Жанна де Ламотт Волконский Михаил
Солнце грело и светило, по скалам прежние дороги заглохли и лишь кое-где вились тропинки, в лабиринте которых трудно было разобраться нездешнему человеку.
Татарские поселки с их белыми плоскокрышными лачугами попадались довольно редко, и заросшие выжженным кустарником скалы казались пустыней.
Среди этой пустыни, на вдававшейся в воду косе, стояла женщина, хотя по платью нельзя было причислить ее к этому полу. На ней была полотняная мужская блуза, широкие шаровары и турецкие туфли. Ее волосы были подобраны под соломенную шляпу, лошадь с мужским татарским седлом, на которой она приехала, была отпущена на волю и, казалось, ее обладательница сама забыла о ней.
Странна была судьба этой женщины, волею Провидения попавшей на дикий, но благословенный берег Крыма, где она на воле, чувствовала себя лишенной свободы…
Широкий простор моря, пустынные скалы и леса не давали свободы этой женщине, которая привыкла дышать спертым воздухом большого города и чувствовать себя госпожой среди большого скопища людей, теснящихся в добровольных темницах, называемых городами. Для этой женщины было тяжело, как наказанье, одиночество среди ласковой природы Крыма.
Чего бы только не дала она, чтобы снова попасть в Париж, в так называемую «столицу мира», где день кажется минутой и где каждая прожитая минута дает столько, сколько не переживешь в ином месте и за год!..
Там, в этом Париже, властвовал теперь баловень счастья, ставший из простого, незаметного корсиканца императором, властелином почти всего мира… А она!
Она была королевского рода, прирожденная Валуа и, несмотря на это, должна была носить дырявые башмаки! И она была рада, когда за нее посватался ничтожный господин де Ламотт, исполнявший, как оказалось впоследствии, должность сыщика.
Выйдя замуж, женщина – ее звали Жанна – получила, на положении замужней женщины возможность действовать самостоятельно, а этого ей только и было нужно! Целым рядом просьб и унижений она добилась-таки того, что на нее обратила внимание королева Мария Антуанетта; да и не могло быть иначе: недаром госпожа де Ламотт была королевской крови, прирожденная графиня Валуа.
Ей достаточно было того, что Мария Антуанетта обратила на нее свое внимание, а о дальнейшем она позаботилась уже сама, и это дальнейшее развернулось было, как ей казалось сначала, блистательным ковром для его торжествующего шествия, на котором она сама вышивала узоры. Она начала запутывать интригу влюбленного в королеву кардинала де Рогана и кончила знаменитой историей с ожерельем.
Это драгоценное бриллиантовое ожерелье понравилось Марии Антуанетте, но она отказала себе в его покупке, предпочтя чтобы на его стоимость было куплено военное судно для Франции.
Госпожа де Ламотт уговорила Рогана подарить это ожерелье королеве, и затем последовал целый ряд событий, среди которых, как в омуте, закружилась голова и трудно было разобрать, что следовало и чего не следовало делать…
Жанна Валуа де Ламотт, словно сорвавшись, по наклонной плоскости неудержимо катилась вниз и, словно ее подхлестывал кто, все более и более запутывала кардинала, несчастную королеву и запутывалась сама. Кардинала, требовавшего свидания с королевой Марией Антуанеттой, она одурачила тем, что передала ему много поддельных записок королевы и, найдя схожую с ней лицом девушку, устроила ему свидание с этой мнимой королевой. Роган попал в западню, купил ожерелье, но это ожерелье де Ламотт оставила у себя, потому что оно могло послужить основанием к ее богатству, а ей оно было нужно, без него она не могла существовать.
Она думала, что успеет скрыться из Франции в нужный момент и что во всяком случае Мария Антуанетта не допустит разыграться этому делу, которое грозило для нее скандалом.
Но скрыться де Ламотт не успела, а Мария Антуанетта не побоялась скандала.
Госпожу де Ламотт судили, приговорили к публичному наказанию на эшафоте. Она была наказана, и палач наложил на нее свое клеймо, но потом ей удалось бежать из тюрьмы, где ее хотели заточить на всю жизнь, и поселиться в Лондоне. Но и там враги не оставляли ее своими преследованиями.
Правда, она написала и напечатала свои мемуары о Марии Антуанетте, в которых не пощадила несчастной королевы. За это убийцы, подкупленные французскими дворянами, несколько раз покушались на ее жизнь.
Дело дошло до того, что Жанна де Ламотт должна была спастись от них тем, что выпрыгнула в окно.
После этого она поддалась уговорам одной русской княгини, с которой подружилась в Лондоне, и потихоньку выехала с нею в Крым, распустив слухи о своей мнимой смерти.
И с тех пор она жила с княгиней в Крыму; та старалась окружить ее всевозможными заботами и попечениями и ни за что не соглашалась никуда уезжать, не представляя даже возможности, чтобы где-нибудь было лучше, чем в Крыму.
Много воды утекло и много событий произошло. Во Франции отпраздновала свой кровавый пир революция. Мария Антуанетта и ее супруг, король Людовик Шестнадцатый погибли, и деспотизм республики увенчался деспотией Наполеона, возвышению которого не могла не завидовать госпожа де Ламотт, так как ее жизнь была одним сплошным падением.
Все изменилось во Франции, но Жанна не могла вернуться туда, будучи заклеймлена палачом, и должна была продолжать довольствоваться жизнью на прекрасном, но диком берегу Крыма и ездою на лошади по его горам.
И у нее не было ни копейки своих денег, она во всем зависела от княгини, (а между тем она могла бы обладать богатством, которое составляло цену ожерелья. Она считала, что выстрадала себе это богатство и купила его ценою своей жизни и своего позора; и действительно оно могло бы быть в ее руках, если бы не обстоятельства, причиною которых была глупость ее пособников.
В то время когда в Париже разыгрывалось судилище над нею из-за ожерелья, оно уже было отослано ею в Амстердам с верным человеком, который продал его, а вырученные деньги спрятал в надежном месте. Последним был потайной подвал на небольшой мызе, купленной специально с целью спрятать там на время ее богатство.
Когда Жанна освободилась из тюрьмы и, бежав в Лондон, надумала воспользоваться спрятанными там деньгами, оказалось, что ее верный человек умер, а мыза вместе с тайником была куплена аббатом Жоржелем, секретарем кардинала де Рогана, и в его владении деньги пропали для Жанны де Ламотт.
Однако она надеялась, что рано или поздно, но они придут к ней.
В Лондоне она вступила в тайное общество восстановления прав обездоленных, открыв этому обществу тайну подвала на мызе аббата Жоржеля, впоследствии кардинала Аджиери. Ей было обещано, что если не все деньги, то большая часть не минует ее рук, нужно лишь подождать смерти кардинала Аджиери.
И Жанна ждала, ждала многие годы. Наконец, наступила эта долгожданная смерть кардинала Аджиери; но общество восстановления прав обездоленных ничего не могло сделать, потому что, очевидно, слишком неумело повело дело, и мыза со всем состоянием, которое де Ламотт считала своим, перешла к незаконному сыну аббата Жоржеля (кардинала Аджиери), которому он и завещал свое имущество.
Как члены общества выпустили из рук этого наследника, за которым следили, она не могла хорошенько понять, но факт был налицо: сын аббата владел состоянием, а она, одинокая, должна была доживать свой век в диком Крыму…
9. Наследник кардинала Аджиери
А между тем дело обстояло так. В Петербурге как-то вдруг неожиданно объявился Александр Николаевич Николаев, или Саша Николаич, как называли его приятели, и, несмотря на то что никто не знал его происхождения, стал вращаться в лучшем обществе столицы. Его положению в обществе много содействовало то, что по паспорту он был дворянином, что он вел хотя и скромную, но в то же время барскую жизнь, что он отличался вполне светскими манерами, и, главное, по-видимому, обладал большими средствами.
Однако, относительно последнего обстоятельства знакомые Саши Николаича жестоко ошибались. Состояния у него не было никакого. Правда, скончавшийся в Париже воспитатель Саши Николаича перед смертью передал ему двадцать тысяч франков, но Николаев истратил их на приобретение обстановки в Петербурге, куда он переехал после смерти своего воспитателя из Парижа. Кроме того, воспитатель Саши Николаича перед смертью передал ему пакет, в котором было указание на одного из петербургских банкиров: и последний стал выплачивать Саше ежемесячно тысячу рублей. Эти деньги по тому времени были огромными и служили Саше Николаичу единственным ресурсом к жизни.
Впрочем, эти ежемесячные получения были столь же непрочны, сколь и таинственны. Саша Николаич не знал, от кого именно и на каком основании он получал эту тысячную ренту, – банкир лишь выплачивал ему деньги, но не мог сообщить ему и лица, по чьему приказу он это делает. И вдруг этот источник исчез – Саша Николаич получил извещение банкира, в котором последний сообщал, что дальнейшая выдача ему денег будет прекращена.
Это обстоятельство сразу же изменило образ жизни Саши Николаича. Ему пришлось распродать всю свою обстановку, продать лошадей, отпустить прислугу, из своей роскошной барской квартиры перебраться жить в комнату в семье захудалого чиновника Беспалова.
Все знакомые и великосветские приятели Саши Николаича, как водится, тут же отвернулись от него.
Оставшись совершенно одиноким, Николаев не очень-то унывал и стал искать себе средства к жизни работой. Но места ему не находилось.
И тут судьба столкнула его с одним из членов общества восстановления прав обездоленных, назвавшим себя Агапитом Аврамовичем Крыжицким. Таинственное общество, по-видимому, было заинтересовано Сашей Николаичем, следило за ним и было уже осведомлено о перемене обстоятельств молодого человека, потому что Крыжицкий сам обратился к Саше Николаичу с предложением ему денег за «некоторые услуги». Николаеву показалась весьма двусмысленной и подозрительной подобная формулировка этого предложения, и он с гордостью отверг его.
Между тем время шло. Саша Николаич успел позабыть своих коварных друзей, среди которых особенно больно обидел его самолюбие его вроде бы лучший друг граф Сергей Савищев, резко прекративший с ним знакомство тотчас же после того, как Саша Николаич сообщил ему о печальном факте своего банкротства. Николаев уже стал привыкать к обстановке, в которую забросила его судьба, и к людям, с которыми она его столкнула, когда случилось обстоятельство, сильно отразившееся на его судьбе.
Саша Николаич полюбил. В убогом доме чиновника Беспалова он встретил девушку, с первой же встречи покорившую его сердце. Это была Мария Беспалова, дочь квартирохозяина Саши Николаича, то есть, вернее, его воспитанница, так как Беспалов только выдавал ее за свою дочь.
Маня Беспалова весьма благожелательно отвечала на чувство Саши Николаича и сперва поощряла молодого человека, но, когда он сознался, что у него почти нет никаких средств к жизни, резко изменилась и стала сторониться его. Тогда Саша Николаич решил обратиться к Крыжицкому, тем более что его натолкнула на эту мысль сама Маня Беспалова, боготворимая им.
Николаев отправился к Крыжицкому, и этот визит закончился тем, что он выдал на имя Андрея Львовича Сулимы расписку, согласно которой он обязывался предоставить последнему «половину принадлежащего ему наследства…» Саша Николаич в то время не помышлял ни о каком наследстве, и ему, конечно, ничего не стоило выдать подобную расписку на чье бы то ни было имя; он даже не особенно настаивал на выяснении того, кто был этот Андрей Львович Сулима и удовольствовался одним лишь довольно туманным намеком на то, что таким путем он в будущем обеспечивал себе богатое наследство.
Андрей же Львович Сулима был «Белым» петербургского отдела общества «Восстановления прав обездоленных», то есть председателем его.
10. Мнимая графиня Савищева
Охотясь на будущее наследство Саши Николаича, члены Общества восстановления прав обездоленных наткнулись и еще на одно наследство, которое могло быть спорным и обратившее на себя их жадные взоры. То было наследство графа Савищева. Последний обладал огромным состоянием, которое он нажил не совсем честным путем и оставил своим законным наследникам – своей жене Анне Петровне и сыну – Сергею Савищеву, приятелю Саши Николаича. Кроме них, у покойного графа Савищева других родственников не оставалось.
Младший брат покойного графа Савищева запутался в долгах и, желая их поправить, выдал туркам важные государственные документы. Он был обвинен в государственный измене, а затем, будучи лишенным чинов и орденов, был сослан и исчез без вести.
Его жена, потрясенная столь тяжелым несчастьем, преждевременно разрешилась от бремени девочкой и умерла при родах. Таким образом, новорожденная дочь графа Савищева-младшего с первого дня своего появления на свет оказалась круглой сиротой. Ее дядя, граф Савищев-старший и слышать не хотел о дочери своего опозоренного брата, и девочку отдали в воспитательный дом, где она и затерялась среди тысячи таких же обездоленных, зачастую записанных под одним и тем же именем. Точно так же под именем Марии была записана дочь графа Савищева-младшего. Все это было известно членам общества, и они задумали оттягать у настоящих и неоспоримых наследников графа Савищева-старшего в пользу его племянницы, заменив ее подставным лицом.
Вскоре нашлось также и лицо такое. Крыжицкий, выслеживая Сашу Николаича, познакомился с его окружением и, узнав, что Беспалов взял свою воспитанницу Маню из воспитательного дома, сопоставил ее лета с датой смерти Савищевой-младшей и сразу же решил, что эта девушка вполне может пригодиться для выполнения их преступного плана, тем более что она и крещена была тем же именем, как и несчастная дочь Савищева-младшего. Привлечь Маню Беспалову к содействию этим замыслам обществу восстановления прав обездоленных было совсем нетрудно, так как она была девушка довольно легкомысленная и во что бы то ни стало стремилась выбиться из полной нищеты и зажить в роскоши и довольстве. Гораздо труднее было устранить от владения имуществом графа Савищева его законных наследников.
Но и это не затруднило находчивых искателей чужих наследств. Крыжицкому удалось обманным путем добыть метрическое свидетельство графини Анны Петровны Савищевой, и на нем была сделана подчистка года рождения графини Анны Петровны, а Сулима – «Белый» с помощью консисторского чиновника обработал метрические книги так, что в них под данным числом никаких записей о графине Савищевой, урожденной Дюплон, не оказалось. Таким образом графиня Анна Петровна Савищева оказалась мнимой графиней, а ее сын Сергей Савищев оказался без роду-племени, и наследство графа Савищева-старшего, которым долгое время владели, якобы владели, его законные наследники, должно было перейти в пользу его племянницы Марии, ставшей единственной наследницей графа.
Когда Андрей Львович Сулима явился в дом Беспалова и развернул перед Маней-воспитанницей блестящую перспективу ее роскошной жизни, то легко уговорил ее переехать к нему и начать дело о мнимом наследстве.
11. Мыза в Голландии
Саша Николаич, узнав о вероломном поступке любимой девушки, впал в совершеннейшее отчаяние. Но ему не пришлось долго пребывать в таком состоянии. В тот же день, когда Маня Беспалова переехала к Сулиме, к Николаеву явился ее брат Орест – пьяница и мот, под разными предлогами выжимавший из жильца своего отца мелкие суммы на выпивку, и конфиденциально сообщил Саше Николаичу, что в своем излюбленном трактире он случайно столкнулся с приезжим французом, прибывшим в Санкт-Петербург разыскивать Александра Николаевича Николаева.
Молодой человек с недоверием отнесся к словам Ореста, но все же согласился на встречу с французом.
При первой встрече Саши Николаича с Тиссонье (так звали этого француза) последний рассказал ему, что он, Николаев, сын кардинала Аджиери и одной русской графини, и что тот при своем духовном сане не мог его держать при себе и по этой причине отослал его сперва в Париж, а потом в Россию и что именно он и поддерживал Сашу Николаича до сих пор ежемесячной рентой, и что теперь эта рента прекратилась, потому что кардинал Аджиери умер, и что он, Тиссонье, состоит душеприказчиком кардинала и приехал за Сашей Николаичем с целью увезти его в Голландию. Там и находилась завещанная ему кардиналом небольшая мыза.
Это имение было оставлено Николаеву по официальному завещанию, но, кроме того, Тиссонье объявил Саше Николаичу, что на этой мызе в тайнике хранится огромная сумма денег, которую он должен тайным образом передать Саше Николаичу.
Молодой человек тотчас же собрался и вместе с Тиссонье и увязавшимся за ними Орестом выехал в Голландию.
После того как Николаев вступил во владение мызой, Тиссонье, действительно, указал ему тайник, представлявший собой тщательно скрытый подвал, который имел сообщение с кабинетом мызы.
В этом подвале Саша Николаич нашел огромный сундук, наполненный золотом, драгоценностями и английскими процентными бумагами.
Между тем Сулима тоже не дремал, заполучив расписку Саши Николаича в предоставлении ему половины его наследства в собственность, и тотчас же отправил Крыжицкого в Крым, где последний должен был сообщить Жанне де Ламотт о благополучном окончании дела наследства Саши Николаича, которое, собственно, и связало Жанну де Ламотт с обществом восстановления прав обездоленных. Однако, едва успев уехать из Петербурга, Крыжицкий, – как другой член того же общества – Кювье, – случайно столкнулся с французом Тиссонье в день приезда того в Санкт-Петербург из Франции. Словоохотливый француз тотчас же рассказал о цели своего приезда в Петербург. Узнав о том, что наследство состоит из одной только мызы (о спрятанных там сокровищах Тиссонье, конечно, умолчал), Кювье понял, что члены его общества, что называется, опростоволосились.
Мыза представляла собой столь ничтожное имущество, что о половинной доле его не стоило и хлопотать.
Кювье тут же поспешил с этой печальной вестью к «Белому». Сулима приказал ему немедленно выехать вслед за Крыжицким и остановить того на пути в Крым. Но Кювье сделать этого не удалось, и он прибыл в Крым к Жанне де Ламотт через несколько часов после прибытия туда Крыжицкого. И Жанна де Ламотт уже успела узнать от Крыжицкого о том, что членам их общества удалось заручиться распиской, согласно которой половина состояния кардинала Аджиери переходила в их собственность, и пришла в неописуемое бешенство при известии, доставленном ей Кювье, вторым посланцем «Белого».
Печальные вести, доставленные Жанне де Ламотт Кювье, вызвали у нее припадок гнева, но не сломили ее энергии. Она была твердо уверена, что кардинал Аджиери оставил после себя огромное состояние, в числе которого должна была находиться и сумма, вырученная за украденное ею, Жанной де Ламотт, ожерелье, которое кардинал де Роган послал в подарок королеве Марии Антуанетте. Она была убеждена, что если кардинал не передал этого состояния своему наследнику явно, то он должен был сделать это тайно!
Ей тут же пришла в голову мысль, что сокровища кардинала хранятся в тайнике на его мызе в Голландии, и она, не задумываясь, приказала Крыжицкому и Кювье отправляться в Голландию и за свой страх и риск во что бы то ни стало раздобыть эти сокровища.
Крыжицкий и Кювье отправились морем. Крыжицкого в этой поездке сопровождала его любовница-турчанка и евнух, постоянно стороживший ее. В то же время этот евнух, будучи тайно подосланным к Крыжицкому Сулимой, был шпионом последнего. По дороге к ним присоединился еще и старый турок Али, который уже ранее знал Крыжицкого под именем Симона Ассеману. У Али с Крыжицким-Ассеману были старые счеты. Как тот, так и другой принадлежали к фанатичной касте ассасинов, но Крыжицкий изменил ей, и Али теперь последовал за ним, чтобы наказать его по поручению старшины своей секты за вероломную измену.
Конечно, Али скрывал от Крыжицкого свои действительный намерения и изъявил ему свою готовность помочь в погоне за наследством Саши Николаича.
Али прибыл в Голландию отдельно от своих единомышленников и поступил на службу в мызу Саши Николаича садовником.
Немного спустя, туда же явился и Крыжицкий, и его план там был близок к осуществлению, когда совершенно ничтожное обстоятельство его разрушило.
Беспутный Орест, отыскивая всяким способом деньги для пьянства, украл у турка Али его священные амулеты, свидетельствующие о высоком положении того среди его братьев в секте. Орест предположил, что они золотые, и отправился их пропивать…
Судьбе оказалось угодно, чтобы в том трактире, где Орест пытался променять эти амулеты на столь любимую им живительную влагу, из-за ненастной погоды остановился и Крыжицкий, навещавший Сашу Николаича. Он тотчас же признал амулеты Али и купил их у Ореста.
На следующий день во время бурного объяснения между Али и Крыжицким первый заметил свои амулеты в руках единомышленника и, предполагая, что тот украл их с целью воспользоваться среди ассасинов силою этих амулетов, пришел в неописуемый гнев и полоснул Крыжицкого отравленным кинжалом. Рана была смертельной, но Али в борьбе этим же кинжалом задел и себя случайно, и пустяшная рана-царапина на его руке оказалась смертельной также и для него.
Так Николаев избавился от двух своих преследователей; третий же, Кювье, по прибытии в Голландию, заболел, так и не встав больше на ноги. Перед смертью он призвал к себе Сашу Николаича, покаялся перед ним, сказав, что он вовсе не француз Кювье, а исчезнувший без вести граф Савищев-младший, и просил Николаева передать от его имени пакет его дочери, если ему, конечно, удастся отыскать ее.
Таким образом, распоряжение Жанны де Ламотт осталось неисполненным.
Однако, приезд Крыжицкого в Голландию не прошел совсем бесследно для Саши Николаича, так как тому удалось заронить в душу молодого человека искру сомнения относительно чистоты происхождения денег кардинала Аджиери. Николаев не хотел верить Крыжицкому, и последний обещал подтвердить свои слова документами, но неожиданная смерть ему помешала.
Чтобы рассеять свои сомнения и исполнить волю умирающего Кювье, Саша Николаич снова возвратился в Петербург.
12. Дивная встреча
Вернувшись в Петербург, Саша Николаич прежде всего навестил тех своих друзей, которые и в дни его несчастий остались верными ему и тепло отнеслись к нему в горе. Таких было немного, но тем дороже было их участие. Веселый приятель Николаева Лёка Дабич и милая молодая девушка Наденька Заозерская, племянница фрейлины баронессы Пильц фон Пфаль, не отвернулись от него, и теперь Николаев прежде всего поспешил к ним.
От них он узнал про катастрофу, постигшую графиню Савищеву и ее сына, узнал, что графиня бедствует, а некогда блестящий граф Савищев, потеряв титул и состояние, опустился на дно.
Николаев счел своим долгом навестить графиню Анну Петровну. Во время визита графиня заговорила с ним о том, что, сильно нуждаясь, она хотела бы продать один ценный исторический автограф.
Искренне желая помочь бедной женщине и стесняясь ей предложить помощь так, Саша Николаич тут же решил мысленно, что купит у нее этот автограф, и просил его показать.
Графиня Анна Петровна с взволнованным видом достала вчетверо сложенную пожелтевшую бумажку, и по тому благоговению, с которым она развертывала ее, видно было, как дорог ей этот документ.
Каково же было удивление Саши Николаича, когда он увидел, что этот документ не что иное, как собственноручное письмо Рогана к кардиналу Аджиери, как раз касавшееся злополучных денег, в присвоении которых обвиняли покойного кардинала! Это письмо совершенно реабилитировало кардинала Аджиери, так как свидетельствовало о том, что де Роган расплатился за ожерелье своими собственными личными средствами, а эти деньги в знак благодарности за долголетнюю службу подарил кардиналу Аджиери.
Он со словами радости на глазах спросил, откуда у нее это письмо. Графиня созналась – и тут Николаев узнал, что Савищева – та самая русская графиня, о которой ему рассказывал Тиссонье, то есть его, Саши Николаича, мать.
Минуты радостного свидания были несколько омрачены. Графиня Савищева после долгой разлуки нашла своего сына, но в тот же день потеряла другого. Судьба коварно подшутила над ней. В то время как она ласкала Сашу Николаича, граф Сергей Савищев, не будучи в силах перенести свое бедственное положение и позор, бросился с моста в Неву и исчез в ее волнах. Народ сбежался, но на поверхности воды уже не было человека. Так и исчез бедный граф; не нашли даже его трупа.
Саша Николаич нашел свою мать, но окончательно потерял любимую девушку. Андрей Львович Сулима открыл Мане Беспаловой, что он – не тот, кем его называют, а дук дель Асидо, князь Сан-Мартино, что он любит ее, и предложил ей свою руку и сердце. Маня прельстилась его блестящим именем и согласилась выйти за него замуж.
Свадьба должна была состояться за границей. Однако, Маня уехала туда одна, а тотчас же после ее отъезда произошел пожар в доме Сулимы, и обстоятельства сложились так несчастливо, что дом сгорел дотла, не удалось спасти не только его обстановку, но даже и самого владельца дома, который в это время спал. Только под развалинами дома удалось найти обуглившиеся останки Сулимы.
13. Решение
Вот как обстояли дела в тот момент, когда мы застаем Жанну де Ламотт в Крыму, над морем, за тяжелыми думами о неудачной до сих пор погоне за наследством Саши Николаича. Она еще долго стояла со скрещенными руками на груди и оглядывала простор моря, широко открывавшийся с высоты, на которой она находилась.
Это море было так же пустынно, как и окружающие скалы: ни паруса, ни даже чайки не виднелось на нем.
Жанна стояла лицом к нему, и его голубая ширь так же далеко расстилалась перед нею, как сзади тянулось бесконечное сухопутное море степи. Нужно было так или иначе миновать это пространство степи, чтобы попасть в место, где шла городская, манившая своими прелестями Жанну, жизнь.
Человек, который владел, как она считала, всем ее состоянием, жил в Петербурге, и надо было отправиться туда, чтобы отнять у него ее собственность. Конечно, добровольно он ее не отдаст, надо будет бороться с ним, но Жанна слишком привыкла к борьбе, чтобы испугаться такого врага, как какой-то незаконный сын французского аббата. Она считала его своим врагом, потому что сама была готова сделать ему всяческое зло, чтобы получить деньги. Но разве с такими людьми и с такими врагами мерилась она силами в своей жизни, которая враждовала с самой венценосной Марией Антуанеттой?!
Ей нужны были деньги как средство для настоящей деятельности, на которую она считала себя способной.
Судьба Наполеона не давала ей покоя и соблазняла своим счастьем. Почему ему удавалось все до сих пор, а ей ничего?..
«Потому, думала Жанна, глядя на далекое море, что он смел, а я теряю даром время в нерешительности…»
И она вдруг круто повернулась и пронзительно свистнула. Лошадь, забредшая довольно далеко, услыхав этот свист, подбежала к Жанне; та вскочила в седло и быстрой иноходью направилась по знакомым горным тропинкам.
Дом ее был не особенно далеко, но переезд показался Жанне необыкновенно долгим. Где только было можно, Жанна пускала лошадь во всю прыть и осадила ее, всю взмыленную, у самого крыльца.
Жанна соскочила, бросила поводья и поспешно прошла через комнаты на балкон, где княгиня разбирала груду цветов, составляя из них букет в стоявшую перед ней вазу.
– Что ты пропадала так долго? – встретила она Жанну, бегло и отчетливо выговаривая слова по-французски. – Что с тобою? – сейчас же спросила она, взглянув на Жанну.
Та остановилась, оперлась резким, решительным, мужским движением о стол и, в упор посмотрев на княгиню, произнесла с расстановкой:
– Я не могу больше так жить здесь. Я должна отправиться в Петербург.
Княгиня расставила руки, уронив и рассыпав цветы.
– Как в Петербург? – переспросила она, – разве тебе здесь не хорошо?
– Дело не в том, хорошо ли мне здесь или дурно; но мне настало время снова действовать. Я должна перестать сидеть здесь сложа руки.
– Жанна, Жанна! – со вздохом покачала головою княгиня.
– Мне нужно ехать! – настойчиво произнесла Жанна.
– Но постой, погоди! Надо же обсудить возможность этого. Одну я тебя не могу отпустить в такое путешествие…
– Я могу ехать и одна.
– Нет, уж во всяком случае, мы отправимся вместе. Об этом и говорить нечего… Но надо собраться… Как же ты хочешь вот так вдруг. Надо решить хотя бы денежный вопрос…
– Пустяки! Трать последнее, что там есть у тебя… Там, в Петербурге, я все отдам… тебе… там мы получим такие деньги, которых нам хватит и на то, чтобы оплатить наш проезд туда и чтобы ехать дальше, куда захотим, в Париж, в Лондон…
Княгиня смотрела на Жанну как бы с некоторым испугом.
– Ты думаешь, я сошла с ума? – продолжала та. – Будь покойна, никогда мои умственные способности не были в таком порядке, как сейчас. Слушай, я решила во что бы то ни стало, получить свои деньги сама… Напрасно я надеялась на членов общества «Восстановления прав обездоленных», они ничего не сделали. Мои деньги перешли к одному русскому, незаконному сыну аббата Жоржеля и русской графини. Мне нужно найти его в Петербурге и чего бы это мне ни стоило вырвать у него свои деньги. Я так решила.
Княгиня противоречила слабо. Она по природе своей была слишком мягка, чтобы оказать серьезное сопротивление энергии Жанны. Та всегда брала верх над нею.
И результатом этого разговора было то, что уже на другой же день на маленьком крымском дворе, мирно стоявшем на морском берегу, поднялись возня и суета по случаю внезапного отъезда в Петербург. Путешествие предстояло нелегкое, и сборы требовались большие.
Но для Жанны, казалось, не было ничего невозможного. Она сама съездила верхом в Бахчисарай и нашла там весьма приличную дорожную карету, которая продавалась по случаю, после скоропостижной смерти приехавшего на ней из Петербурга ревизора. Словом, не успела княгиня оглянуться, как они обе уже сидели в этой купленной Жанной карете и катили, поднимая пыль, по столбовой Екатерининской дороге в далекую северную столицу.
14. Тайна молитвенника
С покупкой молитвенника произошло именно так, как это предсказывал Орест. Он отправился на переторжку, не встретил на ней конкурента и купил молитвенник всего за три рубля, так что он обошелся ему только в сто три рубля. Это сумма была довольно крупная, но все-таки настолько ничтожная в сравнении с тысячей восемьюстами двадцатью пятью рублями, что Саша Николаич был рад, что отделался сравнительно дешево.
Орест, совершенно трезвый, принес книгу Николаеву и на этот раз говорил с ним совершенно серьезно и не через окно, а вступил в его кабинет на правах полноправного гражданина.
– Позвольте вручить вам, драгоценный гидальго, – заявил он Саше Николаичу, – вашу фамильную реликвию в полной неприкосновенности… вместе с тем я приношу тысячу извинений, что стал невольно причиной исчезновения этой книги! Но в таком случае вы должны главным образом пенять на свою собственную суровость по отношению ко мне. Однако твердость вашего характера наскочила на мою изобретательность.
– Да будет вам молоть вздор! – остановил его Саша Николаич. – Ну принесли молитвенник, и я очень рад этому!.. Надо позвать поскорее господина Тиссонье и отдать ему книгу.
Орест развалился в кресле, положил ногу на ногу и, серьезно подумав, сказал:
– Совершенно согласен с вами и уже заранее вижу ту радость, с которой почтенный француз примет этот молитвенник; он будет счастлив, а я, бедный, останусь в огорчении!.. – И Орест глубоко вздохнул и опустил голову.
– Почему в огорчении? – спросил Саша Николаич.
– Потому что с утра не имел во рту ничего, кроме зубной щетки.
– Вы опять пить?
– Гидальго!.. Это слово «пить» мне не нравится совершенно!.. И потом, уверяю вас, что нынче в высшем обществе принято пить водку; я могу доказать это своим знакомством с господином Люсли…
– С кем? – переспросил Саша Николаич.
– С господином Люсли… тем самым, с которым мы на торгу набавляли цену на молитвенник, а потом он не побрезговал в своей колеснице отвезти меня в трактир. Вы вот этого не делаете для меня, гидальго!
– Вы говорите, его зовут Люсли? – снова спросил Саша Николаич. – Вы наверное помните, что его зовут именно так?
– Наверное. Если вы сомневаетесь, могу принести самую страшную клятву. – Орест высоко поднял руку и торжественно произнес: – Высохни на земле вся водка!
– Да бросьте! – снова остановил его Саша Николаич, – как имя и отчество этого господина?
Орест стал припоминать.
– Видите ли, великолепный гидальго, – убедительно проговорил он, – надо отдать мне полную справедливость, я был уже в известном градусе, когда познакомился поближе с этим господином; поэтому, чтобы вспомнить его имя и отчество, мне непременно надо выпить три рюмки. Велите подать мне их, и я сейчас же вспомню!
– Орест! – серьезно сказал Саша Николаич, – я вам раз и навсегда сказал, что у меня в доме вы водки не получите…
Орест развел руками:
– Твердость вашего характера напоминает скалу. Но, может быть, две-то рюмки разрешите…
– Ни одной…
– Делать нечего, приходится припоминать без водки!.. Звали его, если я не ошибаюсь, Иван Михайлович…
– Иван Михайлович Люсли?!.. А каков он собой?
– Рыжий, с большими темными очками, строго говоря, как выражаются в лучших салонах, в общем такая морда, что хочется плюнуть.
– Странное совпадение! – продолжал удивляться Саша Николаич.
– Но в чем же вы находите странность?
– То, что человека, который воспитал меня в Париже и на попечении которого я рос, звали тоже Иван Михайлович Люсли!
Орест прищурился и покачал головой:
– Нет, мой джентльмен по годам как будто не годится вам в воспитатели!
– Да он им не может быть уже потому, что мой воспитатель умер!
– Царство небесное! – вздохнул Орест.
– Вы знаете, где живет этот господин?
– Вот этого я не знаю! – пожал плечами Орест. – Признаюсь больше: он меня спрашивал, где я имею местопребывание, а я же осмелиться спросить у него о том совершенно не догадался.
– Очевидно, это совершенно случайное совпадение! – рассудил Саша Николаич, – но все-таки мне бы очень хотелось повидать этого господина!
– Он, верно, объявится! – успокоил его Орест.
– Почему вы так думаете?
– Да потому, что его интересует этот молитвенник и, очевидно, он еще наведается, чтобы справиться о нем.
– Я никак не ожидал, – сказал Саша Николаич, рассматривая молитвенник, – что это такая редкая и ценная книга!
– Вообще я не понимаю, – даже обиделся Орест, – как можно за самую редкую книгу платить такие деньги!
В это время в комнату вошел старик – француз Тиссонье, очень почтенной наружности, одетый во все черное.
– Я слышал, – заговорил он, – что вы принесли назад молитвенник?
– Да, да! – подтвердил Саша Николаич. – Вот он! Возьмите его!
Тиссонье быстро схватил книгу и тщательно осмотрел ее со всех сторон, как бы желая вполне убедиться, та ли это самая, потом сказал:
– Да, это – она!
– А вы знаете толк в книгах? – спросил у него Саша Николаич.
– Я несколько попривык обращаться с ними в библиотеке монсеньора кардинала.
– Так что вы должны знать: этот молитвенник – библиографическая редкость?
– Помилуйте! – улыбнулся Тиссонье, – таких экземпляров довольно много и они никакой библиографической цены не имеют!
– Вот и верьте после этого ученым! – пожимая плечами, вставил Орест, – один хочет заплатить за книгу тысячу восемьсот рублей, а другой говорит, что она ничего не стоит! И выходит, что только и справедливо, что правда – на дне стакана…
– Однако, – обратился Николаев к Тиссонье, – за этот молитвенник только что давали тысячу восемьсот рублей.
– Вот оно что! – протянул Тиссонье. – Теперь я понимаю: монсеньор перед смертью велел мне хранить этот молитвенник и не отдавать его никому, ни за какие деньги, кроме одного лица, точные приметы которого он мне определил.
– Какие же это приметы?..
– Я их не имею права говорить никому, даже вам. Я признаюсь, думал, что слова монсеньора относительно денег за молитвенник были, так сказать, лишь способом выражения, но теперь я смог убедиться в их полной справедливости, если за эту книгу давали такие деньги!
– Что же в ней такое? С живейшим любопытством спросил Саша Николаич.
– Этого монсеньор мне не открыл! – с почтительным поклоном ответил Тиссонье.
Разговор заключил Орест, который встал со своего места и резюмировал все сказанное так:
– Чем больше я живу на свете, тем больше хочется пить водки!..
15. Заседание
В четверг, в назначенный Иваном Михайловичем Люсли час, сошлись в указанном им месте семь человек под председательством старца, седовласого и в черной шапочке.
Комната, в которой они собрались, была невысокой, со сводами. Ее окна выходили в сад, стены были выкрашены белой клеевой краской. Посередине ее стоял стол и семь стульев, кресло. Другой мебели в комнате не было.
Приглашенные входили каждый с кокардой своего цвета, вдетой в петлицу, почтительно раскланиваясь с сидевшим в кресле стариком, у которого была белая кокарда, и занимали свои места вокруг стола.
Последним в комнату вошел высокий, плечистый черноголовый Борянский, развязностью своей походки и свободой манер сразу же нарушивший чинность этого собрания. Его желтой кокарды не было у него в петлице. Он вошел боком, не то поклонился, не то оглядел всех присутствовавших и рассевшихся вокруг стола и проговорил, ни к кому не обращаясь: «Привет честной компании!» – сел за стол и положил на него локти.
Все переглянулись между собой, пораженные таким поведением нового сочлена, и оглянулись на старика, который не спускал взора с Борянского и пристально смотрел на него, чуть улыбаясь одними губами.
– Ты забыл, – сказал он, – надеть отличительный знак твоего цвета!
– Однако, Белый отлично говорит по-русски! – шепнул Соломбин, у которого была красная кокарда, своему соседу Люсли.
– Да будет вам бирюльками заниматься, – просто и громко проговорил Борянский. – Я пришел к вам сюда для дела, так и будем рассуждать о деле!
– Ты пришел сюда, чтобы повиноваться мне! – тихо произнес Белый.
Борянский удивленно вскинул на него свой взор и вдруг рассмеялся.
– Ну, уж это, знаете ли, не того!.. Этого у вас со мной не выйдет!
Все присутствующие, видимо, были поражены тем, как держал себя Борянский. И только один Белый сохранял свое полное спокойствие.
– И ты будешь повиноваться мне! – все с той же улыбкой сказал он опять.
Это было сказано так, что даже Борянский в первый миг опешил и с удивлением взглянул на старика.
– Седьмого мая 1801 года, – чуть внятно выговорил тот, едва шевеля одними только губами.
Никто не понял, что означало это число, но Борянский вдруг весь вспыхнул, потом кровь быстро отлила от его лица, и он побледнел как мел.
– Вот тебе желтая кокарда, надень ее! – приказал старик Борянскому, бросив ему через стол кокарду, и тот, покорно взяв, нацепил ее в петлицу.
Все переглянулись, на этот раз как бы сказав друг другу, что ими распоряжается настоящий «Белый»!
– Для первого заседания, – начал Белый, – я сообщу вам о двух делах, или, вернее, о двух задачах, которые нам предстоит решить.
Первая относится к Александру Николаевичу Николаеву, получившему наследство кардинала Аджиери. Дело в том, что этот Николаев не знал своего отца, который вынужден был держать его вдали от себя из-за своего сана. Затем было учреждено тщательное наблюдение нашим обществом, мы вступили в переговоры о наследстве, о котором Николаев даже не подозревал. Мы взяли с него расписку, что в случае получения им наследства половину его он отдает нам. Конечно, были приняты меры к тому, чтобы Николаев думал, что он получает наследство благодаря помощи лиц, взявших с него расписку. Все было обставлено безукоризненно.
Наше общество и в этом случае действовало также наверняка, как всегда, и в первый раз в течение времени своего существования дало промах. Вы спросите, как это случилось? Как все могло получиться? Разве расписка не была действительна и Николаев уклонился от платежа? Нет, наоборот, Николаев не уклонялся от платежа и внес нашему агенту всю причитавшуюся с него сумму. Но дело в том, что эту сумму составляли сравнительные гроши, о которых не стоило и заботиться, потому что официально Николаев получил в наследство небольшую мызу в Голландии, стоившую очень недорого. Все состояние же, на которое мы рассчитывали, было спрятано в тайнике на мызе и не подлежало никакому учету, став для нас недосягаемым.
Но наше общество слишком много затратило на это дело, чтобы помириться с таким положением, в которое оно благодаря этому попало, к тому же в первый раз. Если мы не получили половины состояния, перешедшего к Николаеву, то в вознаграждение за это мы должны были получить его полностью. И теперь нам с вами предстоит конкретно обсудить это.
Старик замолчал. И не нашлось никого, кто смог бы ответить ему сразу.
– Если Николаев, – произнес после долгой паузы Борянский, – играет в карты или же хотя бы чувствует склонность к ним, то я берусь легко и скоро обделать это дело.
Старик покосился на него и, отвернувшись, недовольно проворчал:
– Нет, он в карты не играет.
– Я не могу предложить никакого плана, – сказал Люсли, – но заявляю лишь, что, по совершенно особым причинам, известным нашему «Белому», что бы общество ни решило сделать с Николаевым, я готов исполнить все.
– А нельзя ли привлечь его просто членом в наше общество? – предложил Соломбин.
– Чем же вы привлечете его? – спросил Люсли.
Читать бесплатно другие книги:
