Жестокий век Калашников Исай

Глава 2

Предчувствие беды томило душу Оэлун. Она не знала, когда и откуда придет худое, но была уверена – придет. Решетчатые стены – опора юрты, мужчина – опора семьи. Как ей, безмужней, уберечь малых ребят от невзгод, как сохранить добытое Есугеем, не обездолить сирот! Кто ей поможет? Люди быстро, слишком быстро стали забывать то, что сделал для них Есугей.

В прежние годы знатные женщины тайчиутского племени, отправляясь в землю предков совершать жертвоприношения, не объезжали ее юрту. В эту весну она напрасно потеряла полдня в ожидании. Никто не заехал. Поскакала в сопровождении верной Хоахчин. Как ни гнала коня, опоздала. Жертвенный огонь догорал, жертвенное мясо было уже съедено, жертвенное вино выпито, и женщины собирались возвращаться домой. Обида опалила душу Оэлун. Сородичи не желают напоминать предкам о ее детях-сиротах. О небо, вразуми жестокосердных! Не слезая с коня, с гневным укором она спросила у Орбай и Сохатай, вдов Амбахай-хана:

– Почему вы заставили меня пропустить жертвоприношение предкам? Не потому ли, что Есугей-багатур умер, а дети его и вырасти не смогут?

Орбай и Сохатай будто и не слышали ее слов, смотрели мимо. А их ли не чтил Есугей-багатур, их ли не одаривал добром, добытым в походах!

– Эх, вы! – голос Оэлун дрогнул. – Вижу: вы можете есть на глазах у других, ни с кем не делясь, можете откочевать тайком, никому ничего не сказав.

Старшая из вдов, Орбай, рассердилась:

– Вы только послушайте, нас оговаривает даже Оэлун. Смотрите, как возгордилась! Ты заслуживаешь того, чтобы тебя не звали, а позвав, ничего не дали. И надо откочевать от тебя, поживешь одна – поумнеешь.

Оэлун круто повернула лошадь. За ней скакала Хоахчин, горестно и жалобно тянула:

– Ой-е, какие люди!.. Ой-е…

В начале лета тайчиуты ежегодно устраивали три мужских состязания: борьбу, стрельбу из лука, скачки. На них съезжались с ближних и дальних кочевий. После состязаний пировали, чествуя победителей, выменивали лошадей. За хорошего скакуна можно было получить косяк кобылиц или новую юрту.

После смерти Есугея Оэлун ни разу не была ни на каких празднествах. Не собиралась и в этот раз, но Тэмуджин объездил первого в своей жизни скакуна, и ему хотелось испытать его резвость на скачках. Может быть, отпустить Тэмуджина одного? Но в последнее время она стала бояться за своего старшего сына. Уедет он куда-нибудь, а у нее сердце не на месте, что бы ни делала, прислушивается, ждет, когда у юрты застучат копыта его коня и раздастся веселое, бесшабашное «гей, гей». Тэмуджин еще мальчик, безрассудный и неопытный, а в жизни так много опасностей. Они подстерегают человека и в падях Хэнтэя, и в степных урочищах. И в самом курене немало недобрых, завистливых и злых людей. Сейчас, когда нет Есугея и защитить их некому, они опаснее и дикого зверя, и вьюги, и стужи. Давно ли кланялись ей, едва завидев, давно ли с утра до вечера роем мух жужжали возле ее юрты, а сейчас она все чаще ловит на себе косые, недобрые взгляды. Даже нукеры Есугея и то избегают встречи с ней. Что ж, она не воин, с ней в поход не пойдут, добычи не привезут, потому один по одному перебегают к другим нойонам, но ведь можно же уйти не тайком, а по-доброму, разве же она стала бы их держать! Идите. Вот подрастет Тэмуджин – у него будут свои нукеры.

А пока… Тэмуджин еще мальчик. Его могут легко обмануть-опутать, втянуть в худое дело, могут искалечить или даже убить. Все это ей, возможно, только кажется. После ссоры со вдовами Амбахай-хана сын Мунлика гадал на внутренностях барана. Тэмуджин, сказал он, будет славен и богат не меньше, чем его отец. Прорицание шамана не успокоило ее: хорошо бы все богатство, приобретенное Есугеем, целым и сохранным передать в руки Тэмуджина, когда он станет взрослым. Богатому жить легче. Но ведь беды случаются с богатыми так же, как и с бедными… Ни стада, ни нукеры, ни громкая слава не оградили Есугея от гибели.

Готовясь к скачкам, она сшила сыну халат из яркой красной ткани, украсила его серебряными пуговицами с платья Есугея, сделала пояс с кистями. В новой одежде, с туго заплетенными косичками на висках, Тэмуджин стягивал к переносью широкие брови, чтобы скрыть счастливую улыбку: он же не маленький так радоваться обнове! Она вспомнила свое детство, и ей стало грустно. Там, на ее родине, и дети, и взрослые не скрывали своих радостей.

Тэмуджин ехал на старом мерине, скакуна, чтобы не утомлять, оседлывать не стал. Гнедой беломордый жеребчик с тонкими и стройными, как у изюбра, ногами был привязан сбоку. Он натягивал повод, норовя забежать вперед, выгибал шею и встряхивал гривой, под лоснящейся, с шелковистым блеском, кожей перекатывались плотные мышцы. Оэлун подумала, что скакун и его хозяин чем-то похожи друг на друга.

Состязания проводились на берегу Керулена. Вдоль берега реки тянулась широкая луговина, ровная, покрытая мягкой зеленью. Многие приехали сюда еще вчера на повозках с юртами, в кибитках, с ребятишками, слугами, и скопище телег, людей, лошадей напоминало издали растревоженный набегом курень.

Мерно рокотали басистые барабаны, пели струны хуров, сердито бумкал бубен шамана, звенели голоса детей, громко переговаривались женщины, над чем-то безудержно хохотали мужчины, сбившись в кучу, – все звуки то сливались в единый празднично-возбужденный шум, то снова распадались, и тогда можно было даже различить отдельные слова, уловить обрывки фраз.

Тэмуджина и Оэлун встретил Джамуха. Он был в будничной, старенькой одежде, в рыжих от пыли гутулах, с правой руки свисала короткая плеть.

– О, какой ты красивый сегодня, анда! – с удивлением и скрытой завистью сказал он. – А я тут везде оббегал, тебя искал. Сколько же мы не виделись с тобой, анда?

– С самой весны. Как вы укочевали, так мы и не виделись.

– Ты почему не приезжаешь в гости? – спросила Оэлун.

– У меня умерла мать, – Джамуха закусил губу. – И отец болеет. Я приехал сюда один. Хочу посоветоваться с вами. Отец говорит, что ему долго не прожить. Я останусь сиротой. Он хочет, чтобы я уехал к хану кэрэитов. Отец с ним дружил…

– Зачем ты поедешь к хану? Ты живи у нас! Мама, разве он не может жить у нас? Он – мой анда!

Оэлун была по сердцу горячность Тэмуджина. И Джамуха был люб больше кого-либо из приятелей сына. Ей захотелось как-то помочь этому мальчику, подбодрить, приласкать его.

– Тэмуджин прав. Зачем тебе ехать к хану? Ты брат моему сыну, значит, я твоя мать. Я буду заботиться о тебе так же, как о своих детях.

Джамуха покачал головой.

– Отец мне говорит, что, если он умрет, его место займут другие, оттеснят меня, оставят без людей, без скота. А если буду под высокой рукой хана, никто не посмеет помешать мне наследовать ему. Так говорит мой отец.

– Джамуха-анда, у нас есть нукеры моего отца, есть слуги, кони и оружие. Если будет нужно, мы не хуже хана поможем тебе. Так, мама?

Оэлун ничего не ответила сыну. Мальчик еще не знает, что его самого, возможно, ждет то же, что и Джамуху. А Тэмуджин, удивленный, даже, пожалуй, обиженный ее молчанием, упрямо ждал ответа. Но тут разом ударили барабаны, отовсюду понеслись крики:

– Борьба!

