ты сам, что ли, туда летал фотографировал?

Какая шлея Юрке под хвост попала?

– Нет, ученые…

– Крученые, моченые…

Причем здесь «крученые», «моченые»? Я не знал, что думать, что сказать.

А Юрка фыркал:

– Тоже мне умник. Не знает, а спорит. Не знает, а спорит.

Страницы: 123 »»

Читать бесплатно другие книги:

Книга станет полезной для начинающих и опытных свиноводов. Вы узнаете о различных породах свиней, ос...
В книге собраны различные поздравления, пожелания и сценарии для организации и проведения свадебного...
В книге изложены ответы на основные вопросы темы «Концепции современного естествознания». Издание по...
Книга расскажет о том, как быстро и по всем правилам оборудовать водоем на приусадебном участке, зас...
Магия – это не запредельное знание, доступное избранным. Магия – проста, потому что в ее основе лежи...
Эта книга – собрание кратких изречений и добрых советов, извлеченных из творений Святых Отцов и учит...