Родительский парадокс. Море радости в океане проблем. Как быть счастливым на все 100, когда у тебя дети Сениор Дженнифер
Урок труда как возвращение в детство
Чтобы вести себя по-детски, недостаточно только забыть о запретах или говорить на ломаном языке. Через действия, прикосновения, игры дети познают мир. Взрослые же воспринимают мир головой — они читают книги, смотрят телевизор, листают странички на смартфонах. Они отстранены от мира обычных предметов. Но именно взаимодействие с миром определяет то, кто мы есть.
Об этом элегантно пишет Мэтью Б. Кроуфорд в своем бестселлере 2009 года «Урок труда как работа души». Он замечает, что современные офисные работники часто чувствуют, что «несмотря на массу строгих правил, которые они должны исполнять, их работе недостает объективных стандартов — таких, к примеру, как у плотников». Информационная экономика превратила «работу знаний» в настоящий фетиш. Сегодня все меньше людей испытывают радость знания того, как делать что-то собственными руками.
Эту тему мы обсуждали и на семинарах ECFE.
— Карьера меня не очень удовлетворяла, — сказал нам Кевин, папа, воспитывающий детей дома. — Я просто что-то делал. Все было нормально, но я не мог прийти домой и сказать: «Сегодня я помог нашей огромной корпорации повысить эффективность обработки данных. Вау! Здорово!»
Маленькие дети дают взрослым возможность обогатить свою жизнь тактильными удовольствиями и материальными, реальными занятиями. Они дают возможность действия — взрослые могут что-то сделать и увидеть результаты своего труда.
С маленькими детьми можно «построить ледяную горку, и это будет прекрасно» — как сказал на нашем семинаре один отец. Можно построить башню из конструктора «Лего», как это сделал Клинт. Многие родители любят печь вместе с детьми печенье. Одна мама рассказала нам о том, как училась печь. Самое большое удовольствие ей доставлял звук, издаваемый тестом, которое усердно месила ее дочка.
Появление детей заставляет людей учиться готовить. По опросу, проведенному организацией «Harris Interactive» в 2010 году, подавляющее большинство умеющих готовить американцев заявили, что они делают это для семьи, а не для себя. А какое еще занятие дает более ощутимые результаты?
Такие утраченные радости «ручной компетентности» представляют для Кроуфорда большой интерес. В своей книге он утверждает, что «процессы создания вещей и починки вещей» жизненно важны для ощущения благополучия и расцвета (термин автора). А «когда эти процессы исчезают из повседневной жизни человека», это негативно сказывается на его состоянии.
Кроуфорд цитирует философа Альберта Боргмана, который отделяет «вещи» от «устройств». Вещи — это то, что делаем мы сами; устройства — это то, что работает на нас. «Стереоприемник — это устройство, а музыкальный инструмент — вещь, — пишет Боргман. — Вещь требует практики, устройство поощряет потребление».
Шкафы наших детей сегодня забиты устройствами — звенящими, пищащими, пикающими, блестящими, играющими музыку, проигрывающими видеозаписи, реагирующими на малейшее прикосновение. Но раннее детство — это тот редкий период жизни, когда сама наша культура требует преобладания вещей.
Мы покупаем детям молотки, чтобы колотить, и бусины, чтобы собирать. Мы даем им краски, которыми можно рисовать пальцами, и пластиковые инструменты, которыми можно играть. Мы сидим с ними на полу и собираем бесконечной длины железную дорогу, строим башни из конструкторов, делаем цветы из проволоки. Когда ребенок рождается, всегда находится родственник, который купит ребенку набор инструментов, полагая, что малыш должен уметь ими пользоваться.
До школы все дети учатся музыке, рисуют и лепят. Все дети играют в кубики и танцуют. Родители с изумлением узнают, что их детям одинаково интересно и играть с игрушкой, и с помощью отвертки вскрывать в ней отделение для батареек. Дети воспринимают устройства как вещи. Их можно разбирать и собирать. Дети воспринимают весь мир руками.
Объяснить это очень просто — достаточно лишь опереться на реальность развития. Раннее детство — это период, когда человек впервые обретает контроль над своим телом и развивает свои моторные способности. Малыши и дошкольники получают знания способами, которые неотделимы от физического опыта.
В этот период проще всего понять, что мы, люди, «от рождения инструментальны, то есть прагматично ориентированы» — так пишет Кроуфорд. Проводя время с маленьким детьми — строя крепости, выпекая торты, играя в бейсбол и строя замки из песка, — мы получаем возможность проявить свое настоящее человеческое начало. Мы именно таковы — мы рождены, чтобы пользоваться инструментами, создавать и строить.
Философия
Когда восьмимесячный малыш заснул, а двое старших сели смотреть телевизор в соседней комнате, я спросила у Джесси, что ей больше всего нравится в родительстве. Я думала, что она назовет танцевальные вечеринки, и она действительно о них сказала, а потом добавила:
— Но больше всего мне нравится наблюдать за тем, как мои дети делают что-нибудь самостоятельно. Так себя чувствуют первооткрыватели.
То, что маленькие дети постоянно меняются, это привычное клише. Самое замечательное в книге Гопник «Философское дитя» — это рассмотрение перемен, происходящих с детьми с неврологической точки зрения, а порой даже количественная их оценка. Самое удивительное в разуме младенца и маленького ребенка — это простые функции объема и частоты. Мозг ребенка настолько пластичен, что интеллектуальный багаж полностью меняется каждые несколько месяцев. Кривая обучения в этом возрасте выглядит весьма впечатляюще.
«Только представьте, что с вами было бы, — пишет Гопник, — если бы все ваши основные убеждения полностью изменились бы с 2009 по 2010 год, а потом поменялись еще раз в 2012-м».
Дети напоминают нам о том, что большая часть косвенных знаний, которые беззвучно и неявно определяют всю нашу жизнь, — это навыки, которым мы когда-то должны были научиться. Дети забираются в ванну, не сняв всей одежды, кладут недоеденные бананы в холодильник, используют игрушки так, как никогда не пришло бы в голову их производителю. (Значит, ты хочешь смешать эти краски, а не рисовать ими? Складывать стикеры друг на друга, а не рядом друг с другом? Использовать домино в качестве кирпичей, машинки — в качестве самолетов, а балетную пачку вместо фаты? Ну-ну, попробуй!) Никто еще не сказал им, что так делать нельзя. Для детей вся вселенная — это управляемый эксперимент.
И это я говорю лишь о практических навыках. Участница семинара ECFE сказала, что дочь как-то спросила у нее, всегда ли она была девочкой. Она вовсе не хотела быть мальчиком, просто решила уточнить, является ли пол характеристикой постоянной или переменной.
Другой участник рассказал такую историю. Его сын посмотрел в окно, повернулся к папе и сказал: «А когда мы будем белками, то сможем забраться на это дерево». (Он тоже не знал, являются ли наши роли, на этот раз в животном мире, постоянными или переменными.)
Автор «Потока» Михай Чиксентмихайи рассказал сходный случай из своей молодости. Вместе с сыном он отправился на пляж. «Он увидел, как купальщики выходят из воды, замер и сказал потрясенно: „Посмотри, папа! Водные люди!!!“ Это было так…» Чиксентмихайи не закончил предложения. Но, думаю, он искал слово «логично», потому что потом он сказал: «Я подумал: да, теперь я понимаю. Если ты никогда прежде не видел ничего подобного, они должны были показаться тебе инопланетянами». Ну конечно! Пловцы — инопланетные существа, которые живут в море!
Большинство взрослых считают философию роскошью. Но для наших детей эта роскошь совершенно естественна. И они возвращают нас к тому далекому, почти невообразимо прекрасному времени, когда мы сами задавали кучу вопросов, не имеющих смысла.
Гарет Б. Мэтьюз, автор книги «Философия детства», говорит, что бессмысленные вопросы — характерная черта детей, особенно в возрасте от трех до семи лет, потому что в этот период инстинкт их еще не останавливает. «Как только дети осваиваются в школе, — печально замечает автор, — они понимают, что от них ждут только „полезных“ вопросов». (И это напоминает нам слова Эдмунда Берка об изучении юриспруденции: «Мы обостряем разум, сужая его».)
Рене Декарт однажды сказал, что для овладения философией человеку нужно все начать сначала. «Для взрослых это очень трудно, — пишет Мэтьюз, который более тридцати лет преподавал философию в университете Массачусетса в Амхерсте. — А детям это не нужно». Детям нечего забывать.
Мэтьюз приводит прекрасный пример — концепцию времени — и цитирует святого Августина: «Что есть время? Я знаю, никто не станет спрашивать меня. Но если я попытаюсь объяснить это спрашивающему, то окажусь в тупике».
Родители тоже часто заходят в тупик, когда дети задают им вопросы о чем-то совершенно простом и естественном. Но эти вопросы доставляют и огромное удовольствие.
В размышлениях над столь фундаментальными вопросами есть нечто нездоровое, но в то же время очень привлекательное для интеллекта.
На одном из семинаров ECFE мужчина сказал:
— Пару дней назад мы с Грэмом сидели рядышком, и он начал: «Папа, а что такое вода?» Грэму два с половиной года. Он точно знает, что такое вода. И все же он решил спросить у меня об этом.
В комнате почувствовалось оживление. А правда, что такое вода? Папа мальчика хлопнул в ладоши и сказал:
— Я ответил: «Ну, это водород и кислород…» В общем, это было поразительно!
После семинара этот мужчина сказал мне, что следующий вопрос его сына оказался еще более странным: «А ты можешь разобрать воду?»
— Я же сказал ему, что при соединении водорода и кислорода получится вода, — объяснил мужчина. — И он захотел узнать, а можно ли ее разобрать.
На той неделе я услышала множество подобных вопросов. Больше всего мне понравилось «А почему люди злые?» и «А есть только это место — с небом?». В книгах Мэтьюза вы найдете немало аналогичных примеров. Он вспоминает, как задал своим взрослым студентам детский вопрос: «Папа, а откуда мы знаем, что все вокруг — не сон?» Одна из студенток, у которой была трехлетняя дочь, ответила, что в ее семье произошел такой же разговор: «Мама, а мы живем или нас показывают по видео?»
Более чем экзистенциальные вопросы, поразительны вопросы этические.
Мэтьюз рассказывает о ребенке, который, увидев умирающего деда, спросил у мамы по дороге домой, а не пристреливают ли стариков, когда они готовы умереть. Изумленная таким вопросом мама ответила: «Конечно, нет. Это было бы очень неудобно для полиции». (Конечно, странный ответ, но любой родитель, неожиданно оказавшийся в такой ситуации, вряд ли сумел бы найти адекватный ответ.) Мальчик, которому было четыре года, подумал и сказал: «Может быть, это можно сделать с помощью лекарств?»
«Важная часть философии, — пишет Мэтьюз, — это попытка взрослого дать ответ на ставящие в тупик вопросы детства». Многим взрослым нравится, когда представляется возможность играть с философскими вопросами. Но в повседневной жизни такая возможность, пока не появятся дети, почти не представляется. А с детьми взрослые получают шанс в течение хотя бы нескольких лет смотреть на мир детскими глазами и осмысливать его по-новому.
Мэтьюз цитирует Бертрана Расселла, который сказал о философии так: «Пусть философия не может ответить на вопросы так, как нам хотелось бы, она, по крайней мере, может задать вопросы, которые пробуждают интерес к миру и показывают то удивительное и чудесное, что скрывают в себе самые обычные предметы повседневной жизни».
Дети задают такие вопросы без всякой задней мысли. И истинным откровением для взрослых, как замечает Мэтьюз, являются сами эти вопросы, а не ответы на них.
Любовь
Когда Шэрон впервые увидела Мишель, девочку, которой было суждено впоследствии стать матерью Кэма, той было всего пять месяцев и весила она три килограмма и шестьсот граммов. «Задержка в развитии» — так говорили про девочку в больнице. Биологическая мать Мишель, также имевшая задержку в развитии, явно от нее отказалась, хотя официальных документов оформлено пока не было.
Шэрон всей душой полюбила девочку — как и девять других приемных детей, о которых она заботилась. Но Мишель почему-то произвела на нее особое впечатление — может быть, потому что она была такой маленькой, хрупкой и милой. Как бы то ни было, Шэрон и двое ее родных детей были очарованы ею с первого взгляда, и любовь эта лишь укреплялась с каждым днем. Через пять лет Шэрон наконец сумела собрать все документы и оформила официальное усыновление.
Пока Мишель не исполнилось девять лет, никаких проблем в ее поведении Шэрон не видела. IQ у девочки составлял всего 75, и это делало ее застенчивой. Когнитивные трудности могут легко перерасти в социальные сложности — это хорошо известно родителям подобных детей. А может быть, поведение Мишель стало результатом оторванности от матери в течение крайне важных пяти месяцев жизни — Шэрон это прекрасно понимала.
Возможно, проблемы носили наследственный характер. Странное поведение Мишель начало проявляться в тот момент, когда умер ее брат Майк. По мнению Шэрон, это не было простым совпадением. Тот период был крайне сложным для всех членов семьи. Самоубийство Майка потрясло всех.
Каковы бы ни были причины проблем Мишель, Шэрон неожиданно оказалась с неуправляемым ребенком на руках. Девочка так и не смогла окончить школу, но это не помешало ей в дальнейшем постоянно сбегать из дома с разными бойфрендами. Психиатры называют такое поведение «отсутствием привязанности». Шэрон рассказывает об этом более приземленно.
— Мишель потребовалось немало времени, чтобы поверить, что я ее люблю, — рассказала мне Шэрон, когда мы сидели с ней в гостиной, а Кэм спал после обеда наверху. — Ее ожесточение и непослушание проистекали из абсолютной неспособности поверить, что кто-то может ее полюбить.
С подросткового возраста Мишель сбегала из дома и возвращалась, сбегала и возвращалась. Она могла отсутствовать несколько месяцев, и все это время Шэрон не знала, жива ли она.
Друзья и родственники поражались долготерпению Шэрон.
— Они постоянно спрашивали меня: «Почему ты это терпишь? Почему снова и снова принимаешь ее? Она опять разобьет тебе сердце», — рассказывала Шэрон. — А я отвечала им: «Но я же ее мать».
Я призналась Шэрон, что тоже не понимаю, откуда она брала силы. Не трудно ли ей было дарить свою любовь человеку, который сознательно сопротивлялся любви и привязанности?
— Это же семейные узы, — пожала плечами Шэрон.
Верно. Но она рассказывала мне о ребенке, которому не были знакомы семейные узы.
— Но я была привязана к ней, — сказала Шэрон. — Может быть, она и не отвечала мне взаимностью, но я была привязана к Мишель. И этого было достаточно. Я не могу объяснить, почему полюбила ее. Но я любила. Я всегда ее любила.
К. С. Льюис в книге «Любовь» проводит различие между любовью-даром и любовью-нуждой. «Типичный пример любви-дара — любовь к своим детям человека, который работает ради них, не жалея сил, все отдает им и жить без них не хочет. Любовь-нужду испытывает испуганный ребенок, кидающийся к маме».
Беседуя с родителями маленьких детей, я постоянно видела любовь-нужду, и с такой любовью ничто не сравнится. Большинству взрослых незнакомо абсолютное обожание, когда человека возводят на недостижимый пьедестал, и ничто не может его оттуда сбросить. Такое чувство незнакомо многим людям, как бы сильно ни любили их супруги или друзья.
— Может быть, это эгоизм, — сказала одна женщина из группы Энджи, — но в этом возрасте мы составляем весь их мир. И мне это нравится…
— …И поэтому, — закончила ее соседка, — мы не хотим, чтобы они вырастали.
Многим взрослым нужны люди, которых можно было бы любить. Но у маленьких детей любовь почти неотличима от нужды, и это делает их обожание особенно мощным. Дети живут настоящим, им легко прощать. У них еще не сформировался психический механизм обиды. («Когда я прошу прощения, она сразу же меня прощает, — сказала нам еще одна участница семинара. — Она говорит мне: хорошо, мамочка, все хорошо».) Малыши и дошкольники не умеют дуться, копить обиду, ставить условия для своей любви. Они просто любят. И все.
И все же с наибольшим жаром родители говорили о любви-даре, а не о любви-нужде. Любовь-нужда исходит от детей. Любовь-дар отдают родители. С любовью-даром бывает трудно, что бы ни утверждали авторы жизнерадостных книг о современном родительстве. Многим родителям это не дается так легко и просто, как от них ожидают.
Мало кто, взяв на руки новорожденного, мгновенно преисполняется ощущения любви-дара. Эта любовь расцветает со временем. Эту мысль прекрасно высказала Элисон Гопник в книге «Философское дитя». «Не следует думать, что мы заботимся о детях, потому что любим их, — написала она. — Нет, мы любим их, потому что заботимся о них».
Именно такую любовь испытывала Шэрон к Мишель. Воспитывая ее день за днем, она полюбила эту девочку, привязалась к ней и хотела защищать ее, несмотря ни на что. И сложное поведение Мишель в подростковом и взрослом возрасте никак не могло повлиять на эту любовь.
Я не хочу сказать, что любовь-дар доступна лишь родителям или что родители преуспели в ней больше, чем люди, не имеющие детей. Очень часто родители ставят условия для своей любви. Случается и такое, что родители с ужасом обнаруживают, что вовсе не любят своих детей.
Шэрон прекрасно помнила собственное прошлое за десятки лет до появления в ее жизни Кэма. Они с мужем развелись очень рано, и Шэрон сильно страдала — причем не только морально. Иногда ей не хватало средств на то, чтобы приготовить детям на обед что-то, кроме бутербродов. Она упустила многие важные моменты жизни — первые шаги и первые слова своих детей, — потому что все свое время тратила на поиски преподавательской работы.
После самоубийства Майка Шэрон пережила тяжелую депрессию, которая не прошла бесследно. Даже будучи дома, она словно отсутствовала, и дочери ее переживали двойную утрату — они потеряли не только брата, но и мать.
— Не хочу сказать, что я была плохой мамой, — сказала мне Шэрон. — Но я очень нуждалась. Я должна была воспитывать детей, но я не могла дать им все необходимое.
Шэрон полна сочувствия к той молодой женщине, какой она была когда-то. Она понимает, что жизнь ее была бы проще, если бы общество хоть чем-то ей помогло. Но сложности того времени определили ее внутреннюю жизнь и последующий выбор.
— Я знала, что не смогу внушить детям представление о том, что мир безопасен, что они всегда смогут получить помощь, если она им понадобится, — сказала мне Шэрон. — Это знание определило мою жизнь и то, что я делаю для других людей. Именно оно определяет все, что я делаю для Кэма.
Кэм же много лет спустя дал ей возможность проявить все свои лучшие качества. Именно это и делают дети: с ними мы проявляем себя с лучшей стороны, даже если до их появления катастрофически не желали этого делать.
Бескорыстная и щедрая любовь требует усилий. К. С. Льюис пишет: «Да ведь всякий ребенок порой невыносим, а многие дети — чудовищны!.. Да ведь во всех, и в нас самих, что-то вынести невозможно». Но когда мы проявляем свои лучшие качества, то можем преодолеть эти несовершенства и любить своих детей, думая только об их благе.
«Существует много способов приближения к этому идеалу и умению заботиться о других — и способы эти не связаны с детьми, — пишет Гопник. — И все же забота о детях — это самый быстрый и эффективный способ почувствовать себя хотя бы отчасти святым».
Прошло около полутора часов. Неожиданно на лестнице появился Кэм.
— Кэмерон! — воскликнула Шэрон. — Ты проснулся! Спускайся к нам, милый!
Мальчик, перепрыгивая через ступеньки, бросился к бабушке и радостно обнял ее. Она похлопала его по спине.
— Ты хорошо спал?
Мальчик кивнул. Трудно не заметить, что по сравнению с утром Шэрон выглядит гораздо счастливее. Я спросила, заметила ли она, что улыбка, которая появилась еще в лягушатнике, так и не сошла с ее лица.
— Нет, — ответила она. — Но я люблю воду. Наверное, поэтому у меня такое хорошее настроение. — Шэрон задумалась на минуту, а потом продолжила: — Я люблю детей, я люблю воду — а там было и то и другое. И я знала, что Кэмерону там будет весело. Я так счастлива, когда ты смеешься! — обратилась она к Кэму. — Ты хохотал! Ты пил воду! И я была счастлива!