– Начинается борьба!

– Идите смотреть на борцов-багатуров!

Оэлун торопливо сказала:

– Потом поговорим. Идемте.

Бороться вышло не меньше сотни пар. Полуголые мужчины пошли друг на друга, пригнувшись, размахивая руками, как орлы перед взлетом. Схватка была стремительной и недолгой. Побежденные отошли в сторону, победители снова разделились на пары.

Толпа орала, свистела, с истоптанной поляны уходили побежденные, и все меньшее число борцов оспаривало право именоваться непобедимыми. Наконец на поляне осталось двое. Один – Бури-Бухэ, двоюродный брат Есугея, еще совсем молодой, поджарый, с тонкими, бугристыми плечами; второй, кажется, в годах, если судить по матерой фигуре, огромному животу и воловьей шее. Кто он, откуда, Оэлун не знала. Она не сомневалась, что победа достанется старшему. Рядом с ним, с этой необъятной тушей, Бури-Бухэ казался слабым, даже хрупким.

Борцы долго ходили друг возле друга, делая молниеносные броски вперед и тут же отступая. Толпа то замирала, то взрывалась криками. Борец постарше начал терять терпение и злиться. По его толстому распаренному лицу катился пот, глаза покраснели и сверкали, как у рассерженного быка. Он несколько раз сжимал в своих страшных объятиях Бури-Бухэ, казалось, еще одно усилие – и у того хрустнут позвонки, он сломается, будто сухая хворостина, но каждый раз Бури-Бухэ вывертывался и тут же переходил в нападение. И вдруг… Оэлун ничего не поняла, не уследила, как это случилось. Старший оказался на спине. Его необъятное брюхо, залитое потом, блестело на солнце.

Рев толпы слился с боем барабанов, и победитель пошел по кругу, размахивая руками-крыльями. Тэмуджин оглушительно орал под ухом Оэлун и топал ногами.

Потом началось главное для нее и Тэмуджина – скачки. Подошли Чарха-Эбуген и Мунлик. Старик потрепал лошадь по шее.

– Ты сегодня, Тэмуджин, победишь. Я смотрел лошадей. Ни у кого нет такого скакуна. Но будь внимательнее. Сначала придерживай коня, с умом расходуй его силы. Если хорошего скакуна верно выдержать и под конец дать волю, он пойдет стрелой, пущенной из тугого лука.

Всадники заехали так далеко, что слились в одну сплошную темную ленту, пересекшую всю луговину. Ребятишки, чтобы лучше видеть, взобрались на повозки, повисли на кустах тальника, росших у самого берега Керулена. Джамуха тоже залез на чью-то повозку, выкрикивал:

– Встали. Вот сейчас, сейчас… Пошел!

Оэлун и сама увидела, как дрогнула ровная линия всадников, изломалась и, стягиваясь в кучу, покатилась вперед. Послышалось слабое, но быстро нарастающее гудение земли. Всадники стремительно приближались. От мельканья разномастных лошадей у Оэлун зарябило в глазах – где уж тут увидишь Тэмуджина! Но тут на мгновение показался красный халат. Или это померещилось? Нет, вот он, то исчезнет за спинами, то показывается вновь – халат ее сына, красный, как сарана-цветок. Перед сыном еще много всадников, но он понемногу выдвигается вперед.

– Тэмуджин обгоняет! – закричал Джамуха.

Перед ним уже не больше десяти всадников. Обошел еще двух, еще одного. Ну, сынок… Еще обошел… Он уже идет третьим или четвертым…

Пламенем промелькнул мимо халат Тэмуджина. Толпа подалась к наездникам, завертела Оэлун, оттерла от Джамухи, Чарха-Эбугена и Мунлика. Кругом были малознакомые люди, и ей не у кого было спросить, каким же пришел Тэмуджин. Впереди она увидела Хучу, пробралась к нему, потянула за рукав. Он обернулся и обрадовался так, что тут же попытался поклониться, но его толкали со всех сторон, и никакого поклона не вышло.

– Видел Тэмуджина?

– О хатун²⁰, я только на него и смотрел. Он пришел вторым. Цэ-цэ, какой молодец!

– Неужели вторым?

– Он еще будет первым!

«Ах, глупый ты, глупый, Хучу!» – хотелось сказать ей этому простодушному воину. И то, что он пришел вторым, для нее радость. И даже лучше, что пришел вторым. Если бы был первым, могло показаться, что все это случайный успех, недолговечный и хрупкий, как всякая случайность.

А Хучу, пользуясь молчанием Оэлун и редкой возможностью поговорить запросто с госпожой, болтал без умолку:

– Багатуром будет твой парень! Все время на него любуюсь. И на своего парня любуюсь. Он у меня тоже молодец молодцом. И здоровый, и крепкий. А с чего ему худым быть? Он вырос под вашим одеялом, он носил халаты Тэмуджина!

О чем бы ни говорил Хучу, не преминет напомнить, что его сын родился в одно время с Тэмуджином и светлоликая, добросердечная хатун, то есть она, Оэлун, подарила одеяло. Ох уж это одеяло! Она бы сто раз позабыла и про одеяло, и про Хучу, и про его сына, если бы не такие вот напоминания. Иногда она даже сердилась на него, ну а чаще, посмеявшись, совала ему что-нибудь из одежды Тэмуджина.

Вдруг Хучу спохватился:

– Э-э, надо же тебя провести к Тэмуджину. – Он одернул старенький, выгоревший на солнце, во многих местах залатанный халат, решительно двинулся вперед, раздвигая людей. – Дорогу госпоже Есугей-багатура! Дорогу! Дайте дорогу!

И люди, подчиняясь ему, расступались. Она ловила на себе то удивленные, то недоуменные, то насмешливые взгляды. Уж не рада была услужливому Хучу. Но зато он быстро провел ее к Тэмуджину. Сын, окруженный плотным кольцом мужчин, держал в поводу беломордого гнедка. Жеребчика гладили, щупали, восхищенно цокая языками, он вздрагивал от прикосновения чужих рук и с храпом пятился.

Увидев мать, Тэмуджин весь подался к ней, спросил:

– Ты видела, а? Видела? – Но, должно быть, вспомнив, что мужчине не подобает быть хвастливым, притворно вздохнул: – Еще чуть-чуть, и я стал бы победителем.

– Для меня ты и так победитель.

– На таком коне много раз побеждать будешь! – сказал кто-то.

– Что и говорить! – подхватили его слова. – Не просто конь – хулэг!²¹

Внезапно все замолчали, расступились. В круг вошел в сопровождении нукеров Таргутай-Кирилтух, взглянул на коня, и его угрюмый взгляд потеплел.

– Я рад за тебя, сын Есугея, – сказал он Тэмуджину. – Пойдем, я поднесу тебе чашу кумысу.

Оэлун стояла рядом с сыном, но Таргутай-Кирилтух ее как бы не видел. И его невнимание было оскорбительным. Тэмуджин, кажется, понял это, повернулся к ней.

– Пойдем, мама?

– А-а, твоя мать здесь. – Таргутай-Кирилтух чуть кивнул ей головой. – Ты еще, оказывается, мальчик и без матери шагу не делаешь.

Серо-зеленые глаза Тэмуджина потемнели, стали почти черными.

– Я пошутил, – буркнул Таргутай-Кирилтух. – Я приглашаю тебя вместе с матерью.

Шагая рядом с сыном, Оэлун с тревогой смотрела на широкую спину Таргутай-Кирилтуха, обтянутую блестящим шелком. Чего он хочет от ее сына? После смерти Есугея Таргутай-Кирилтух при помощи своих дружков Сача-беки и Алтана прибрал к рукам власть над улусом тайчиутов. Ее он пока не осмеливался трогать. Но Оэлун подозревала, что злыми устами старшей вдовы Амбахай-хана говорил этот угрюмый нойон. Что может сделать с нею, с ее детьми Таргутай-Кирилтух?

Он привел их к крытой повозке. В ее тени на траве был разостлан войлок. Таргутай-Кирилтух сел, вытер ладонью вспотевшую шею, что-то сказал слугам.

Тэмуджин все вертел головой, разыскивал в толпе Джамуху. Увидев его, отдал повод матери, убежал. Вернулся вместе с ним.

Слуги вытащили из повозки бурдюк с кумысом. Баурчи наполнил чаши, одну подал Оэлун, вторую Тэмуджину. Джамуху он обошел.

– Это мой анда, – сказал Тэмуджин.

Баурчи вопросительно посмотрел на Таргутай-Кирилтуха.

– Налей, – приказал Таргутай-Кирилтух. – У тебя много побратимов, сын Есугея?

– Пока один.

– А друзья есть? Хочешь дружить со мной?

Тэмуджин улыбнулся.

– Бурундук дружил с медведем и стал полосатым.

Подняв чашу, Таргутай-Кирилтух сделал маленький глоток кумыса. На полной верхней губе осталась белая полоска.

– А кто из нас бурундук?

– Не знаю, – Тэмуджин все еще улыбался, – но я не хочу быть бурундуком.

– Вижу, – тяжелый взгляд Таргутай-Кирилтуха уперся в Тэмуджина. – Дружбу принято скреплять подарками. Я дарю тебе седло. Вон то. Оно серебряное.

Седло лежало в передке повозки. Это было обычное седло. Его луки обтягивали медные пластинки, на передней блестели три небольшие серебряные звездочки, выглядевшие лишними, ненужными.

– Хорошее седло, – сказал Тэмуджин. – Но я его не могу принять. Мне нечем ответить на подарок.

– А конь? Конечно, твой гнедой не так хорош, как тебе кажется. Но я в обиде не буду.

Оэлун ловила каждое слово Таргутай-Кирилтуха, пытаясь понять, чего же он хочет. Не может быть, что все это только для того, чтобы выманить у Тэмуджина жеребчика. Но и жеребчика она ему не отдаст!

– Этот конь не принадлежит Тэмуджину, – сказала, стараясь быть спокойной. – Все, что осталось от Есугея, как тебе известно, унаследовала я. Станет мой сын большим, он получит свою долю и уж тогда, если захочет, подарит тебе коня.

– Не люблю, когда в дела мужчин влезает женщина! – Таргутай-Кирилтух поднялся. – Но если ты влезла, знай: я давал Есугею десятки лошадей. Где они? Почему ты присвоила себе право распоряжаться стадами и табунами, ты, которую привезли сюда в изодранном халате? Нукеры, заберите коня!

Нукеры подошли к ним. Тэмуджин хотел вскочить на коня, его грубо отпихнули. Он выхватил нож. Нукеры стиснули ему руки. Джамуха бесстрашно кинулся на выручку побратиму, но и его схватили нукеры.

– Я тебе выпущу кишки! – кричал Тэмуджин Таргутай-Кирилтуху, пинал ногами нукеров, лицо без кровинки, глаза темны от бешенства.

– А волчонок-то показывает зубы! – насмешливо ухмыльнулся Таргутай-Кирилтух.

Один из нукеров вырвал повод из рук Оэлун и увел жеребчика.

– Отпусти ребят! – крикнула она Таргутай-Кирилтуху. – И запомни, жирный кабан, ты дорого заплатишь за это! – Она оттолкнула нукеров от Тэмуджина и Джамухи. – Пошли.

– Я его убью! Я его все равно убью! – Тэмуджин обернулся, погрозил кулаком.

Нукеры захохотали.

Люди делали вид, что ничего не случилось, хотя все это произошло на их глазах. Хучу плелся за ними, несчастный, пришибленный, охал, бормотал:

– Ох, худо будет! Такого врага нажила! Всем нам худо будет.

– Ничего, Хучу, ничего, – сказала она, – худо не будет.

А сама своим словам не верила. Не зря ее сердце чуяло приближение беды.

Они сразу же поехали домой. Джамуха, проводив их в степь, возвратился обратно. Прощаясь, Оэлун сказала:

– Уходи к Тогорилу. Как знать, не пришлось бы и нам искать у него защиты.

Ехали молча. Тэмуджин о чем-то думал, покусывая ногти. Он все еще был бледен. Внезапно натянул поводья, спросил:

– Как же это, а, мама?

В его лице, в округленных глазах было столько горестного удивления, что она почувствовала себя бессильной что-либо объяснить ему или как-то успокоить его.

А дома ждала нерадостная весть: откочевал Некун-тайджи. Он велел ей передать, что слабое здоровье вынуждает его искать тишины и уединения, потому отныне будет кочевать своим куренем.

Здоровье у Некун-тайджи слабое, это верно. Но болезнь ли заставляет его искать уединения? Раньше бежали нукеры, теперь побегут родичи, нойоны – Некун-тайджи показал дорогу. Нужно будет поговорить с Даритай-отчигином. Что думает обо всем хранитель домашнего очага? Что намерен делать?

Говорить с ним не хотелось. Застарелая неприязнь к нему стала еще сильнее. После смерти Есугея он настаивал, чтобы Оэлун стала его женой, как велит обычай. При одной лишь мысли, что с ним придется делить брачное ложе, у нее переворачивалось все внутри. Ей помог Кокэчу. Шаману открылось видение: небо берет под свое покровительство детей Есугея, их воспитывать должна мать, никто более, бесславная гибель ждет неразумного, если он дерзнет нарушить волю неба.

Она догадывалась, что видение явилось молодому шаману не без помощи его отца Мунлика, но как бы то ни было, оно оградило ее от злословия людей, умерило пыл Даритай-отчигина. Однако Даритай сказал: «Воля неба не бывает неизменной. Я подожду». И ждет. Он надеется, что рано или поздно Оэлун принуждена будет искать его помощи. Сейчас Отчигин, наверное, порадуется ее ссоре с Таргутай-Кирилтухом.

Однако Даритай-отчигин не радовался. Правда, как всегда, щурил в улыбке глаза, но она видела – ему не по себе, он встревожен, напуган. Спросила напрямую:

– Ты что-то скрываешь?

– Перед тобой я открыт, как юрта в летний день! – Он привычно рассыпал смешок, но тут же потускнел. – Зачем рассердила Таргутай-Кирилтуха?

– Я рассердила? – удивилась Оэлун. – Он забрал скакуна Тэмуджина, грабитель он, разбойник! Я его рассердила!

– Нашла о чем говорить – о скакуне! Ему нужно все, что осталось от Есугея. И не тебе, женщина, искать ссоры с ним!

– А вы, братья Есугея, разве не мужчины? Разве судьба его детей вам безразлична?

– И у мужчины голова одна-единственная. Кто встанет на пути Таргутай-Кирилтуха, тому не жить.

– Но ни я, ни мои дети не стоим на его пути.

– А люди, стада, табуны Есугея? Он не будет спать спокойно, пока ты владеешь богатством, собранным моим братом.

– Ему нужны табуны, тебе – я, – с горечью проговорила Оэлун.

– Зачем злословишь? Уж сейчас-то могла бы и помолчать.

– Как молчите вы? Ваш род грабят, обижают, унижают, а вы и рта раскрыть боитесь? Все вместе не стоите и ногтя Есугея.

– Не надо так, Оэлун! – попросил он, и в его голосе прозвучала настоящая, неподдельная боль. – Что я могу сделать? Что?

– Я ничего и не прошу.

– Ты слишком гордая… Будь разумной, Оэлун. Стань моей женой. Мы отступимся от владений Есугея… Потом будет видно…

– Ты забыл о предостережении шамана?

Даритай-отчигин с отчаянием махнул маленькой рукой.

– Пусть пропадет моя голова!

Его решимость рассмешила Оэлун. Губы Даритай-отчигина дернулись, он сгорбился и отвернулся.

– Я не хотела обидеть тебя, – сказала она. – Но ты же знаешь, я никогда не стану твоей женой.

Вскоре после этого Даритай-отчигин откочевал из куреня. Она не осуждала его. Что он мог сделать? Не ему бороться с Таргутай-Кирилтухом.

Со страхом думала о будущем. Рядом все меньше и меньше верных людей… Скоро одна останется. И помощи ждать неоткуда. Что за жизнь! И ханы, и нойоны, и простые харачу не могут оградить себя от вражды, от людской злобы, зависти…

Глава 3

Юрта Хучу одиноко стояла на обдуваемой ветрами возвышенности. Войлок порыжел от дождей, ветров и солнца, наверху, у дымового отверстия, он был черным от сажи. Каждый раз, подъезжая к своему жилищу, Хучу думал, что войлок давно пора сменить. Еще несколько перекочевок, и он развалится, расползется на куски. Шерсти Булган насобирала лишь на половину войлока. А уже не один год собирает. Можно было бы, когда стригут овец госпожи, кое-что утаить для себя, да очень уж неловко обманывать. Хучу честный человек. Булган тоже честная. А Оэлун хорошая госпожа. Они пасут, стригут, доят ее овец. Работа легкая. А молока пей сколько влезет, сыру ешь сколько хочешь. Хатун не запрещает. Она и шерсти на войлок даст, если попросить. Но как сейчас просить, когда госпоже и без того худо… Ничего, юрта еще постоит. Юрта не главное. Вот сын заболел, это очень плохо.

У юрты Хучу поджидала Булган.

– Ну что? – нетерпеливо спросила она.

– Я говорил с шаманом. Он придет.

– А с каким шаманом договорился? – Булган расседлала лошадь, рукавом вытерла ее потную спину.

– Кокэчу приедет.

– Мог бы позвать кого-нибудь постарше.

– Постарше запросит барана. У тебя их много?

– Ты что это говоришь-то! Ему жалко отдать барана! А сына ему не жалко!

Сына Хучу, конечно, жалко. Но и барана отдавать не хочется. У него собственных восемь овец. Это не так уж плохо. Раньше совсем не было. Но восемь не восемьсот, даже не восемьдесят.

– Ты, Булган, не знаешь Кокэчу. Он хороший шаман. Все так говорят. У него теперь и имя другое – Теб-тэнгри. На своем белом коне, говорят, он каждую ночь поднимается на небо. Кокэчу вылечит нашего Тайчу-Кури, вот увидишь! Как он, наш парень?

– Спит. Когда шаман приедет?

– Сегодня. Я, пожалуй, пойду к обо. Мы давно не приносили жертву духу этой местности. Еще рассердится.

Булган принесла из юрты кусочек сыру.

– Ты бы сперва поел.

– Кто же сначала ест сам, а потом кормит духов? Скажешь тоже!

– Какие новости в курене?

– Хороших нету. У хатун людей осталось совсем мало. Кто остается, тех Таргутай-Кирилтух грозится разорить.

– Ну, это нас не касается.

– Еще не известно. Так я пошел.

Хучу спустился в ложбину, пересек ее и поднялся на невысокую сопку. За сопкой была тоже степь, неровная, похожая на измятый войлок, вдали, почти сливаясь с небом, синела гора Бурхан-Халдун. На сопке торчал кустиками жесткий и упругий, как волос конского хвоста, ковыль – хилгана, росла седая полынь – ая. Тут в незапамятные времена была сделана насыпь из земли и камней. Землю оплели корнями неприхотливые травы суходолов, камни позеленели от узорчатых лишаев. На вершине насыпи в землю были воткнуты меч и копье. Древко копья стало трухлявым, железный наконечник и лезвие меча – бурыми, корявыми от ржавчины. Хучу насобирал сухой полыни, развел на насыпи огонь. Полынь горела плохо, густой белый дым столбом поднимался в небо. Раскрошив сыр, Хучу бережно положил крошки на огонь, склонил голову. Он смиренно просил духа этой местности не сердиться на него, если иногда ненароком нарушает его покой; он будет жить тут, стараясь ни словом, ни делом, ни помыслом не осквернить эту землю; он хочет, чтобы здесь всегда росли высокие сочные травы, не иссякала вода в роднике. Поправив тлеющие стебли полыни, он обратился и к богине огня: «Галахан-эхэ, ты даруешь людям тепло и свет, счастье и богатство, разрушаешь зло, обессиливаешь коварство, очищаешь тело и душу человека, ты, воплощение чистоты, оберегай от несчастий меня, мою Булган и нашего Тайчу-Кури». Больше просить было вроде бы не о чем. Жизнь у него не так уж плохая. Когда начал служить у Есугея, не было даже своего коня. Теперь у него три коня и восемь овец. Со временем будет больше и овец, и коней. Только бы небо покровительствовало его госпоже.

Снова поправив огонь, он помолился за Оэлун и пошел к своей юрте.

Кокэчу приехал вечером. Осмотрев Тайчу-Кури, бледного, с мокрыми от пота волосами, он достал из седельных сум бубен, расписанный изображениями луны и солнца, одеяние, увешанное погремушками, насыпал на горячие угли очага каких-то трав, и юрта наполнилась горько-ароматным дымом.

– А теперь уходите.

Он плотно закрыл за ними дверной полог. Вскоре из юрты послышались редкие глухие удары бубна и негромкий голос шамана. Хучу очень хотелось услышать, что говорит Кокэчу, он напрягал слух, но улавливал лишь обрывки фраз.

– Злой дух Элье… в обличье птицы являешься… летающий по воздуху… Болезнь и страдания…

Удары бубна становились все чаще и чаще, пока не слились в сплошной рокот, и шаман уже не говорил, а выкрикивал слова. От этого тревожного рокота, от хрипловатого голоса шамана Хучу стало жутковато. И вдруг все разом оборвалось. Но шаман долго не открывал юрту. А когда вышел, его трудно было узнать. Огромные, с расширенными зрачками глаза лихорадочно блестели.

– Режь овцу. Черную с белым хвостом, – сказал он.

– У меня такой нет. В стаде Оэлун-хатун найдется и такая, и любая другая. Я поеду в курень, попрошу…

– Режь, тебе говорят! – нетерпеливо перебил шаман. – С Оэлун я сам поговорю.

Из овцы шаман выдрал горячую печень, наложил на правый, вздувшийся бок Тайчу-Кури. Мальчик испуганно следил за каждым движением шамана, но не стонал, не плакал. И Хучу с гордостью подумал: «Молодец! Крепкий…»

Спустя немного времени шаман снял печень и сжег ее на огне. Тайчу-Кури почти сразу же заснул. Он дышал глубоко и ровно.

От горелой печени шел запах жареного. Хучу поглядывал на мясо барана, розовое, с белыми прожилками жира, – неужели и это добро сожжет? Не утерпел, спросил:

– С мясом что будешь делать?

– Мясо вари. Будем ужинать.

– Булган, давай большой котел! – весело заорал Хучу. – Ты хороший шаман, Кокэчу!

– Я Теб-тэнгри, – устало поправил его шаман.

Он растянулся на траве, подложив под голову руки, смотрел на небо, весь отдаваясь покою. Над ним звенели комары, белая бабочка села на гутул, но тут же испуганно упорхнула, оставив на голенище пыльцу с крыльев.

– Тебе, однако, не легко дается лечение, – посочувствовал Хучу. Подумав, добавил: – Хочешь, дам барана?

И вздохнул, все-таки барана отдавать было жалко.

– Для чего мне твой баран? Я живу как птица.

– Такое тяжелое дело – и даром! Нет, ты возьми барана! – Хучу обрадовал отказ Теб-тэнгри, и теперь он сам себе хотел казаться щедрым.

Теб-тэнгри повернул голову, снизу вверх посмотрел на Хучу.

– Почему бы тебе не отдать мне коня?

– Коня? – смешался Хучу.