Сумерки зимы Марке Дэвид

Глава 1

14.14, Холи-Тринити-сквер. Две недели до Рождества.

Воздух пах снегом. Покалывал язык. Металлический привкус, просто ощущение на нёбе. Холодное, ментоловое. Чуть отдает медью.

Макэвой вдохнул поглубже. Заполнил себя воздухом. Бодрящим, насыщенным воздухом Йоркшира. Соль и брызги с побережья; дымок с нефтеперегонных заводов; жженые какао-бобы с шоколадной фабрики; едкий запах комбикормов, поутру разгруженных в доке; сигареты и жареная пища городских бедняков — в воздухе собран весь этот крепко облажавшийся город.

Вот он, Гулль. Дом.

Макэвой смотрел на небо, исполосованное лохмотьями облаков.

Холодно, как в могиле.

Поискал взглядом солнце. Покрутил головой туда и сюда, пытаясь отыскать источник яркого, водянистого света, что растекался по рыночной площади, оставляя в тени окна кофеен и пабов, взявших в кольцо суету городского сердца. Улыбнулся, найдя-таки солнце, скромно умостившееся позади церкви, — оно было точно прибито к небу острием церковного шпиля, укрыто накидкой из строительных лесов и брезента.

— Еще, папа! Еще!

Макэвой опустил взгляд на сына. Скорчил зверскую гримасу.

— Прости, отвлекся.

Поднял вилку и просунул очередной кусок шоколадного торта в широко открытый рот малыша. Следил, как тот жует, глотает и снова распахивает рот — совсем как птенец в ожидании кормежки.

— Вот ты кто! — засмеялся Макэвой, решив, что Фину понравится такое сравнение. — Птичка-невеличка, ждешь червячка.

— Фьють-фьють! — пискнул Финли, хлопая руками-крыльями. — Хочу еще червяка.

Макэвой фыркнул, сгреб остатки торта с блюдца и поцеловал сына в лоб. Фину тепло в его курточке с начесом, на голове у него вязаная шапка с помпоном, так что Макэвою не уловить восхитительного запаха детского шампуня. Он подавил искушение сдернуть с Финли шапку и вдохнуть аромат свежескошенной травы и медовых сотов, неизменный запах рыжей шевелюры сына, но на летней террасе модного кафе, сверкавшей глянцем столов и металлическим блеском стульев, стоял лютый холод, так что он лишь пощекотал сынишку под подбородком и порадовался его улыбке.

— А когда мама вернется? — спросил Фин, вытер лицо уголком бумажной салфетки и слизнул с губ шоколадную крошку.

— Скоро. — Макэвой глянул на часы. — Она отправилась за подарками для папы.

— Подарками? А за что?

— Я ведь был хорошим мальчиком.

— Как я?

— Точно, — снова расмеялся Макэвой. — Я был очень-очень хорошим. Рождественский Дед принесет мне целый мешок подарков. Много-много-много.

Через две недели Рождество, и Фин найдет под серебристыми ветвями и красной мишурой искусственной елки горку аккуратно завернутых, с любовью украшенных свертков. Подарки потянут на месячный заработок Макэвоя, не меньше. Половину гостиной их ничем не примечательного дома на две семьи, недавно возведенного в северной части города, заполонят футбольные мячи, солдатики да обновки. Они начали покупать все это еще в июне, незадолго до того, как Ройзин обнаружила, что снова ждет ребенка. Такие траты им не по карману. Даже и половина не по карману. Но он знал, как жена любит Рождество, а потому кредитной карточке пришлось несладко. Для Ройзин — все что угодно. Рождественским утром в собственном чулке она обнаружит платиновое ожерелье с гранатами. А потом красную кожаную куртку, которая окажется в самый раз, когда Ройзин сбросит послеродовой жирок, и коллекцию дисков со всеми сериями «Секса в большом городе», и билеты на мартовский концерт UB-40. Конечно, Ройзин заверещит от восторга, ему так нравится этот ее щебет. Подбежит к зеркалу и примерит куртку прямо поверх мешковатой футболки, поверх большущего живота. Ее милое, с тонкими чертами лицо озарится улыбкой, и Ройзин осыплет мужа поцелуями, совсем позабыв, что Рождество — детский праздник и что их сын еще не успел сорвать обертку с первого своего подарка.

Ощутив на груди вибрацию, Макэвой отвлекся от этих мыслей и достал из внутреннего кармана два тонких мобильных телефона. Мимолетное разочарование — вибрировал «домашний» аппарат. Сообщение от Ройзин: Я такое купила… Тебе понравится! Хххх. Усмехнувшись, он отправил строчку поцелуев в ответ. И тут же услышал презрительный голос отца: Слюнтяй дерьмовый! Стряхнул этот голос пожатием плеч.

— Глупенькая у тебя мама, — сообщил он Фину, и тот серьезно кивнул в ответ.

— Да, — подтвердил мальчик, — она такая.

Чтобы Макэвой заулыбался, ему достаточно мельком подумать о жене. Говорят, любить по-настоящему — значит заботиться о ком-то больше, чем о себе самом. Бессмыслица. Для Макэвоя первый встречный важнее его самого. Да он жизнью пожертвует ради спасения незнакомца. Но его любовь к Ройзин столь же совершенна и невообразима, как и она сама — изящная, страстная, верная, отважная. Сердце его в надежных руках.

Какое-то время Макэвой бездумно смотрел перед собой, на церковь. Он всего пару раз бывал внутри. За те пять лет, что протекли с их переезда в Гулль, он успел побывать в большей части заметных зданий города. Они с Ройзин однажды ходили в собор на часовое выступление Кёльнского филармонического оркестра. Его концерт мало тронул, но жена была счастлива. Макэвой скучал, листал программку, хлопал по мере надобности, заливал музыку в мозги, как напиток — в пересохшее горло, время от времени поглядывая на Ройзин. Она совершенно растворилась в мощном звучании струнных, призрачным и величественным эхом лившемся на них с арочных сводов.

Когда гул прохожих и транспорта вдруг почему-то стих, Макэвой расслышал голос мальчика-певчего — хрупкие ноты, летящие над площадью. Песня лавировала меж пешеходами, как нить в ткацком станке, заставляя людей оборачиваться, замедлять шаг, обрывать разговоры. Рождественское чудо. Улыбки. Веселые возгласы.

Макэвою вдруг захотелось сводить туда Фина. Постоять при входе, послушать службу. Спеть «Как во царском граде Давидовом», держа сына за руку и глядя, как мерцают на стенах отблески свечей. Когда, сделав заказ, они отошли от стойки кафе, Фин завороженно смотрел, как скрывается за большими, обитыми железом церковными дверьми хвост процессии певчих и священнослужителей. Смущенный своим невежеством, Макэвой так и не сумел объяснить сыну, почему одеяния такие разные, но их многоцветье только распалило любопытство Фина.

— А зачем там мальчики и девочки? — спросил он, тыча пальцем в хористов, похожих на перечницы в своих красных накидках с белыми воротничками.

Макэвой подосадовал, что не может ответить. Воспитанный в католической вере, он не удосужился разобраться в тайном смысле облачений англиканской церкви.

Макэвой мысленно затянул «узелок на память», пообещав себе исправить это упущение, и обернулся: не видать ли Ройзин? Куда там, ее и не разглядишь за потоком покупателей, опасливо семенящих по скользкой брусчатке, которая выстилает старый город. В каком-нибудь из ближайших центров, скажем в Йорке или в Линкольне, эти улицы были бы заполнены туристами. Но здесь Гулль. Последняя остановка на пути в никуда, у самой кромки моря, край света.

Вот опять дрожь у сердца. На этот раз вызов по «рабочему» мобильнику. Отвечая, он ощутил, как внутри все сжалось.

— Сержант уголовной полиции Макэвой, отдел борьбы с особо опасными преступлениями. — От названия собственной должности у него до сих пор дух захватывало.

— Расслабься, сержант. Проверка связи. — Это была Хелен Тремберг, высокая женщина, детектив-констебль, пару месяцев назад перевелась сюда из Гримсби, едва успев распрощаться с патрульной униформой.

— Отлично. Что у нас?

— Все тихо, учитывая сезонный всплеск. Выходные, наверное. Город мирно тратит денежки, так что по мелочам. Домашняя ссора на Беверли-роуд, хотим спустить на тормозах. Семейная вечеринка обернулась мордобоем, не более. Да, еще. Пэ-Гэ-Ка интересовался, не найдешь ли ты минутку перезвонить ему.

— Вот как? — Макэвой постарался, чтобы голос звучал ровно. — А что, собственно…

— Не о чем беспокоиться. Вроде бы ты можешь оказать ему услугу. Не кричал, ничего такого. Грязно не выражался.

Оба рассмеялись. Помощник главного констебля — фигура вовсе не зловещая. Костлявый, рассудительный, с тихим голосом и вежливыми манерами, он скорее походил на банковского клерка, чем на грозу карманников; самым заметным его вкладом в работу местной полиции стали внедрение «коллективного доступа к локальной сети» и циркуляр, рекомендовавший сотрудникам воздержаться от употребления бранных слов во время визита принцессы Анны в здание управления на Прайори-роуд.

— Ясно. Значит, ничего срочного?

— Прости, сержант. Я бы и звонить не стала, но ты хотел быть в курсе…

— Нет-нет. Правильно сделала.

Макэвой со вздохом отключил вызов. Его непосредственная начальница, и.о. следственного инспектора Триш Фарао, уехала слушать лекции, а оба инспектора рангом повыше его собственного взяли выходные. Случись что-нибудь из ряда вон, именно Макэвою придется принять бразды правления. И даже немного стыдясь, он все равно надеялся, что произойдет нечто серьезное, пусть даже все шишки потом и свалятся на него. По твердому убеждению Макэвоя, они неизбежны. Преступление произойдет, не стоит сомневаться. Снег выпадет, так или иначе; вопрос только в том, где именно и какой толщины наметет сугроб.

К столику подошла официантка, обнаженные руки в гусиной коже. Состроила беззлобную рожицу Макэвою и его сыну.

— Вы что, психи? — спросила она, подчеркнуто дрожа от холода.

— Я не псих, — возмутился Фин. — Сама ты псих.

Макэвой улыбнулся сыну, но одернул: грубить взрослым нельзя.

— Славный выдался денек. — Он перевел взгляд на официантку: черная юбка, черная футболка, на вид немного за тридцать.

— Говорят, снег пойдет, — сказала она, собирая тарелки с остатками шоколадного торта, стакан из-под лимонада и кружку, в которой был горячий шоколад, выпитый Макэвоем в три обжигающетерпких глотка.

— Сегодня слегка припорошит, и только. А через день-другой ждите настоящий снегопад, пару дюймов точно наметет.

Официантка оглядела его. Здоровенный парень, широкая грудь, в дорогом двубортном пальто. Хорош собой, даже буйные рыжие лохмы не портят. Ростом под два метра, но в движениях заметна некая сдержанность — не иначе, побаивается собственных габаритов, тревожится, что сломает или разобьет ненароком что-нибудь. И акцент довольно приметный, то ли «аристократичный», то ли «шотландский».

— Так вы метеоролог? — с улыбкой спросила официантка.

— Я вырос в диком краю. Там у людей есть чутье на такие вещи.

Официантка улыбнулась Фину, кивнула на Макэвоя:

— Значит, у твоего папы чутье на погоду?

Невозмутимо глядя на нее, Фин объявил:

— Мы маму ждем.

— Да что ты? И куда же подевалась мама?

— За подарками для папы.

— Так вы, значит, хорошо себя вели? — с профессиональной игривостью поинтересовалась официантка у Макэвоя. Ее взгляд еще раз пробежался по мощной фигуре, крепкой шее, круглому лицу с квадратной челюстью, словно бы исполосованному тончайшими шрамами.

Макэвой усмехнулся:

— Стараюсь.

Официантка одарила его еще одной улыбкой и поспешно нырнула внутрь кафе.

Макэвой медленно выдохнул. Усадил Фина понадежнее. Из кожаной сумки у его ног достал блокнот и коробку цветных карандашей. «Портфель на лямке», как назвала сумку Ройзин, подарив пару месяцев назад, вместе с модным пальто и целым трио дорогих костюмов. «Просто доверься мне, — сказала жена, стащив с Макэвоя затертые черные брюки и отобрав любимую непромокаемую куртку. — Рискни. Хоть ненадолго позволь мне тебя одевать».

Он подчинился. Одевался под ее присмотром. Таскал сумку на плече. Понемногу привык к пальто, которое оказалось теплым, не намокало под дождем, да и благодаря этому пальто поток колкостей в адрес его непокорных рыжих волос почти иссяк.

Макэвой возражал, мол, не одежда красит человека, но Ройзин упорствовала: «Когда люди встречают полицейского, это должен быть человек, с которым нужно считаться. Внушающий доверие. Уверенный в себе и с отменным чувством стиля. Ты ведь не Коломбо. Ты просто плохо одет».

Так сержант уголовной полиции Эктор Макэвой пал жертвой моды. Его появление в Управлении утром понедельника вызвало шквал улюлюканья, возгласов восторга и хорового пения припева из заглавной темы «Сыромятной плети»[4]. Но все шутки оказались беззлобными. «Ты и в лучшие времена выглядишь донельзя опасным типом, — привалясь к стене камеры предварительного заключения, заметил детектив-констебль Бен Нильсен, вместе с Макэвоем дожидаясь подозреваемого в краже со взломом. — А теперь и вовсе: загородишь дверной проем, под мышкой дамская сумочка, и бедные уголовники со страху помрут, гадая, застрелишь ты их или отымеешь. С места не сдвинутся».

Макэвою нравился Нильсен. Он был одним из полудюжины новичков, за последние полгода присланных руководством с единственной целью постараться отскрести позорные пятна прошлого. Избавиться от зловонных следов эпохи, одновременно прославившей и ославившей самого Макэвоя. Ведь это он — тот самый полицейский, что подвел под увольнение старшего инспектора и спровоцировал внутреннее разбирательство, которое разметало по сторонам компанию нечистых на руку сыщиков из уголовного отдела. Это он умудрился миновать все скандалы и разоблачения, не заработав ни единого нарекания в послужной лист. И это он разделался с Дугом Роупером, едва не погибнув под мостом Хамбер от руки человека, чьи злодеяния останутся известны лишь высшему начальству, что залатало репутацию Макэвоя ловчее, чем хирурги из Королевской больницы Гулля латают раненых. И это он отказался принять предложение о безболезненном переводе в уютный полицейский участок где-нибудь в глубинке. Как результат — работает теперь в команде, которая не доверяет ему. Под началом женщины, которая никогда не повышает на него голос. И изо всех сил старается не выделяться, таская повсюду сумку «Самсонит» с регулируемым ремешком и водонепроницаемыми карманами, будь они неладны…

Фарао пришлось начинать без раскачки. После разоблачения Дуга Роупера главный констебль решил, что старую команду плохиша следует реорганизовать в элитное подразделение, которое будет заниматься тяжкими преступлениями. В убойный отдел, ведомый твердой, опытной рукой и укомплектованный лучшими оперативниками графства Хамберсайд. Никто и помыслить не мог, что рулить убойным назначат Триш Фарао — бойкую на язык, резкую и решительную дамочку из самой глуши графства. Фаворитом считался старший инспектор Колин Рэй — в паре со своей протеже Шарон Арчер, которая стала бы его правой рукой. Вот только главный констебль, которому требовалась эффектная строка в пресс-релизе, остановил свой выбор на Триш. Выписал ее из Гримсби и велел не миндальничать. Заместителями Фарао, впрочем, он назначил как раз Рэя и Арчер, чему те совсем не обрадовались. По слухам, парочке сообщили, что в реальности руководить будут они, а новый босс не более чем вывеска, громоотвод — на случай, если что-то пойдет не так. Триш Фарао, однако, придерживалась иной точки зрения и, увидев шанс выстроить нечто особенное, рьяно взялась отбирать людей в свою команду. Впрочем, на каждого ее новобранца Рэй отвечал собственными назначениями. И вскоре убойный отдел погряз в интригах, разделившись на два враждующих лагеря — упрямых старых вояк Рэя и прогрессивно мыслящих новичков-специалистов, отобранных Фарао.

Макэвой не примкнул ни к одному лагерю. На его визитке значился убойный отдел, но, по сути, он был сам по себе. И о переводе сюда он попросил сам, получив назначение в качестве сдержанной благодарности от высшего начальства. Его перевод стал наградой за то, что он чуть не загнулся при исполнении служебного долга, который никто не просил исполнять.

По правде говоря, в отделе у него была роль полномочного посла и талисмана: образованный, вежливый, внушительной наружности, Макэвой воплощал собой Дивный Новый Мир[5] полиции Хамберсайда. Он будто был создан для выступлений в Женском институте[6] и местных школах, да к тому же в конце года на него можно свалить доклад о потребностях полиции в новом программном обеспечении.

— Пап, ты чего?

Пока Макэвой оглядывал площадь, ощущение скорого снегопада вдруг сгустилось. Он где-то слышал, будто в мороз снегопадов не бывает, но детство, прошедшее в жестких, беспощадных объятиях гор на западе Шотландии, научило его, что никакие морозы снегу не помеха. Еще немного, и холод скует землю. Ветер закружит снежинки, не позволяя им осесть. Поднимется вьюга, слепящая глаза, обращающая пальцы в камни…

По нёбу Макэвоя растекся знакомый металлический привкус, и на миг он подумал, до чего же вкус подступающей метели схож с кисловатым вкусом крови.

И тут раздались крики. Громкие. Истошные. На несколько голосов. Это точно не подвыпившая девица, за которой гонится подруга или которую щекочет ухажер. В криках звенел ужас, будто ночной кошмар сорвался с цепи.

Макэвой развернулся в сторону шума. Движение на площади резко замерло, словно все эти скользящие по брусчатке мужчины, женщины, дети — лишь механические танцоры под крышкой музыкальной шкатулки и теперь их плавное вращение небрежно остановили.

Он привстал, выбрался из-за стола и пристально вгляделся в церковные двери. Шагнул вперед, осознал, что стол по-прежнему цепляется за его ноги. Дернулся, отшвырнул стол и сорвался с места.

Макэвой мчался через площадь, чувствуя движение со всех сторон. «Назад!» — орал он и махал руками, пытаясь остановить зевак, уже подтягивавшихся к церкви Святой Троицы. По жилам вовсю хлестал адреналин, к лицу прилила кровь. И только у церковного крыльца он вспомнил про сына. Дернулся, точно внезапно охромевший конь, конечности тут же налились тяжестью. Обернулся, посмотрел через площадь. Четырехлетний мальчик так и сидел перед перевернутым столом, рот распахнут — не иначе зовет отца.

На какой-то миг Макэвой растерялся, не зная, куда бежать. В буквальном смысле остолбенел от нерешительности.

Из церковных дверей выбежал человек. Весь в черном.

И едва из разверстого зева дома Господня вырвалась эта тень, вопли усилились: в руке, перепачканной красным, что-то блестело. Времени защититься у Макэвоя не было. Он лишь успел увидеть, как взлетело вверх лезвие. И опустилось. И вот он уже лежит навзничь, глядя в меркнущее небо, прислушиваясь к топоту бегущих ног. К далеким сиренам. К голосу рядом. К прикосновению чьих-то рук.

Все будет нормально. Ты только держись. Держись, парень.

И другой голос, сильнее и тверже, как уверенный штрих черного карандаша среди неясной мешанины растушевки. Голос, полный муки:

— Он убил ее. Она умерла. Умерла!

Глядя широко раскрытыми глазами в небо, Макэвой первым на площади заметил, как начался снегопад.

Глава 2

Она лежит там, где упала; перекручена и смята на ступенях алтаря — одна нога задрана вверх, неестественно вывернутая в колене, слетевшая с ноги кроссовка повисла на затянутых чулком пальцах.

Темнокожая девушка, лицо и руки насыщенного цвета темного дерева, запрокинутые ладони светлее — как топленое молоко. Совсем юная. Так и не пережившая муки отрочества. Такой рано покупать сигареты. Рано заниматься сексом. Рано умирать.

Никто не пытался делать искусственное дыхание. Девушка была вся исколота. Давить ей на грудь — что мокрую губку выжимать.

Белоснежная накидка собралась под спиной; плотная чистая ткань, натянувшись, подчеркивала линию маленькой твердой груди.

Алая кровь девушки пропитала облачение только с одной стороны, оставив другую нетронутой. Если бы не гримаса боли, исказившая лицо, могло бы показаться, что чудовищному надругательству подверглась лишь половина ее хрупкого тела.

Лицо же свидетельствовало о другом. Она умерла в агонии. И кровь, залившая щеки, шею, подбородок и губы, выглядела так, будто ее швыряли полными пригоршнями. Она словно окропила девушку мутно-красным дождем, пока та лежала на церковных ступенях, вперив невидящий взор в далекие изгибы сводов и звезды на фреске.

— Бедная, бедная девочка…

Макэвой стоял у алтаря, вцепившись широкой ладонью в деревянную спинку первого ряда скамей. Его душила тошнота, кружилась голова, наливающаяся над глазом шишка мешала видеть. Фельдшер настаивал на немедленной госпитализации и рентгене, но Макэвой, которому служебные травмы не в диковинку, уже разобрался, что удар был хоть и болезненным, но не опасным. А боль можно перетерпеть.

— Легко отделался, сержант?

Голос эхом разлетелся по гулкой каверне пустой церкви. Макэвой обернулся слишком резко, и череп взорвался новым залпом боли. Он опустился на скамью — прийти в себя, пока Хелен Тремберг идет по центральному проходу. Дурнота не отступала.

— Прошу прощения, детектив-констебль Тремберг?

— Мне сказали, он и тебя мог порезать. Повезло.

Щеки горят, вся наэлектризована. Уже час, как Хелен превратила комнатку священника во временный штаб, полицейскими в форме она распоряжалась на редкость уверенно, и кто-то из молодых констеблей уже назвал ее «мэм», посчитав Тремберг большой шишкой. Ей это понравилось. Как и нравилось все остальное: раздавать указания, выслушивать доклады, следить за исполнением. Десяток полицейских уже сняли с прихожан первую стопку показаний, добыли имена с адресами у тех, кто не мог пока прийти в себя от потрясения и внятно рассказать о виденном.

— Он ударил меня рукояткой, а не лезвием.

— Наверное, ты ему приглянулся. Ведь тебя проще прикончить, чем вырубить. Шок, времени нет, в руке мачете. И все же он бьет в глаз рукояткой, вместо того чтобы полоснуть? Шанс на миллион.

Макэвой смотрел на носки своих ботинок, дожидаясь, пока в голове не стихнет пульсация.

Он уже предвкушал пересуды. С его репутацией офисного грызуна, знатока сводных таблиц и баз данных, компьютеров и технологий — и чтоб именно его вырубил на месте преступления главный подозреваемый? Да он уже слышал смешки.

— Твой малыш нормально добрался домой?

Макэвой кивнул. Сглотнул, откашлялся.

— Ройзин забрала. За Фином присмотрела официантка. Думаю, теперь они оба меня ненавидят.

— Официантка?

Макэвой усмехнулся:

— Ага, и она, наверное, тоже.

Они молчали. Тремберг впервые разрешила себе взглянуть на тело девушки. Покачав головой, отвела взгляд. Уткнулась в блокнот. Все по правилам, никаких промашек. Хелен никогда не нервничала на месте преступления, но в этом Макэвое ее что-то смущало. И дело не в том, что он такой здоровенный. Была в нем какая-то меланхолия, некое подспудное, спрятанное внутри напряжение, отчего чувствуешь себя с ним неуютно. И это при том, что Тремберг отлично ладила с парнями в Управлении. Она с ними на равных, травит, как и все, анекдоты, может перепить большинство коллег-мужчин — свежа как огурец, когда они уже под столом валяются.

Но с этим сержантом все как-то иначе, она не понимает, как держать себя с ним. Макэвой все принимает слишком близко к сердцу и прямо помешан на правилах. Что относится, помимо прочего, к заполнению бланков, к ссылкам на верные параграфы с перечислением пунктов, к использованию политкорректных выражений по отношению к каждому подонку, с которым им приходится иметь дело.

Тремберг знала, что у Макэвоя есть тайны. Год назад в Кантри-парке произошло нечто странное. Одному именитому копу это «странное» стоило работы, а самого Макэвоя на долгие месяцы уложило на больничную койку. Он перенес опасное ранение, это ей известно. Тонкие шрамы остались на лице и, говорят, под дорогими шмотками, в которых Макэвою, похоже, не особо уютно. Тремберг влилась в команду Фарао всего за пару недель до того, как Макэвой вернулся с больничного, и предвкушала знакомство с героем. Но первая же встреча разочаровала. Она увидела маленького человека, заточенного в исполинском теле. Макэвой оказался скромным тихоней — этакий клерк, трепыхавшийся в шкуре колосса. И эти глаза! Большие, исполненные грусти телячьи глаза. Казалось, они ни на миг не перестают сомневаться, оценивать, отвергать и осуждать. Временами он напоминал ей престарелого шотландского короля, укутанного в плед, с мечом на коленях: то и дело кашляет, шмыгает носом, но все еще способен махнуть древним орудием и одним ударом обезглавить быка.

Тремберг в упор разглядывала напарника. Остается лишь на небеса уповать, что им удастся хоть немного продвинуться, прежде чем старший инспектор Колин Рэй и его ручная тюлениха ворвутся сюда и испортят все веселье.

Макэвой встал. Распрямился, ухватившись за скамью. Заметил, что в поисках поддержки его ладонь легла на томик Библии в кожаном переплете.

— Никакого милосердия, — пробормотал он.

— Сержант?

— В уме не укладывается, — тихо сказал Макэвой. Шея, лицо его были красными от напряжения. — Почему ее? Почему здесь? Почему теперь? — Он взмахнул похожей на лопату пятерней. — И зачем?

— Мир жесток, — пожала плечами Тремберг.

Макэвой, не поднимая головы, гладил обложку Библии.

— Глава и стих, — прошептал он.