Вот так Шэрон смогла стать чуточку святой. Она — человек религиозный, активно участвующий в жизни своей католической церкви. К Богу у нее отношение двойственное.
— Мне ближе Иисус, чем Бог, — говорит она, но все же она верит в Евангелия и социальную справедливость. — Я считаю, что нужно заботиться о тех, кто не имеет того, в чем нуждается.
Именно так она относилась к Мишель — Шэрон пыталась дать ей то, что девочке было нужно.
— И я кое-что получила взамен, — сказала Шэрон, немного подумав. — Она приняла мою любовь.
Шэрон считала, что это — настоящий дар. Мишель было трудно довериться кому-либо. Еще труднее ей было принимать любовь. Для Шэрон много значило, что Мишель научилась принимать ее любовь.
— Мне нравилось любить ее, — сказала она. — Я обещала любить ее. И это обещание много для меня значило. Я не была бы тем, кто я есть, если бы приняла на себя обязательство и не выполнила его.
Шэрон вспоминала день усыновления, когда судья должен был вынести окончательное решение.
— Он посмотрел на меня и сказал: «Вы понимаете, что не сможете от нее отказаться». И я ответила: «Да, я понимаю. Я беру ее навсегда». Это было судьбоносное решение. Я сделала свой выбор, хотя у меня были варианты. Но как только решение было принято, обо всем остальном я забыла. Так было правильно.
И теперь она приняла на себя те же обязательства по отношению к Кэму. В тридцать два года Мишель вернулась к Шэрон после очередного многомесячного отсутствия и сказала, что беременна. Тогда она не знала, что у нее четвертая стадия рака шейки матки, потому что никогда не обращалась к врачам и не проходила обследований.
Кэм родился на двадцать восьмой неделе. Перспективы выживания у него были не лучше, чем у его матери. После родов Мишель прожила всего девять месяцев. В последние месяцы ее мучили страшные боли. К ней нельзя было прикоснуться, и она не могла взять сына на руки. Ее последним желанием было, чтобы Шэрон позаботилась о мальчике.
И Шэрон делает это — пусть не идеально, но в меру своих сил. Сегодня Кэм живет в той самой комнате, где его мать провела последние дни.
— Теперь он — моя жизнь, — говорит Шэрон. — Иногда я думаю: «Не лучше ли ему было бы с двумя родителями, которые могли бы быть гораздо моложе меня?»
Кэму три, Шэрон — шестьдесят семь.
— А потом я отвечаю себе: «Может быть. Но где мне их найти? И как я могу быть в них полностью уверена?» А раз уж я не могу их найти и не могу быть уверена, то пусть он живет со мной.
Альберт Эйнштейн однажды сказал, что человек может жить по-разному: он может жить, не считая чудом совершенно ничего, а может считать чудом абсолютно все. Шэрон обвела взглядом свою гостиную. Кэм уютно устроился в кресле. На коленях у него лежала книжка Ричарда Скарри «День в аэропорте».
— Когда Кэм родился, — сказала Шэрон, — он весил 1350 граммов и был всего 35 сантиметров ростом. И вот, не прошло и трех лет, а он сидит здесь, скрестив ноги, и читает книжку. Разве это не удивительно и не прекрасно?
Мы обе посмотрели на мальчика.
— Как это могло получиться? — закончила Шэрон. — Мы начали с нуля. И посмотрите на него. Теперь у него все хорошо, верно?
Глава 4
Согласованное развитие
Какой глубокой должна быть привязанность, которая заставляет человека сберегать деньги, чтобы их могли потратить другие!
Эдвард Сэндфорд Мартин «Роскошь детей и другая роскошь» (1904)
Прийти на родительское собрание группы младших скаутов мне предложила Лора-Энн. Когда я ей звонила, то никак этого не ожидала. Впрочем, планов у меня не было. О ее жизни я знала лишь в общих чертах: ей тридцать пять, она разведена и воспитывает двух мальчиков, работает с полной занятостью секретарем адвоката, живет в Вест-Юниверсити-Плейс — весьма интересном районе Хьюстона, где активную, амбициозную жизнь ведут даже родители с детьми.
И тут она сказала мне, что ее дети — скауты. Скаутская организация играет важную роль в жизни Хьюстона. Лора-Энн может дать тому шестнадцать объяснений, но ни одно из них не связано с тем, почему она предложила мне присоединиться к ней этим вечером. Лора-Энн считает, что родительское собрание младшей группы скаутов — это лучшее место, где можно увидеть, как родители пытаются выдержать напряженное расписание своих детей.
Мы едем на ее «Тойоте Хайлендер». Темные очки придерживают светлую челку Лоры-Энн, рубашка цвета хаки заправлена в джинсы. Лора-Энн предупреждает меня, чтобы я была готова к конфликтам и раздорам с самой первой минуты.
— Вот увидишь, — говорит она, запирая дверь машины.
И она права. Стоит родителям переступить порог методистской церкви, как они тут же засыпают руководителей скаутской группы вопросами: как часто будут проводиться такие собрания? Можно ли варьировать занятия детей? Потому что…
— Потому что моему сыну нужно хотя бы час посвящать работе по дому, — говорит одна мама, глядя на сына, — а еще он занимается фортепиано и футболом, а у младшего…
— Потому что он раз в неделю по скайпу занимается индийской классической музыкой, — говорит другая, — и два раза сценической речью, а еще фортепиано и футболом, и языками по выходным — санскритом по субботам и хинди по воскресеньям…
— Потому что, — подхватывает отец, — как и все остальные, мы очень перегружены.
Рэнди работает ортопедом и на общественных началах занимается со скаутами. Все эти вопросы адресованы ему. Он понимающе кивает каждому:
— Все верно. У нас два занятия в месяц — одно в штабе, другое в поле…
На лице у отца появляется гримаса.
— Хорошо, мне нужно посоветоваться. — Он смотрит на сына. — Потому что по вторникам вечером он, естественно, занимается футболом.
Естественно, потому что это Техас, а в Техасе все играют в футбол. И естественно в ироническом смысле, потому что занятие скаутов в поле проходит раз в месяц именно по вторникам вечером.
— А я еще и тренирую футбольную команду его младшего брата по вторникам, — говорит отец. Судя по всему, ребенку не суждено оказаться в составе скаутов. — Ну хорошо…
Мужчина все еще не уходит, отчаянно пытаясь сообразить, как бы все устроить.
— Может быть, он сможет раз в месяц не ходить на футбол, — говорит он с долгим тяжелым вздохом. — Или… Или нам нужно клонироваться!
Перегруженные родители
Первым термин «перегруженные дети» предложил в 1999 году Уильям Доэрти, профессор семейной социологии из университета Миннесоты, консультант ECFE. Только так можно назвать современных детей, расписание дополнительных занятий которых напоминает график начальника генерального штаба.
Перегруженность подвергается всеобщей критике. Психологи опасаются, что подобный подход вселяет в детей ненужную тревогу и лишает их счастливого детства с игрой воображения и неструктурированными играми. Но лишь немногие задумываются над тем, какой вред подобная перегруженность приносит родителям. А ведь именно родители отвечают за исполнение напряженного графика и несут самую большую нагрузку. Давайте же посмотрим, что заставляет матерей и отцов взваливать на свои плечи такой экстравагантный груз.
Все очень просто — это их собственная экстравагантность. За каждым перегруженным ребенком стоит папа или мама, которые заполняют заявление о приеме на фигурное катание, шахматы или скрипку. Очень часто родители проходят те же самые курсы вместе со своими детьми — они учатся играть на скрипке и вместе с детьми строят миниатюрный макет стадиона для школьного проекта. Одна мама сказала мне: «Я хотела работать с частичной занятостью, чтобы больше времени проводить дома. А получилось, что дома я вообще не бываю».
Одной из первых этот управляемый бедлам проанализировала социолог Аннетт Ларо в книге «Неравное детство». Книга увидела свет в 2003 году и стала настоящей классикой. Ларо анализировала двенадцать семей — четыре из среднего класса, четыре из рабочего и четыре семьи с низким уровнем дохода. И ей стали очевидны явные различия в стиле воспитания детей.
Родители с низким уровнем дохода не стремились вникать в каждый аспект жизни своих детей. Такой подход Ларо назвала «достижением естественного развития». А вот родители из среднего класса вели себя по-другому — настолько по-другому, что Ларо даже придумала для них новый термин «согласованное развитие».
«Согласованное развитие, — пишет Ларо, — становится непосильной нагрузкой для и без того занятых родителей, утомляет детей и способствует развитию индивидуализма — порой за счет развития отношений в рамках семейной группы».
Ларо относится к родителям из среднего класса с сочувствием и изумленным восхищением. Но больше всего ее удивляет психологическая незаметность вовлеченности таких родителей в жизнь детей.
Наиболее ярким примером может служить семья Маршаллов из книги Ларо. «В отличие от семей из рабочего класса и семей с низким уровнем дохода, где дети растут совершенно самостоятельно и сами определяют свое участие в разных организациях, — пишет она, — в семье Маршаллов большинство аспектов жизни детей находятся под постоянным и неусыпным контролем матери».
Возьмем, к примеру, занятия дочери гимнастикой. «Решение о занятиях гимнастикой из всех членов семьи тяжелее всего далось миссис Маршалл». Ей кажется, что само будущее ее дочери целиком и полностью зависит от умения делать кувырки назад и хождения на руках.
Именно поэтому я решила приехать в Хьюстон и его пригороды. Этот город считается неофициальной столицей «согласованного развития», хотя здесь эта особенность выражена не так, как в Нью-Йорке, Кембридже или Беверли-Хиллз.
У города есть свое лицо. Здесь сложился процветающий средний класс. Здесь все буквально одержимы спортом. Здесь живут люди, которые зарабатывают себе на жизнь научной работой — в Техасском медицинском центре, университете Хьюстона, разнообразных энергетических компаниях. И по данным переписи 2010 года, здесь живет огромное количество семей с детьми младше 18 лет.
Занятия бейсболом после уроков — это не просто Младшая лига. Это настоящая команда Младшей лиги с профессиональным тренером. Дети, добившиеся успехов, участвуют в клубных турнирах, куда не так просто попасть. Туда требуется приглашение. Бывший тренер Нади Команечи, Мэри Лу Реттон и Керри Страг[2], Бела Кароли, работает в гимнастическом лагере, расположенном в шестидесяти милях от Хьюстона. Некоторые дети в этом городе начинают играть в футбол раньше, чем учатся читать.
«Это лето Стивен провел в футбольном лагере, — рассказала мне еще одна мама, с которой я познакомилась в Хьюстоне, Моника Браун. — Меня поразили родители других детей. Они думали только о том, чтобы правильно накормить детей для наращивания мышечной массы. Словно все их дети должны были стать профессиональными футболистами. Да ведь им всего по семь лет!»
Летом становится еще хуже, потому что занимать приходится весь день целиком. Когда я только начинала звонить родителям из Техаса, стоял июнь. Я разговаривала с мамой двух сыновей одиннадцати и тринадцати лет. Оба были очень одарены в области математики и физики. Большинство родителей знают, что сегодня летний лагерь — не то, что было прежде. Раньше дети играли в незатейливые игры, развлекались и посредственно питались. Теперь же лагерь превратился в летние курсы, каждый из которых направлен на развитие силы — физической и интеллектуальной.
Но даже в свете новых, направленных на развитие детских талантов подходов рассказ этой женщины о летних планах для мальчиков показался мне грандиозным. Да, конечно, для детей — это рай, но для родителей — настоящий ад.
В одном лагере дети должны были изучать Java, в другом — С++, в третьем — Visual Basic. Еще один лагерь предлагал курс модификации видеоигр. Музей естественной истории предлагал химический лагерь, космический лагерь, лагерь динозавров и физический лагерь (с академией звездных воинов и советом). Американская академия робототехники предлагала лагерь машин Леонардо да Винчи. Умненькие семиклассники могли пройти трехнедельный курс, который позволил бы им приобрести знания уровня колледжа по самым разным предметам — от архитектуры до неврологии. Дети с самыми необычными интересами могли заняться изготовлением невероятных предметов из липкой ленты.
Чтобы вы получили представление о том, как стремительно растет количество детских дополнительных занятий и вовлеченность в эти занятия родителей, приведу несколько цифр. В 1965 году, когда работа вне дома для женщин была не так характерна, мамы тратили на уход за детьми на 3,7 часа в неделю меньше, чем в 2008 году, хотя в 2008-м женщины занимались оплачиваемой работой в три раза больше, чем в 1965-м. Отцы же в 2008 году стали тратить на занятия с детьми в три раза больше времени, чем в 1965-м.
Почему же возникла эта неуклонная тенденция к более утомительному — и утомляющему — стилю родительства?
Объяснение несложно. У нас стало меньше детей, поэтому мы можем уделить каждому больше времени. Но есть и более тонкие объяснения. Мы живем на большой территории, поэтому друзья наших детей живут все дальше друг от друга. Нам хочется придумать для детей организованные занятия, чтобы у них была возможность общаться друг с другом. (Должна добавить: для Хьюстона эта проблема особенно актуальна. Город опутан лентами многополосных трасс, по которым снуют мини-вэны размером с грузовичок для мороженого.)
Мы живем в эпоху электроники, и это заставляет родителей придумывать для детей более конструктивные программы. Кроме того, мы панически боимся за безопасность наших детей (причем не всегда обоснованно), а из-за этого стремимся к максимальному контролю за их свободным временем. Мы — нация работающих женщин, а это порождает дискомфорт и двойственность. Родители, и особенно мамы, ощущают необходимость проводить с детьми каждую свободную минутку, чтобы компенсировать им все недополученное из-за работы.
Но самая главная причина столь гипертрофированной опеки — это новое ощущение тревоги о будущем. Сегодня средний класс не испытывает ни малейших сомнений в том, что дети должны быть идеальными и идеально подготовленными к будущей жизни. Но наши усилия в этом отношении часто бывают противоречивыми и беспорядочными, поскольку мы плохо себе представляем, что нужно сделать и какова наша роль в этом процессе. К чему именно мы готовим наших детей? Как мамы и папы могут подготовить детей к ожидающей их роли? Всегда ли родители действовали вслепую? Или в прошлом роли родителей и детей были определены более четко — и более просто?
Ответы на эти вопросы могут показаться очевидными. Но они куда сложнее, чем вам кажется, и лежат в сердце самых серьезных проблем родительства. Когда ребенок становится старше, все его сильные и слабые стороны начинают проявляться особенно ярко — наряду с предпочтениями и вкусами. То, что раньше было причудой, слегка раздражающей привычкой или милой особенностью, теперь превращается в укоренившуюся черту характера. Человек становится человеком.
Для родителей из среднего класса этот период особенно сложен. Им нужно решить, следует ли что-то делать, чтобы в детях проявились лучшие черты, или лучше не делать вообще ничего. Они не знают, как поступить, и не представляют себе, а возможны ли те цели, которые они наметили для своих детей.
— Когда дети были маленькими, — сказала мне жительница пригорода Хьюстона Лесли Шульце, — меня беспокоило лишь то, вовремя ли я начала варить кашу. Теперь же я постоянно думаю: «А правильное ли решение для своего ребенка я приняла?»
И как же понять, правильно ли мы отвечаем на этот вопрос?
Мы привыкли считать «согласованное развитие» невротическим продуктом привилегированной жизни на побережье или амбиций Техаса. Но когда я читала Аннетт Ларо, то сразу же вспомнила двух женщин, с которыми познакомилась на семинаре ECFE в Сент-Поле. Обе они входили в группу матерей, которая называлась Комитетом, они познакомились в разных комитетах, связанных с дополнительными занятиями детей.
«Все женщины из Комитета, — написала мне одна из них, — интеллигентные, веселые, заботливые и динамичные, но все они находятся на грани нервного истощения».
На следующий день я встретилась с автором этого письма Мартой Шор в кафе. Марта — профессор статистики. У нее двое детей. Она сказала мне, что силы у нее кончились и в этом году она решила ограничить свое участие одним дополнительным занятием на каждого ребенка.
— Почему? — спросила я.
Марта слегка задумалась, а потом ответила.
— Потому что если я не установлю такого лимита, то количество занятий возрастет до восемнадцати!
Но я спрашивала не об этом. Я спрашивала о том, почему она вообще об этом задумалась. В настоящее время Марта возила девятилетнюю дочь на плавание, в еврейскую школу и на уроки фортепиано (или хотя бы вовремя сажала ее в машину родителей — товарищей по несчастью). Кроме того, она возглавляла скаутскую группу своей дочери. Она начала интересоваться курсами дзюдо и уроками живописи — нет, у нее не было на эти курсы ни денег, ни времени, но ей казалось, что разузнать все нужно, потому что дочь проявила интерес к подобным занятиям. Помимо всего этого, Марта работала в ECFE, потому что все еще занималась там со своей трехлетней дочерью.
Марта просто не могла себе представить жизнь, в которой она не делала бы всего этого. Когда я спросила, почему она поставила себе такую высокую планку (при довольно скромном бюджете и полной занятости на работе), она меня просто не поняла. С тем же успехом я могла спросить, почему она дышит.
На следующий день я встретилась с подругой Марты, еще одним членом Комитета Крисси Снайдер. Крисси была домохозяйкой и воспитывала четырех детей. Она сказала мне, что взяла «академический отпуск», но при этом она оставалась членом церковного совета и вела работу с детьми. Я спросила, чем вне школы занимаются ее дети, и вот что она мне ответила:
— Эдди этим летом начал заниматься двумя видами спорта и будет заниматься ими дальше. Пять недель по пять дней в неделю он будет плавать. Кроме того, он будет рисовать, но этим он станет заниматься со старшими братьями, поэтому я смогу отвозить их всех вместе. Но он решил еще заняться футболом и волейболом. В этом его расписание отличается от расписания Генри, который ездит на футбол и бейсбол, и от Яна, который выбрал только бейсбол. Генри и Ян занимаются с репетиторами по английскому языку. Генри занимается фортепиано и виолончелью. Уроки виолончели проходят в школе, а к учителю фортепиано его надо отвозить. Боюсь, ему придется отказаться от фортепиано — разве что мы выиграем в лотерею. Но ему хочется заниматься и тем и другим — он очень любит музыку. А Ян играет на скрипке. Уроки проходят в школе, но мне нужно присутствовать, потому что они занимаются по системе Судзуки.
К счастью, хоть младшая дочь Крисси, Меган, пока что ничем не занимается. Ей всего два года.
Ни одна из этих женщин не живет в роскоши. Их дети ходят в обычные школы. Каждое дополнительное занятие стоит денег, и из-за этого приходится отказываться от других радостей. (В течение нашего разговора Марта несколько раз говорила, как дорого обходятся романтические свидания с мужем — нужно оплачивать няню для детей и выбранные развлечения.) Но они все равно так поступают. И все родители вокруг них поступают так же.
Все они читали, что поступать нужно именно так — вот что происходит, когда воспитываешь детей в информационный век!
— Я прочла, что девочки, которые занимаются спортом, реже принимают наркотики и беременеют в подростковом возрасте, — сказала мне Марта, — и сразу подумала: «А если она не начнет играть в футбол в четыре года, то никогда не сможет заниматься командными видами спорта».
Она ни на минуту не задумалась, что это может быть и не важно. Ее дочь вполне может быть счастлива и без футбола.
Воспитание бесполезного ребенка
Сегодня для родителей из среднего класса образ жизни Марты и Крисси кажется совершенно естественным. Когда речь заходит о детях, то лишнего не бывает. Если для улучшения жизни детей нужно работать на износ — и думать на износ, — они так и поступят. Таков родительский долг. Их дети заслуживают только самого лучшего.
Но взрослые не всегда относились к детям подобным образом. До XIX века отношение было совсем не сентиментальным. Тогда детство считали «периодом неполноценности и несовершенства», о чем пишет историк Стивен Минц. По его словам, родители редко «относились к детям с нежностью и любовью».
Колонисты Новой Англии часто называли новорожденных детей «маленькими незнакомцами» и никак не пытались защитить их от домашних опасностей. «Дети часто обжигались о свечи и кухонные плиты, падали в реки и колодцы, глотали ядовитые вещества, ломали кости, проглатывали булавки и запихивали орехи в носы», — пишет Минц. Не пытались взрослые защищать детей и от более жестоких эмоциональных реалий жизни. «Священники знакомили детей с событием смерти в очень раннем возрасте. В своих проповедях они очень ярко описывали ад и ужасы вечного проклятия».
Об этом Минц пишет в своем труде, посвященном детству в Америке с начала существования нашего государства до сегодняшнего дня. Для любого родителя, не являющегося профессиональным историком, эта книга может стать откровением. Она дает исторический контекст для всех современных условностей и систем убеждений.
Читать о детстве особенно удивительно, потому что мы привыкли считать свой подход инстинктивным — и следовательно, неизменным и не подлежащим улучшению. Но Минц пишет, что американцы не всегда считали детей хрупкими, милыми, невинными существами, хотя подобная идея не была для них абсолютно чуждой.
В XVIII веке Жан-Жак Руссо утверждал, что дети — существа чистые и невинные, свободные от запретов и лукавства. В XVII веке Джон Локк писал, что дети — это чистый лист, на котором родители могут написать все что угодно. Но лишь в начале XIX века взрослые стали считать детей чем-то драгоценным. Именно тогда появился первый высокий стульчик, в буквальном смысле знаменующий собой новую высокую роль детей (они наконец-то заслужили себе место за общим столом); появились первые книги по воспитанию детей, а в Соединенных Штатах открылись первые публичные школы. Тогда же начали появляться институты, защищающие благополучие детей — детские больницы и сиротские приюты. Началась революция мышления.
Но большинству детей эта революция не принесла новых привилегий. Дети были ценным экономическим приобретением. В начале XIX века промышленная революция породила высокий спрос на детский труд. В маленьких городах дети работали на мельницах и шахтах, которые росли как грибы. В городах больших они занимались уличной торговлей и трудились на фабриках. Когда стало развиваться сельское хозяйство, детский труд на фермах оказался особенно востребованным.
Впрочем, дети всегда были включены в систему фермерской экономики — уже в пять лет, как пишет Минц, их отправляли полоть грядки, а в восемь лет они участвовали в сборе урожая. В конце XIX века дети зарабатывали больше денег для семьи, чем мамы. Зарплаты подростков часто превышали зарплаты их отцов.
Лишь в «прогрессивную эпоху» — большинство ученых называет так период с 1890 по 1920 год — взрослые наконец-то предприняли объединенные усилия по запрету детского труда. Перемены шли медленно. Реформаторы обычно делали исключение для сельского труда, потому что считалось, что такая работа закаляет характер.
Во время Второй мировой войны ограничения на детский труд тоже пришлось снять, потому что много молодых мужчин оказалось в армии. Но конец войны стал поворотным пунктом. Детство американских детей стало таким, каким мы воспринимаем его сегодня, — долгим, спокойным, целиком посвященным образованию и эмоциональному развитию. Работали с полной занятостью только взрослые. Дети не работали — они просто не могли.
Родители начали давать им деньги — появился странный обычай, который мы называем «карманными деньгами». Главной задачей ребенка стала учеба. «Полезный труд ребенка XIX века, — пишет в книге „Цена бесценного ребенка“ Вивиана Зелизер, — сменился для бесполезного ребенка образовательным трудом». Реальную работу заменила работа по дому.
Конечно, домашняя работа тоже имеет ценность. Но не для семьи. «Когда детский труд служил семейной экономике, — пишет Зелизер, — работа ребенка шла на пользу в первую очередь ему самому».
Забавно, что дети стали первыми настоящими представителями информационной экономики. Школьная подготовка, никоим образом не связанная с жизненными навыками, необходимыми дома, становится их сферой опыта. Академические занятия и спорт. Вот современное детство.
Как я писала во вступлении, Зелизер прекрасно сформулировала саму суть этой исторической трансформации. Дети стали «экономически бесполезными, но бесценными эмоционально».
Дети много выиграли от этой новой сентиментальности. Когда их стали считать драгоценными и незаменимыми, они получили огромную власть в семейной иерархии — значительно большую, чем в те времена, когда они вносили свой вклад в семейную экономику. Некоторые социологи даже утверждают, что новый сакральный статус перевернул семейную структуру с ног на голову.
В 1953 году урбанист Уильям Г. Уайт написал статью для журнала «Fortune», в которой назвал послевоенные Соединенные Штаты «филиархией», то есть культурой, в которой правят дети. В определенный момент влияние детей превратилось в настоящую «диктатуру». (В 1956 году Уайт написал книгу «Человек организации», которая сразу же стала бестселлером.). Как только дети перестали работать на взрослых, представление о том, кто в семье хозяин, полностью перевернулось.
Эта инверсия имеет еще более ярко выраженные поведенческие последствия для современного среднего класса. «Дети из среднего класса, — пишет Ларо, — спорят с родителями, злятся на родительскую некомпетентность и оспаривают принятые родителями решения». А вот в семьях с доходами ниже среднего все наоборот — «дети мгновенно и без возражений подчиняются приказам взрослых». Родители в таких семьях отдают приказы и указания. В среднем классе родители ведут переговоры и дают детям возможность выбора.
Дети прекрасно чувствуют свое положение. Родители из среднего класса вознаграждают детей за те наказания, которым их подвергали в прежние века. Когда-то детям в той или иной степени давали понять их место. Сегодня же подобное положение сохраняется только в самых бедных семьях.
Детям из среднего класса постоянно внушают, что им подвластно все. В перспективе такой подход может оказаться полезным, а может, и нет — ведь дети вступают во взрослую жизнь с ощущением, что нет в мире ничего, что могло бы помешать их светлому будущему. Но одно совершенно ясно: такой подход не слишком хорош для родителей. «Те навыки, которые родители всеми силами развивают в своих детях, — пишет Ларо, — приводят к тому, что дети начинают оспаривать, а потом и вовсе отвергать родительский авторитет».
Новое положение детей прекрасно объясняет, почему для многих мам и пап так привлекательны скаутские организации. Скауты учат порядку. Они учат уважению. Конечно, в этом они не единственные — религиозные институты исполняют ту же роль. Но скауты подключают к этому родителей, а не чужих людей в рясах.
Как сказал мне ортопед Рэнди, возглавляющий младшую группу скаутов: «Дети видят в тебе ролевую модель и начинают делать то же самое, что ты делаешь автоматически. Так хорошо, когда дети вежливы. Или когда приходишь с ними в ресторан — и они ведут себя правильно!»
Даже если бы в семье изменилась роль одних только детей, это можно было бы считать серьезным историческим шагом. Но индустриализация и модернизация привела к неизбежному изменению роли родителей. С течением времени матери и отцы также утратили традиционную функцию в семейной экономике.
До промышленной революции родители принимали все образовательные, профессиональные и религиозные решения за своих детей. Они ухаживали за ними во время болезней, заботились об их одежде и обеспечивали едой. Но после индустриализации эти задачи постепенно перешли к посторонним людям и целым институтам — до такой степени, что само понятие «семейной экономики» перестало существовать. Единственной задачей родителей стало обеспечение финансовой и физической безопасности детей.
Все дискуссии о роли родителей — должны ли они жить спокойно или им нужно активно вмешиваться в жизнь детей — сводятся к сокращению традиционных ролей мам и пап. Сегодня мы гораздо хуже представляем себе, что такое «родительство». Мы знаем, чем родители не должны заниматься. Родители не должны учить детей математике, географии и литературе (это сделает школа), не должны лечить детей (для этого есть педиатры), не должны шить детям одежду (в мире достаточно швейных фабрик), не должны выращивать для них овощи и фрукты (это сделают на фермах, а потом доставят продукты в супермаркеты), не должны давать им профессиональную подготовку (достаточно отдать ребенка в колледж, на курсы или включить ему видео).
Гораздо сложнее определить, что родители должны делать. Почти все родители из среднего класса согласны в одном — и на это направлены все их действия: заставляют ли они ребенка три часа в день играть на скрипке или предоставляют ему полную свободу.
Все действия родителей должны делаться во имя ребенка — и во имя одного только ребенка. Родители больше не воспитывают детей для собственной семьи или для большого мира.
Родители иногда ошибочно полагают, что так было всегда. Нет, не всегда. Современная семья — это именно то, что следует из ее названия. Она современна и нова. И наши роли в ней тоже новы. Если мы не поймем, насколько нова наша родительская жизнь, насколько она необычна для истории, то мы не поймем, что мир, в котором живут сегодняшние мамы и папы, все еще строится. Современное детство было изобретено менее семидесяти лет назад — по меркам истории практически сегодня.
Оптимизированный ребенок. Часть I
— Тебе нравится мой дом? — спросила Лесли Шульц, когда я приехала в ее дом из красного кирпича в престижном юго-западном пригороде Хьюстона.
Лесли сорок лет, одета она безукоризненно. У нее дом с пятью спальнями и участок площадью 500 квадратных метров (они с мужем приобрели этот участок около десяти лет назад за 350 тысяч долларов). Впрочем, для Шугар-Ленда, где она живет, это еще очень скромно. Окружают дом Лесли настоящие дворцы с двумя гостиными, кухнями размером с приличный собор, со множеством ванных комнат и туалетов.
Ехала я к ней по бульвару Палм-Роял, где выстроились еще более грандиозные дома площадью более 1000 квадратных метров. (Сначала я даже подумала, что это загородные клубы, но потом заметила, что они похожи друг на друга, как в сериале «Династия».) После моего визита к Лесли я встретилась с другими женщинами из этого района. Они постоянно твердили мне, что дома поблизости покупают богатые доктора-индийцы. Об этом не принято говорить публично, поскольку в таких высказываниях звучит расовая неприязнь. Но вскоре я узнала, что демографические перемены действительно очень серьезны.
В 1990 году Шугар-Ленд был на 79 процентов белым. Сегодня здесь живут 44,4 процента белых и 35,3 процента азиатов. Политика района была и остается консервативной — вплоть до своей отставки в 2006 году его представлял в конгрессе Том Дилей, лидер большинства. Но приток добившихся успеха иммигрантов из Индии и Китая значительно изменил облик района. По мнению многих белых жителей Шугар-Ленда, этот фактор самым прямым образом влияет на их жизнь — стандарты академической успеваемости в местных школах заметно изменились.
— Если белая семья стремится развивать своих детей, — сказала мне Лесли, — то основное внимание уделяется спорту. Мы отправляем детей на плавание, чтобы развить их мускулатуру. Азиаты же уделяют основное внимание академическим предметам.
Живя в соответствии со своими стандартами, Лесли настаивает на том, чтобы хотя бы одно дополнительное занятие в неделю у ее детей было спортивным. Тринадцатилетняя дочь ходит на волейбол — тренировки проходят ежедневно. Десятилетний сын два раза в неделю играет в бейсбол, два раза ходит на карате, а когда сезон кончается — два раза на футбол.
Конечно, Лесли уделяет большое внимание и академической успеваемости. Она с гордостью говорит о том, что дочь ее — отличница. Прошлым летом она пригласила для сына репетитора, потому что приближался государственный экзамен для перехода в третий класс. Но когда она об этом заговаривает, то в голосе ее слышится сомнение.
— Я постоянно думаю, — говорит Лесли, — зачем нанимать репетитора к ребенку, который учится во втором классе?
Надо признать, что подход Лесли работает. Когда переезжаешь в анклав высшего среднего класса, каким и является Шугар-Ленд, и отправляешь получающих хорошие оценки детей в спортивную команду, то тем самым повышаешь их шанс на хорошее место в местных университетах и на хорошую работу в дальнейшем — у них будет университетский диплом и масса полезных знакомств. Тем самым ты обеспечиваешь им надежное место в мире.
Муж Лесли вырос в Техасе и учился в университете Хьюстона. Там он познакомился с Лесли. Оба супруга обожают свою альма-матер и частенько пишут в «Фейсбук» о футбольных матчах университетской команды, на которых они присутствовали.
Но недавно столь любимый ими давний порядок вещей претерпел серьезные изменения. В 1997 году в штате был принят закон, который получил название «Правило первых 10 процентов». Этот закон гарантирует поступление в университеты, финансируемые штатом, всем детям, которые вошли в десять процентов лучших учеников своей школы (хотя оплата обучения не гарантируется).
Этот шаг был направлен на поддержку не только детей из бедных черных и испаноязычных семей, которые были рады тому, что теперь их детей оценивают, сопоставляя их успехи с успехами их сверстников, а не с успехами тех, чьи родители могут позволить себе отправить их в лучшую школу. Новый закон улучшил положение и белых техасцев с низкими доходами из сельскохозяйственных районов. Однако тот же закон имел интересные последствия для престижных пригородов вроде того, где живет Лесли.
Когда-то в лучших учебных заведениях Техаса преобладали дети из лучших общественных школ штата, расположенных в престижных районах. Сегодня же количество таких детей значительно снизилось. По мнению Лесли, в число десяти процентов лучших могут войти дети только самых активных матерей — тигриц (книга Эми Чуа «Боевая песнь матери-тигрицы» вышла всего за несколько месяцев до нашего знакомства.)
— В школе, где учится моя дочь, — сказала мне Лесли, — белые составляют менее половины. (По официальным данным школы, их количество составило 31 процент.) Больше всего там учится азиатов и индийцев. Поэтому конкуренция очень высока. Нас всех тревожит поступление в колледж. Когда моя дочь закончит восьмой класс, у нее будет две рекомендации на высшее образование. Но в ее классе есть дети с пятью и шестью рекомендациями.
Читать бесплатно другие книги:
