Чагудай Ермак Александр

– Знаю.

– Не знаешь.

– Знаю.

Что ж еще можно было ему сказать? Я задумался, а Юрка вдруг легонько ткнул меня кулаком в щеку. Я опешил. Мы же с одного двора. Почему? И зачем?

Я не ответил Юрке. И получил еще в глаз.

Я смотрел на Юрку и не понимал, почему мы должны драться. А потому не чувствовал злобы. Кулаки мои просто не сжимались. Я думал. Я совсем забыл совет брата: «Никогда не задумывайся. Задумаешься – пропал».

Пацаны вокруг непонимающе молчали. А Юрка, пнув меня неуверенно, заключил:

– Не знаешь.

Тут не выдержал мой друг Серега:

– Ты че, Колян?

Я отмахнулся:

– Ни че… Через плечо…

Из школы шел побитой дворняжкой. И мелюзга тыкала в меня пальцем:

– Колька Парфенов сегодня получил.

– Врешь.

– Сам видел. Юрка Сурепов ему накостылял…

В другое время только зыркнул бы в их сторону, и они разлетелись бы как воробьи. А тут, того и гляди, в спину камнем запустят:

– Кольку Парфенова побили… Побили…

Зайдя домой, я бросил портфель, упал на кровать и уткнулся лицом в подушку. Заревел.

Потом просто лежал. Смотрел в потолок.

Пришел Сема, работавший с родителями в разные смены:

– Ты чего валяешься? Заболел?

– Не, – подала голос сестренка, – его Юрка Сурепов побил.

Брат так и сел рядом на кровать:

– Да ты чего, Колян? Я тебя как учил? Мне, что ли, за тебя заступиться?

Когда доставалось от старших пацанов, я всегда мог честно позвать его. Брат приходил в своем танкистском комбинезоне. С тяжелым ремнем на поясе. И помогал кулаками. А когда их не хватало, то снимал с пояса ремень. Отвешивал налево и направо, по головам и по спинам, не разбирая.

Но чтобы брат решал проблемы со сверстниками – это противно. Это значит, что не можешь сам. И все пацаны потом будут перешептываться:

– Колька Парфенов – ссыкун, за брата прячется…

– Нет, – буркнул я Семе, – сам разберусь…

Брат встал:

– Ладно, разбирайся…

А и отцу, наверное, уже на заводе скоро расскажут, что его сына побили в школе:

– Слышь, Петрович. Твоему-то сегодня накостыляли…

Отец ответит:

– Быть не может…

А вокруг засмеются:

– Точно-точно. Да сам спроси своего…

Отец никому в жизни спуску не давал. И Сема тоже. И я до сегодняшнего дня был как все Парфеновы. Умел держать удар. И умел бить.

Я не хотел драться. Но знал, что если поддамся еще хотя бы в одной драке, то никто меня больше уважать не будет. Ни во дворе, ни в школе, ни дома. Отец с братом сначала будут продолжать воспитывать, а потом махнут рукой – в семье не без урода.

Но я не был ни слаб, ни труслив. И хотел ходить по поселку, в школу, как все нормальные пацаны, не опуская глаз.

Я не хотел драться. Но я был должен.

Не дожидаясь возвращения с работы отца и матери, двинул на улицу. Зашел к Сереге:

– Собирай пацанов. Я иду Юрку бить.

Серега мигом облетел соседей. Слух о том, что я иду бить Юрку, разнесся столь же быстро, как и тот, что меня побили. За домом собралась целая толпа пацанов и девчонок.

Серега вызвал Юрку. Тот вышел за дом с куском хлеба в руке. Непонимающе оглядел всех, посмотрел на меня:

– Чего тебе еще?

Ни слова не говоря, я дал ему в нос. Потом под дых. Юрка уронил хлеб на землю, безмолвно открыв рот, присел, а я дал ему коленом в ухо.

Он упал. Ботинком в бок:

– На, на, получи. На еще, еще…

Юрка корчился от боли. А я в исступлении все пинал и пинал его. И вдруг отлетел в сторону. Услышал:

– Хватит.

