Я, оперуполномоченный Ветер Андрей
– Не понимаю. Это же великолепные снимки!
– Если они появятся на общей выставке, то на других фотографов даже смотреть не станут… Как тебе ню?
– Женщины? Красиво, очень красиво. Только ведь у нас это не принято. Это… в общем, это порнографией считается…
– Эх, Виктор, – грустно вздохнула девушка, – эротику надо понимать.
– Я понимаю, но ведь некоторые снимки тут… просто… ну, чересчур… Взять хотя бы этот. Ты посмотри!
Он сунул ей в руки фотографию, где была изображена вальяжно откинувшаяся в массивном старинном кресле голая женщина. Ноги её чуть раздвинулись, и даже глубокая тень не могла спрятать то, что таилось между ними.
– За это ведь статью влепить могут! Это называется порнографией!.. И не понимаю, откуда он таких женщин берёт, как они соглашаются на такое…
– Как соглашаются? – переспросила Лена. – Из любви к искусству и соглашаются. Он же никому не платит за это. Ему нечем платить. Просто они все безоглядно любят Сашу и почитают за честь сняться у него.
Она встала, подошла к стеллажу и достала две огромные фотографии, приклеенные к чёрным деревянным подрамникам. Это были снимки из числа тех, которые Виктор уже видел в коробках с обнажёнными натурщицами, но теперь их масштаб поразил его с новой силой. Выпуклые женские груди казались живыми. Эти громадные чёрно-белые изображения напирали на Смелякова, заполняли собой всю комнату, становились центром мироздания.
«Прикоснись к ним – пойдёт молоко. Это не фотография, а сама жизнь, даже нечто более сильное, чем жизнь. Никогда не предполагал, что изобразительное искусство обладает такой магической силой», – думал Виктор.
– А это – моя любимая работа. Ты этого ещё не видел, – торжественно произнесла Лена, вытаскивая очередной подрамник.
У Виктора от неожиданности перехватило дыхание. С фотографии на него смотрела Лена. Она была обнажена, стояла в высокой траве, чуть согнув опущенные руки в локтях и повернув ладони к небу, будто желала уловить ими что-то невидимое.
– Нравится? – с ожиданием спросила девушка.
Виктор растерянно кивнул:
– Да.
– Тебя смущает, что я без одежды? Угадала? – Она улыбнулась, и в её глазах Смеляков увидел нечто особенное, будто ей была открыта некая тайна, позволявшая ей чувствовать себя убеждённее и мудрее Виктора.
– Вообще-то я не привык к такому… Вдобавок… Знаешь, посторонние женщины – это одно, а ты всё-таки доводишься женой моему товарищу… И потом… Тебя, что ли, брат в таком виде заснял?.. Как так? Ты же сестра… И вот так раздеться перед братом…
– И что? – Её губы дрогнули, улыбка слегка угасла. – Разве ты не понимаешь, что это не я?
Она побарабанила пальцами по фотографии.
– Но это ты, – ещё больше растерялся Смеляков, не в силах отвести взгляд от девичьей наготы. Мягкое треугольное затемнение внизу живота притягивало к себе его глаза. Он тяжело вздохнул, не зная, как себя вести.
– Нет, Виктор, ты не понимаешь. – Лена постучала себя в грудь. – Вот она я, а это, – она опять поцокала ногтем о подрамник, – это модель. Я привела тебя к художнику, понимаешь? Не модель, а я привела тебя к художнику. И я же, то есть человек, восторгаюсь искусством… И этим снимком, в частности. И я не вижу себя на этой фотографии, потому что в жизни я не бываю такой. У меня нет такого взгляда, такой изящной гибкости. Я обыкновенная. Но он, – она указала на дверь кухни, где громыхал чайником Александр, – видит во мне что-то особенное. И он умеет перетащить всё это на бумагу с помощью фотокамеры…
– Оно, конечно, так, – слабым голосом согласился Виктор, – но всё-таки…
– Ты боишься наготы, – с оттенком печали произнесла она.
– Прости, а Борис видел эту фотографию?
– И другие тоже.
– И что он сказал? Не возмутился?
– Почему нормальный человек должен возмущаться произведением искусства? – с заметной жёсткостью парировала Лена. – Ему понравились эти работы, хотя в его глазах я заметила что-то нехорошее… Этакий всплеск ревности…
– Вот видишь!
– Почему-то мужчины считают, что в искусстве нагая женщина вообще – это хорошо, но жутко не любят, чтобы этой нагой женщиной была их жена.
В комнату вошёл Александр. В одной руке он нёс дымящийся чайник, обмотав его ручку полотенцем, в другой – тарелку с толсто нарезанной докторской колбасой.
– Голых баб обсуждаете? – равнодушно спросил он.
– Витя, похоже, шокирован, – расстроенно доложила Лена.
– Ты презираешь женскую красоту? – по-прежнему бесцветно задал вопрос Александр.
– Почему ты так решил? Нет, красота – это…
– Это то, что наше общество стремится спрятать с глаз долой, – резко закончил фотограф.
– Ребята, вы не в ту сторону гнёте! – Смеляков взмахнул руками, останавливая собеседников. – Красота остаётся красотой, но существуют же определённые правила морали, этики и всё такое…
– Витя, объясни мне, непрошибаемому тупице, – с нескрываемой иронией проговорил Александр, – кто вправе решать, где заканчивается приличное и начинается неприличное? Почему я, мужчина, имею право валяться с голой грудью на общественном пляже, а женщина не имеет такого права? Почему её грудь менее прилична, чем мужская? Кто провозгласил эту чёртову мораль?
– Так уж повелось.
– И ты считаешь, что ничего не надо менять?
– Ну…
– Если что-то происходит из века в век, то этого не надо менять? Я тебя верно понял?
– Пожалуй.
– А как же Великая Октябрьская революция? – вдруг недобро спросил фотограф.
– При чём тут революция? – Виктор почувствовал, что его загоняют в угол, он не умел вести таких разговоров.
– Но ведь жизнь в России текла своим чередом, всё шло своим порядком, а затем припёрлись революционеры и перевернули социальное устройство с ног на голову. Теперь в нашей стране все кричат во весь голос, что монархическое устройство было ужасным, несправедливым, античеловечным. И вот в СССР провозглашаются новые ценности, новые понятия. Но кто же определяет их, по-твоему? И на каком основании?
– Ты диссидент? – спросил нахмурившись Смеляков.
– Я художник, – ответил Александр. – Художник должен творить от сердца, а не отталкиваться от лозунгов революционеров и контрреволюционеров. Если честно, то меня не интересует социальное устройство. Я не примазываюсь ни к кому. Понимаешь? Моя потребность – творчество. И не моя вина, что в основе творчества непременно лежит свободомыслие, собственное суждение, собственное решение. К сожалению, обычно это вызывает неприязнь властных структур. Но я не бунтарь. Ни в коем случае не бунтарь.
– И всё же ты бунтуешь. – Виктор кивнул на фотографии с обнажёнными женщинами. – Ты делаешь то, что может вызвать недовольство.
– Чьё недовольство? Партии? Закона? – Александр ухмыльнулся. – Так я же не для них работаю, а для себя.
– А живёшь на что? Страна даёт тебе возможность работать, а ты пользуешься этой возможностью в своих интересах…
– Нет, друг мой ситный. Я тружусь в фотоателье, шлёпаю фотокарточки на паспорт и прочие документы. И никого я не обманываю, ничего не приворовываю. Работаю столько, сколько требует от меня государство. А свободным творчеством я занимаюсь в моё свободное время и на моей личной территории… – Александр заметно разволновался. – Что же касается, как ты изволил выразиться, бунта в моих фотографиях, то разве я не имею права фотографировать то, чем мы окружены и чем полна природа? Если ты запрещаешь мне изображать женскую задницу, то почему ты не запрещаешь фотографировать женский рот? И то и это – одинаково физиологично. И то и другое можно изобразить вульгарно, а можно – очаровательно. Но ты, соглашаясь с тем, что мои работы прекрасны, всё же стыдливо потупляешь взор. Не в моих фотографиях дело, а в твоей голове. Ты, как я понимаю, выступаешь за социалистический реализм. Но растолкуй мне, почему человек в рабочей спецовке – это реализм и младенец, сосущий грудь матери, – тоже реализм, а вот обнажённая женщина, наполненная сладострастием, – это уже не реализм, а порнография…
– Надо подумать. Не могу ответить тебе сразу, затрудняюсь…
– Все вы такие… Ладно, давай пить чай, что ли, – сказал фотограф, опять погружаясь в самого себя. – У меня, правда, только колбаса есть, сейчас ещё хлеба принесу… Эх, Виктор, жизнь надо любить, а не клеймить её позором…
– Ну что? – улыбнулась Лена, когда её брат вышел из комнаты.
– Он меня просто задавил, – признался Смеляков.
– Он как трактор, да?.. Вообще-то обычно он отмалчивается.
– Признаюсь, такого напора я не ожидал. Собственно, я вообще не был готов к спору. Я же просто из любопытства пришёл. Очень уж меня задело: есть, оказывается, удивительно талантливые фотографы, а я не только имён их не знаю, но вообще о фотографии как об искусстве никогда не думал. Зато теперь, мне кажется, я понимаю, почему ты вышла замуж за Бориса. Он внутренне очень похож на твоего брата. Такой же… нестандартный, что ли. Не любит жить в общепринятых рамках, всякая существующая норма его не устраивает, вот он и крушит идеалы направо и налево…
– Есть в нём такая черта. Тебя это смущает?
– Нет. Просто у меня мышление более традиционное, если так можно выразиться. Мне надо, чтобы меня кто-то подтолкнул, разъяснил. Вот сейчас я уже буду смотреть на фотографии по-новому. И на обнажённых женщин тоже. Правда, у нас не очень-то на них посмотришь, мы же не на Западе живём… А ты всегда была такая?
– Какая?
– Раскрепощённая… Это потому что ты во Франции долго жила?
– Может быть. – Лена пожала плечами. – У меня родители придерживаются весьма свободных взглядов.
«Рисуется, – вдруг решил Виктор. – Хочет быть не такой, как все. Нет, девчонка-то она хорошая, но рисуется. Всё, что она говорила здесь, это далеко от её собственных мыслей. Она лишь хочет так думать, заставляет себя так думать, находясь под влиянием брата и мужа, но в действительности это – ещё вовсе не её сущность. Она только прививает себе эти мысли. Возможно, она и не сживётся с ними до конца, но всегда будет стараться говорить именно так».
– Но хоть мои предки и не ретрограды, – продолжала Лена, – мы им эту обнажёнку не показывали. Мало ли как они отреагируют…
«Вот-вот, – мысленно ответил Виктор, – ты лишь хочешь быть раскованной, но в действительности далека от этого, иначе не стала бы скрывать от родителей».
– Ты не подумай, что родители мои имеют что-то против эротики. В Париже-то они первыми пошли смотреть «Эммануэль» и потом искренне восторгались красотой и смелостью фильма. Они даже меня водили с собой. Но вряд ли они согласились бы увидеть меня в роли главной героини.
– Что такое «Эммануэль»?
– Один из самых нашумевших фильмов. Очень красивая эротика. А музыку к фильму написал Фрэнсис Лей. Знаешь такого композитора?
– Нет.
– Я дам тебе пластинку послушать. Ты сразу поймёшь, что такая музыка может звучать только в прекрасной картине.
– Неплохо бы и фильм посмотреть.
– Для этого тебе придётся отправиться за границу, – засмеялась Лена. – В Советском Союзе такое кино никогда не выйдет на экран…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. МАЙ 1980
Сошников уже долго гремел гаечным ключом, пытаясь свернуть навесной замок. Груздиков стоял у него за спиной и громко сопел, то и дело оглядываясь через плечо – не появился ли кто посторонний.
– Федька, хватит же в ухо дышать! – нервно рявкнул на него Сошников.
– А ты кончай возиться. Сколько можно! Сломать, что ли, не можешь?
– Сам попробуй, если ты такой ловкий, – огрызнулся Сошников. – Советовать всякий может…
И он, резко повернувшись, сунул Груздикову массивный гаечный ключ в руки, сильно саданув по пальцам.
– Ты чего, Лёха, в натуре? Охренел, что ли? – Грузди-ков встряхнул ушибленной рукой.
– Да заманал ты меня вконец! – проворчал ему в лицо Сошников, дыша винным перегаром. – Делай сам!
– И сделаю, – скривился Фёдор. – Подумаешь… Де-лов-то… Тебе уж ничего и сказать-то нельзя…
– Ты, Федька, обещал на стрёме стоять, а сам прилип тут…
– А ты колупаешься тут… – Груздиков отпихнул Со-шникова и, взвесив на руке гаечный ключ, уверенно подступил к двери.
Весь минувший вечер они провели у Натальи Кутузовой, тиская её в четыре руки. Обычно подруга позволяла им всё, но сегодня она почему-то упрямилась, а когда Фёдор попытался взять её силой, Наталья грозно предупредила:
– Пожалуюсь Кучеру!
– А чё ты чуть что, – насупился Груздиков, – сразу про Кучера вспоминаешь? – Он сразу отодвинулся от девушки и спросил обиженно: – Кто тебе Кучер-то?
– Никто, – ухмыльнулась она. – Просто он клёвый…
– Да и мы, кажись, не дурные, – хохотнул Сошников, сжимая девушке колено.
– Отвали! – Она шлёпнула его по руке.
– Чего вдруг ты окрысилась-то? – недоумевали парни, шаря по своей подруге пьяными глазами. – Чего ты?.. С каких пор ты недотрогой стала? Позавчера ещё можно было, а теперь вдруг нельзя!
– Теперь всё по-другому, мальчики, – засмеялась она. – Хватит с вас халявы.
– Чего? – Они взъерошили взмокшие волосы. – При чём тут халява? Наташка, ты трёхнулась, что ли? Мы же друзья!
– Кончилась бесплатная дружба. – Наташа вскочила с дивана.
– Не понял! – Сошников выпучил на неё глаза. – Ты же вчера мне за просто так давала…
– А сегодня обещала сразу с нами двумя лечь… – Груздиков дважды ткнул указательным пальцем себя в грудь.
– Кончилось «за просто так», – ответила она. – Хочется этого, – она приподняла короткую юбку, – гоните что-нибудь взамен.
– Подарки?
– Да, – кивнула она.
– Наташка, ты в проститутки, что ли, подалась? – попытался пошутить Груздиков.
– А за такие слова Серёга тебе член отрежет! – Она мрачно улыбнулась.
– Да что ты меня всё время своим Кучером пугаешь! – Фёдор пьяно взмахнул руками.
– Не пугаю… Просто он – что надо! Не жмётся, когда девушке подарок нужно сделать.
– У него деньги есть, – вяло возразил Сошников.
– Именно! Они у него есть потому, что он ничего не боится.
– Я тоже ничего не боюсь, – кисло ухмыльнулся Груз-диков.
– Ты, Федя, салага в сравнении с Кучером! – Наталья тряхнула гладко расчёсанными волосами и отвернулась, затянувшись сигаретой.
Фёдор ощутил, как что-то жгучее свернулось у него внизу живота. Ему нестерпимо захотелось сгрести стоявшую перед ним девушку в охапку и припасть ртом к её губам. Наташа не отказывала никогда. Её тело стало чем-то привычным и естественным в жизни Груздикова… И вот вдруг она сказала «нет»…
– Хочешь, я прямо сейчас какой-нибудь магазин ломану? – Груздиков поднялся и шагнул к Наташе.
– С понтом король, да? – улыбнулась она.
– Ты сегодня офигительная… – прошептал он.
– А вы сегодня почему-то похожи на двух пьяных сосунков, – ответила она и вытянула руку, указывая на дверь. – Всё, мальчики, уматывайте. Сейчас уже тётка нагрянет… И портвейн свой забирайте…
– Наташка, – проговорил Груздиков уже из двери, – я тебе клянусь, что мы сегодня в твою честь магазин долбанём…
– Иди, иди, гангстер, – хохотнула она и с вызовом вскинула свою красивую голову.
Фёдор и Алексей долго стояли в подъезде, тупо глядя друг на друга.
– А чего нам? Слабо? – с трудом шевельнул языком Сошников.
– Мне ни хрена не слабо, – набычился Груздиков и громко шмыгнул своим расплющенным носом. – А она… Сучка она подлая…
– Стерва, – согласился Алексей, – приручила…
– Я бы сейчас что хочешь дал, чтобы в трусы к ней залезть.
– Залезешь теперь… Как же! – почти жалобно проговорил Сошников. – Если она переметнулась к Кучеру, то шиш ты получишь от неё что-нибудь… А ведь какая тёлка была!
– И будет! Я так не отступлюсь! Подумаешь, Кучер! Мы с тобой не хуже него, Лёха. Сейчас же пойдём и грабанём магазин… Полные карманы денег будут…
– А сигнализация? Мусора тут же понаедут.
– Кучер как-то ляпнул, что надо на приёмный пункт завода по ремонту радиотехники идти, – вспомнил Фёдор. – Он говорил, что там никакой охраны, зато полно аппаратуры. Магнитофоны всякие, радиолы и вообще электронного говна полным-полно.
– Думаешь?
– А почему бы нет? Спихнём потом всё запросто. И Наталью с двух сторон сделаем!
Сошников болезненно вздохнул при имени девушки.
– Ну? – спросил Груздиков.
– Чего?
– Идём?
– Прямо сейчас?
– А чего кота за хвост тянуть?
– А где этот приёмный пункт?
– На Ленинском… Мигом дотопаем… Только ко мне нырнём по дороге…
– Зачем?
– Инструмент прихватим, – улыбнулся Груздиков. – Не зубами же замок перегрызать…
Когда они добрались до дверей приёмного пункта, уже смеркалось. Неподвижная тишина вселяла уверенность.
Провозившись с замком, Фёдор наконец распахнул дверь и бросил победный взгляд на Алексея.
– Давай внутрь, – скомандовал он, заталкивая гаечный ключ за пояс. – И быстро, Лёха, быстро…
– Быстро, – понимающе кивнул Сошников.
Внутри было темно и душно. Сквозь пыльное решётчатое окно падал тусклый свет, обрисовывая стоявшую на полках аппаратуру, обмотанную проводами.
– Сюда, – указал Фёдор, – здесь то, что после ремонта…
– Что брать-то? – шёпотом спросил Алексей, сильно пригибаясь, будто шагал по обстреливаемому окопу.
– Это и это. – Груздиков указал рукой на ближайшие магнитофоны «Panasonic» и радиоприёмник «Спидола». – Всё! Даём дёру!
И он метнулся к выходу, прижимая к груди переносной телевизор «Юность» красного цвета.
– Может, ещё чего прихватим? – В голове у Алексея кружилось и оглушительно стучало.
– Быстро отсюда! – Фёдор пнул коленом Сошникова и выбежал наружу.
Некоторое время они бежали молча. Затем Сошников прошипел:
– Федя, меня сейчас вырвет… Не могу больше…
Они остановились, и Алексей упал на колени, не выпуская, впрочем, прижатых к животу магнитофонов. Ткнувшись лбом в кирпичную стену, он громко отрыгнул и закашлялся. Груздиков увидел, как приятеля стошнило.
– Пережрал, что ли? – сочувственно спросил он. – Мы ж не так много выпили… Или нервы?
Сошников молча кивнул и вдруг засмеялся.
– Федя, а ведь мы рублей на пятьсот взяли… Верно?
– Надо же когда-то начинать. Кучер прав: если рисковать, то уж не по мелочам. Хватит по табачным киоскам шарить…
– Хватит.
– Ты вставай, – деловито распорядился Фёдор и огляделся. – Нам надо аккуратненько, чтобы никто не засёк нас… Ты валяй к себе, а я к себе пойду… Добредёшь?
– Да у меня всё в норме, Федя. – По лицу Сошникова блуждала рассеянная улыбка, глаза счастливо сияли. – Мы с тобой здорово всё сделали…
– Здорово будет, если каждый из нас до хаты доберётся без проблем…
– Знаешь, я теперь с тобой на любое дело пойду.
– Кураж появился?
– Ага! И Наташку мы теперь по полной программе оприходуем.
– Да уж, – задумчиво ответил Груздиков.
В середине мая Смелякову выделили комнату в коммунальной квартире на втором этаже добротного кирпичного дома. Она была значительно больше той, которую он снимал у Дениса, но совсем необжитая. Похоже, там давно никто не бывал, всюду толстым слоем лежала пыль, пахло плесенью. В первый же выходной день Смеляков устроил генеральную уборку, чтобы превратить затхлое пространство в нормальное жилое помещение.
Окна выходили на Ленинский проспект, и Виктор иногда по вечерам усаживался с ногами на широкий подоконник и, распахнув окно и внимая свежим запахам весны, в задумчивости глядел на проезжающие автомобили.
«Вот у меня теперь есть свой уголок, своя комната, – улыбался он. – Теперь уже всё совсем по-людски. Можно обустраиваться. Только вот что это значит? Как обустраиваться? Мебель, что ли, завозить? Диван тут имеется, шкафчик платяной обшарпанный, но всё-таки крепенький. Что мне нужно для жизни? Книжные полки соорудить? Так ведь книг-то всё равно мало. Впрочем, книгами я понемногу обрасту… А что ещё мне надо для дома? Я же почти всё время на работе провожу, не очень-то я домашний человек… Многие из моих одноклассников давно женились, впряглись в семейную жизнь. А я? Завидую ли я им? Хочу ли я обзавестись семьёй? Пожалуй, нет. У меня на женщин-то пока и времени совсем нет, а уж к каким-то серьёзным, постоянным отношениям я тем более не готов…»
Он невольно подумал о Вере.
«Верочка… Вот если бы с ней связать жизнь. Мне с ней уютно, спокойно, легко. Только всё это – исключительно товарищеские отношения… А ведь она очень интересная женщина. Настоящая женщина. Но почему-то я боюсь о ней думать в этом ключе… Может, я сдерживаю себя? Заставляю себя видеть в ней лишь друга? Если так, то я просто дурак…»
В коридоре сильно пахло варёным луком и стиральным порошком. Соседи, зная, что Смеляков работает в уголовном розыске, старались вести себя незаметно, когда он был дома. Прислушиваясь к их приглушённому разговору за стеной, Виктор вспомнил, как года четыре назад Андрей Сытин познакомил его с Тамарой Александровной Щёлоковой, некогда работавшей переводчиком в МИДе. Смеляков в то время срочно нуждался в преподавателе английского языка, потому что близилась сессия, а у него английский был, как говорится, на нуле. Тамара Александровна согласилась выступить в роли репетитора, но выдвинула условие.
– Я не возьму с вас ни копейки за уроки, Виктор, но вы должны пообещать мне, что будете приходить ко мне домой в милицейской форме, – сказала она.
– Зачем же, Тамара Александровна?
– Так надо… Это и будет ваша плата за уроки.
И только придя к ней на первое занятие и увидев соседей по коммуналке, Виктор понял, для чего потребовалась его форма. Сморщенный, лысый, насквозь провонявший перегаром мужичок в обвислой тельняшке едва не поперхнулся, увидев вошедшего милиционера.
– Здрасьте, гражданин начальник, – прошамкал мужичок, дыхнув на Смелякова гнилыми зубами, и задом прокрался к своей двери.
Из дальнего конца вынырнула громадных размеров тётка, свирепо вращая глазами, и гаркнула:
– Кого там чёрт принёс?!
Но при виде милицейской формы она остановилась и елейным голосом, вымучив на своём рыхлом лице доброжелательную улыбку, проворковала:
– Добрый вечер… А мы не вызывали никого, мы всё сами уладили. Вот Николаич уже успокоился, не бузит… У нас всё хорошо, тихо, товарищ милиционер…
– Здравствуйте, Виктор, – вышла из своей комнаты Тамара Александровна и, глянув мельком на могучую соседку, пояснила: – Это ко мне, Эльза Константиновна…
Смеляков приходил на занятия дважды в неделю, и вскоре Тамара Александровна сказала ему:
– С того дня как вы появились, Виктор, я чувствую себя как за каменной стеной. Я не слышу больше ни единого грубого слова в свой адрес. Теперь вы понимаете, почему я просила вас приходить в форме? – Она печально улыбнулась. – Есть категория людей, которая ни в грош не ставит чужой покой и уважает только силу и власть. К сожалению, мои соседи являют собой худшие образцы этой категории. Вы даже представить не можете себе, как они измывались надо мной… Зато теперь все они – сама любезность…
Тамара Александровна Щёлокова была потомственной дворянкой, её отец служил полковником в Генштабе царской армии. Муж её был начальником штаба русского экспедиционного корпуса во Франции; под его началом служил унтер-офицер Василевский, будущий Маршал Советского Союза.
Вспомнив о занятиях у Щёлоковой, Смеляков покачал головой. «Надо бы проведать её… Может, прямо на днях и заглянуть? Как там она? Совсем небось состарилась. Не извели бы её соседи. Надо обязательно напомнить о себе…»
Но проведать Тамару Александровну получилось не сразу. Работы с каждым днём становилось больше, свободного времени хватало лишь на короткий отдых. Шла активная подготовка к Московской олимпиаде: столицу очищали от всех «сомнительных элементов». Да и обычная рутина не давала продохнуть.
Капитан Сидоров остановился в коридоре, увидев, как в дежурную часть ввели молодую, хорошо одетую женщину и взлохмаченного парня в лёгкой синтетической куртке. Парня Сидоров знал. Это был Игорь Долгов.
– Долгов! – окликнул его Сидоров. – Что натворил?
– Товарищ капитан, я ни в чём не виноват! Сидоров вперевалку прошёл следом за задержанными в комнату.
– Давайте понятых, – торопливо велел один из сопровождавших. Это были люди из Управления специальной службы милиции, работавшие по перекрытию мест сбыта похищенных вещей. Старшего звали Фомин.
– Показывайте, что у вас в карманах, граждане…
Однако досмотр задержанных ничего не дал, ничего запрещённого при них не оказалось. В сумке у женщины лежали только сапоги.
– А чего вы ждали от досмотра? – спросил Сидоров, выведя Фомина в соседнюю комнату. – Где задержали-то их? Зачем?
– Приняли мы их на Черёмушкинском рынке, – начал рассказывать Фомин. – Мы этого парня сразу приметили, он кого-то искал. Затем встретился с этой бабёнкой, и они привели нас к универмагу «Весна». Девчушка там ещё одна была, но мы упустили её. Этот хлюст предлагал ей что-то, но она скрылась. Только его взяли и женщину…
– Думаю, что вещички эти надо проверить, – сказал Сидоров. – Я этого парня знаю, это Игорь Долгов. Он частенько продаёт что-нибудь с рук…
Сидоров вернулся в дежурную часть.
– Ну что? – Игорь Долгов поднялся ему навстречу. – Нам можно идти?
– Обождите минутку. Надо кое-какие формальности утрясти.
– Какие формальности? – заволновалась женщина. – Почему я должна сидеть тут? В чём я провинилась? Я хотела лишь побыстрее купить сапоги, товарищ милиционер! Вы же знаете, какие в универмаге очереди! Целый день можно отстоять, а в результате всё равно ничего не достанется!
– Значит, Игорь, вы сейчас в универмаге «Весна» работаете? – спросил Сидоров, прекрасно зная, что Долгов в данный момент официально нигде не трудился.
Молодой человек молча кивнул, пряча глаза.
– Может, я позвоню им? Справлюсь насчёт тебя? – предложил капитан.
– Зачем? Не надо звонить никуда, – невнятно пробормотал Долгов.
«Не работает. Это и дураку ясно, что нигде он не работает, – рассуждал Сидоров. – Никто такого обормота на склад не возьмёт работать. И сапоги он не мог из универмага вынести. Конечно, мог быть ещё один или несколько подельников…»
Сидоров взял в руки сапоги и провёл пальцем по выпуклому тиснёному рисунку вдоль «молнии». Долгов исподлобья наблюдал за капитаном.
Читать бесплатно другие книги:
