Родительский парадокс. Море радости в океане проблем. Как быть счастливым на все 100, когда у тебя дети Сениор Дженнифер

Оптимизированный ребенок. Часть II

Может быть, Лесли и считает увлечение спортом менее полезным для поступления в колледж, чем геометрию. Но так думают не все родители. Наши представления о том, что будет полезно для наших детей, весьма причудливы и основываются на странной комбинации предположений и личного опыта. «Тигриное» родительство принимает самые разные виды и формы.

В этом я убедилась летним вечером в еще одном пригороде Хьюстона, Миссури-Сити. Я сидела в парке со Стивом Брауном. Миссури-Сити отличается от Шугар-Ленда — здесь живет больше афроамериканцев (42 процента), и уровень дохода хоть и вполне приличный, но пониже.

Роднит Миссури-Сити с Шугар-Лендом почти патологическое увлечение спортом. Стив — настоящий фанатик. Мы пришли в парк, чтобы посмотреть, как его семилетний сын играет в футбол.

— Схватка будет сегодня? — спросил у сына Стив, когда мы усаживались на пластиковые кресла. Стив и его жена — уроженцы юга. Они чернокожие и живут в более скромном районе, чем Лесли. Дома здесь стоят около 150 000 долларов. Но в парке различия не чувствуются: ухоженных спортивных полей и площадок здесь столько, что глаза разбегаются.

— Нет, — ответил сын. — В субботу.

Он убежал на поле, а мы устроились в тени.

Я спросил у Стива, кто выбрал футбол — сам мальчик или родители.

— Это была… семейная идея, — ответил он.

Стив — мужчина обаятельный, общительный, энергичный. Его широкие плечи постоянно напрягались, когда он наблюдал за игрой сына.

— Сам я — продолжил он, — в детстве занимался разными видами спорта — никак не мог определиться, что мне больше нравится. Дольше всего я играл в теннис. (Это чувствовалось сразу — Стива выдала спортивная одежда.) Сыну я хочу показать все. Сейчас он в том возрасте, когда может играть в футбол. А на лето мы отправим его в лагерь, где он сам сделает выбор. Но футбол — универсальный вид спорта. Навыки всегда ему пригодятся.

Стив с удовольствием рассказывает, что в его детстве спорт в семье был настоящим фетишем. Благодаря теннисной стипендии он смог окончить колледж, как в свое время окончил колледж его папа, получивший баскетбольную стипендию.

Сынишка Стива подбежал, чтобы глотнуть воды.

— А куда все делись? — спросил Стив, глядя на полупустое поле.

— Не знаю, — ответил мальчик и убежал.

Глядя на малыша, я сразу все поняла: конкурентная борьба ему чужда. Я это заметила с первого взгляда, а позже то же самое мне подтвердила жена Стива, Моника.

Поэтому я спросила Стива, а что если его сын относится к тому типу детей, кому нравится рисовать?

— Может быть, — рассмеялся он. — Вот когда ему будет десять лет, тогда и будет рисовать. У меня есть брат. Он старше меня на двенадцать лет. Он не был спортивным ребенком, и папа не стал заставлять его. Он не тренировал его, как меня. — Стив явно подбирал слова. — Не знаю, как это повлияло на его развитие — ну, то, что его никто не заставлял преодолевать себя. Но мы выросли совершенно разными — я и мой брат.

Брат Стива вполне благополучен. Но Стив — Стива нужно знать. Если он готов утверждать, что увлечение активными видами спорта дало ему преимущество в жизни, то спорить с ним трудно. У него есть рекламная фирма в Хьюстоне, он является председателем отделения демократической партии в Форт-Бенде.

При нашей первой встрече я и не подозревала, что он занимает такое видное место в обществе. Познакомилась я с ним через родительский комитет начальной школы Палмера, одной из самых диверсифицированных в этом регионе. Его жена Моника и несколько других родителей, о которых я расскажу в этой главе, входили в совет школы. Оказалось, что Стива знают очень многие.

Словом, в жизни Стива спорт неотделим от успеха.

— Для успеха нужна воля к победе, — сказал он, — а у большинства людей ее нет. Думаю, это самое важное, что дает спорт для обычной жизни. Сильная воля и желание. И честолюбие.

Он снова посмотрел на поле.