Это взявшийся откуда-то брат отшвырнул меня:

– Забьешь пацана до смерти. Пошли домой.

Вечером, когда все заснули, я снова ревел в подушку. За себя и за Юрку. Я ненавидел Чагудай…

Авторитет мой был восстановлен. Но радости от этого я не испытывал. Все думал и никак не мог понять: «Зачем надо драться, если все можно решить на словах? Ведь нужно только выслушать друг друга, потом просто подумать и договориться…»

Но особо углубляться в размышления мне не стоило. История с Юркой была хорошим уроком. А тут еще в классе начались новые игры. Раньше мы, как и у себя на «болоте», играли в школьном дворе в футбол, в «чижик-пыжика». Но вот Поташ с Дырой объявили:

– Будем играть в «паханов» и «шестерок».

Поташ зазывал:

– Я – «пахан». Кто будет моей «шестеркой», того никто не тронет ни в школе, ни дома.

Дыра вербовал кулаками:

– Теперь ты – моя «шестерка». Или каждый день бить буду…

Самые слабые в классе и с «вербовки», и с «болота» стали «шестерить». Две группы возили своих «паханов» на руках до школьных дверей. А еще «шестерки» дрались друг с другом под вскрики Поташа и Дыры:

– Гаси его!

– По почкам, по почкам ему…

«Шестерки» пыхтели, ревели, но терпели. Терпели. Терпели…

Ни мне, ни моим дворовым друзьям эта игра не нравилась. Но мы не вмешивались. Связываться ни с Поташом, ни с Дырой не хотелось. Тем более, что некоторые пацаны шли в «шестерки» добровольно, чтобы иметь защиту.

– Их дело…

Дыра уступал Поташу в силе и в количестве «шестерок». Ему нужны были новые. И он посматривал в сторону «свободных». В мою, в Серегину, в Лешкину…

Каждый из нас был готов к новой драке, но мы понимали, что теперь эта будет какая-то другая «разборка». Дыра может навалиться не один на один, а вместе со своими «шестерками». А еще у него появился нож. И то, что Дыра может им воспользоваться, никто не сомневался. Поташ давно мог бы силой забрать себе всех Дыриных шестерок, но после того, как тот в одной из драк ткнул его ножом в ногу, старался зазря не задирать второго «пахана».

Поташа тогда перевязали в школьном медпункте. Дыру вызывал к себе директор. Они о чем-то в кабинете поговорили. И все. Только этим дело и кончилось.

В тот раз. Что будет дальше? Браться за нож не хотелось. Так же, как и стать «шестеркой» Дыры.

За нас все решил случай. Ночью кто-то разбил окно центрального магазина, утащил несколько блоков сигарет, вино и еще что-то. Утром у школы всех встречала милиция и мужик-свидетель.

Хмурый сержант хватал пацанов за воротники:

– Этот?

– Нет.

– Этот?

– Нет.

– Этот?

– Похож.

– Так он или нет?

– Похож, говорю.

За руку и за волосы схватили Лешку Зубенко:

– Давай в машину!

– Куда? За что?!

– Сам знаешь…

К обеду директор и Пойгу привели Лешку из милиции в школу. Помятого, с перепуганными глазами. Волосы из Лешкиной головы лезли пучками, как у собаки во время линьки.

Мы Лешку шепотом:

– Леха, чего там было?

Но он только отмахивался:

– Потом… Потом…

Потом узнали, что свидетель спутал. Обворовал магазин, конечно, вовсе не Лешка. Это был Дыра. Его позже тоже взяли, но уже не отпустили. Увезли на милицейской машине в Кольцовку.

– А оттуда – на Синюю горку. В колонию для малолеток. – прошелестело по школе.

– Что ж тут поделаешь, – развели руками директор и Пойгу.

А Лешка все вычесывал и вычесывал из головы вырванные с корнями волосья.

Поташ тут же подобрал под себя дыриных «шестерок». Но по своей лени и видимо из-за отсутствия конкуренции он скоро остыл к игре. «Шестерки» самораспустились.

А потом большая часть класса, получив школьное свидетельство о неполном среднем, ушла из школы. Как и загадывали учитель Пойгу с директором. И Поташ, и мои приятели Юрка Сурепов, Володька Тумкин, Серега и другие одноклассники подались в профессиональное училище при заводе. Из нашей «болотной» компании заканчивать среднюю школу осталось несколько человек. В том числе я, Лешка Зубенко и Наташка Федотова.

Лешка собирался поступать в военное училище в Шольском. Наташка – в медицинский институт тоже в Шольском. И я хотел учиться дальше. Хотя отец и говорил:

– Будешь, как и мы с Семеном, на заводе работать…

Я думал о другом. Меня тянуло строить. В детстве я лепил домики в песочнице во дворе. На болоте сооружал хижину из веток и палок. Потом мне стали интересны кирпич, бетон, фундаменты, лестничные проемы, крыши. Куда бы ни бросал свой взгляд, прикидывал, как бы я это построил. Что бы добавил или убрал, изменил.

Я лез с чертежами к отцу, к брату и к матери. Они отмахивались:

– Некогда…

И только сестренка Варя серьезно рассматривала мои проекты нового клуба, школы. Изучала их, критиковала:

– Некрасиво как-то…

Я все перерисовывал, перечерчивал и к окончанию школы у меня набрался целый генеральный план «Как перестроить Чагудай» – защитная зона между заводом и поселком, елочкой – непохожие друг на друга дома с балконами, между ними рядом со школой – бассейн, чтобы в нем и зимой купаться можно было…

Я расставлял по поселку строения, прокладывал дороги и задумывался о том, что одним строительством жизнь в Чагудае не улучшить. Вот ведь больница у нас есть, а все равно сколько народа болеет. Если внимательно поглядеть, так получается здоровыми в Чагудае только малые дети бывают. Да даже и они не все. У нас Варенька чахоткой, туберкулезом болеет. У трехлетнего Мишки со второго этажа под нами почки ни к черту.

А взрослые, так те – все подряд хворые. Бабка Настя болеет – чагу пьет. Мать чем-то непонятным, внутренним болеет. Соседка теть Даша болеет…

И мужики тоже маются. У отца – отдышка. Старший брат Сема, как вернулся из армии и пошел на завод, так видит все хуже и хуже. Я, правда, здоровый – только шрамы да царапины от порезов.

А больница в Чагудае большая. Но толку от нее мало. Но и какой может быть толк, если врачи почти все временные – приезжие из Шольского. Какие-то испуганные студенты-практиканты, стажеры после выпуска. Как срок у них обязательный заканчивается, так уезжают. Что-то их здесь не устраивает. Мало кто остается. Но, может, одноклассница Наташка, когда институт закончит, вернется в Чагудай. Как терапевт Потапов. Он у нас один врач самый постоянный. Потому что свой – чагудайский. Учился в Шольском. И вернулся. Живет здесь же в поселке.

Хорошо бы, чтоб Наташка лечила по-настоящему, не как практиканты и стажеры. И не как Потапов. Он всем дает одни и те же порошки. Других то ли не знает, то ли нет их у него. А если кто возмущается, так Потапов тому бумажку выписывает:

– Вот тебе направление, езжай в Шольский. Там врачи лучше…

Бабы берут направления и вздыхают. В Шольском, правда, настоящая больница – с большими новыми аппаратами, с лабораториями. Но каждый же раз в такую даль не наездишься. И потому редко кто добирался до Шольского. Больше лечились в Чагудае домашними средствами. Раньше все, как и бабка Настя со стариками, чагой, всякими травами и заговорами пользовались. А потом на водку перешли. Так проще. Для внешних болезней – компрессы. Для внутренних – настойки. Водка с перцем, водка с медом, водка с брусникой, водка с подорожником, водка с кедровым орехом, водка со смородиной, водка с березовой почкой, водка с хреном… В каждом доме свой рецепт.

Глотают мужики и бабы порошки потаповские и для верности своего домашнего лекарства наливают:

– На здоровье…

А когда нет настойки, то водку и просто в чистом виде пьют:

– Дай бог, поможет…

Не помнил я, чтобы хоть кто-нибудь когда-нибудь из чагудайцев вылечился. Ни из тех, кто пил потаповские порошки с водкой, ни из тех, кто в городскую больницу ездил. Те, что из Шольского возвращались, лишь первое время чувствовали себя выздоровевшими. А потом снова болели.

И мать ездила раз в Шольский:

– Говорят, серьезное исследование проводить нужно. А пока точно ничего сказать не могут. А кто меня с работы надолго отпустит. Может, и так пройдет…

Но не проходило.

И Варю отец тоже возил в Шольский. И она тоже никак не выздоравливала…

Померла бабка Настя. Не помогла ей чага. А ни порошков потаповских, ни водки она не пила.

Померла бабка Настя. Не помогла ей чага. Или помогла? На восьмидесятом году отдала богу душу. А рядом с ее могилкой похоронены и пятидесети– и сорокалетние. А многие поселковые, которым всего-то за тридцать, кажутся стариками. Глянешь – у них одинаково больные серые лица. Как будто все из одной семьи. Чужому, наверное, и не отличить сразу одного чагудайца от другого.

Ну, перестрою я больницу, меньше ли станет у нас больных? Выздоровеет ли мать? Отец? Семен? Варя? Теть Даша? Трехлетний Мишка? Кто, чем, как будет их лечить?

Я заглядывал в глаза соседей, знакомых – мучают ли их те же вопросы, что и меня. И сначала мне казалось, что «да». Взгляд чагудайца как бы задумчив. Но на самом деле, видимо, именно серьезных мыслей он и боится, гонит их от себя. Бабы сосредоточенно говорят о чем-то ни о чем:

– Твой так же?

– Так же.

– Бок у меня болит.

– Сходи к Потапову.

– Сахар, говорят, подорожает…

– Водку дешевую завезли…

Мужики глубокомысленно жмут руки:

– Здорово.

– Привет.

– Пока.

– Бывай.

Вот и поговорили.

Единственное, что развязывало мужские языки, это выпивка. Если ее было много, то мужики размякали, разбалтывались, смеялись. Или обратно – роняли слезу и пели:

Хорошо, когда водки было много. Если выпить не хватало, то неудовлетворение перерастало в обиды – соседские или заводские. И тогда мужики дрались. Махали тяжелыми кулаками. Смачно въезжали в озверевшие морды. Кровь, сопли так и летели во все стороны. До тех пор, пока кто-нибудь из мужиков не отключался от действительности. Жены растаскивали на себе грузные тела:

– Что ж с тобой сделали, ироды…

Бывало, дрались и чагудайские бабы. Рассорившись и исчерпав обычный запас оскорбительных слов, вцеплялись друг другу в волосы, царапались, кусались и норовили ударить чем-нибудь тяжелым в живот или по голове, по лицу. Битвы их были скоротечны. Обессилев, бабы садились рядом и ревели в один голос.

Дрались и в семьях. Мужья нередко били жен. Я помнил еще, как пьяный отец налетал на мать с кулаками. Но Сема, быстро войдя в силу, сломал ему как-то по случаю пару ребер. Тем и отучил отца драться с матерью раз и навсегда.

А за стеной у соседей каждый вечер скандал:

– Я тебе что говорил?

– Не виновата…

– Ах, ты, бл…

Визг, писк, ругань, плач, удар, еще удар…

Я вздрагиваю. Вспоминаю, как бью я, как бьют меня. Почему, зачем надо драться? Или, может, чагудайцам просто от рождения не дано решать все на словах? Такой вот народ? Кто мог бы ответить мне? Может, Пойгу? В отличие от других учителей он старался разговаривать с нами серьезно, уважительно.

Я спросил Пойгу после уроков. Когда рядом больше никого не было:

– Почему люди дерутся? Ведь всегда же можно договориться…

Учитель кивнул:

– Ждал я от тебя этого вопроса, Николай. Давно заметил, что у тебя голова на плечах есть. Но не знаю только – на благо ли это тебе…

Я не понял:

– Как это…

Тут Пойгу грустно улыбнулся:

– Видишь ли, не думая, жить проще. Когда уже кто-то за тебя все обмыслил – что делать, как делать. Когда от тебя требуется только соблюдать законы и правила. А вот ты ставишь их под сомнение…

Я помотал головой:

– Но ведь не может быть это правильным – ругаться, драться, калечить друг друга из-за ерунды…

Пойгу не согласился:

– Представь себе, может быть. Когда нет других правил, то действует то, которое первым приходит в голову – кто сильнее, тот и прав.

Я задумался:

– Но ведь должны быть, наверное, какие-то другие, человеческие правила?

– Должны. И они есть. Давным-давно придуманы. Для верующих людей есть божьи заповеди: «не убий», «не укради», «чти отца твоего и мать твою…» Еще есть просто народные правила: «семь раз отмерь, один раз отрежь», «в чужой монастырь со своим уставом не ходят», «сам погибай,…

– «…а товарища выручай».

– Верно, – одобрил Пойгу. – Существуют и государственные правила – например, уголовный кодекс, в котором четко расписано, что нельзя делать и какое наказание за преступления предусматривается.

Я удивился:

– Но раз есть правила…

– То почему не выполняются?

– Да.

– Потому что существования одних только правил недостаточно. Им нужно учить людей. И еще следить за их соблюдением. Тебя кто-нибудь учил, что драться не хорошо? Что всегда лучше договариваться на словах? Что за драку ты будешь наказан?

Я задумался:

– Ну, вот в школе пытаются воспитывать. Мать иногда ворчит. А отец с братом наоборот хвалят, когда я кого-нибудь побью. И пацаны, конечно, одобряют.

Пойгу развел руками:

– Вот ты и подумай, чему тебя больше учат: договариваться или драться?

Чего тут было думать:

– Драться.

– И я так понимаю, – вздохнул Пойгу.

А у меня возник новый вопрос:

– А в других местах, не в Чагудае – везде так же? Или бывает по-другому, как в книжках, в кино, по телевизору показывают?

– Конечно, бывает по-другому. Город Шольский не можешь не знать?

Я кивнул:

– Конечно. Мать туда в больницу ездила. И Варю возили. И дед у меня там в войну был. И на карте я знаю, где это.

– Так вот в Шольском люди вежливо здороваются, не плюют под ноги, спорят на словах. Иногда кричат друг на друга, но не дерутся, договариваются в конце концов миром сами или через суд…

– Почему же у них так?

– Видишь ли, есть такие вещи, как культура, соблюдение законов…

Мне стало обидно:

– А как же мы? Как нам?

Пойгу пожал плечами:

– У нас, к сожалению, все по-другому. Здесь проще всего тем, кто ни о чем не задумывается.

– А если я не могу не думать?

– То плохи твои дела.

Учитель оглянулся и достал из кармана маленькую фляжку. Ни у кого такой в поселке не было. Но внутри плескалось все то же самое – водка. Мы замечали, что от Пойгу попахивает. Но никогда он не пил при учениках. А сейчас при мне не стеснялся. И вообще говорил со мной, как со взрослым. Или я уже стал взрослым? Или ему просто не с кем было больше поговорить об этом?

Я отчаянно вопросил:

– Что же делать?

Пойгу глотнул:

– Бежать тебе надо отсюда, Николай. Бежать. Пока голова еще соображает и пока тебе ее не проломили.

– Да я сам кому угодно…

– Вот-вот… – смотрел на меня Пойгу умными грустными глазами.

– А вы?

– А мне уже поздно.

– А почему раньше…