Мумия, или Рамзес Проклятый Райс Энн

Какая же холодная у него улыбка! Генри поцеловал ее, до боли впившись в губы, а пальцами сильно сдавив плечи. По спине у Дейзи прошла дрожь, губы горели. Она ответила на поцелуй и, когда Генри повел ее в спальню, не проронила ни слова.

– Привезу я тебе твой автомобиль, – прошептал он, с треском расстегивая пеньюар и прижимая ее к себе с такой силой, что соски у Дейзи заныли от прикосновения к жесткой, накрахмаленной рубашке. Она поцеловала его в щеку, потом в подбородок, проводя языком по слегка отросшей бородке. До чего же приятно слышать его неровное дыхание, ощущать на плечах его руки!

– Не так грубо, сэр, – прошептала Дейзи.

– Почему?

Зазвонил телефон. Надо было выдернуть шнур. Пока Генри тянулся к трубке, Дейзи расстегивала на нем рубашку.

– Я просил тебя не звонить больше, Шарплс.

Проклятый сукин сын, чтоб он сдох, с ненавистью подумала Дейзи. Она работала на Шарплса, пока Генри Стратфорд не вызволил ее. Шарплс был настоящим негодяем, грубым и тупым. Он оставил ей на память шрам, маленький полумесяц сзади на шее.

– Я же сказал тебе, что заплачу, когда вернусь. Может, ты дашь мне время распаковать чемоданы? – Генри со стуком бросил маленькую трубку на рычаг.

Дейзи оттолкнула телефон к дальнему краю мраморной столешницы.

– Иди ко мне, мой сладкий, – позвала она, усаживаясь на кровать.

Генри продолжал смотреть на телефонный аппарат, и глаза у Дейзи поскучнели. Значит, он по-прежнему без гроша. Без единого гроша.

Странно… В этом доме не устраивали панихиды по отцу. Зато вот сейчас осторожно вносят через анфиладу гостиных раскрашенный саркофаг Рамзеса Великого, несут его, словно на погребальной процессии, к библиотеке, которую отец всегда называл египетским залом. Здесь будет бдение у гроба мумии; только вот того, кто должен был бы находиться возле этого гроба, тут нет.

Джулия смотрела, как: по указанию Самира сотрудники музея ставят саркофаг стоймя в юго-восточном углу библиотеки, слева от открытой двери в оранжерею. Прекрасное место для мумии. Любой, кто войдет в дом, сразу же заметит ее. И собравшимся в гостиной она тоже будет видна.

Свитки и алебастровые кувшины будут покоиться под зеркалом, на длинном мраморном столе, придвинутом к восточной стене, слева от саркофага. Бюст Клеопатры уже водрузили на подиум посреди зала. Золотые монеты положат на специальную музейную стойку рядом с мраморным столом. И остальные бесценные сокровища можно теперь разложить так, как распорядится Самир.

Ласковые предзакатные лучи солнца проникали в библиотеку из оранжереи, исполняя причудливый танец на золотой маске царского лика и на сложенных крестом руках.

Она великолепна и, безусловно, подлинна. Только дурак может усомниться. Но что же это была за история?

«Скорее бы все они ушли, – подумала Джулия, – скорее бы остаться одной и как следует рассмотреть отцовские находки». Но эти люди из музея, наверное, никогда не уйдут. А тут еще Алекс… Что делать с Алексом, который стоит рядом и не оставляет ее одну ни на секунду?

Конечно же, Джулия была рада присутствию Самира, хотя, видя, как он страдает, сама мучилась еще больше.

И держался Самир, одетый в черный цивильный костюм и накрахмаленную белую рубашку, напряженно. В шелковом национальном одеянии он был похож на темноглазого принца, который далек от этого суетливого века и его сумасшедшей гонки по дороге прогресса. Здесь он казался посторонним, чуть ли не лакеем, несмотря на приказной тон, каким разговаривал с сотрудниками музея.

Когда Алекс смотрел на них и на сокровища, у него было очень странное выражение лица. Эти предметы ничего не значили для него: они принадлежали иному миру. Разве он не видит, как они прекрасны? До чего же ей трудно его понять!

– Интересно, сбудется ли проклятие? – тихо спросил Алекс.

– Не будь смешным, – отозвалась Джулия. – Какое-то время они тут еще поработают. Почему бы нам не пойти в оранжерею и не попить чаю?

– Да, давай так и сделаем, – согласился Алекс.

Ему все это отвратительно, разве нет? Выражение отвращения ни с чем не спутаешь. Он не испытывает никаких чувств при виде сокровищ. Они ему чужды; они для него ничто. С таким выражением лица Джулия могла бы смотреть на какой-нибудь современный станок, в которых ничего не смыслила.

Это огорчало ее. Но сейчас все ее огорчало – и больше всего то, что у отца было так мало времени, чтобы насладиться всеми этими сокровищами, что он умер в день своего самого великого открытия. И что она была единственным человеком, которому предстояло разобраться во всех не изученных им деталях этой таинственной гробницы.

Может быть, после чаепития Алекс наконец-то поймет, как ей хочется остаться одной. Джулия повела его по коридору мимо двойных дверей гостиных, затем мимо библиотеки, и, пройдя через мраморную нишу, они оказались в застекленной комнате, где росли папоротники и цветы.

Это было любимое место отца – когда он покидал библиотеку. Его письменный стол, его книги все равно были рядом – за двойными стеклянными дверями.

Они сели вдвоем за переносной столик. Солнце играло на серебре чайного сервиза, стоявшего перед ними.

– Наливай, милый, – сказала Джулия, раскладывая на тарелке печенье. Теперь он займется тем, в чем знает толк.

Разве есть на свете другой человек, который так ловко и умело управляется со всеми мелочами повседневной жизни? Алекс умеет ездить на лошади, танцевать, стрелять, разливать чай, смешивать восхитительные американские коктейли, а во время заседаний в Букингемском дворце спать с открытыми глазами. Он умеет прочитать самое обычное стихотворение так выразительно, с таким чувством, что у Джулии на глазах появляются слезы. Он отлично целуется, и, без сомнения, в браке с ним она познает все чувственные услады. Все это так. А чего еще можно желать?

Внезапно она рассердилась сама на себя. Неужели это все, что ей нужно? Для отца всего этого было мало, для ее отца, бизнесмена, чьи манеры ничем не отличались от манер его друзей-аристократов. Для него быт вообще ничего не значил.

– Попей, дорогая, тебе это не помешает, – сказал Алекс, предлагая Джулии чай, приготовленный именно так, как она любила: без молока и без сахара, с тоненьким ломтиком лимона.

Интересно, а кому может помешать чашка чаю?

Освещение вдруг изменилось – какая-то тень появилась в оранжерее. Джулия подняла голову и увидела Самира.

– Самир! Садись, присоединяйся к нам.

Тот жестом показал, чтобы она не беспокоилась. В руках у помощника была тетрадь в кожаном переплете.

– Джулия, – сказал Самир, многозначительно посмотрев в сторону египетского зала, – я привез тебе дневник твоего отца. Я не хотел отдавать его людям из музея.

– О, как я рада! Посиди с нами, пожалуйста.

– Нет, мне надо работать. Я должен проследить, чтобы все сделали как положено. Обязательно прочитай дневник, Джулия. Газеты напечатали лишь малую толику всей этой истории. Из дневника ты узнаешь гораздо больше…

– Ну подойди, присядь, – настаивала Джулия. – Позже мы вместе обо всем позаботимся.

Поколебавшись, Самир согласился. Он взял стоявший рядом с Джулией стул и вежливо поклонился Алексу, с которым его познакомили раньше.

– Твой отец только начал переводить. Ты же знаешь, как здорово он разбирался в древних языках…

– Мне не терпится прочитать. Но почему ты так взволнован? Что-нибудь не так?

– Меня беспокоит это открытие, – помолчав, произнес Самир. – Не нравится мне и эта мумия, и яды, хранившиеся в гробнице.

– Яды на самом деле принадлежали Клеопатре? – вмешался Алекс. – Или все это выдумки журналистов?

– Никто не знает наверняка, – вежливо ответил Самир.

– Самир, на все сосуды наклеены ярлыки, – сказала Джулия. – Слуги предупреждены.

– Вы ведь не верите в проклятия, правда? – спросил Алекс.

Самир вежливо улыбнулся.

– Нет. И тем не менее, – сказал он, снова обращаясь к Джулии, – обещай мне: если что-то покажется тебе странным или появится какое-то дурное предчувствие, ты сразу же позвонишь мне в музей.

– Но, Самир… Вот уж не думала, что ты можешь верить…

– Джулия, в Египте проклятия – большая редкость, – отозвался помощник. – Угрозы, начертанные на саркофаге этой мумии, очень серьезны. И сама история о бессмертии этого существа… Все очень странно. Ты узнаешь подробности, когда прочтешь дневник.

– Не думаешь же ты, что отец стал жертвой проклятия?

– Нет. Но то, что произошло, не поддается разумным объяснениям. Если только не поверить в… Но ведь это абсурд! Прошу тебя об одном: не принимай ничего на веру. А если что, немедленно звони мне.

Он резко оборвал разговор и вернулся в библиотеку. Джулия услышала, как он говорит по-арабски с одним из сотрудников музея, и увидела обоих сквозь открытые двери.

«Горе, – подумала она, – притупляет все прочие чувства. Он так же, как и я, горюет по отцу. И открытие уже не радует его. Как все сложно!»

А ведь он радовался бы, если… Ладно, понятно. С ней все по-другому. Ей страшно хочется остаться наедине с Рамзесом Великим и его Клеопатрой. Но она все понимает. И боль утраты навсегда останется с ней. Она и не хотела, чтобы эта боль улеглась. Джулия посмотрела на Алекса, на бедного растерянного мальчика, взирающего на нее с таким искренним сочувствием.

– Я люблю тебя, – неожиданно прошептал Алекс.

– Что это на тебя нашло? – мягко засмеялась она. Что-то он совсем раскис, ее юный красавец жених, что-то его сильно расстроило. Невыносимо видеть его таким.

– Не знаю, – сказал Алекс. – Меня мучает дурное предчувствие. Так он это назвал? Знаю только одно: мне хочется напомнить тебе о своей любви.

– Алекс, милый Алекс… – Джулия наклонилась и поцеловала его, и он в порыве отчаяния сжал ее руку.

Маленькие безвкусные часы на туалетном столике Дейзи пробили шесть.

Генри, развалившись в кресле, лениво зевнул, потом снова потянулся к бутылке шампанского, наполнил свой бокал, а затем и бокал Дейзи.

Она до сих пор выглядела сонной; тонкая атласная бретелька ночной рубашки упала с плеча.

– Выпей, дорогая, – сказал он.

– Только не это, любимый. Сегодня вечером я пою. – Дейзи надменно вздернула подбородок. – Я не могу пить целыми днями, как некоторые.

Она оторвала от жареного цыпленка, лежавшего на тарелке, кусочек мяса и положила в рот. Очень симпатичный ротик.

– Но какова твоя кузина! Не боится этой чертовой мумии! Надо же, завезла ее в собственный дом.

Глупые голубые глазищи уставились на него – вот это ему нравится. Хотя он уже скучал по Маленке, своей египетской красавице, на самом деле скучал. Восточной женщине не надо быть глупой; она может быть и умна – все равно ею легко управлять. А девица вроде Дейзи обязательно должна быть глуповатой; и с ней надо разговаривать, разговаривать без конца.

– Какого черта она должна бояться какой-то сушеной мумии? – раздраженно спросил он. – Эта чокнутая отдает все сокровища музею. Она не знает цены деньгам, моя кузина. У нее всегда было слишком много денег. Лоуренс немного повысил мой годовой доход, а ей оставил всю корабельную империю.

Он замолчал. Маленькая комната; свет, пятнами ложившийся на мумию. Он снова увидел ее. Увидел, что натворил! «Нет. Неправильно. Он умер от сердечного приступа или от удара – человек, лежавший на песчаном полу. Я этого не делал. И то существо, оно не могло смотреть сквозь намотанные на него тряпки, ведь это абсурд!»

Генри судорожно глотнул шампанского. Превосходно! Он снова наполнил бокал.

– Но ведь она одна во всем доме с этой ужасной мумией, – сказала Дейзи.

И тут он снова увидел те глаза, открытые глаза под истлевшими бинтами, в упор глядевшие на него. Да, они смотрели на него. «Остановись, идиот, ты сделал то, что должен был сделать! Остановись или сойдешь с ума!»

Генри поспешно поднялся из-за стола, надел пиджак и поправил шелковый галстук.

– Куда ты идешь? – спросила Дейзи. – Слушай, ты слишком много выпил, чтобы выходить на улицу.

– Да брось ты, – отмахнулся он.

Она знала, куда он идет. У него было сто фунтов, которые ему удалось выпросить у Рэндольфа, а казино уже открылись.

Теперь ему хотелось побыть в одиночестве, чтобы как следует сосредоточиться. Просто подумать об этом – о зеленом сукне, освещенном люстрами, о стуке костей, о жужжании рулетки, которое всегда бодрило его. Один хороший выигрыш – и он уйдет, обещал он самому себе. Ладно, он больше не может ждать…

Конечно, он влип с этим Шарплсом, он задолжал ему кучу денег, но как, черт побери, он расплатится с долгами, если не посидит за игорным столом?! Правда, он чувствовал, что в этот вечер ему не повезет, но все-таки следовало попытаться.

– Подождите-ка, сэр. Присядьте, сэр, – сказала Дейзи, подходя к нему. – Выпей со мной еще стаканчик, а потом немножко вздремни. Еще только шесть часов.

– Оставь меня в покое, – отрезал Генри.

Он надел плащ и натянул кожаные перчатки. Шарплс. Вот тупица этот Шарплс! Генри нащупал в кармане плаща нож, который таскал с собой многие годы. Да, он все еще на месте. Генри вытащил его и осмотрел тонкое стальное лезвие.

– О нет, сэр! – ахнула Дейзи.

– Не будь идиоткой, – не церемонясь, сказал Генри, сложил лезвие, засунул нож в карман и вышел.

Стало тихо – слышалось только журчание фонтана в оранжерее. Сгустились пепельные сумерки, египетский зал освещала единственная лампа под зеленым абажуром, стоящая на столе Лоуренса.

Джулия в уютном, на удивление теплом шелковом пеньюаре устроилась в отцовском кожаном кресле, спиной к стене, и взяла в руки дневник, который до сих пор не читала.

Сверкающая маска Рамзеса Великого по-прежнему немного пугала ее, из полутьмы выглядывали огромные миндалевидные глаза. Бюст Клеопатры, казалось, светился изнутри. А у противоположной стены на черном бархате лежали великолепные золотые монеты.

До этого Джулия еще раз внимательно рассмотрела их. Тот же профиль, что у бюста, те же волнистые волосы под золотой тиарой. Греческая Клеопатра, совсем непохожая на простоватые египетские изображения, которые так примелькались в постановках шекспировской трагедии, или на гравюрах, иллюстрирующих «Жизнеописания» Плутарха, или в разнообразных учебниках истории.

Профиль красивой и сильной женщины – римляне любили, чтобы их герои и героини были сильными.

Лежавшие на длинном мраморном столе пергаментные свитки и папирус выглядели такими хрупкими, такими ветхими. Другие находки тоже легко сломать неловкими руками. Птичьи перья, чернильницы, маленький серебряный светильник, видимо масляный, с кольцом, в которое, по всей видимости, вставлялся стеклянный сосуд. Стеклянные пузырьки стояли рядом – редчайшие образцы древней работы со стеклом, каждый с крошечной серебряной крышечкой. Естественно, на всех этих маленьких реликвиях, как и на стоящих за ними алебастровых кувшинах, красовались аккуратные этикетки, на которых можно было прочитать: «Руками не трогать».

И тем не менее Джулия беспокоилась – ведь столько людей приходят сюда посмотреть на вещицы.

– Учтите, тут, скорее всего, яды, – предупредила Джулия свою бессменную горничную Риту и дворецкого Оскара. Этого хватило, чтобы они держались подальше от египетского зала.

– Он покойник, мисс, – сказала Рита. – Мертвец. Какая разница, что это египетский царь! Мне кажется, мертвецы не должны находиться рядом с людьми.

Джулия засмеялась:

– В Британском музее полно мертвецов, Рита.

Если бы только мертвые могли оживать! Если бы к ней мог явиться призрак отца! Вот было бы чудо! Снова побыть с ним, поговорить, услышать его голос. «Что случилось, отец? Ты очень страдал? Испугался ли ты хоть на минуту?»

Что это ей пришло в голову – визит призрака?! Такого не бывает. И это ужасно. Мы проходим путь земных страданий от колыбели до могилы – и все на этом кончается. Прелесть сверхъестественных чудес существует только в сказках и стихах, да еще в пьесах Шекспира.

Зачем же медлить? Пришло время долгожданного одиночества в окружении отцовских сокровищ. Теперь можно прочитать его последние слова.

Она нашла страницу, датированную днем открытия. И после первых же слов глаза ее наполнились слезами.

«Должен записать все для Джулии, описать все подробности. В иероглифах на двери нет ни одной ошибки: должно быть, тот, кто писал их, знал, что делает. Хотя греческие письмена относятся к периоду Птолемея, а латынь – более позднего периода, более изощренная. Невероятно, но факт. Самир, как никогда испуган и подозрителен. Нужно поспать хотя бы несколько часов. Собираюсь пойти туда сегодня вечером!»

Затем шел наспех нарисованный чернилами набросок двери в гробницу с тремя фразами на разных языках. Джулия торопливо перевернула страницу.

На моих часах девять вечера. Наконец-то я внутри. Комната больше похожа на библиотеку, чем на усыпальницу. Человек покоится в царском саркофаге возле письменного стола, на котором он оставил тринадцать свитков. Он пишет в основном на латыни, явно в спешке, но довольно аккуратно. Повсюду капли чернил, но текст читается превосходно.

Называйте меня Рамзесом Проклятым. Поскольку именно такое имя я дал себе сам. Когда-то я был Рамзесом Великим, Повелителем Верхнего и Нижнего Египта, Покорителем хеттов, отцом многих сыновей и дочерей. Я правил Египтом шестьдесят четыре года. Еще стоят памятники в мою честь; стелы прославляют мои победы, хотя с тех пор, как меня, смертного младенца, вытащили из материнского чрева, прошло уже тысячелетие.

О, время давно похоронило ту судьбоносную минуту, когда я взял у хеттской жрицы проклятый эликсир. Я не обращал внимания на ее предостережения. Я жаждал бессмертия. И я выпил полную чашу снадобья. Теперь, по прошествии многих столетий, я спрятал снадобье среди ядов моей утраченной Царицы. Она не приняла его от меня, моя обреченная на смерть Клеопатра.

Джулия прекратила читать. Эликсир, спрятанный среди этих ядов? Она поняла, что имел в виду Самир. Газеты ничего не рассказывали об этой маленькой тайне. Очень соблазнительно. Среди ядов спрятано зелье, которое способно подарить вечную жизнь.

– Но кто же мог написать эту фантастическую историю? – прошептала она.

Джулия посмотрела на мраморный бюст Клеопатры. Бессмертие. Почему Клеопатра не стала пить снадобье? «О, похоже, я начинаю верить в эту сказку!» Джулия улыбнулась и перевернула страницу дневника.

Перевод прервался. Отец написал только:

Продолжает описывать, как Клеопатра пробудила его от полного видений сна, как он обучал ее истории Египта, как он любил ее, наблюдал за тем, как она соблазняет римских вождей – одного за другим…

– Да, – прошептала Джулия. – Сначала Юлия Цезаря, потом Марка Антония. Но почему она отказалась от эликсира?

Дальше следовал новый абзац перевода:

Как мне вынести эту тяжесть? Как мне вытерпеть муки одиночества? Я не могу умереть. Ее яды не берут меня. Среди них хранится мой эликсир, так что я могу снова погрузиться в сон, в мечты о других царицах, справедливых и мудрых, которые разделили бы со мной венную жизнь. Но я вижу только ее лицо. Слышу только ее голос. Клеопатра. Вчера. Завтра. Клеопатра.

Дальше шла латынь. Несколько наспех написанных строк на латыни, в которой Джулия была не сильна. Даже с помощью словаря она не смогла бы перевести этот текст. Потом шли несколько строчек на демотическом египетском, более непонятном, чем латынь. И больше ничего.

Джулия отложила дневник, пытаясь совладать со слезами. Ей казалось, что отец рядом, что он с ней, в этом зале.

Как бы он радовался, как бы смеялся вместе с ней над своими каракулями!

И сама таинственная история – потрясающая!

Неужели где-то среди этих ядов спрятан эликсир, дающий бессмертие? Даже если не верить в него – все равно поразительно. Вот бы просто посмотреть на тот самый крошечный серебряный светильник и тот самый изящный пузырек! Рамзес Великий верил в зелье. Возможно, отец тоже поверил. И она сама, может быть, тоже на минуточку поверила.

Джулия медленно поднялась и подошла к длинному мраморному столу, стоявшему у противоположной стены. Свитки очень уж хрупкие – весь стол усеян крошечными кусочками и трухой папируса. Джулия видела, как рассыпались свитки, когда их вытаскивали из футляров. Она не посмела дотронуться до них. И к тому же она все равно не смогла бы их прочитать.

И кувшины тоже нельзя потрогать. Что, если капельки яда чуть-чуть пролились? Что, если ядовитые пары отравили воздух?

Внезапно Джулия поймала себя на том, что смотрит на свое отражение в зеркале. Она вернулась к письменному столу и развернула лежавшую на нем газету.

В Лондоне с триумфом шла постановка шекспировской трагедии «Антоний и Клеопатра». Ей бы хотелось сходить на нее с Алексом, но серьезные пьесы всегда нагоняли на Алекса дремоту. Его могли развлечь только Гилберт и Салливан^{1}, но даже у них он начинал клевать носом к концу третьего акта.

Джулия прочла короткий отзыв о постановке, затем снова встала и взяла с книжной полки над столом томик Плутарха.

Где тут история Клеопатры? Плутарх не удосужился отвести для ее биографии целую главу. Нет конечно же: ее история вставлена в жизнеописание Марка Антония.

Джулия быстро перелистала страницы, которые помнила очень смутно. Клеопатра была великой царицей и великим политиком – так говорят о подобных личностях в наше время. Она не только соблазнила Юлия Цезаря и Марка Антония – она десятилетиями не позволяла Риму завоевать Египет и в конце концов покончила с собой – когда Антоний погиб от собственной руки, когда Октавиан Август уже стоял у ее ворот. Падение Египта было неизбежно, но она чуть было не изменила ход истории. Если бы Юлия Цезаря не убили, он мог бы сделать Клеопатру императрицей. Если бы Марк Антоний был посильнее, Октавиан был бы повержен.

Однако даже последние свои дни Клеопатра прожила победительницей. Октавиан хотел привезти ее в Рим как плененную царицу. Она обманула его. Она перепробовала дюжину ядов на осужденных пленниках, а потом все-таки остановилась на укусе змеи, который и лишил ее жизни. Римские воины не смогли помешать ее самоубийству. Октавиан вступил во владение Египтом. Но завладеть Клеопатрой он не сумел.

Джулия закрыла книгу, испытывая странное благоговение. Посмотрела на длинный ряд алебастровых кувшинов. Неужели это те самые яды?

Глядя на таинственный саркофаг с мумией, она задумалась. Сотни похожих на него Джулия видела здесь и в Каире. Сотни похожих на него она изучала с самого раннего детства.

Но только в этом саркофаге находился человек, объявивший себя бессмертным. Объявивший, что его погребли заживо, что он не умер, а всего лишь спит полным видений сном.

В чем секрет этого сна? В чем секрет пробуждения? И этого эликсира?

– Рамзес Проклятый, – прошептала она– Проснешься ли ты ради меня, как когда-то проснулся ради Клеопатры? Проснешься ли, несмотря на то что твоя царица мертва? Проснешься ли, чтобы подивиться чудесам нового времени?

Ответом была тишина; огромные ласковые глаза золотого царя неподвижно смотрели на нее, инкрустированные золотые руки покойно лежали на груди.

– Это грабеж! – воскликнул Генри, не в силах сдержать гнев. – Эта вещь бесценна.

Он сердито смотрел на маленького человечка за конторкой в задней части антикварного магазина. Жалкий маленький воришка из убогого мира грязных стеклянных витрин и монетного хлама, выставленного под видом драгоценностей.

– Если она настоящая, – неторопливо произнес человечек. – А если она настоящая, откуда она у вас? Монета с таким превосходным изображением Клеопатры? Понимаете, всем захочется узнать, откуда я ее взял. А вы даже не назвали мне своего имени.

– Да, и не назову.

Задыхаясь от злобы, Генри выхватил монету у него из рук, сунул ее в карман и повернулся к выходу. Отойдя на пару шагов, остановился, натянул перчатки. Сколько он потерял – пятьдесят фунтов? Генри был в ярости. Изо всех сил хлопнув дверью, он вышел на улицу, где завывал ледяной ветер.

Долгое время хозяин антикварного магазина сидел неподвижно. Он все еще ощущал тепло монеты, которую так легкомысленно упустил. Подобной ему еще не доводилось видеть. Он прекрасно понимал, что вещь подлинная и что отказ от нее был самым дурацким поступком в его жизни.

Он должен был купить ее! Должен был рискнуть! Но он знал, что вещь краденая, а становиться вором не хотелось – даже ради царицы Нила.

Антиквар поднялся из-за стола и прошел между пыльными саржевыми занавесками, отделявшими магазинчик от крошечной гостиной, где он проводил большую часть времени даже в рабочие часы. Газета валялась за винтовым табуретом, там, где антиквар ее бросил. Он открыл страницы и сразу увидел кричащий заголовок:

«МУМИЯ СТРАТФОРДА И ЕЕ ПРОКЛЯТИЕ ПРИБЫЛИ В ЛОНДОН».

На снимке ниже был изображен стройный молодой человек, спускавшийся с трапа судна «Мельпомена». На том же судне прибыла мумия Рамзеса Проклятого. «Генри Стратфорд, племянник умершего археолога», – гласила подпись под снимком. Да, это тот самый человек, который только что вышел из магазина. Неужели он украл монету из гробницы, в которой так внезапно скончался его дядя? И сколько еще таких монет он украл? Антиквар пришел в замешательство: с одной стороны, он почувствовал облегчение, а с другой стороны, жалел, что сделка не состоялась. Он посмотрел на телефон.

Полдень. В столовой клуба тихо. Несколько постоянных посетителей обедали в одиночестве за покрытыми белыми скатертями столами. Именно такую обстановку любил Рэндольф: здесь он мог отдохнуть от шумных улиц, от бесконечной суеты и напряженной атмосферы офиса.

И он совсем не обрадовался, увидев в дверях сына. Скорее всего, тот опять не спал всю ночь. Хотя, надо отдать ему должное, Генри был чисто выбрит и одет с иголочки. О таких мелочах он никогда не забывал. Хуже другое, то, с чем Рэндольф никак не мог смириться: у Генри нет будущего. Он пьяница и игрок, без чести и без совести.

Рэндольф опять принялся за суп.

Он не поднял глаз даже тогда, когда сын уселся напротив и заказал официанту виски с содовой – «и поживее».

– Я же сказал тебе, чтобы ты ночевал у кузины, – мрачно заметил Рэндольф. Пустой разговор. – Я оставил тебе ключ.

– Ключ у меня, спасибо. А моя кузина, не сомневаюсь, прекрасно обходится без меня. У нее есть компания: ее обожаемая мумия.

Официант поставил на стол бокал, и Генри немедленно осушил его. Рэндольф поднес ко рту еще одну ложку горячего супа.

– Какого черта ты обедаешь в этой дыре? Она уже десять лет назад вышла из моды. Обстановка как на похоронах.

– Говори потише.

– Почему это? Тут все глухие.

Рэндольф откинулся на спинку стула, кивнул официанту, и тот подошел забрать пустую тарелку.

– Это мой клуб. И мне здесь нравится, – равнодушно сказал он.

Все бессмысленно. Бессмысленно разговаривать с сыном. Когда он думает об этом, ему хочется плакать. Хочется плакать при виде того, как трясутся руки Генри, как он бледен и истощен, какие пустые у него глаза – глаза пьяницы и наркомана.

– Принеси-ка бутылку, – не глядя, бросил официанту Генри и обратился к отцу: – У меня осталось всего двадцать фунтов.

– Мне больше нечего тебе дать, – устало сказал Рэндольф. – Пока она все держит на контроле, положение просто отчаянное. Ты ничего не понимаешь.

– Ты лжешь. Я знаю, что вчера она подписала документы…

– Ты получил жалованье за целый год вперед…

– Отец, мне срочно нужны сто фунтов!

– Если она сама проверит конторские книги, я признаюсь во всем; тогда у меня, может быть, появятся хоть какие-то возможности…

Ему стало легче оттого, что он наконец произнес это. Возможно, он высказал свое тайное желание. Вдруг Рэндольф увидел своего сына со стороны. Да, нужно рассказать племяннице всю правду и попросить ее… О чем? О помощи.

Генри фыркнул:

– Хочешь сдаться на ее милость? Замечательно.

Рэндольф посмотрел в сторону, на длинный ряд покрытых белыми скатертями столов. Теперь в столовой, в самом дальнем углу, остался только почтенный седовласый джентльмен, обедавший в одиночестве. Младший виконт Стефенсон – один из старейших землевладельцев, у которого еще имелись на счету средства для поддержания обширных владений. Ну что ж, обедай с миром, дружище, устало подумал Рэндольф.

– А что нам остается делать? – мягко обратился он к сыну. – Приходи на работу завтра утром. Хотя бы покажись.

Слушал ли его сын, который всегда, сколько Рэндольф помнил, был таким жалким, его сын, у которого нет ни будущего, ни амбиций, ни мечтаний, ни планов?

Внезапно у Рэндольфа защемило в груди: он вспомнил эти долгие-долгие годы, в течение которых сын постепенно превращался в неудачника, изворотливого и злобного. Как больно видеть его несчастные глаза, бездумно оглядывающие нехитрые предметы, расставленные на столе: тяжелое серебро, салфетку, которая так и осталась нетронутой, стакан и бутылку шотландского виски…

– Ладно, я дам тебе денег.

Что значит какая-то сотня фунтов? Ведь это его единственный сын. Единственный сын.

Надо выполнить печальный долг – появиться на приеме. Когда Эллиот прибыл, дом Стратфордов был переполнен гостями. Он всегда любил этот дом с его роскошной парадной лестницей, с его непривычно просторными комнатами.

Масса темного дерева, множество высоченных книжных шкафов и при этом удивительно радостная атмосфера из-за обилия электричества и нескончаемых полотнищ золотистых обоев. Но когда Эллиот вошел в приемный зал, его пронзила острая тоска по Лоуренсу. Он чувствовал присутствие Стратфорда во всем. И в этот момент он вспомнил их многолетнюю дружбу и горько пожалел о том времени, что проводил без Лоуренса. Оказалось, даже воспоминание о юношеской любви до сих пор ранит его.

Ну да, он знал, что когда-нибудь это случится, что он испытает такую боль. И все-таки в этот вечер ни один дом на свете не притягивал его так сильно, как этот дом, где должна была состояться первая официальная демонстрация Рамзеса Проклятого, найденного Лоуренсом Эллиот приветственно помахал рукой людям, которые кинулись раскланиваться с ним, и, кивая старинным друзьям и незнакомцам, двинулся прямо к египетскому залу. Сегодня у него здорово разболелась нога, наверное, как он привык говорить, из-за тумана. Поэтому он взял с собой новую прогулочную трость, которая ему нравилась: прочную, с серебряным набалдашником.

– Благодарю вас, Оскар, – произнес Эллиот с дежурной улыбкой, принимая первый бокал белого вина из рук дворецкого.

– Не торопись, старина, – грустно сказал подошедший к нему Рэндольф. – Они еще только собираются разбинтовывать это отвратительное существо. Можем пойти вместе.

Эллиот кивнул. Рэндольф выглядел ужасно – понятно почему. Смерть Лоуренса выбила почву у него из-под ног. И все-таки он держался молодцом.

Они пошли вдвоем в первые ряды зрителей, и глазам Эллиота предстал поразительной красоты саркофаг, в котором покоилась мумия.

Невинное детское выражение золотой маски очаровало его. Потом взгляд скользнул ниже – к рядам надписей, которые опоясывали нижнюю часть фигуры. Латинские и греческие слова, начертанные в стиле египетских иероглифов.

Эллиот отвлекся – Хэнкок из Британского музея призвал собравшихся к тишине, звонко постучав ложечкой по хрустальному бокалу. Рядом с Хэнкоком стоял Алекс, обнимавший за талию Джулию, которая выглядела обворожительно в своем траурном одеянии, с гладкой прической, открывавшей бледное лицо, которое – теперь в этом мог убедиться весь мир – было так прекрасно, что не нуждалось ни в пудре, ни в косметике.

Они встретились взглядами, и Эллиот грустно улыбнулся Джулии, тут же увидев, как просияли ее глаза в ответ: она всегда радовалась встрече с ним. «Странно, – подумал он, – я интересен ей больше, чем мой сын. Какая ирония!» Алекс наблюдал за всеми приготовлениями с явным недоумением. Почему он всегда такой растерянный? Размазня он – вот в чем беда.

Внезапно слева от Хэнкока возникла фигура Самира Айбрахама. Еще один старый друг. Но Самир немного нервничал и не заметил Эллиота. Он приказал двоим молодым людям аккуратно взяться за крышку саркофага и ждать дальнейших распоряжений. Те стояли с опущенными глазами, словно их смущало представление, в котором они участвовали. В зале наступила мертвая тишина.

– Леди и джентльмены, – произнес Самир. Молодые люди тут же приподняли крышку и сдвинули ее в сторону. – Разрешите представить вам Рамзеса Великого.

Теперь все могли увидеть мумию – туго стянутую толстыми, обесцвеченными от времени пеленами высокую фигуру мужчины со скрещенными на груди руками, мужчины, по всей видимости, лысого и нагого.

Толпа дружно ахнула. В золотистом свете электрических лампочек и нескольких разбросанных тут и там свечных канделябров мумия выглядела устрашающе – как и все мумии. Смерть, которую сохранили и оправили в раму.

Потом раздались жидкие аплодисменты. Кто-то пожимал плечами, кто-то смущенно хихикал, и наконец сквозь плотную стену зрителей стали проталкиваться самые любопытные – чтобы получше рассмотреть мумию. Подойдя, они отшатывались, точно от жара костра. Многие сразу же отворачивались.

Рэндольф вздохнул и покачал головой:

– Неужели Лоуренс умер вот из-за этого? Хотелось бы знать отчего.

– Не следует быть таким впечатлительным, – сказал стоящий рядом с ним мужчина. Эллиот наверняка был с ним знаком, но не мог вспомнить его имя. – Лоуренс был счастлив…

– …Заниматься тем, что ему нравилось, – прошептал Эллиот. Еще раз он услышит такое – не сможет удержаться от слез.

Конечно, Лоуренс был счастлив, когда изучал найденные им сокровища. Лоуренс был счастлив, когда переводил эти свитки. Смерть Лоуренса – страшная трагедия. Какой-либо иной вывод мог сделать только законченный идиот.

Пожав Рэндольфу руку, Эллиот покинул его и стал медленно пробираться поближе к высохшему телу Рамзеса.

Молодое поколение, казалось, решило дружно воспрепятствовать его продвижению, сгрудившись вокруг Алекса и Джулии. Эллиот слышал ее взволнованный голос, перекрывавший гомон гостей, и обрывки речи.

– …Удивительная история на этом папирусе, – поясняла Джулия. – Но отец только начал переводить. Хотелось бы знать, Эллиот, что вы думаете об этом.

– О чем именно? – Он как раз подошел к самой мумии и внимательно разглядывал ее, поражаясь тому, как отчетливо видно выражение лица под толстым слоем тряпья.

Джулия подошла ближе, и Эллиот взял ее за руку. Толпа напирала, стараясь получше рассмотреть экспонат, но Эллиот не уступал своего места.

– Мне хотелось бы услышать ваше мнение обо всей этой таинственной истории, – сказала Джулия. – Правда ли, это саркофаг девятнадцатой династии? Как получилось, что он украшен в римском стиле? Когда-то отец сказал мне, что вы разбираетесь в египтологии лучше, чем любой сотрудник музея.

Эллиот добродушно хохотнул. Джулия смущенно оглянулась, чтобы убедиться, что рядом нет Хэнкока. Слава богу, он стоял в центре другой плотной толпы, давая разъяснения по поводу свитков и изысканных кувшинов, расставленных в ряд вдоль стены под зеркалом.

– Ну и что вы думаете? – повторила вопрос Джулия. Была ли когда-нибудь ее серьезность столь соблазнительной?

– Вряд ли это Рамзес Великий, милая моя, – ответил Эллиот. – Ты и сама это знаешь. – Он снова посмотрел на расписанную крышку саркофага и на покоящееся в ветхом тряпье высохшее тело. – Превосходная работа, ничего не скажешь. Химикалии почти не использовались; битумом совсем не пахнет.

– А там и нет битума, – внезапно вмешался в разговор Самир. Он стоял слева, и Эллиот его не видел.