Милитариум. Мир на грани (сборник) Гелприн Майкл

Тимур Алиев

Кинжал

Тонкий серпик луны в ясном ночном небе – словно кривой нож-бейбут на ковре из пестрой овчины. Светится, но не светит. Редкими крапинками россыпь звездочек вокруг него серебрится. И самые заметные среди них семь звезд семи братьев. Когда Алибек на них смотрит, сразу рассказы отца в ночном вспоминает – и про исход на небо семи сыновей богини вьюги, и про тропинку из рассыпавшейся соломы.

Сидит Алибек на расстеленной бурке, голову запрокинув и спиной к шершавому стволу прислонившись, а чтобы не уснуть, пятку одной ноги на носке другой держит. Стоит задремать, как нога соскальзывает, и Алибек в чувство приходит. Еще хороший способ не спать – покалывать себя чем-то острым. Так и делает юноша – висящим на поясе кинжалом тычет себя в бедро для бодрости. Наступает час, когда всё живое замирает – и лошади в стойлах перестают жевать, и собаки сворачиваются в кружок, прикрываясь хвостами, а в сон тянет даже тех стариков, что всю ночь кряхтят и ворочаются.

Но Алибеку нельзя спать, волка двуногого он стережет. Выжидает, когда пройдет мимо него тайной тропой из аула абрек Увайс. Долго парень искал удобное для себя место. И нашел. Прямо здесь лесная дорожка расширяется, переходя в покрытую густой травой поляну, – есть, где двум мужчинам развернуться.

Слева доносится шорох. Ветер? Нет. Всадник выезжает на поляну, едет, не скрываясь, даже башлык на голову не накинул.

– Эй ты, сын шакала, – медленно окликает его Алибек, выходя навстречу.

От неожиданности лошадь всхрапывает, да и наездник пугается, дергается в седле. Однако быстро успокаивается – одиночка ему не страшен, – лишь поглядывает по сторонам, коварного выстрела опасается. Потому и винтовку, что под правой рукой дулом вниз висит, в ход не пускает. Не верит он, что Алибек один, засады стережется.

Широко расставив ноги, кладет Алибек правую руку на рукоять кинжала. Всё! Вызов брошен. Даже света звезд достаточно, чтобы абрек увидел жест парня.

Но не принимает вызова Увайс, пускает коня прямо на парня, словно грудью хочет сбить его. Проворный Алибек плавно уходит с пути. Он мог бы слукавить, крикнуть, что сидит в засаде человек с ружьем, и, если не сойдет Увайс с лошади, то лишится ее навсегда. Однако не поворачивается язык у юноши на нечестную речь. Мнется Алибек, а абрек принимает его колебание за нерешительность и страх.

– Сопляк, – бросает Увайс, с презрением оглядывая парня. – Хочешь заработать на волке?

Кривится Алибек – хотя и молод, а понимает: на совесть бьет абрек, на награду в сто рублей за свою голову намекает – дескать, продать хочет его парень. Нет, не деньги нужны юному мстителю. И не поддастся он на уловки коварного врага.

– Шакал ты, а не волк. Падаль ешь. Отдай кинжал, что ты украл у отца! – кричит Алибек.

– Это мой кинжал. Я забрал его по праву победителя, – уверенно отвечает Увайс.

– Нет! Этот кинжал принадлежал еще отцу моего отца и семи поколениям моих предков, – возражает Алибек. – А ты вор! И убийца. Ты ударил отца в спину.

И не выдерживает Увайс оскорблений, спешивается с коня. Понимает: винтовкой парня не запугать, это ясно, стрелять в него – подло, с коня же биться несподручно, даже свесившись в седле. Да и не до трюков ему таких сейчас – живот полон вареного мяса и галушек, что наелся он у вдовы в ауле.

Легко – словно и не весит с годовалого бычка, – спрыгивает с лошади опытный в стычках Увайс, чувяки лишь траву приминают. Тоже кладет руку на рукоять. Ту самую, родную, отцовского кинжала.

Скрипит зубами Алибек при виде жеста – оскорблен он за память предков, и в ответ выдвигает свой кинжал из ножен. Бой начинается. Показать обнаженный клинок всё равно что взвести курок, следующее действие – выстрел. Когда кинжал покидает ножны, впустую им никто не размахивает.

Стремительно сближаются противники: кинжал – оружие близкого боя. Один удар, одно движение могут решить исход схватки. Только не может понять Алибек – враг идет на него, всё так же держа ладонь на рукояти висящего на поясе кинжала. Что задумал коварный абрек?

Вдруг вспоминает юноша уроки отца – смотреть нужно не на руки, а в глаза, они выдадут, если враг что-то задумал. И спасается в последний миг. Будто огонек пробегает в зрачке Увайса, и Алибек резко падает в сторону, уходя от нападения, лишь молния обжигает предплечье. Увайс таки зацепил его! Но как?

Смеется хитрый враг при виде опрокинувшегося на спину Алибека. Уверен, что победил, даже не спешит добить. Что есть сил вглядывается парень в абрека, и с трудом в темноте замечает – зажат в его левой руке кинжал – простой, черный, без всяких украшений, и оттого удобный для грязной работы убийцы. Вороненый клинок не отсвечивает, рукоять из абрикосового дерева черна как душа владельца, да и ножны, обернутые шагреневой кожей, под стать кинжалу.

Как же он забыл? Левша ведь Увайс. И бьет обычно слева. А правую руку положил на другой кинжал для обмана.

Жжется рана чуть выше локтя. Ничего страшного, удар по касательной прошел, просто порез глубокий, а на земле Алибек оказался от неожиданности и силы атаки. Неудачно, причем, упал, прям о камень саданулся. Острая грань под лопатку пришлась, аж дыхание перехватило. Стиснув зубы, чтобы крик не вырвался, приходит он в себя. Но Увайс этого не знает, думает, повержен противник, гримасничает от боли. Прикинуться бы сейчас Алибеку тяжелораненым, да снова гордость не позволяет.

Увайс тем временем отсмеялся, готов добить. Словно коршун с налета бьет распластанного Алибека: в глубоком приседе на одно колено, опуская кинжал сверху. Метит он в сердце, но Алибек быстро собирается и резко откатывается в сторону, уходя от удара. Однако занесенную руку уже не остановить, кинжал ударяет о булыжник, что притаился в траве, и с жалобным звоном вырывается из руки, отлетая в сторону. Силен абрек, мощное запястье слегка дрогнуло, когда другой мог бы вывих заработать.

Зато лишился своего грязного инструмента абрек. Отлетел в сторону кинжал, затерялась темная полоса стали в черной в свете луны траве.

Впрочем, и у Алибека положение не лучше. Его кинжал блестит на земле: и недалеко, шагах в пяти всего, но не позволит ему Увайс поднять оружие, вот-вот обрушится на хрупкого юношу всем телом.

Рывком вскакивает на ноги Алибек – проворство его оружие – и всё равно опаздывает: Увайс заступил дорогу, загораживая путь к кинжалу. Переминаются с ноги на ногу враги, тяжело дышат – всего пару минут как бьются, а столько сил уже ушло.

Понимает Алибек: чем больше он медлит, тем скорее отдышится мощный соперник. Странно только: почему не спешит он вытаскивать из ножен кинжал отца, что так и висит у него на поясе? Забыл, что ли, про него?.. Но в любом случае нужно действовать, пока абрек в запале. Конечно, если следовать традициям чеченской борьбы, когда соперники борются исключительно в стойке, не выдержать Алибеку против кряжистого, как утес, Увайса. Значит, снова нужно вспоминать уроки отца, что учил сына приему кунака-казака. Пришло время воспользоваться подарком. Головой вперед, вытянув руки, бросается парень в ноги абреку, хочет дернуть его на себя, свалить на землю, а там перескочить и добраться до кинжала.

Коварна росистая трава, чувяки пропитались влагой и соком, еще и скользят так не к месту. Растягивается на земле юный мститель, оказываясь беззащитным перед нависшим над ним абреком. Всё, удар неминуем, сжимается тело в ожидании смертельного исхода. Но что-то медлит Увайс вонзить кинжал в спину. Успевает прийти в себя Алибек, перекатывается в очередной раз вбок и, пораженный, видит, как выхватил Увайс обратным хватом кинжал, чтобы удобно, в два движения вверх-вниз вонзить ему клинок в спину, но вместо этого по немыслимой дуге ударяет себя же в грудь. С хрустом сминаются ребра – удар столь силен, что клинок насквозь пробивает грудину чуть пониже сердца. И рушится на землю Увайс с вонзенным в грудь кинжалом отца.

Застыл в недоумении Алибек, шепчет слова молитвы, благодарит Всевышнего, древних духов, что спасли его от неминуемой гибели, направили руку врага против него самого.

Внезапный стон перебивает его. Жив еще Увайс, хотя жизнь и утекает из него тонким ручейком. Изо рта струйка крови показалась, хрип мешается со словами. Алибек рядом присел, слушает сбивчивую речь умирающего, ждет, чтобы ясин над телом прочитать.

– Забери свой… кинжал… Не надо мне его было брать… Знал ведь… Зачем взял?.. Не покорить дух… Тебя защищает… Забери…

Замолкает абрек, откинута его голова, глаза закатились. Вот и всё, свершилась месть, а кинжал вернулся к законному хозяину.

Бережно, обхватив рукоять двумя пальцами, словно хрупкий цветок, тянет Алибек оружие, вытаскивает из раны. Темен клинок от крови абрека, мрачно молчит его дух. Несколько раз втыкает парень в землю кинжал – пусть очистится он, пусть со сгустками крови уйдет и свершившиеся им зло.

– Спасибо тебе, кинжал! – шепчут его губы и расцветают в улыбке, когда в ответ в пальцах, стискивающих рукоять, ощущает Алибек легкое покалывание.

Густеет бульон в котле, вырываясь клубами вкусного пара, и словно пчелы на мед стягиваются к кухне добровольцы. Собираются кучками, балагурят, посматривая в нетерпении на повара, что невозмутимо следит за мясом. Пять котлов на четыреста с лишним человек всадников Чеченского полка, что входят в Кавказскую туземную конную дивизию. С «германом» собрались воевать. Кто такой, мало кто знает, но, видно, плохой человек, раз жить спокойно не хочет.

Рядовые, или «всадники», как уважительно называют добровольцев, сплошь чеченцы из двух округов – Грозненского и Веденского. Урядники, сотники и прочее начальство – вперемешку русские, казаки, чеченцы, другие кавказцы. Командира добровольцы пока не видели, не прибыл он еще, а в его отсутствие распоряжается адъютант полка – щеголеватый Тапа Чермоев с лихо закрученными тонкими усиками и слегка сдвинутой набекрень папахой. Для чеченцев он свой – одной всё ж крови. Для казаков и русских свой – потому, что в конвое Его Величества успел отслужить. Со всеми Тапа общий язык находит. А без этого никак – и так не всякий день без стычек обходится. Добровольцы как один парни задиристые, дерзкие, друг другу дорогу не уступят, вот и рубятся чуть что.

Алибек держится особняком, он тут один из своего аула, знакомых никого. Но посматривает по сторонам с интересом.

Вот весельчак и острослов Моха как обычно рассказывает о своих подвигах. Юркий и проворный как воробей, хотя и зовут его ветром в переводе с чеченского. Только какой он ветер, так, легкий сквознячок. Никто его Мохой и не называет, все Хозой – воробьем – кличут. Всеобщий любимец он во взводе, но, что удивительно, тянется к немногословному Алибеку, дружбу свою навязывает.

Впрочем, Алибек тоже в сотне не из последних – правофланговый, самый рослый в полку. А если взглянуть на его широкие плечи при тонкой талии, да горделивую осанку, то не удивительно, что командование при проверках из штаба постоянно его в пример ставит.

Вообще же все ребята как на подбор – рослые, стройные, плечистые. Один Хоза воробушком посреди голубей скачет. Но у него своя заслуга – на сборах такую джигитовку выдал, что комиссия только головой качала, и взяли парня аж в первую сотню.

Толпятся всадники у котла, втягивают носами вкусные запахи. Понять можно – устали, проголодались, с рассвета учатся премудростям – рассыпаться в лаву, нестись единой цепью. Для непривычных к дисциплине горцев такие маневры как нож под ребра – болезненно и неприятно, хотя и не смертельно. Ни личной удали показать, ни прежние навыки применить – хоть заново учись на коне скакать. А и приходится – не привыкли горцы сидеть прямо в седле, то направо, то налево свешиваются, и при дальних переходах сбивают лошадям спины. Это что коней касается. А сабельный бой? Заставляют командиры лозу рубить, а горцы – ни в какую, что за ребячество, палки рубить, игра это, что ли? Вот будет сражение – там другое дело.

Притом парни все тертые, им терять нечего. Набирали-то охотников. Разные люди съехались – кто от крови прячется, кто удаль показать хочет, кто за длинным рублем пришел. Жалованье неплохое, всё ж таки двадцать рублей в месяц, да за такие деньги в родном селе можно в большие люди выбиться, дом на равнине справить, быка, и не одного, купить. Правда, с лошадью и амуницией нужно было прийти своими. Потому кого-то общество собрало, кто побогаче, своим рискнул, а кто, как Алибек, добыл в схватке.

Впрочем, сам парень о стычке с абреком не распространяется. Он ведь даже до дома не добрался в ту ночь, с близкими не попрощался. Ночевать не стал, оседлал коня Увайса и спустился в долину, понимая, что в родных местах рано или поздно искать его начнут. А рано утром наткнулся на отряд вербовщиков во главе с поручиком Смирновым, что возвращались в город из горных аулов. Не стал раздумывать, вместе с ними в Грозный и двинулся. Уже тут коня на рынке у одного казака сменял. Не мог на Увайсовом коне он спокойно сидеть, душа переворачивалась, стоило вспомнить распростертое тело абрека. Новая лошадка так себе, зато о прежнем владельце не напоминает. И пускай сам Увайс немало людей в другой мир отправил, но на то он и разбойник. А Алибек другой. Эх, скорей бы куда-то подальше отсюда, чтобы в сражение…

Заиграли вдруг дудки, забили барабаны, побежали командиры.

– Стройся!

Новый командир наконец приехал. За последние две недели Алибек совсем запутался в начальстве. Урядники, сотники, командиры – все нарядные, в серебряных погонах, в цветных бешметах и черкесках. И все требуют честь отдавать. Вначале возмущались, потом плюнули, поняв, что бессмысленно заставлять всадников прикладывать руку к голове. Горец скорее сделает вид, будто не заметил офицера, да мимо проедет…

Вот и сейчас всадники неторопливо тянутся к лошадям, а бегают более привычные к дисциплине казаки, подгоняя горцев. Те же вышагивают не спеша. Куда гнать, не война же. Ломаной линией выстраиваются они перед покрасневшим от гнева командиром – строй никто не держит, лошади подгарцовывают на плацу.

– Эй, где твоя пика?! – Густобородый, в светлой черкеске командир подъезжает к Мохе. Тот в ответ недоуменно пожимает плечами – то ли вопроса не понял, то ли дурака валяет.

– Ты что мне тут? – еще гуще багровеет командир, оглядываясь на едущего сбоку адъютанта полка. Чермоев переводит вопрос Мохе. Тот неожиданно отвечает на ломаном русском:

– Палка зачем мини? У мини оружие есть, – он поднимает кинжал. – А палка я выкинул… к… матери.

Хохот сопровождает его ответ. Скрипнув зубами, командир молча следует дальше, ругаясь под нос.

Впрочем, как только официальный смотр заканчивается и всадники начинают показывать свои воинские навыки, командир забывает о своем недовольстве, в восхищении оглаживая свежевыбритую голову под казачьей папахой. Подполковник – солдат не из паркетных, повоевал за свои тридцать пять лет знатно.

А посмотреть есть на что. Одна за другой сотни совершают марши, роют окопы, преодолевают препятствия, перестраиваясь по сигналам трубы, делают перебежки, стреляют, колют чучела. Затем приходит черед рубки. Всадники посотенно выстраиваются в два ряда и по очереди скачут к лозам, снося их направо и налево, и пристраиваются к своим с левого фланга.

Моха, как всегда, чудит. Стоит он последним и без пары. Когда же, наконец, очередь доходит и до него, всадник разворачивает свою лошадь и направляет ее прямо на сидящую за столом, крытым зеленым сукном, комиссию. В ужасе командиры смотрят на приближающегося джигита, какой-то корнет пытается выскочить наперерез и перехватить коня, но Моха огибает его ловким маневром, а перед самым столом дает таких шенкелей скакуну, что тот взлетает над пригнувшимися офицерами и приземляется уже за их спинами. Штаб-офицеры, не стесняясь, кроют удальца трехэтажным матом на нескольких языках сразу, а командир полка хохочет изо всех сил и несколько раз хлопает в ладоши, отдавая дань уважения мастерству наездника. Из всех сидящих за столом он один не втянул голову в плечи и не нагнулся, когда Моха пролетал над ними…

Полк снова выстраивается на плацу. Чермоев довольно щурится: смотр прошел успешно, подполковник доволен, остались лишь мелкие формальности. И тут командир подъезжает к правофланговому.

– А что, удалец, правду ли ваши кинжалы так хороши, как говорят? Что не хуже булатных клинков они?

Молчит Алибек, глазом косит на командира, не понимает, какого ответа ждет тот от него. В разговор снова вмешивается Чермоев:

– Истинная правда, Александр Сергеевич. Я знавал умельцев, что бурки одним ударом половинили. Железо как масло режет.

Морщится подполковник:

– Вы, Абдул-Меджид Орцуевич, погодите пока. Пускай сам молодец покажет, что его кинжал может.

Делать нечего. Не хотел бы Алибек впустую отцовский кинжал из ножен доставать, но и честь горца уронить нельзя.

Приносят откуда-то две винтовки – «мосинки» с гнутыми стволами и без штыков. В бой с ними уже не идти, так что и жалеть нечего. Укладывают между двух чурбаков, сотник командует Алибеку:

– Ну, давай, не посрами честь полка!

А у Алибека пальцы судорогой свело – не желают они тащить клинок из ножен. Словно какая-то неведомая сила держит его там, заклепала так, что и не отодрать. Никакие молитвы и воззвания не помогают парню – намертво сидит кинжал.

– Давай! – орет командир почти в ухо, и не выдерживает Алибек. Напрягая все свои силы, выдергивает он кинжал и, блеснув в воздухе серебряным орнаментом, обрушивает его на ненавистную сталь.

– Блямс!

Металлический лязг далеко разносится по плацу, возвращаясь эхом. Винтовки же остаются лежать невредимыми, получив лишь еще по одной выбоине. Зато рука Алибека с кинжалом отлетает, словно отброшенная взрывом, странно переламываясь в плече. Похоже, вывихнул сустав всадник. Однако сам парень не чувствует боли. С ужасом смотрит он на огромную выщербину в лезвии, понимая, что больше не чувствует знакомого покалывания в сжимающей кинжал ладони.

Не видит Алибек, как сочувственно кивает ему подполковник, досадливо морщится Чермоев и переглядываются между собой однополчане. Всё и всех заслонила ему эта выбоина в клинке, и ощущает он пустоту где-то внутри себя, словно не кусок металла, а часть души вдруг отлетела от него с громким «блямс».

Третий день нудит мелкий дождик. До печенок пробрал, сил нет терпеть сырость. Бурки и папахи вдвое тяжелее стали, пропитавшись влагой.

Странные места эти Карпаты. Вроде как горы, а вроде как и нет. Другие они для кавказцев. Запах иной, леса иные, даже реки по-особенному журчат.

Однако начальство считает: горцев – в горы, там им сподручнее воевать будет. И в чем-то оно право. С детства привыкают горцы взбираться на отвесные скалы, наигрались еще подростками, кто выше взберется или кто дальше на коне перед кручей остановится. И кони у них приноровились к подъемам.

Но вот к чему так и не привыкли чеченцы, так это к дисциплине. Всё норовят друг перед другом покрасоваться. Командиры, устав запрещать и наказывать, нашли применение горской удали – стали в разведку отправлять. Сколько уже молодцов себя героями показало, не счесть. Абдул-Муслим на пару с Амалом вызвались разведать, есть ли противник в одной деревеньке, еле ноги унесли оттуда, на целую дивизию напоровшись, но зато вызнать всё успели. В другой раз сам командир лично отправил четверых – Чингиза, Сайпуди и Эльмурзу вместе с казаком Семеном – в деревню узнать что там и как, а те такой тарарам устроили – в одну халупу ворвались, где австрияки сидели, а их аж двенадцать человек с винтовками оказалось, ну и повязали всех. Понятное дело, всех георгиевскими крестами наградили.

Вот и Алибеку как-то «птица» досталась – георгиевская медаль с изображением герба – двуглавого орла, что для магометан без изображения православного Святого Георгия делается. Ворчат всадники – зачем птица, пусть джигит будет.

Не раз «языка» приводил Алибек, дорогу разведывал, собой рисковал, а убивать никого не приходилось. И ведь лезет парень в самое пекло, надеясь, что отомрет в бою его кинжал, почувствует он, наконец, знакомую дрожь в рукояти, но тщетно. Не возвращается жизнь в клинок, остается он обычной железкой вроде тех кривых ножей, что каждому солдату в армии выдают.

И вот снова разведка. Не просто деревня на пути полка, большой город в предгорье Карпат – гряда теряется в тумане где-то за горизонтом. Одетый в камень город – словно древний некрополь из родных мест Алибека. Булыжные мостовые, здания с высокими шпилями. И ни единого человека на улицах – город будто вымер. Некрополь как есть. Но не доверяет подполковник обманчиво-туманной тишине, не спешит вводить полк, а кидает вначале клич – кто готов разузнать, что и как.

Опять Алибек в первых рядах. Вездесущий Моха увязывается за ним. А где эти двое, быть веселой потехе, и, значит, еще с десяток любителей горячих стычек вызывается в разведку. Всадники отправляются налегке – полы черкесок приторочены к поясам, кинжалы наперевес – вот и всё оружие.

Минуют притихший в ожидании зимы и холодов лесок – даже мокрая палая листва уже не шуршит под ногами, – выходят на открытую местность. Туман всё густеет, значит, река близка, а за ней и городские ворота. Проходят по горбатому мосту, всадники дивятся – мост каменный, тяжелый, а не падает, – вступают под свод старинных крепостных ворот.

Едут, озираясь по сторонам и вверх – если где ждать засады, так здесь – в каменном мешке. Тишина полнейшая, только цокот копыт раздается, да легкое позванивание уздечек. И едва въезжают сквозь ворота в город, как из-за ближайших башен раздается дружный ружейный залп. Засада! Несколько всадников слетают с седел, Моха падает вместе с конем, успевая спрыгнуть в последний миг.

Алибек едет первым, лишь по какой-то чудесной случайности ни одна пуля его не задевает. Что делать? Бьют с двух сторон, скрыться некуда. Вернуться на мост? Чтобы стреляли в спину? Да никогда.

С громким «Алла» бросает он вперед коня, оголенный клинок в руке. Еще несколько человек поспешает следом, Алибек машет им на башню напротив. Чувствует, даже не видя, как уходят остальные вправо, но сам уже не останавливается. Огибает башню и едва не застывает на месте от неожиданности – вся улица запружена фигурками в грязно-зеленых мундирах. Австрияки! Одни спешно перезаряжают ружья, другие приникли к бойницам старой башни.

Отступать поздно. Алибек еще сильнее пришпоривает коня и несется на ближайшего солдата. При виде страшного горца маленький, узкоплечий австриец с густыми усами дергает магазин своего «манлихера», пытаясь побыстрее перезарядить его. Ружье, что с примкнутым штык-ножом чуть ли не больше самого солдата, почему-то заело и не поддается. Отчаявшись, австриец выставляет его перед собой, надеясь уколоть длинным клиновидным штыком надвигающегося всадника. Но Алибек в запале отмахивается кинжалом и летит дальше, даже не замечая, что напрочь перерубил штык.

Не прерывая свой яростный клич, свесившись с седла, Алибек кружит, как шаровая молния, по узким улочкам, неся смерть врагу. Конь, весь в мыле, делает огромные скачки, перенося своего грозного седока – заросшего густым волосом, сливающимся с ворсом мохнатой папахи, – от одной стычки к другой. Выстрелы почти не тревожат горца – редкие пули успевают за его стремительным ходом, иногда пробивая слух неприятным свистом возле уха.

Кинжал в руке Алибека – будто меч из легенды, что способен рассечь скалу, он рубит, режет, колет, не разбирая металл или дерево перед ним. И плывет за горцем темный шлейф из страха и ярости. Неуязвимый для смерти всадник внушает такой ужас австрийцам, что, бросая винтовки, горохом сыплются они с башни, бегут врассыпную, вопя от страха и беспомощности. Улочка, только что запруженная солдатами, опустевает в несколько минут.

А наконец-то ощутивший знакомый зуд в ладони Алибек ликует и теряет всякий контроль над собой. Где враг? Где достойный противник? Мечется на пятачке всадник, не находит никого. И вдруг, словно наткнувшись на невидимую стену, резко останавливает он коня, увидев нечто поразительное.

Широко расставив крепкие ноги в красных штанах, стоит перед ним натуральный великан. На две головы выше, чем сам Алибек, причем шапка с пером роста только добавляет, и в плечах пошире. Черные усы – каждый чуть ли не в ладонь длиной – лихо закручены кверху, мрачный вид придают. Темно-синий мундир едва сходится на мощной груди, расшит золотом. На поясе массивная сабля висит, рукоять серебряной нитью обвита. С другой стороны – тонкий кинжал с серповидной гардой и таким же хвостовиком.

Австрийский гусар! Сотне Алибека пока с ними в сражение вступать не доводилось, только видели как-то издали, как летели гусары по полю, словно стайка разноцветных птичек. А этот, судя по богатому убранству, еще и офицер, да, небось, и из дворян. Не зря кинжал на пояс прицепил, хотя он гусарам не полагается.

Австриец тем временем рукой делает жест, будто лошадь за уздечку осаживает, и головой при этом качает. Намекает, чтобы с коня слезал, понимает Алибек. А гусар еще и револьвер из кобуры вынимает и в сторону откидывает, саблю заместо него из ножен тянет.

Спешивается Алибек. Сам же искал противника, вот и нарвался, как бы теперь головы не сносить. И без всяких ритуалов и церемоний – это ж война, а не дуэль – бросается он с кинжалом на гусара, надеясь на внезапность нападения. Но австриец уже саблю выхватил, легко крутит ее перед собой – никак не подобраться. Кружит тогда вокруг великана горец, словно в танце, ноги его так и мелькают, то в одну сторону уходит он, то в другую, а потом раз и удар с разворота. Гусар только успевает поворачиваться, топчется на месте, как медведь на ярмарке, но близко горца не подпускает.

Делает стремительный выпад Алибек, приседая на левое колено и пытаясь поднырнуть под звенящий круг, что образует в воздухе сабля гусара. В последнюю секунду уходит австриец с линии удара, отбивает укол с жалобным звоном. Конец пришел его сабле. Лишилась она большей части клинка, один эфес с жалким огрызком остался у него в руке, срезал остальное кинжал.

Отбрасывает в сторону испорченное оружие австриец, вытаскивает из ножен кинжал. Странно волнообразная форма у клинка, никогда такой Алибек прежде не видел. И клеймо мастера интересное – горец его почему-то способен отчетливо разглядеть с нескольких метров – два скрещенных меча.

Начинает вдруг вибрировать в руке Алибека кинжал, тревожно гудит он, вселяя в душу парня сомнение и трепет. Понимает горец: почувствовал его кинжал достойного соперника – у врага такое же родовое оружие, что поколениями впитывало память воинственных предков, вбирало в себя их души, превращаясь в живое существо из металла, как и у него. Не просто солдаты двух армий сошлись сейчас в противоборстве на тесной улочке старинного города посреди древних карпатских гор. Нет, две истории, два древних рода столкнулись между собой, и идти дальше сможет только один из них. Пришел тот час, когда жизнь как ярмарочный плясун на веревке стоит на одной ноге над пропастью смерти, и всё умение нужно сейчас приложить канатоходцу, чтобы выстоять и добраться до спасительного края обрыва.

Отводит в сторону руку с кинжалом Алибек, распрямляет ее, смотрит противнику прямо в глаза и ждет – ну-ка прояви себя, гусар! Непоколебим как скала австриец, ухмыляется лишь в густые усы. Не выдерживает азартный горец игры в гляделки, срывается с места, набегает на врага, чтобы в двух шагах от него сильно оттолкнуться и, взлетев над землей, занесенным над головой кинжалом как соколом – сверху вниз – ударить гусара в грудь. Уклоняется от удара гигант, делает шаг влево, а упавший в полуприседе горец вонзает клинок в мостовую, попадая между двух булыжников. И тут же, не вставая, с разворота, рубит врага кинжалом по ногам. Но тот снова готов к обороне, резко поднимает ногу, на которую нацелен кинжал, и сам делает несколько рубящих ударов наотмашь. На счастье Алибека, движения гусара слегка размашисты и парень успевает уклониться, а затем сам переходит в нападение, чередуя колющие и рубящие удары. В какую-то секунду кинжал даже достигает цели, слегка царапая щеку австрийца, и застывая у его горла. Всего одно усилие нужно сделать, чтобы острие рассекло кожу и мышцы, и из шеи врага ударил кровавый фонтан. Однако доли секунды не хватает: Алибек слишком сильно приблизился к австрийцу, и тот толкает его грудью, опрокидывая на спину. Оказавшись на земле, проворный горец быстро откатывается в сторону и прыжком становится на ноги. Снова и снова, отходя и атакуя, кружат они с гусаром в смертельном танце.

Ничего не может поделать с недругом горец, сил остается всё меньше, дыхание учащается, сбиваясь на хрип. Еще пару минут, и Алибеку придет конец. Он и так удивительно долго стоит против столь грозного врага, и только благодаря отцовскому кинжалу, что направляет его руку, заставляя двигаться именно так, а не иначе.

– Помоги мне, отец, – взмаливается про себя Алибек. – Пусть я не уйду неотомщенным, как я не дал это сделать тебе.

И будто порыв холодного ветра обдает парня. На мгновение мысли его обретают ясность и прозрачность родникового источника, и он словно видит, что должен делать.

Остановившись и широко расставив слегка согнутые в коленях ноги, он замирает, зажав кинжал в вытянутой руке, и дождавшись, когда обрадованный капитуляцией парня гигант приблизится и занесет руку для удара сверху, резко распрямляется, уходя за спину врагу, и оттуда, снизу и сбоку, через подмышку гусара, полосует его по горлу.

Брызгает струя теплой крови, содрогнувшийся великан на мгновение застывает, а затем медленно начинает оседать на землю, увлекая за собой и горца. И только мелькает мысль у парня – «а почему падаю я?», как он тоже опускается рядом. Кинжал гусара наискосок разрубил ключицу и плечо Алибека, добравшись до сердца и лишив его жизни.

В смертельном объятии рушатся бойцы на землю, щедро орошая ее своей кровью, а их клинки в последнем боевом приветствии ударяются друг о друга и с прощальным звоном разлетаются на куски.

Но уже не видит Алибек гибели своего кинжала, как не видит он рыдающего над его телом Моху, не слышит стука подков родного полка, входящего по расчищенной от врага дороге в древний прикарпатский город.

Майк Гелприн

Чертовка

Вам, милостивые государи или государыни, в Санкт-Петербурге случалось ли бывать? По всей видимости, нет. Напрасно, занятный городишко.

Я бывал в нем трижды. В первый раз в 1824-м, прибыл как раз накануне наводнения. Что за чудо это наводнение, должен вам сказать. Людишки мёрли как мухи, только успевай. Да-с. Вторично посетил я эти места в 1905-м, но задержался всего на сутки. Вам, почтенные, про Кровавое воскресенье приходилось ли слыхать? Нет? Я так и знал. Поверьте на слово, это было шикарное действо, со времен Варфоломеевской ночи ничего подобного не припомню.

Ну а в третий раз занесло меня в этот городишко аккурат вчера, и назывался он уже Петроградом, потому что шла большая война с германцами. Война, достопочтенные! Война! Самое чудесное время, благодатное, изобильное. Наутро я не отказал себе в удовольствии не спеша прогуляться по Невскому, плюнул на площадь перед Казанским собором, дал пинка зазевавшейся гимназистке и подставил подножку дьячку так, что тот загремел тощей мордой в грязь.

К полудню добрался я до Дворцовой. Здесь, в палатах Зимнего, стараниями недалекого государя был разбит госпиталь на тысячу коек для нижних чинов. В этом заведении мне предстояло обосноваться надолго.

Я не представился, виноват. Поверьте, не потому, что с годами подрастерял хорошие манеры. А всего лишь оттого, что имен у меня было множество, и всех вы наверняка не запомните. К примеру сказать, в Греции звался я Валериосом, в Испании – доном Валерио, во Франции и вовсе месье Валье. Ну а в России – Валерьяном Валерьяновичем, прошу любить и жаловать. Для друзей – просто Валерьяшей, но так как друзей у меня нет и, даст черт, не будет, попрошу без фамильярностей.

Так я госпитальному Хранителю и сказал, едва переступил порог и отвесил небрежный поклон.

– Валерьян Валерьянович, к вашим услугам. Прошу величать исключительно полным именем, понятно вам?

Хранитель не ответил, и я поднял на него взгляд. Ей-черту, я бы предпочел видеть визави кого-нибудь другого. Он, правда, наверняка тоже. Так или иначе, скрестив на груди руки, растопырив белесые крылья за спиной и нацепив выражение надменного превосходства на холеную благостную ряшку, на меня пялился господин э-э…

– Как нынче вас величать? – не стал гадать я.

– Михаилом Назарьевичем, – снизошел до ответа этот ханжа.

С Михаилом Назарьевичем впервые столкнулись мы во Флоренции, веков эдак шесть назад, во время чумы. Правда, звали этого хлыща тогда синьором Микаэло, носил он белую складчатую дерюгу до пят и чертовски здорово управлялся с игральными костями. Обыграл он меня вчистую, до сих пор не могу забыть глумливый смешок, летящий мне в спину, когда я, несолоно хлебавши, убирался из чумного города прочь. Я взял у него реванш в Париже, в 1871-м, на углу улицы Седан и бульвара Ришар-Ленуа. Звали его тогда месье Мишелем, и мы сидели друг напротив друга на развороченной мостовой, а версальские гвардейцы сосредоточивались под арками для атаки на баррикаду.

– Аверс мой, – заказал он.

Я щелчком запустил в воздух серебряную монету в пять франков, и мы с месье святошей уперлись в нее взглядами. Мгновения растянулись, монета, крутясь волчком, словно зависла в воздухе и упорно не хотела падать, но потом упала-таки, и мы оба подались к ней, едва не столкнувшись лбами.

– Реверс! – объявил я.

Секунду спустя гвардейцы метнулись в атаку. Получасом позже я с гордостью смотрел на ссутулившегося и закрывшего руками лицо месье Мишеля, на безвольно поникшие белесые крылья у него за спиной, а уцелевших коммунаров оттаскивали от баррикады в сторону и одного за другим ставили у побитой пулями кирпичной стены…

– Ну-с, – сказал я, оборвав воспоминания. – Что творится в этом чертоугодном месте?

– Богоугодном, – поправил Хранитель. – Сами осваивайтесь, господин хороший, у нищих духом слуг нет.

Я пожал плечами и двинулся прочь, оставив святошу в тылу. Вам, уважаемые, про ангелов-хранителей читывать приходилось ли? Что, дескать, у каждого человечишки свой? Если читывали – забудьте: это, стесняюсь сказать, брехня. Хранитель один – один на всех, и его удел – противостоять такому, как я.

В Николаевском зале я насчитал две сотни коек. Свободных не было, на каждой лежал новоиспеченный кандидат на тот свет. Или на этот, в зависимости от наших с Михаилом Назарьевичем скорбных дел. До обеда я знакомился с контингентом – односторонне, разумеется: увидеть меня воочию выпадало немногим, лишь тем, до которых я снисходил, оказывая им немалую честь.

Простите, немилостивцы мои, отвлекся. Положением дел остался я крайне недоволен. Большинство лежачих были уже помечены. Те, что шли на поправку, – Хранителем; те, кому никакое излечение не светило, – моим предшественником. Так вот, последних было меньше, гораздо меньше, значительно.

– Слава богу, – услышал я, когда стукнуло три пополудни. – Уже двое суток ни единого летального случая.

Я обернулся – неказистый кривоногий хирург эдаким экстравагантным образом подбивал клинья к задрапированной в бесформенную хламиду сестре милосердия.

– Вашими молитвами, доктор, – опустила очи долу та.

Я хмыкнул. Молитвами, как же. У нас беспричинно замену не присылают – мой предшественник явно оказался слабаком и сейчас наверняка месил глину где-нибудь на передовой. И поделом ему: пускай вспомнит, каково это, когда через тебя пролетает снаряд. Или, того хуже, насквозь прошивает тебя пулеметной очередью. Это вам не какая-нибудь щекотка – ощущение, поверьте на слово, пренеприятнейшее.

– А вы, Кларисса Андреевна, в воскресенье вечером что поделывать думаете? – не отставал от милосердной сестрицы кривоногий костоправ.

Девица вздохнула. Вопрос явно задавался не впервые и основательно ей поднадоел.

– Я занята, Григорий Фомич.

– Чем же, позвольте узнать?

Девица вздохнула вновь, я даже на мгновение посочувствовал ей. Терпеть не могу занудства.

– Я-то? – Сестра милосердия подняла очи горе. – Я, Григорий Фомич, в воскресенье вечером сношаюсь.

– Что? – оторопел бедолага Фомич. – Что вы сказали?

– Вы что же, не слышали? Я сказала «сношаюсь». С вашего позволения – с гвардейским поручиком.