— Куда все делись? — повторил он и снова посмотрел на сына. — Пока что он будет заниматься футболом. Это научит его дисциплине и командному духу — такие навыки пригодятся ему в обычной жизни. Я хочу дать ему основу. Может быть, в будущем ему не захочется соревноваться. И хорошо. И все же спорт все равно будет частью нашей жизни.

Значит, у него и его сына все же будет что-то общее? Или у мальчика будет больше шансов получить стипендию в колледже?

— Да, спортивная стипендия не повредила бы, — сказал Стив и рассмеялся. — Такова наша жизнь. Спорт — ее часть. Всем членам нашей семьи присущ дух соревновательности. Так нас воспитывали.

А потом он сказал то, чего я не ожидала, хотя должна была.

— Я считаю, что в следующем поколении футбол займет место баскетбола. Это отличный вид спорта. Когда я рос, было не так.

Стив говорил об эпохе глобализации. Футбол — самый популярный вид спорта на планете. Поэтому если вы — мать-тигрица и фанатка спорта (а Стив именно таков, хоть он и не мать) и если хотите дать ребенку конкурентное преимущество в меняющемся мире (а Стив этого хочет), то отдавайте его в футбольную секцию.

Часто замечают, что согласованное развитие более всего занимает родителей-нарциссов. В некоторых случаях это действительно так. (Отсюда и термин «ребенок-трофей» — печальное добавление к родительскому лексикону.) Все мы встречали родителей, которые с ложной скромностью без умолку твердят о невероятных достижениях и успехах своих детей. Но эту безумную гонку во имя развития детей из среднего класса можно истолковать и более благоприятно. Можно просто сказать, что это вполне естественная реакция страха — реакция на сокращение экономического пирога.

Когда в 1974 года мои родители купили свой первый дом, он стоил 76 тысяч долларов. С помощью обоих дедов они легко выплатили эту сумму. Даже с поправкой на инфляцию сегодня такие деньги кажутся смешными. Сегодня такой дом можно купить за сумму, в три раза большую!

Сомнительно, чтобы люди, имеющие такую же работу, как мои деды (администратор больницы в Бруклине и киномеханик в Квинсе), могли бы оказать своим детям подобную поддержку. (А мои деды внесли практически одинаковый вклад.) Сегодня доллары добываются нелегко, и семьи среднего класса не имеют такого дохода. Накануне рецессии средняя семья имела долг, превышающий имеющийся у них доход на 34 процента.

В «Идеальном безумии» Джудит Уорнер анализирует экономическое угасание среднего класса во всех болезненных деталях: при рекордном количестве домов стоимостью более пяти миллионов долларов регулярный доход семей среднего класса с 1970-х годов не увеличился; выплаты за дом средних размеров составляют все большую и большую часть семейного дохода; стоимость услуг здравоохранения выросла катастрофически (даже у семей, имеющих частную страховку, эти выплаты составляют в среднем 9 процентов дохода).

Особенно болезненно ощущают снижение своего экономического потенциала в последние несколько десятилетий мужчины. За период с 1980 по 2009 год мужчины с высшим образованием в возрасте от тридцати пяти до сорока четырех лет (самый продуктивный возраст — по крайней мере, теоретически) отмечали, что их заработок растет вдвое медленнее, чем продуктивность.

Женщины тоже отмечают негативное влияние развития общества на свою жизнь. За удовольствие быть мамами они платят высокую экономическую цену. Социолог из Стэнфорда Шелли Коррелл изучает гендерное неравенство на рынке труда. Она отмечает, что сегодня разрыв в заработке между мамами и бездетными женщинами одинаковой квалификации превышает разрыв между женщинами и мужчинами.

Но, пожалуй, самые ужасающие для современных родителей цифры приводит американское министерство сельского хозяйства. По данным министерства, на воспитание ребенка, рожденного в 2010 году, семья среднего класса должна будет потратить 295 560 долларов. Семья с высоким доходом заплатит 490 830 долларов, а семья с низким доходом — 212 370 долларов. В эту сумму не входит обучение в колледже, а затраты на такое образование значительно опережают инфляцию. Средняя стоимость года в частном колледже с четырехлетним курсом обучения в 2010 году превышала 32 600 долларов, а в публичном колледже составляла около 16 000.

В столь стесненных обстоятельствах не приходится удивляться тому, что сегодня средний класс смотрит на своих детей и панически боится того, что во взрослой жизни им мало что достанется. Любой хороший родитель сделает все, что в его силах, чтобы обеспечить своему ребенку максимально счастливую судьбу.

Забавно, что такая паника наиболее ярко проявляется в семьях среднего класса с максимальным доходом — в высшем среднем классе. Именно эти люди более всего напуганы экономическими переменами и больше всего боятся утратить свое положение.

В 2005 году экономисты Питер Кан и Фернандо Лозано написали статью о том, что мы находимся в очень необычном экономическом положении: самые хорошо оплачиваемые американцы вынуждены работать гораздо больше часов, чем самые плохо оплачиваемые (то есть 20 процентов с обеих сторон шкалы доходов). В XX веке ситуация была почти обратной. К более продолжительной работе высокооплачиваемых специалистов подталкивают вовсе не финансовые факторы. В неопределенной рабочей обстановке люди стремятся проявить себя, как им кажется, с лучшей стороны и тем самым обеспечить себе безопасность в небезопасное время. Цена возможного неполучения работы слишком высока.

Аннетт Ларо и ее коллеги показали, что это явление имеет аналог в родительстве. Мамы, окончившие колледж, организуют для своих детей гораздо больше разнообразных занятий — именно по этой причине самые высокооплачиваемые мужчины так много работают. Образованные мамы считают, что если они не дадут своим детям достаточного объема знаний через внеклассные занятия, то цена этого во взрослой жизни окажется слишком высокой. Подобная психология характерна для любой гонки вооружений: те, кому не хотелось бы в ней участвовать, прекрасно понимают, что неучастие равносильно проигрышу.

Мать, до которой не достучаться

— Мама, ты взяла мои темные очки? — спрашивает тринадцатилетний Бенджамин Шу, открывая дверцу машины. Сейчас 2.45. У него только что закончились уроки в школе. Он швыряет свой рюкзак на заднее сиденье и садится рядом.

Мать, Лан Чжан, отвечает ему по-китайски. Они с Беном всегда говорят по-китайски. Но, поскольку с ними я, она переходит на английский.

— Хочешь что-нибудь съесть? Фруктов? Или воды?

— Нет, — отвечает Бен. — Сколько мне нужно будет кататься?

— Два часа.

— Что-о-о? — хмурится мальчик. Вообще-то он не склонен к такому поведению. Он вполне уверен в себе, спокоен и всегда улыбается. Именно он организует наше общение с мамой, хотя Лан Чжан отлично говорит по-английски. — У меня столько уроков! Завтра у меня контрольная по математике.

Лан, которая тоже постоянно улыбается и не придает значения условностям (она в джинсах, без украшений, если не считать маленького проволочного браслетика на запястье), удивленно смотрит на сына в зеркало заднего вида:

— Что? Контрольная же в пятницу!

— Нет, завтра. И еще диктант.

— Сколько же тебе нужно времени на подготовку?

— Ну, часа три…

Теперь уже хмурится мама.

— Не хочешь подремать? У тебя есть полчаса.

До спортивного центра с катком ехать довольно долго.

Бен отрицательно качает головой.

— Ну, как хочешь… Что нового в школе?

— Ничего, кроме уймы домашних заданий! — криво усмехается Бен.

— Ты уже два раза сказал об этом! Можешь поговорить об этом с тренером. — Лан сочувственно улыбается. — Бедняжка Бен, как тебя все замучили.

Если мы вернемся к стереотипам, то Бен может показаться типичным ребенком матери-тигрицы. До шестого класса он учился в престижной школе Хьюстона, а сегодня учится в одной из самых известных частных школ города — в школе Сент-Джон. В шесть лет он начал заниматься фигурным катанием, и сегодня тренируется шесть дней в неделю.

В двенадцать лет Бен занял четырнадцатое место на молодежном чемпионате США. По вторникам он посещает вечерние занятия бойскаутов, по воскресеньям берет уроки фортепиано. Каждый день он играет на рояле не меньше получаса. В школе он почти отличник. Разве за подобным не стоит истинная мать-тигрица?

Мать Бена, Лан, действительно истинная мать-тигрица. Но она идеально демонстрирует тот нюанс, который ускользает из любых споров о родительстве (или о сходных проблемах). Лан очень мягкая. Ее тревога не приводит к агрессии. Ее реакция куда ближе к двойственности и уязвимости. Большинство занятий Бена — это не ее идея. Он сам захотел заниматься фигурным катанием, увидев в Рождество фигуристов на местном катке. Он сам проявил интерес к игре на рояле, услышав, как играет соседский ребенок.

И Лан не стала записывать Бена на программу внеклассного развития Кумон, которая зародилась в Японии в 1950-е годы, а сейчас приобрела огромную популярность в Хьюстоне. Когда Бен был в четвертом классе, она попыталась это сделать, но ему это не понравилось, и она не стала настаивать.

— Честно скажу, — призналась Лан мне, когда мы сидели на катке и наблюдали за тем, как катается Бен, — эта программа мне самой не нравилась. Я — китаянка, а в Кумон такие строгие правила. Мне это претит. Я всегда хотела, чтобы Бен рос как нормальный ребенок.

И действительно, Бен имеет всего один балл преимущества в математике (как и дочь Лесли), тогда как у многих его друзей два балла. Для Лан этого достаточно. Идея, что превосходства уже недостаточно, а требуется суперпревосходство, которая в настоящее время захватила умы, ее очень беспокоит. Она говорит, что вздрагивает, когда подруги или другие родители сравнивают результаты стандартизованных тестов.

— Я не хочу, чтобы Бен это слышал, — говорит она. — Я хочу, чтобы он рос нормальным ребенком и знал, что если хочет чего-то добиться, то нужно постараться. Но насиловать его я не хочу.

Читала ли Лан книгу Эми Чуа «Боевая песнь матери-тигрицы»?

— Не всю, — отвечает Лан. — Для меня это слишком драматично. И по опыту могу сказать, что даже если мамы ведут себя как тигрицы, то никогда не признаются в этом открыто.

С матерями-тигрицами Лан роднит то, что она готова пойти на все во имя благополучия своего ребенка, хотя ее жизнь не предвещала ничего подобного. Она выросла в семье известных китайских художников и интеллектуалов и всегда стремилась к самовыражению. У отца она брала уроки скрипки. Печатать свои стихи и статьи она начала уже в восемь лет. Окончив пекинский университет, Лан работала журналистом и редактором. Когда онкологический центр Андерсона предложил ее мужу Цзяну работу по специальности, Лан переехала в США, где какое-то время работала в китайской газете.

Но после рождения Бена все изменилось. Первые четыре года она сидела с ним дома, а когда мальчик пошел в детский сад, не захотела возвращаться к редакторской деятельности, поскольку такая работа оставляет слишком мало свободного времени. Она пошла на курсы биологии и теперь работает в детской больнице Техаса, занимаясь исследованиями в области генной терапии.

Работа у Лан сложная, да и не самая любимая. Ей всегда нравилось писать. Но зато у нее короткий, нормированный рабочий день, и вечера она может проводить с сыном. Каждое утро она отвозит Бена в школу. В выходные Лан или ее муж возят мальчика на уроки фортепиано, и она же возит Бена на каток; в выходные и вечерами во вторник она возит его на занятия скаутской группы.

Я заметила, что Лан очень много времени проводит в машине.

— Это ужасно, — вздохнула она. — Если бы мы жили в Шугар-Ленде, все было бы проще, но тогда пришлось бы далеко ездить на работу.

Лан задумчиво посмотрела на каток.

— А что будет, если однажды он скажет мне: «Я больше не хочу кататься, лучше буду заниматься баскетболом»? С другими детьми такое случается… Дети… С ними все бывает.

Мне подобное предположение показалось маловероятным. Этим летом Бен провел семь недель в Колорадо-Спрингс, где каждый день с шести утра до шести вечера занимался на катке. Вернувшись домой, он по настоянию отца записался на математические курсы в Интернете. Летом Лан удалось взять отпуск на пять недель, чтобы провести его за городом. На три недели к ним присоединился и папа Бена.

Я сказала, что Бен вряд ли бросит занятия.

— Я бы никогда так не поступила, — сказала Лан. — Я говорю ему: «Если тебе это нравится, я готова тратить время, деньги и силы. Я поддержу тебя, а ты должен стараться делать все самым лучшим образом».

Но подобные затраты — времени, денег и сил — для Лан не имеют значения. Важнее всего для нее эмоциональный капитал, который она вкладывает в жизнь сына.

— Родители хотят, чтобы их дети были идеальными, — говорит она. — Но это невозможно. И на катке это прекрасно заметно.

Бен как раз выполнял сложный элемент.

— Видите, как он прыгнул?

Я видела — не заметить этого было невозможно.

— Это двойной аксель, — сказала Лан. — Но он не идеален. Если прыжок у Бена получится, он обрадуется. Если нет — расстроится. И я расстроюсь тоже. Очень трудно держать эмоции под контролем.

За Беном, заложив руки за спину, стала кататься женщина с длинным конским хвостом. Лан объяснила, что это тренер, Шэннон. Мы стали наблюдать за ними. Бен катался превосходно.

— Ему очень нравится фигурное катание, — сказала Лан, подумав о том же.

Она наконец расслабилась, и на лице ее отразились удовольствие и гордость. Не могу поверить, что это мой мальчик.

— Если говорить о сухой логике, думаешь: «Это всего лишь фигурное катание. Детям это нравится», — сказала она. — Но только до первых соревнований! Невозможно остаться в стороне. В это втягиваешься.

Она снова посмотрела на лед.

— Моя жизнь состоит из трех частей, — сказала она. — Одна — это работа. Вторая — Бенджамин. А третья начинается после десяти, когда я берусь за перо и редактирование. Но иногда я слишком устаю для этого.

А если бы у нее было больше времени на себя, стала ли она заниматься писательством?

— Конечно! — кивнула она. — Я хочу написать столько книг!

У нее уже есть два сборника статей, опубликованных в Китае.

— Мне хотелось бы опубликовать сразу три книги. Это серия. Я не могу ее закончить, потому что у меня просто нет времени.

Я спросила, а читал ли ее книги Бен. Лан покачала головой. Это она узнает его мир, а не наоборот. Даже если Бен хотел читать ее книги — а уж если этого и захотел бы какой-нибудь ребенок, то им точно должен был быть Бен, — он не мог этого сделать. В отличие от множества других родителей, Лан никогда не заставляла сына учиться читать по-китайски.

В главе 2 я уже говорила о том, как мамы справляются с задачами воспитания детей. Сдвиг в сторону матерей начинается с самого раннего возраста ребенка. Не так давно Ларо и ее коллега Эллиот Вейнингер проанализировали две базы данных. Каждая касалась семей, имеющих детей-дошкольников. Ученые пришли к выводу о том, что «жизнь женщин переплетена с организованными занятиями детей в гораздо большей степени, чем жизнь их мужей».

Этот факт показался им удивительным, поскольку большая часть этих занятий связана со спортом. (По их версии, среди причин такого положения — что «папы могут исполнять роль тренеров в одном из занятий; но только в одном, все остальное делают мамы».) Мамы продолжают заниматься планированием, логистикой и организацией — точно так же, как делали это раньше. Именно мамы несут на своих плечах основной психологический груз:

«Именно мамы записывают детей на занятия, думают о том, как отвезти их туда, напоминают о необходимости репетиций и тренировок, гладят одежду для концертов и спортивную форму и узнают, где команда должна выступать в следующее воскресенье».

Но самое важное — исследование Ларо и Вейнингера показывают, что «по крайней мере работающим мамам приходится сталкиваться с необходимостью делить время между оплачиваемой работой и организацией свободного времени детей».

Вот почему такие женщины, как Лан, бросают карьеру, чтобы найти место с более гибким графиком. Но организация свободного времени детей, к сожалению, гибкого графика не имеет (скауты собираются только по вторникам) и предсказать ее развитие не всегда возможно («Ты же уже победил на олимпиаде? Так куда же мы поедем в эти выходные?»).

Неделя, испещренная разнообразными занятиями, сменяется неделей, которую авторы назвали «сверхзагруженной». И эти неотложные и требующие времени дела в основном ложатся на плечи женщин. «Их время, — пишут социологи, — менее предсказуемо, чем время их мужей».

Такая особенность использования времени характерна именно для нашей культуры. С одной стороны, количество мужчин, которые считают своим долгом быть основным добытчиком в семье, за последнее время значительно сократилось: с 1980 по 2000 год оно упало с 54 до 30 процентов. С другой стороны, количество американцев, которые считают, что родитель должен находиться дома и заботиться о ребенке, выросло: с 1989 по 2002 год оно увеличилось с 33 до 41 процента.

Другими словами, наше отношение к родителям стало строже, тогда как отношение к работающим женщинам стало более либеральным.

На первый взгляд две тенденции кажутся противоречащими друг другу. Но они же и взаимосвязаны. В нашей культуре существует более неприязненное отношение к работе женщин — и связанному с этим внесемейному воспитанию детей, — чем мы готовы признать.

История это подтверждает. В прошлом, когда женщины только начинали получать образование и независимость, маятник качнулся в другую сторону. Общество неожиданно стало отправлять недвусмысленный сигнал о том, что женщины должны сидеть у домашнего очага.

Этому феномену посвящено множество книг, но лично мне самым убедительным кажется труд Шэрон Хейз «Культурные противоречия материнства». Эта книга увидела свет в 1996 году. По мнению Хейз, сколь бы ни велика была угроза для священного домашнего очага со стороны свободного рынка, женщины все сильнее ощущают на себе давление, принуждающее их к «интенсивному материнству».

Даже самые благонамеренные специалисты по воспитанию детей своими книгами заставляют женщин чувствовать себя именно так. Хейз упоминает сверхпопулярные книги Т. Берри Бразелтона. В своей книге «Работа и забота» (1985) Бразелтон пишет, что «на рабочем месте женщина… должна быть эффективна. Но эффективно работающая женщина — это наихудшая мать для своих детей. Дома женщина должна быть гибкой, любящей и заботливой».

И такое положение дел сохраняется и по сей день, когда процветает всеобщее увлечение активным родительством. Сколь бы привлекательна ни была эта концепция, активное родительство требует огромных затрат времени от матери, которой теоретически не позволяется покидать своего ребенка, пока тому не исполнится три года. Для семьи, которая зависит от заработка обоих партнеров, подобный подход неприемлем. Неприемлем он и для женщины, имеющей иные приоритеты в распоряжении временем.

Вот лишь два недавних примера взаимосвязи между женской независимостью и призывами к активному материнству. В книге «Воспитание Америки» (2003) Энн Халберт проводит виртуозный анализ воспитательных приемов XX века. Она находит множество примеров, которые сохранились до наших дней. Сейчас, когда все больше женщин получают высшее образование, специалисты по воспитанию детей заявляют, что высшее образование — идеальная подготовка к материнству, поскольку дети — это бесконечно интересный объект для изучения и, следовательно, объект, бесконечно достойный культивирования. (Благодаря высшему образованию матери, пишет один из известных специалистов, «ее сын никогда не окажется в печальном положении, понимая, что он знает гораздо больше собственной мамы».)

В 1920-е годы, когда женщины решительно подстриглись и начали пользоваться недавно завоеванным правом голоса, исследователи призывали матерей вернуться домой и уделить больше внимания новой, только что зародившейся сфере развития детей. (В 1925 году в «Нью-Йорк Таймс» писали: «По некоему странному стечению звезд, те же экономические и социальные силы, которые разрушили дом в прежнем его понимании и отправили женщин в мир бизнеса и удовольствий на тех же условиях, что и мужчин, поколебав моральные и этические устои нашей расы, сегодня пробуждают новый интерес к родительским обязанностям».)

Интересно, когда слово «родитель» (parent) впервые стало использоваться в качестве глагола (to parent). Это произошло в 1970 году. В том самом году, когда женщины решительно сорвали свои фартуки, открыли для себя противозачаточные средства и начали бороться за поправку, гарантирующую им равные права, слово «родитель» вошло в лексикон в качестве глагола, обозначающего действие, которым каждый обязан заниматься по гроб жизни.

Но, пожалуй, самым мрачным примером этого явления стали времена Эйзенхауэра, когда появился знаменитый манифест феминизма второй волны, составленный Бетти Фридан, — «Загадка женственности». Эта книга была опубликована в 1963 году. Годы Второй мировой войны стали периодом расцвета женщин: по очевидным причинам они стали выходить замуж позже; им пришлось взяться за работу, которую раньше выполняли только мужчины (особенно в оборонной промышленности); они находились и на линии фронта — в качестве медсестер и военнослужащих.

Но в 1950-е годы маятник качнулся обратно. Хотя женщины продолжали работать, на рынок труда они выходили совсем не с теми амбициями, что десятью годами раньше. В 1950 году средний возраст вступления в первый брак у женщин снизился до 20 лет. «Это самый юный возраст в истории нашей страны, — пишет Фридан, — самый юный из всех стран западного мира. По этому показателю мы приблизились к так называемым слаборазвитым странам».

К счастью, многие проблемы, о которых Фридан пишет в «Загадке женственности», к сегодняшнему дню уже исчезли. Но это не означает, что мы не вступили в новый период борьбы общества с правами женщин. Сегодня эта борьба имеет несколько иной характер.

В 1950-е годы женщины испытывали давление определенного характера — их дом должен был быть безупречным. В анкетах переписи населения женщины, не имевшие работы вне дома, писали: «Род занятий: домохозяйка». И эти слова стали лейтмотивом книги Фридан. Конечно, женщины считали своим долгом быть идеальными мамами, но символом и центральной точкой их усилий был дом. Ужины должны быть роскошными и проходить в точно назначенное время. Постели должны быть безупречно застелены, полы начищены до зеркального блеска.

Естественно, что полная сосредоточенность на подобных занятиях вызывала у женщин ощущение пустоты и отсутствия самореализации. Эту пустоту Фридан назвала «проблемой, не имеющей названия». Главной задачей женщины было поддержание идеального порядка в доме. А если это не приносило ей удовлетворения, то ей просто предлагалось взглянуть на ситуацию под другим углом и осознать свою ошибку: это очень важная работа — и главная для любой женщины. В этом женщин убеждали многочисленные книги и журналы.

В своей книге Фридан цитирует исследовательские документы, которые она тайно получила от консультантов:

«Домохозяйка может повысить престиж обязанностей уборщицы собственного дома путем использования особых, специальных продуктов для каждой домашней работы: одно средство — для стирки одежды, второе — для мытья посуды, третье — для стен, четвертое — для полов, пятое — для жалюзи и т. п. Используя для всех задач одно и то же моющее средство, женщина чувствует себя неквалифицированным работником — техником, а не специалистом».

Таково было решение проблемы, не имеющей названия. Если женщина ощущала беспокойство, если домашняя работа казалась ей не отвечающей высокому уровню образования, ей отвечали, что такая важная задача требует образованных людей. Женщин стали называть учеными в области домашней работы.

Сегодня женщины забыли об этой домашней науке, сегодня они уделяют домашней работе вдвое меньше времени, чем это было во времена Фридан (17,5 часа в неделю против 32 часов в 1965 году). Но они стали домашними учеными другого рода: сегодня они — специалисты в области родительства, и с детьми они проводят гораздо больше времени, чем проводили их мамы.

Об этом сдвиге мне рассказала женщина из Миннесоты. Ее мать называла себя «домохозяйкой», а она сама — «мамой, находящейся дома». Это отражает сдвиг культурных представлений. Сегодня от женщин требуется не безукоризненный дом, а безукоризненное исполнение материнских обязанностей.

Современный рынок, все еще апеллирующий к профессиональным инстинктам женщин, предлагает мамам ту же дифференциацию продуктов для детей, какую шестьдесят лет назад предлагал в сфере чистящих средств. В 1950-е годы женщины ощущали себя специалистами, точно знающими разницу между чистящим средством для плиты, воском для паркета и спреями для дерева. Сегодня они должны точно представлять разницу между игрушками, развивающими навыки решения проблем, и теми, что способствуют развитию воображения.

Изменение определений подразумевает, что игра с ребенком — это не игра, а работа, точно такая же, какой раньше была работа по дому. Детские отделы магазинов — это то же самое, чем в 1950-е годы были отделы хозяйственные. Длинные полки, заставленные книгами по воспитанию детей, — это сегодняшний эквивалент «хорошей домохозяйки». Современным женщинам предлагается докторская степень в материнстве — точно так же, как в 50-е годы предлагалась степень в сфере домашней работы.

Бунтарские реакции на подобные стандарты соответствуют времени. В конце 1960-х и начале 1970-х годов женщины выступили против «идеального дома». В 1967 года Сью Кауфман написала «Дневник отчаянной домохозяйки», в 1973 году Эрика Джонг опубликовала «Страх полета», где был такой пассаж об идеальной женщине: «Она готовит, убирается, ходит по магазинам, следит за счетами, выслушивает всех членов семьи… Я — не идеальная женщина. У меня слишком много других занятий». Сегодня же бунтарская реакция заключается не в том, чтобы быть плохой женой. Сегодняшних бунтарок считают плохими мамами — именно так называется сборник очерков Айелет Вальдман, опубликованный в 2009 году.

Истории материнских «преступлений» захватывают наше воображение, потому что в обществе по-прежнему господствует императив «интенсивного материнства», и мамы изо всех сил пытаются получить моральную поддержку.

Хейз замечает, что каждый раз, когда мамы, сидящие дома с детьми, говорят о своем двойственном отношении к сделанному выбору, то оправдывают свое решение, заявляя, что пребывание мамы дома полезно для детей. А когда о той же двойственности говорят работающие мамы, то они приводят тот же аргумент. По их словам, работа полезна для детей.

«Подавляющее большинство этих женщин, — пишет Хейз, — не говорят, что дети — это сплошная головная боль, и оплачиваемая работа приносит им больше удовольствия». Они аргументируют свою позицию тем, что дополнительный доход позволяет детям заниматься на интересных для них курсах и в кружках. Они говорят, что дают детям пример рабочей этики. Работа делает их более ответственными родителями и улучшает качество времени, проводимого с детьми. Детей мамы используют всегда. Это универсальное оправдание любого ответа.

Недосягаемая одинокая мать

— Может, она это наденет, а может, и нет, — говорит Синди Айвенго, снимая со стеллажа вешалку с платьем. — Сара? Сара! Сарита!

Очаровательная дочь Синди отрывается от соседнего стеллажа — и самостоятельного выбора. Она морщит носик.

— Тебе нужно ботокс колоть, — говорит Синди, глядя на недовольное лицо дочери. Она врач, поэтому шутка звучит особенно остро (хотя ее специальность — нейрохирургия, а не пластическая хирургия).

Синди долго работала в крупной хьюстонской больнице в программе конгрессмена Габриэль Гиффордс. Она занималась реабилитацией тех, кто получил серьезные травмы во время трагических событий 2001 года. Несколько лет назад Синди занялась частной практикой, хотя до сих пор пишет научные статьи и преподает в медицинском колледже Бейлор.

Сара берет черно-белое платье весьма провокационного фасона.

— Ну-ну, — говорит мама. — Тебе всего двенадцать лет!

Дочь собирается на иудейский праздник подруги.

Синди поворачивается ко мне.

— Думаю, самое тяжелое — это усталость, — говорит она. — Невозможность быть такой, какой хочешь. Если бы я не работала, мне было бы легче. Но, с другой стороны, если бы я не работала, то просто с ума сошла бы. Это был бы сплошной кошмар…

Сара показывает нечто, напоминающее юбку, хотя с уверенностью утверждать это сложно.

Синди оценивает выбор дочери.

— Ни в коем случае! Они похожи на шаровары!

— У меня есть подходящая блузка.

— Да, у тебя есть блузка. Но… нет!

Синди вздыхает. Я думаю: «Какой бы она была, если бы так не уставала?»

— Я меньше ворчала бы по вечерам, когда нужно проверять домашние задания, — говорит Синди. — Спокойно слушала бы, как Сара поет подготовленную для праздника песенку… Или поговорила бы с мальчиком (у Синди есть сын-подросток) о его чувствах, потому что вижу, что он подавляет свой стресс. У меня было бы больше времени для всего этого. Но у меня такая ответственность…

В 2006 году Синди развелась с мужем. Он больше не живет в Хьюстоне.

Синди выбирает длинное, летящее шелковое платье в стиле 1960-х.

— Если согласишься, — говорит она дочери, — обещаю его подкоротить.

Сара с отвращением смотрит на выбор матери.

— Лично я предпочла бы это, только не то! — Она улыбается и не злится.

Синди кивает.

— Договорились!

Мы идем в примерочную и усаживаемся в кресла. Сара скрывается за шторкой.

— Ушло несколько лет на то, чтобы решиться бросить работу, — говорит Синди. — Отчасти это было из-за детей. Но из-за стресса — финансового и прочего — я до сих пор…

Синди не договаривает, но я знаю, что она хочет сказать о своей усталости.

Сара снует из примерочной к нам и обратно, примеряя разные платья. («Нет»… «Нет»… «Может быть»… «Мило»… «Слишком короткое»… «Ты вырастешь из него через месяц»…)

— И я постоянно думаю, — продолжает Синди, — какой они меня запомнят? Какими будут их воспоминания? «Мама всегда стремилась выполнить всю работу. Мама постоянно думала о том, чтобы вовремя оплатить счета». Или «Мама всегда пыталась сделать лучше»?

Из примерочной выскакивает Сара — на этот раз с совершенно серьезным лицом. И понятно почему: она выглядит потрясающе. Это «фру-фру», традиционное атласное платье. Самое смешное, что это платье Сара взяла ради шутки. Но она нас просто поразила.

Синди сияет от счастья.

— Дай я поправлю бретельки, — говорит она. — Понимаешь, какая ты красивая?