Дом с химерами Бачинская Инна

Глава 3

Старые друзья

Артист – я постепенно познаю,

Какую жизнь со мной сыграла шутку злую:

Чужую жизнь играю, как свою,

И, стало быть, свою играю, как чужую.

Валентин Гафт

Виталий Вербицкий спустился в вестибюль, повел взглядом. Навстречу ему поднялся с дивана тощий, скромно одетый молодой человек. Около дивана стоял небольшой черный чемодан. Режиссер всмотрелся. Долгую минуту мужчины изучали друг друга…

Режиссер Молодежного театра Виталий Вербицкий был видным мужчиной: рост под два метра, зычный голос, коса-блонд до пояса. И одевался он нестандартно, с огоньком: туники, тоги, широченные слаксы, бусы и цепи. Сандалии римского легионера с заклепками, предмет гордости – отдельная тема. Вербицкий рассекал по улицам города – и авто тормозили, и происходили ДТП, и народ пялился. А некоторые даже бежали следом с мобильником и фотографировали. Слава, однако! И в Молодежный театр не попасть, билетики за три квартала с тройной переплатой, и репертуар сомнительный. То есть репертуар в полном порядке: известные имена, известные названия, крутая классика. Но тексты подавались в обработке режиссера или, как принято сейчас говорить, по мотивам. Причем с налетом как бы нездоровой эротики, кстати и некстати, чаще некстати… Хотя кого этим сейчас удивишь! По мотивам «Пигмалиона», по мотивам «За двумя зайцами», по мотивам «Дяди Вани» и так далее. Одна мысль постоянно будоражила город: а что наш Виталя выкинет на сей раз? Представление на площади? Уличное шествие в театральных костюмах? Балаган в городском парке с клоунами, скоморохами и полуприличными частушками в псевдонародном стиле? Даже те, кто был в театре в последний раз еще в детском саду, с удовольствием включались в обсуждения и таким образом приобщались к искусству. Как сказал один средней руки чиновник из управления культуры, человек читающий и не чуждый интеллигентского как бы диссидентства: «Если бы Виталия Вербицкого не существовало в природе, то его следовало бы выдумать». Город гордился Виталием. Сам же он называл себя «бродителем умов» или попросту «бродилкой». Театр два раза закрывали, снова открывали, неоднократно публиковали о нем ядовитые материалы, но слишком колоритной фигурой был режиссер, чтобы взять его голыми руками. Тем более у него были видные поклонники и, главное, поклонницы. А еще по городу ходили слухи, что столичные театры все пороги истоптали в надежде наложить лапу на культового режиссера, но не тут-то было! Лапы прочь от нашего Витали! Режиссер позиционировал себя как патриота, верного горожанина и одного из столпов общества в области прекрасного.

Долгую минуту они рассматривали друг друга…

Молодой мужчина, как мы уже заметили, был скромно одет, добавьте сюда – плохо выбрит, худ и сутул, казалось, он перенес тяжелую болезнь. Длинные темные волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Худое смуглое лицо, не лишенное привлекательности, неуверенный взгляд пронзительно-синих глаз, неуверенная улыбка – похоже, он был готов к тому, что ему откажут…

– Глебушка! – зычно вскричал Виталий, ринувшись на пришельца. – Глебушка Кочубей! Разбойник! Штукарь! Какими судьбами?

Мужчины обнялись.

– Пошли посидим в «Сове»! Расскажешь!

И они отправились в «Белую сову», которая по ночам радовала завсегдатаев и ценителей прекрасного стриптизом, а днем была обычным рестораном с разумными ценами.

– Ну, рассказывай, Глебыч! Где ты? Слух был, что в берлинском «Бурлеске». На побывку домой? В родные пенаты потянуло? Надолго? – Виталий засыпал друга вопросами.

– Был в «Бурлеске», да… Клоунада, буффонада… Все было. Было, и прошло. Знаешь, Виталя, все приедается в конце концов. Надоело гаерствовать, надоело фиглярствовать. Хочется для души. Старость, видать. – Голос у него был приятного теплого тембра и слегка сиплый.

– Время собирать камни?

– Наверное. Как ты, Виталя? Нинка писала, у тебя свой театр… Вы с ней… все?

– Все, Глебыч. Давно уже. Сам знаешь, любовь приходит и уходит. Сам сказал, все приедается – любимые женщины в том числе. Театр свой, неплохой коллектив, работает на энтузиазме, зарплаты просто смешные. В драме еще туда-сюда, а у нас в Молодежном нищета. Спасаемся корпоративами. Ну да ладно, еще не вечер. За нас!

– Я вообще-то не пью, – сообщил Глеб. – В завязке.

– Как это не пьешь? – удивился Вербицкий. – Здоровье?

– Здоровье. Чуть не подох, квасил по-черному, пока галюники не начались. Едва вытащили… Решил – все!

– А мы по чуть-чуть, за встречу! Хотя лично я считаю, что недопой хуже перепоя. Глебыч, ты же знаешь, у нас без этого нельзя… Каждый день на пределе. Поехали! Непьющий артист – такой же стилистический нонсенс, как непьющий сапожник.

Глеб нерешительно взял рюмку, отпил. Вербицкий глотнул как удав, шумно втянул в себя воздух.

– Аж слезу вышибает! – сказал с удовольствием, откусывая от куска хлеба. – Я сегодня с утречка уже принял – у костюмерши дочка родила. Без мужа, в семье одни бабы. Хотя по теперешним временам, может, оно и лучше – мужик теперича хлипкий пошел, да и не прокормишь. И новорожденный – тоже девчонка. Господи, как я тебе рад, Глебыч! Ты молодец, что вернулся к корням, так сказать! Всех растеряли, забурели, заматерели, все по барабану. Фиглярство, говоришь? Театр – фиглярство и есть. Есть высокое, есть ниже плинтуса, а все едино – фиглярство. Проживаешь чужие жизни… Говоришь чужие слова… И самое гнусное, Глебыч, что привыкаешь и в жизни фиглярствовать, все на публику, даже когда один и дверь закрыта. Даже ночью с бабой, пардон, – как на сцене. Уже и не знаешь, кто ты есть на самом деле, уже не цельная личность, а… фигляр! Вечно примеряешь на себя разношенный кафтан, зипун какой-нибудь засаленный, который до тебя надевали сотни… – В словах его была горечь, то ли настоящая, то ли напускная. – Ты с кем, Глебыч? Женат?

Глеб покачал головой – нет. Подумал и сказал:

– Был, на немке, тоже актриса. Знаешь, Виталя, им проще. Они другие, никаких истерик, никаких надрывов, запоев, рвания с себя рубахи… Проклятые мы, что ли? Все на пределе, все на грани…

– Что с них взять, с буржуев! – заметил Виталий снисходительно, по новой разливая водку. Глеб уже не протестовал. – Бюргеры – они и есть бюргеры и филистеры. Какие планы, Глебыч? Ты к нам надолго, кстати? Я познакомлю тебя с ребятами… Я рассказывал, что есть такой Глеб Кочубей, талантище… Монстр! В Берлине работает, у немчур, это вам, говорю, не наш Молодежный! На валюту пашет! В столице Европы! На родине театра-кабаре, бурлеска и вертепа… Во! Как ни хороши фрицы, а без нашего человека никуда. Потому как душа у нашего человека, и особенно актера, горит и зажигает, сгорая, понял?

Язык у Виталия уже слегка заплетался, и мысль теряла четкость, но по-прежнему была образна и цветиста. И голос по-прежнему был сильным и звучным.

– Виталя, мне нужна работа, – сказал вдруг Глеб, откладывая вилку. – Возьмешь к себе? Я вернулся навсегда.

– Тебе нужна работа? – изумился Вербицкий. – Навсегда? Ты чего, Глебыч? После Европы – сюда, в наш театр абсурда? Какого хрена? Что случилось?

– Осточертело все. Бестолковости нашей не хватает, разгильдяйства, все у них правильно, все по полочкам… Искренности, наконец, не хватает, чтоб вот так прийти к другу и припасть… Не знаю! А только понял – пора назад.

– Э, нет, брат! Ты мне это брось! У меня эта наша вос… вспе… тая… одним словом, бестолковость – уже во где! Достала! – Вербицкий помотал пальцем под носом гостя. – Всякая мразь мнит себя художником, так и норовят мордой в дерьмо, а рожи! Жуткие! Жут-чай-шие рожи, я тебе доложу! Весь внутренний недомир – на физии, добрый Боженька наказал. И главное, уверены, что понимают в высоком иск… искусстве… Кинули его на театр – и он сразу стал разбираться в драматургии, зараза! Гоголя на них нет бесогонов! Снобы, блин! Нет хуже нашего сноба, Глебыч! И главное – на пустом месте… Пустейшем! Ни образования тебе, ни широты, речь безграмотная, кто такой Шиллер или Мольер – понятия не имеют. Да что там Шиллер и Мольер, своих не знают! Один прогиб и уважают… Холуйство процветает, деньгами порченны. Ну ничего, я тоже не теряюсь… Прикладываю будь здоров! Хотя с оглядкой – перегнешь палку, не дадут тугриков. Тут надо быть дипломатом, Глебыч. Уметь вертеться. Ты небось отвык в своих Европах вертеться, а мы тем и живы. Как сказал один англосакс: «Все мы погрязли в болоте, но некоторые из нас смотрят на звезды!» Так и мы: в дерьме, но смотрим на звезды.

– Я думал, сейчас полегче, – заметил Глеб.

– Да у нас ничего никогда не меняется, Глебыч! Заповедник гоблинов. – Вербицкий замолчал, присмотрелся к Глебу и спросил неожиданно трезвым голосом: – Что случилось, Глебыч? Только без чеса.

– Как на духу, – усмехнулся Глеб. – Я и мой дружок, Саша Кравченко, надумали открыть там свой театр, нам обещали грант и кредит. Адвокат дельный попался, женат на нашей. Короче, грант мы проели, влезли в долги, адвокат оказался сукиным сыном. Саша умер… Сердце. Я остался у разбитого корыта, спасибо, не подсел, но потрепали здорово. И только одна мысль была: домой! Добежать, доползти, хоть как, понимаешь? Чтоб помереть на родине.

– Понимаю, Глебыч, чего же тут… Все мы идеалисты чертовы, все нам кажется, что можно вернуться к истокам и припасть. А помирать нам рано, понял? Ничего, хлебнешь родного раздолбайства и разгильдяйства по самые помидоры – мигом рванешь обратно к бошам.

– Нет. – В этом коротком слове прозвучала такая убежденность, что Виталий промолчал – только кивнул.

– Я хочу осенью запустить «Шесть уроков танцев» Альфиери[3], классная вещичка. Знаешь?

– Знаешь, видел в берлинском «Ренессансе». Думаешь, публика примет?

– Примет. Чуть подкорректируем, добавим местного колорита – пойдет на ура. Юмор, музычка – вальс, фокстрот, танго, ча-ча-ча… И главное – смысл! Терпимость, доброта – то, чего нам всем не хватает в наше гнусное время. Хочешь попробовать Майкла?

Глеб задумался.

– Танцевать умеешь? Ты же был в бурлеске!

– Сложная роль, – нерешительно сказал Глеб. – Я, если честно, выбился из формы… Не знаю даже, Виталя. Чувствую себя сбитым летчиком…

– Ты мне это брось, старик! Сбитым, недобитым, недолетевшим… Всем хреново, все в дерьме, Глебыч, и надо тащить себя оттуда за… э-э-э… волосы, понял? Сейчас у нас мертвый сезон, до сентября, зайдем ко мне, я дам текст. Почитаешь, примеришь, лады?

Глеб кивнул, все еще сомневаясь.

– И главное, Глебыч, не напрягайся, полегче! Это твой типаж, ты же типичный жиголо на вид… Пардон, конечно, с твоими синими брызгами. Роль невесомая: безработный актер, свой брат, попивающий, кроме того, гей, подрабатывает уроками танцев, и в гробу он их всех видал! Живет одним днем, не заморачивается. И старая занудная перечница, вдова священника, вся из себя правильная, которой за каким-то расшибеном захотелось танцевать. И антагонизм, постепенно переходящий в симпатию… Ну да ты в курсе. Я пробовал Жабика, но Жабик и есть Жабик, да и внешность подгуляла, а тут нужен трагикомический красавчик. Как?

Глеб снова кивнул.

– Супер. У тебя как с жильем? Ты где?

Глеб пожал плечами.

– Гостиница? Есть нормальные, по карману – правда, за чертой оседлости.

– Знаешь, Виталя, я на нуле, если честно.

– Понял, не дурак… – Вербицкий задумался. – Зайдем к нам в бухгалтерию, посмотрим, сколько можно подкинуть. Напишешь заявление на работу и на помощь. Кошкины слезы, но на хлеб пока хватит. А жилье… – Он снова задумался, на его выразительном лице явственно читалась работа мысли. – Можно было бы у меня, но там сейчас Толик Глущенко со своей новой, ушел от жены… А я у своей знакомой. Временно, ничего серьезного, не сегодня завтра нужно сваливать, чтобы не возбуждать неоправданных надежд. Господи, ну что им всем так неймется? Замуж, семья, дети, петля на шею… Ты как в этом плане?

– Сейчас один.

– Ага, хорошо. Одного легче пристроить. Куда же тебя девать?.. – размышлял вслух Вербицкий. – Ты как в смысле быта?

– Нормально, всеяден. Вода, топчан, закрыть дверь…

– Есть тут одно местечко – бывшее общежитие работников культуры, сейчас пустует, никак не снесут. Ждут, пока само рухнет. За Марьиной Рощей, на Вербной, семь. Домина двухэтажный, старинной кладки, думали этномузей открыть, да денег на ремонт нет. Там проживали всякие лузеры из актеров и музыкантов, но, по-моему, несколько месяцев уже никого нет. Евстигнеева, из последних, вышла замуж, переехала к мужу. Жабик… Петя Зосимов тоже ушел, говорит, комфорта маловато и жутко одному, особенно ночью. Кликуха – «Приют лицедея» или просто «Приют». Можно там пока, до лучших времен. Запомни, Глебыч, нет ненужных вещей – всегда есть кто-то, кому это ненужное нужно. Как сказал пророк, оставшееся от гусеницы ела саранча, оставшееся от саранчи ели кузнечики, и оставшееся от кузнечиков доели мошки. Последняя копейка, последняя крошка – ты выбросил, а кому-то в масть. Понял? Вот и вся философия жизни. Как?

– Согласен.

– По рукам! Считай, что вилла твоя. Два этажа – и ты один на пляже. Можно репетировать до полной отключки. Или кирять! Не забоишься?

Глеб улыбнулся, чувствуя, что жизнь, кажется, налаживается.

– Спасибо, Виталя. Не забоюсь и жду в гости, как только устроюсь. У меня еще пара коробок в аэропорту.

– Все пучком, Глебыч! Жизнь жутко интересна, коварна, зараза, и все-таки удивительна! На посошок, дружище! До сих пор опомниться не могу, что ты… как явление Христа народу, е-мое!

Глава 4

Ольга Борисовна

Обида на «этого типа» улеглась, через пару дней Ольга Борисовна и не вспоминала уже о своем странном приключении, вся отдалась любимому банковскому делу и буквально горела на работе. Художник напомнил о себе сам – в один прекрасный день переступил порог ее кабинета. Ольга Борисовна подняла взгляд от стола и обомлела: батюшки-светы! Вениамин Павлович собственной персоной! Побрит, пострижен, в приличном костюме, при галстуке. С большим кожаным портфелем – для солидности, видимо. Даже ликом посветлел, и торжественен.

– Не ждали? – Он радостно улыбался.

– Не ждала, – сухо ответила Ольга Борисовна, неприветливо меряя художника взглядом. Смерить взглядом так, что мало не покажется, – о, это она умела!

– Оказался рядом, дай, думаю, зайду! – Художник продолжал улыбаться во весь рот, словно не замечал более чем сдержанного приема.

– Вы говорили с женой? – взяла быка за рога Ольга Павловна.

– Не успел. Замотался вусмерть. Вы не поверите, Оля…

– И решили зайти сказать мне об этом? – перебила она, вкладывая в невинную фразу приличную меру уксуса.

– Рядом был, говорю же. А вы поговорили с мужем?

Ей показалось, художник ухмыльнулся.

– Нет, – ответила она сухо.

– Тоже замотались?

Ольга Борисовна вздернула голову и раздула ноздри. «Замотались»! Она не нашлась, что сказать, а художник пояснил:

– Я нанимался на работу. Тут, по соседству.

– Не взяли? – поспешила позлорадствовать Ольга Борисовна.

– Кажется, взяли.

– А жэк?

– Придется выбирать! – Он пожал плечами. – Предлагаю отметить. У вас когда обед?

– Боюсь, я не смогу… – высокомерно начала Ольга Борисовна.

– Да ладно, я же не в постель вас зову! – брякнул художник.

– Что вы себе позволяете? – взвилась Ольга Борисовна.

– Это цитата из пьесы, честное слово. Застряла в памяти. Тут рядом есть неплохой ресторанчик…

– Где, разумеется, вас все знают!

– Ну… не исключаю. «Белая сова». Приходилось бывать?

– Это же ночной клуб!

– Ночью клуб, днем ресторан. Пошли! У них баранина – пальчики оближешь. Отметим начало моей новой карьеры. Честное слово, это вам не «Барбизон». И скатерти чистые. Кроме того, нам нужно выработать план действий. Совместных.

Ольга Борисовна растерялась, что происходило с ней очень редко. Почти никогда. Художник смотрел выжидающе. Она обежала его взглядом – побрит, пострижен, при галстуке – и порозовела при мысли, что он проделал все это ради нее, а насчет работы врет. Конечно, врет. И поговорить им все-таки нужно. Она кивнула, все еще сомневаясь. И тут же с неудовольствием поймала себя на мысли, что впервые в жизни не знает, как поступить, и почему-то идет на поводу этого… типа. Уже во второй раз.

К ее удивлению, художник был способен пользоваться ножом и вилкой.

– Чем же вы будете теперь заниматься? – спросила она.

– Оформлением торгового зала и витрин. Росписью по стенам и потолкам.

«Неужели не врет?» – подумала она и спросила ехидно:

– Платят больше, чем в жэке?

– Больше, но радости меньше.

– Почему? – изумилась она.

– Атмосфера сильно деловая для такого разгильдяя, как я. К тому же всякие… чудаки кишки мотают, диктуют, учат. И сроки поджимают. В жэке попроще.

– Вас же выгнали! За плакат! – с удовольствием напомнила она.

Художник засмеялся.

– Это был не их плакат, Людмила Ивановна не разобралась. Она нормальный человек, только работа собачья. Ребята попросили нарисовать пару плакатов для капустника, принесли тексты. А истопник Саныч подслушал и донес – левые заказы, караул, чужие шляются, покрадут трубы. Она и бросилась. А тут вы как раз подгадали…

– Извините! – с сарказмом произнесла Ольга Борисовна.

– Да ладно, кто старое помянет… Мы уже выяснили с ней отношения, все в порядке.

– Почему вы не поговорили с женой?

Художник задумался, рассматривая пустой подиум. Потом перевел взгляд на Ольгу Борисовну.

– Да так как-то… Не получилось. Если честно, я ее не видел.

– Как не видели? – изумилась Ольга Борисовна. – А где же она?

– Видите ли, мы живем раздельно, – потупился художник. – Уже два года.

– Вы… Вы! Чего же вы мне голову морочили?! – вскричала Ольга Борисовна, и кончик носа у нее побелел, как бывало всегда в минуты волнения. – Почему же вы мне сразу не сказали?

– Не успел. У меня реакция замедленная. С детства. Как вам баранина?

– Вы! План совместных действий! Совести у вас нет!

– Да это так, для понта, чтобы вы не отказались. Просим прощения. Мне очень хотелось пригласить вас на обед. С забегаловкой не получилось, она вам не понравилась. Мне даже неудобно, что я вас туда… честное слово! Правда, баранина класс?

– При чем тут баранина! Вы… Мы же… – от возмущения Ольга Борисовна стала заикаться.

– Ну скажите, правда, класс?

– Неплохая, – нехотя признала Ольга Борисовна. – Но вы должны были…

– Лучшая в городе! – перебил Вениамин Павлович. – Хотя нет. Лучшая у меня. Приглашаю в выходные на природу, оцените сами.

– Спасибо, я буду занята, – сухо, скупо, с достоинством. Молодец! Поставила на место.

Он порылся в кармане пиджака, достал визитную карточку.

– Вот! Если передумаете, звоните.

– Не передумаю. «Размечтался!» – последнее – про себя.

– Там хорошо. Река, песчаная отмель, рыба играет. И погоду обещали клевую.

– Спасибо, но вряд ли.

Остаток дня Ольга Борисовна находилась под впечатлением от встречи с художником. Пеняла себе за глупость – не нужно было соглашаться! Побежала как девчонка, снова попалась на удочку. Пошла на поводу. У кого? У этого… с позволения сказать! Она придумывала все новые аргументы, почему не нужно было обедать с художником, мысленно выясняла с ним отношения и вяло доругивалась, если можно так выразиться. Ольга Борисовна никогда не унижалась до ругани и склок. Это было ей несвойственно. Она умела себя поставить и никогда не выпускала инициативы из рук. Художник ее раздражал. Тем более что они два года в разводе! Неудивительно!

– Что неудивительно? – спросил строго внутренний голос.

– Ну, что она… эта женщина, Лара, ушла от него… Разве с ним можно о серьезных вещах? Он же клоун! И вообще.

– То ли дело Толя… – съехидничал внутренний голос. – Умный, честный, порядочный, первоклассный специалист и не клоун, да?

– Отстань! И без тебя тошно! – одернула его Ольга Борисовна.

От подобных мыслей ей захотелось домой. Закрыть за собой дверь и отрезать… их всех. Приготовить ужин. Кухня всегда ее успокаивала. Включить телевизор, пусть бормочет себе тихонько, неторопливо резать зелень и овощи, жарить отбивные. Толя любит отбивные.

…Дома ее ждал приятный сюрприз. Муж вышел навстречу в фартуке с ушастым кроликом и надписью «Я в доме хозяин!», в квартире вкусно пахло едой. Он поцеловал ее в лоб, взял из рук сумку. Ольга Борисовна благодарно прижалась к мужу и едва не всхлипнула от умиления. Какая дура! Опустилась! Унизилась! Забыла, что она жена! Любовниц много, а жена одна. Говорят, они не могут иначе. И тут не только секс, тут еще и самоутверждение. Работа, семья, любовница – и он на коне! Есть о чем поговорить в бане с другими самцами. У нее мелькнула мысль, маленькая такая приятная мыслишка, что, может, эта… Лара его бросила и он теперь на коленях… приполз. Знающие люди говорят, для удачной семейной жизни нужны прыжки на стороне. Может, правда. Секс на стороне и легкое чувство вины – прекрасная приправа к пресному семейному блюду.

…Они сидели за красиво сервированным столом. Муж хлопотал, передавая ей бокал с вином, хлеб, соль. Участливо расспрашивал, как прошел день. Наливал вино. Блестело столовое серебро, сверкал хрусталь бокалов, радовали свежие цветы – ее любимые бледно-сиреневые орхидеи, – все как в лучших домах, на картинке из журнала. Ольга Борисовна отвечала мужу, кивала, улыбалась. А он вдруг сказал:

– Оленька, мне придется уехать, снова командировка, не сумел отвертеться. Очень некстати, масса работы, но ты же понимаешь! – Он развел руками с выражением комичной беспомощности на красивом лице.

Ольга Борисовна окаменела. Сидела с приклеенной улыбкой, с зажатой в руке вилкой. Только удержать себя в руках! Не опускаться до уровня базарной торговки. Главное, не опускаться.

– Как неожиданно… Конечно, я понимаю. Надолго? – Ей удалось сохранить доброжелательный тон.

– На неделю. Выехать придется уже завтра, с утречка пораньше. Поеду на машине. Страшно не хочется… – ему, в свою очередь, удалось скорчить печальную гримасу.

Еще и кривляется, сволочь!

– Завтра? В четверг? – бледно удивилась она. – А как же выходные?

– Знаешь, придется работать и в выходные. А ты тут без меня пока отдохнешь.

Он весело рассмеялся. Он был так доволен, что не умел этого скрыть. Он был уже в другом месте, с другой женщиной. Он был отвратителен и прозрачен, как стекляшка. А она, образцово-показательная жена, делала вид, что верит. Ольга Борисовна едва не задохнулась от гнева. Ей хотелось метнуть в мужа вилку, она даже пальцы сжала так, что побелели косточки. Прямо в его радостную карикатурно-красивую лживую физиономию. Но она удержалась. Главное – не опускаться. Ее кредо.

Муж гремел на кухне посудой – вызвался убрать от радости, что отстрелялся и самое трудное уже позади. Ольга Борисовна тупо смотрела на экран телевизора. Она была растеряна и деморализована. Даже дом-крепость, так любимый ею, собранный по крупице, вдумчиво и со вкусом, не помогал. Она рассеянно скользила взглядом по прекрасной светлой мебели, ковру на полу в целое состояние… Нежно светился драгоценный хрусталь, матово сияло серебро. Ее дом, ее крепость, недосягаемый для бурь, уютный закрытый мирок… Она чувствовала, как он зашатался, накренился, дал течь и готов потонуть. И поняла, что пойдет на все, чтобы не дать ему потонуть…

Глава 5

«Приют лицедея»

Здесь – тише радость и спокойней горе.

Живешь, как в милом и безгрешном сне.

И каждый миг, подобно капле в море,

Теряется в бесстрастной тишине.

Дмитрий Мережковский. «Родное»

…И вот они здесь. Вербная, семь – сразу за Марьиной Рощей взять влево и вглубь. Приземистый, двухэтажный, слегка вросший в землю дом с небольшими тусклыми глазами-оконцами уставился на них устало и печально, словно оправдываясь: да, господа, все в прошлом, увы, пролетело, промчалось, просвистело, как и не было… И что же тут поделаешь? Так проходит слава земная, как говорили древние. Одичавший сад-парк вокруг дома, орущее в верхушках воронье, чириканье беспородных воробьев, позеленевший мрамор крыльца и ступеней. Полуживые колонны… Дом производил впечатление опустившегося и впавшего в нищету престарелого аристократа с разбитым моноклем в прищуренном глазу в фирменных подтяжках, но с бахромой по низу штанин и в штопаных штиблетах.

Высокая старинная дверь, поперек приколочена пара досок… Здоровенными гвоздями. Действительно, не живут. Вербицкий решительно дернул одну из досок к себе, она с легкостью оторвалась, и он едва удержался на ногах. За первой доской последовала вторая. Глеб со скрежетом провернул ключ в замочной скважине и потянул за ручку. Дверь осталась недвижимой. Вербицкий пристроил доски на перилах и пришел на помощь. В итоге ручка осталась у них в руках, а дверь так и не дрогнула.

– Что за шняга! – Вербицкий пнул дверь ногой, и она, вдруг страшно заскрипев, поехала на них, словно ее толкнули изнутри. – Твою дивизию! – рявкнул режиссер, отскакивая. – Какого черта?

Ответом ему было молчание. Они переглянулись. Глеб, усмехнувшись, первым переступил порог. Вербицкий, на всякий случай бросив на порог оторванную доску и оглянувшись по сторонам, шагнул следом. Под ногами захрустело битое стекло. Внутри было сыро, сумрачно и стоял тот печальный дух тления и пустоты, который отличает брошенные дома. Где-то там, над головой, угадывался высокий потолок, там же мутно светлел серый от пыли плафон; луч света из раскрытой двери падал на щербатую деревянную витую лестницу, ведущую наверх; какие-то ящики и кипа не то театральных афиш, не то старых газет и тряпья были свалены в углу.

– М-да… – проговорил режиссер ошеломленно. – Обстановочка, однако. Не ожидал такого… беспредела, это же полный абзац! Мы тут киряли всей кодлой, совсем недавно… Когда же? – Он поднял глаза к потолку. – Когда наша Евстигнеева замуж выходила, как сейчас помню… – Он повернулся к Глебу: – Что будем делать, Глебыч?

– Мне нравится, – сказал Глеб. – Спокойно, тихо, никаких соседей.

Режиссер фыркнул:

– Да уж! Ты подумай, Глебыч, а я обзвоню ребят, может, кто пустит… Не навеки же!

– Не нужно, Виталя, я остаюсь здесь. А где… жилье?

– На втором этаже. На первом – зал для приемов, там свалена всякая списанная рухлядь из театров и музея, – кухня-столовая, вроде плита была и буфет с посудой, дальше ванная… Пошли, посмотришь.

Они вошли в бывший зал для приемов, заваленный обшарпанными столами и тумбами, с наглухо забитыми окнами; затем в столовую – плита была на месте, но газового баллона не обнаружилось – лишь сиротливо торчали пыльные трубочки; зато в буфете пряталась забытая посуда – тарелки, несколько кастрюль, вилки с кривыми зубцами и ложки; в сахарнице виднелся желтый закаменевший сахар, и кофе тоже наличествовал – на донышке мятой кофейной жестянки.

Режиссер открутил кран, оттуда с жалобным стоном полилась ржавая вода.

Они переглянулись.

– Нормально! – махнул рукой Глеб. – Что человеку еще нужно, если подумать?

Вербицкий рассмеялся.

– Разве что, если очень подумать! Пошли, найдем тебе апартаменты. А ты, Глебушка, оптимист! – сказал он одобрительно, когда они уже поднимались по страшно скрипевшей винтовой лестнице. – Прошу! – Он распахнул первую дверь.

Это была небольшая комната с окном и кроватью; еще тут были письменный стол, кресло, пара стульев, тумбочка и платяной шкаф. На стене висело зеркало в облупленной раме, покрытое черными пятнами. За незашторенным окном угадывался сад. На подоконнике стоял керамический горшок с серым от пыли кактусом. Похоже, живым.

– Шикарно! – заметил Вербицкий. – Номер-люкс. Даже не ожидал. Посмотрим остальные?

Следующая дверь была заперта; третья комната – пуста, с пачкой газет в углу; четвертая – с окном, забитым досками, и бугристым диваном. Всего же имелось семь дверей. Пятая, шестая и седьмая – по другую сторону коридора…

– Не нужно, Виталя, я возьму первую, – остановил друга Глеб. – Спасибо тебе.

– Не на чем. Сейчас смотаемся ко мне, тебе нужны простыни, какое-то барахло на обзаведение, потом в гастроном, здесь рядом, и отметим начало твоей новой жизни. Знаешь, если я свалю от своей акулы, то составлю тебе компанию. А что? Как ты говоришь, здесь спокойно и тихо, как на погосте, и, главное, никаких соседей, чего нет даже на погосте. И репетировать можно, и музыку до упора… Все можно! Сам себе хозяин.

Он пощелкал выключателем. Оба, задрав голову, выжидательно смотрели на пыльную электрическую лампочку под потолком. Свет так и не зажегся.

– Отключили, – догадался режиссер. – Не забыть свечи. Пошли, Глебыч.

…Они праздновали новоселье до глубокой ночи. Вербицкий рассказывал о своем театре, о козлах, которые все время лезут под руку, и о своих женщинах. Они вспоминали однокашников и профессуру – «иных уж нет, а те далече!». Разлетелись по миру, как осколки разбитой вазы, и связи порвались.

– Есть, правда, «одноклассники» и фейсбуки, но, понимаешь, какая беда, Глебыч, говорить-то не о чем, как оказалось! Не о чем говорить! Живы, работа, дети, жены, дача, нехватка денег, дурное начальство, болячки – у одного цирроз, у другого сердце. Ну, там фотки еще – снова жены, дети, собачки. Никто не стал Качаловым, и никто не стал Станиславским, никто не написал пьесу и не снял кино. Все как у всех: рутина, оскомина на зубах от серости жизни, банька, покер, бабы… Это в лучшем случае. А какие были планы! Наполеоновские! – Виталий вдруг рассмеялся. Глеб взглянул вопросительно.

– Кстати, шуточку нарыл в Интернете. Говорят, сейчас в сумасшедших домах совсем перевелись наполеоны. Знаешь, почему?

Глеб улыбнулся и покачал головой.

– Потому что современные психи не знают, кто такой Наполеон! – Режиссер захохотал. Он рассказывал эту шутку всем, кто попадался на пути, уже неделю, но она и теперь нравилась ему ничуть не меньше. – Невежество зашкаливает!

В начале двенадцатого ночи Вербицкий наконец стал прощаться. Он был не прочь остаться на ночь, они хорошо сидели, но его женщина звонила каждые пятнадцать минут – контролировала, выражала озабоченность и недовольство. Вербицкий раздувал ноздри, отвечал сдержанно, но при этом делал непристойные жесты свободной рукой.

Глеб со свечкой спустился вниз проводить товарища. Огонек трепетал на сквознячке. Они постояли на крыльце до приезда такси, и Виталий, наказав запереть двери – входную и квартирную, а завтра с утречка отзвониться и доложить, как прошла ночь, наконец отбыл, спросив напоследок, как он, Глеб, относится к нежитям и привидениям. Глеб послал его к черту, и Виталя, по-мефистофельски захохотав, испарился в клубах фиолетового дыма. А Глеб Кочубей остался один. Он стоял на крыльце, пока был слышен шум двигателя, потом запер дверь и пошел к себе… К себе! Звучит-то как! К себе наверх.

Спать не хотелось, и он до трех убирался в своей новой квартире: мыл пол, найдя в подсобке старый таз со сколотой эмалью и тряпку, потом окно и подоконник. Из сада тянуло ночной сыростью и запахами земли и зелени. Затем он, не торопясь, раскладывал свои вещи в шкафу и ящиках письменного стола. Мелькнула было мысль пройтись по дому со свечкой, осмотреться и изучить окрестности, но он рассудил, что утро вечера мудренее, успеется завтра. Помывшись холодной водой под краном на кухне, он упал на кровать, накрылся с головой одолженным у Виталия одеялом и отключился. Последней была мысль о том, что он, похоже, вернулся домой…

Глава 6

Какое-то время назад. Любовники

Я вас люблю, – хоть я бешусь,

Хоть это труд и стыд напрасный,

И в этой глупости несчастной

У ваших ног я признаюсь!

Мне не к лицу и не по летам…

Пора, пора мне быть умней!

Пушкин. «Признание»

Машина затормозила у газетной стекляшки, и молодая женщина в черном коротком платьице скользнула на переднее сиденье рядом с шофером. Мужчина за рулем нетерпеливо сгреб ее, приник к губам. Прошептал, отрываясь:

– Ларка, любовь моя! Я чуть с ума не сошел! У нас три дня, поедем к Пашке, он в отъезде. Целую неделю на природе!

– Ты обещал в Италию, – увернулась женщина.

– Пока не получается, подожди немного, – виновато ответил мужчина.

– Мне осточертело отдыхать в загородных домах твоих приятелей! Как бомжи! Я хочу в Италию, в приличный отель, хочу в оперу, хочу в Монако! Я хочу свой дом! Ты обещал!

– Ларочка, потерпи немного, у нас все будет.

– Ты с женой говорил?

– Нет еще, ты же понимаешь, это не так просто. Ольга…

– Не хочу слышать ее имени! – перебила женщина. – Я сама с ней поговорю. Кстати, я подала на развод. Венька в ногах валялся, просил не спешить. Он пьет, на себя стал не похож. А был талант. Талантище!

– Ларочка, я не думаю, что нам следует торопиться…

– Трухаешь? Ты как девочка, Тосик, всех боишься! Своей жены, знакомых, соседей. Думаешь, никто не знает, что у тебя любовница? И жена твоя знает, я уверена, не дура же она у тебя. Неужели ты ничего не замечаешь?