Птица солнца Смит Уилбур

Голос, низкий и глубокий, прозвучал в неподвижном воздухе, как бронзовый гонг. А зулус сразу продолжил:

— Сакубона, Нгага.

Марк заморгал. Ему и в голову не приходило, что Шакал может дать ему такое унизительное прозвище. Нгага — это панголин, ящер, чешуйчатый пожиратель муравьедов, небольшое ночное животное, похожее на броненосца; если его застанешь днем, он кинется наутек как согбенный старец — останавливаясь, близоруко разглядывая предметы на своем пути.

Эти два имени, Джамела и Нгага, использованные вместе, описывают того, кто бегает кругами, разглядывает все встречное и ничего не видит.

Неожиданно Марк увидел себя глазами скрытого наблюдателя: вот он будто бы бесцельно объезжает долину, спешивается, разглядывая все, что привлекло его внимание, потом едет дальше, точно как нгага. Мысль не очень лестная.

И он подумал, что, несмотря на раны Пунгуше, несмотря на свое более выгодное положение, в чем-то уступает зулусу.

— Кажется, нгага наконец кое-что нашел, — мрачно заметил он и пошел к мулу за одеялом.

Под окровавленными листьями обнаружилась глубокая рана, нанесенная рогом буйвола. Если рог дошел до почек, этот человек считай уже мертв. Марк отбросил эту мысль и по возможности осторожно очистил рану акрифлавином*.

Его запасная рубашка была снежно-белой и все еще жесткой от тщательной стирки и глажки Марион. Марк оторвал рукава, сделал из рубашки тампон и наложил на зияющую рану, перевязав оторванными рукавами.

Пока Марк хлопотал, Пунгуше ничего не говорил, не возражал, не проявил никакого беспокойства, когда Марк усадил его, чтобы легче было обрабатывать рану. Но когда Марк разорвал рубашку, зулус с сожалением произнес:

— Хорошая была рубашка.

— Жил-был молодой и красивый нгага, который мог бы умереть от лихорадки, — напомнил ему Марк, — но старый шакал отнес его в безопасное место и дал питье и еду.

Пунгуше кивнул.

— Но он был не такой глупый шакал, чтобы рвать хорошую рубашку.

— Нгага хочет, чтобы шакал был здоров, тогда он сможет хорошо работать, колоть камни и выполнять другие тяжелые работы, когда будет почетным гостем в краале короля Георга, — закончил обсуждение Марк и снова упаковал одеяло. — Ты можешь пускать воду, о шакал? Необходимо проверить, насколько глубоко повредил тебя буйвол.

Моча была коричневой и чуть розоватой, но яркой крови не было. Казалось, почки только чуть ушиблены, толстая «стальная» спинная мышца погасила основной удар. Марк молча помолился, чтобы так и было, хотя не понимал, почему это так его заботит.

Он быстро срезал два тонких ствола и с помощью полосок свежей коры устроил носилки-волокушу. Потом накрыл носилки своим одеялом и кароссом Пунгуше, прежде чем привязать их к Троянцу.

Он помог рослому зулусу улечься, удивившись тому, какой тот высокий и как тверда его рука, которой он опирался на плечо Марка.

* Асептическое средство.

Пунгуше плашмя лежал на носилках, а Марк вел мула по звериной тропе, и два тонких ствола оставляли на мягкой земле длинные темные борозды.

Уже почти стемнело, когда они миновали место охоты на буйвола. Глядя на заросли тростника, Марк видел на деревьях уродливых черных стервятников, ждавших своей очереди у туши.

— Почему ты убил моего буйвола? — спросил он, не уверенный, что Пунгуше в сознании. — Теперь все знают новые законы. Я побывал во всех деревнях, говорил со всеми индунами, со всеми вождями, все меня слышали. Все знают, какое наказание ждет за охоту в долине.

— Если это твой буйвол, почему на нем нет следа твоего железа? Разве не в обычае белых людей выжигать клеймо на своем скоте? — спросил Пунгуше с носилок без улыбки и без следа насмешки, однако Марк знал, что это насмешка. И почувствовал, как оживает его гнев.

— Даже старый король Чака объявил это место священным.

— Нет, — возразил Пунгуше. — Оно было объявлено местом королевской охоты, — его голос гордо зазвенел, — а я зулус королевской крови. Я охотился здесь по праву рождения, это мой долг мужчины.

— Никто не имеет права здесь охотиться.

— А как же белые, которые уже сто сезонов приходили сюда с исибаму, ружьями? — спросил Пунгуше.

— Они творили злые дела, как и ты.

— Тогда почему их не отводили в крааль короля Георга, не оказали им такую же честь, как мне?

— В будущем их тоже будут туда отводить, — заверил Марк.

— Хо! — отозвался Пунгуше, и на этот раз в его голосе звучали презрение и насмешка.

— Когда я их поймаю, они пойдут туда же, — упрямо повторил Марк, но зулус рукой с розовой ладонью сделал выразительный жест, который говорил: существует много законов. Но одни для богатых, другие для бедных, одни для белых, другие для черных. Они снова замолчали и молчали до тех пор, пока Марк не остановился на ночь и не привязал Троянца.

Когда Марк у костра готовил для них обоих еду, из темноты с носилок снова заговорил Пунгуше.

— Для кого ты бережешь сильване, диких зверей долины? Сюда придет охотиться король Георг?

— Никто никогда не будет здесь охотиться, ни король, ни обычный человек.

— Тогда зачем ты охраняешь сильване?

— Потому что если этого не делать, настанет день, когда в этой земле никого не останется. Ни буйволов, ни львов, ни куду — никого. Большая пустота.

Пунгуше замолк. Марк налил похлебку из кукурузы с говядиной в крышку котелка и отнес зулусу.

— Ешь, — сказал он и сел напротив, держа на коленях собственную миску.

— Ты говоришь правду, — задумчиво сказал Пунгуше. — Когда я был ребенком твоих лет, — Марк заметил шпильку, но оставил ее без внимания, — в этой долине жили слоны, большие самцы с бивнями длиной в метательное копье, а львов и буйволов было как скота в королевских стадах. — Он помолчал. — Все это исчезло, и скоро исчезнет то, что осталось.

— Разве это хорошо? — спросил Марк.

— Это не хорошо и не плохо. — Пунгуше пожал плечами и принялся за еду. — Просто так устроен мир, и думать об этом бесполезно.

Они в молчании окончили трапезу, Марк очистил посуду и принес кофе, от которого Пунгуше отмахнулся.

— Выпей! — приказал ему Марк. — Нужно, чтобы в твоей воде не было крови.

Он дал Пунгуше папиросу, и зулус старательно отломил кончик, прежде чем сунул ее в губы. Он сморщил широкий плоский нос от незнакомого пресного вкуса, потому что привык к жесткому черному туземному табаку, но не стал оскорблять хозяина лагеря своими замечаниями.

— Когда все кончится, когда в эту долину придет великая пустота, что станет с тобой, о шакал? — спросил Марк.

— Я не понимаю твой вопрос.

— Ты человек сильване. Великий охотник. Твоя жизнь связана с сильване, как пастух связан со своим скотом. Что станет с тобой, о могучий охотник, когда исчезнет твой скот?

Марк понял, что задел зулуса. Тот еще больше раздул ноздри — было видно, что на душе у него накипело. Но Марк ждал. Пунгуше же обдумывал его слова — долго и всесторонне.

— Я пойду в Иголди, — сказал наконец Пунгуше. — Пойду на золотые шахты и разбогатею.

— Тебе дадут работу глубоко под землей, где ты не увидишь солнца и не почувствуешь ветра, и ты будешь колоть камни, как и теперь, в краале короля Георга.

Марк увидел на лице зулуса отвращение.

— Я пойду в Теквени, — изменил план Пунгуше. — Я пойду в Дурбан и стану важным человеком.

— В Теквени ты будешь дышать дымом из фабричных труб, а когда толстый надсмотрщик-бабу будет говорить с тобой, ты станешь отвечать: «Йехбо, нкози. Да, хозяин».

Отвращение на лице зулуса проступило еще явственнее. Он докурил папиросу до кончика и смял пальцами.

— Джамела, — строго сказал он. — Твои слова тревожат человека.

Марк хорошо знал, насколько серьезна рана зулуса, гораздо серьезнее, чем позволяет предположить его стоическое терпение. Но показывать, что тебе больно, могут только женщины.

Он очень нескоро сможет выдержать поездку в коляске по плохим дорогам к ближайшему полицейскому участку и к суду магистрата в Ледибурге.

Марк поместил его в пристройке для инструментов, которую поставил у дальней стены конюшни. Здесь было чисто, сухо и прохладно, и была прочная дверь с висячим замком. Несмотря на возражения Марион, он взял одеяла из ее сундука и матрац, который она берегла для детской.

— Но он туземец, дорогой!

Каждый вечер он относил пленнику еду, осматривал рану и заново перевязывал ее.

Пока Пунгуше ел, Марк сидел на ступеньке и ждал. Потом они курили и разговаривали.

— Если долина теперь принадлежит королю Георгу, почему ты построил здесь свой дом, развел огород и пасешь своих мулов?

— Я человек короля, — объяснял Марк.

— Значит, ты индуна? — Пунгуше не донес ложку до рта и недоверчиво посмотрел на Марка. — Ты один из советников короля?

— Я хранитель королевской охоты.

Марк использовал старый зулусский титул, и Пунгуше печально покачал головой.

— Отец моего отца когда-то был хранителем королевской охоты. Но он был важным человеком, с двумя дюжинами жен, он сражался в десятках войн и убил столько врагов, что на его щите бычьи хвосты росли густо, как трава весной.

Бычий хвост король жаловал воину, которого хотел отметить за доблесть в битве.

Пунгуше закончил есть и просто сказал:

— Королю Чаке хватало мудрости не поручать ребенку мужскую работу.

На следующий вечер Марк заметил, что рана быстро и чисто зарастает благодаря огромной силе и закаленности зулуса. Теперь он тоже сидел, скрестив ноги, и в том, как он держал голову, видны были живость и бодрость. Пунгуше гораздо быстрее, чем рассчитывал Марк, сможет отправиться на суд в Ледибург. При этой мысли Марк испытывал странное сожаление.

— Король Георг, конечно, — великий, мудрый и всевидящий король, — начал привычный вечерний спор Пунгуше. — Так почему он ждал до заката с работой, которую следовало начинать на рассвете? Если он хотел избежать великой пустоты в долине, эту работу должен был начать еще его отец.

— У короля много дел в далеких странах. Он должен опираться на советы индун, которые бывают и не мудрыми, и не всевидящими, — объяснил Марк.

— Абелунгу, белые люди, подобны жадным детям, которые горстями хватают еду, но не могут ее съесть. И мажут ею лица.

— Жадные и невежественные люди бывают и среди черных, — заметил Марк. — Некоторые даже убивают леопардов стальными капканами из-за их шкур.

— Да, чтобы продать жадным белым людям, которые одевают в них своих невежественных женщин, — согласился Пунгуше. «Квиты», — подумал Марк, собирая пустую посуду.

На следующий вечер Пунгуше казался печальным, как при расставании.

— Ты дал мне много пищи для размышлений, — сказал он.

— У тебя будет на это вдоволь времени, — согласился Марк. — Пока будешь дробить камни.

Пунгуше не обратил внимания на эту вставку.

— Для человека, который еще так молод, что должен пасти стада, в твоих словах много веса, — сформулировал он комплимент.

— Устами младенца… — перевел Марк на зулусский, и Пунгуше серьезно кивнул. А на следующее утро он исчез.

Пунгуше разобрал заднюю стену и выбрался в узкое отверстие. Он взял свой каросс, а одеяло Марка аккуратно сложил и оставил на матраце.

Он пытался забрать и капкан, но его Марк закрыл на кухне, поэтому Пунгуше его оставил и ушел ночью на север.

Марк был в ярости оттого, что так неправильно оценил время выздоровления своего пленника, и, отправляясь на Троянце по его следу, мрачно пообещал:

— На этот раз я застрелю ублюдка на месте.

И в этот миг заметил, что зулус опять провел его. Пришлось спешиться и распутывать след.

Через полчаса Пунгуше привел его к реке, но только полдня спустя Марк увидел, где зулус вышел из воды, легко ступив на упавшее бревно.

Наконец на дальнем краю долины, на каменистой почве, Марк окончательно потерял след и лишь к полуночи вернулся к дому, крытому тростником. У Марион был готов ужин, а на огне кипели десять галлонов воды для ванны.

Шесть недель спустя Пунгуше вернулся в долину. Марк сидел на веранде дома и удивленно смотрел, как он приближается.

Он шел длинными скользящими шагами, совершенно оправившись от раны. На нем была набедренная повязка с голубыми бусинами, а на плечах шкура шакала. Пунгуше нес два ассегая с широкими лезвиями. На почтительном расстоянии за ним шли его жены.

Их было три. С голой грудью, в высоких глиняных головных уборах зулусских матрон. Старшая была одних лет с мужем, но ее груди были плоскими и пустыми, как кожаные сумки, и она уже потеряла передние зубы.

Самая младшая жена была еще совсем юной, лет семнадцати, хорошенькая, пухлая. С грудями как дыни и с толстым коричневым младенцем на руках.

Каждая жена несла на голове огромный тюк, легко, без помощи рук, удерживая его в равновесии, а за ними следовала целая стая голых и полуодетых детей. Как и матери, девочки несли на голове груз, соответствовавший возрасту и телосложению носительницы. Самая маленькая, лет четырех, несла на голове сосуд для пива — тыкву величиной с грейпфрут; она точно повторяла походку старших — прямая спина, ягодицы покачиваются.

Марк насчитал семерых сыновей и шесть дочерей.

— Я вижу тебя, Джамела, — остановился у веранды Пунгуше.

— И я тебя вижу, Пунгуше, — осторожно ответил Марк, и зулус удобно устроился на нижней ступеньке. Его жены расположились на краю огорода Марион, вежливо оставаясь за пределами слышимости. Младшая жена поднесла младенца к полной груди, и тот жадно начал сосать.

— Завтра пойдет дождь, — сказал Пунгуше, — если только не подует ветер с севера. В таком случае дождя не будет до полной луны.

— Это так, — согласился Марк.

— Дождь полезен для пастбищ. Он приведет сюда сильване с португальской территории за Понголой.

Изумление Марка сменилось живым любопытством.

— В деревнях говорят, — продолжал Пунгуше, — и я только недавно узнал об этом. Говорят, Джамела, новый хранитель королевской охоты короля Георга, могучий воин, убил много врагов короля в войне далеко за морем. — Шакал помолчал и продолжил: — Хотя у него еще нет бороды и он зелен, как первая весенняя трава.

— Так говорят? — вежливо поинтересовался Марк.

— Да, говорят, король Георг пожаловал Джамеле черный бычий хвост для щита.

Черный бычий хвост — высшая честь, и его можно приравнять к медали за доблесть.

— Я тоже воин, — продолжал Пунгуше. — Я сражался вместе с Бомбатой в ущелье, а потом пришли солдаты и отобрали мой скот. Так я стал человеком сильване и могучим охотником.

— Мы братья по копью, — согласился Марк. — Но теперь я подготовлю свой изи-а-ду-ду, мой мотоцикл, чтобы мы могли поехать в Ледибург и поговорить с судьей о важных делах.

— Джамела! — Зулус печально покачал головой, как отец, увещевающий упрямого сына. — Ты хочешь стать человеком сильване, хочешь заполнить великую пустоту, но кто научит тебя, кто откроет тебе глаза, чтобы ты видел, и уши, чтобы ты слышал, если я буду в краале короля Георга ломать камни?

— Ты пришел помочь мне? — спросил Марк. — Ты и твои прекрасные толстые жены, твои храбрые сыновья и девственные дочери?

— Это так.

— Благородная мысль, — признал Марк.

— Я зулус благородной крови, — подтвердил Пунгуше. — К тому же у меня украли мой стальной капкан, и я снова стал бедняком.

— Понятно, — кивнул Марк. — Мне остается только забыть о шкуре леопарда и мертвом буйволе.

— Это так.

— Несомненно, я должен в своем сердце понять, что тебе надо платить за помощь и советы.

— Это тоже так.

— И какую плату ты хочешь?

Пунгуше равнодушно пожал плечами.

— Я зулус королевской крови, а не индус, торгующий на рынке. Плата будет справедливой, — он немного помолчал, — ведь у меня столько прекрасных жен, множество храбрых сыновей и толпа девственных дочерей. И все они невероятно прожорливы.

Марк вынужден был промолчать: он боялся не сдержаться, а ему ужасно хотелось расхохотаться.

Потом снова заговорил серьезно, с трудом сдерживая смех:

— Как ты будешь обращаться ко мне, Пунгуше? Будешь ли отвечать: «Йехбо, нкози. Да, господин»?

Пунгуше беспокойно заерзал, и на его широком лице промелькнула брезгливость, как у привередливого гурмана, который вдруг обнаружил у себя на тарелке жирного червя.

— Я буду называть тебя Джамела, — сказал он. — И когда ты заговоришь, как говорил только что, я отвечу: «Джамела, это большая глупость».

— А как мне обращаться к тебе? — вежливо спросил Марк, пряча смех.

— Ты будешь называть меня Пунгуше, потому что шакал — самый умный и хитрый из всех сильване и необходимо время от времени напоминать тебе об этом.

И тут произошло нечто такое, чего Марк не видел раньше. Пунгуше улыбнулся. Как будто в серый облачный день сверкнуло солнце. Зубы у него были крупные, белые и ровные, а улыбка такая широкая, что лицо грозило вот-вот разорваться.

Марк больше не мог сдерживаться. Он начал со сдавленного смешка, но потом откровенно расхохотался. Услышав это, Пунгуше тоже рассмеялся — гулко, звонко.

Они смеялись так долго и громко, что жены замолчали и удивленно уставились на них, а Марион вышла на веранду.

— В чем дело, дорогой?

Марк не смог ответить, и она ушла в дом, качая головой и дивясь мужскому легкомыслию.

Наконец они оба успокоились, утомленные смехом, и Марк дал Пунгуше папиросу, с которой тот старательно снял кончик.

С минуту они курили молча, потом Марк ни с того ни с сего снова расхохотался, и Пунгуше подхватил этот смех.

Сухожилия на шее Пунгуше казались колоннами из резной слоновой кости, а рот был глубокой розовой пещерой, огражденной прекрасными белыми зубами. Он смеялся, пока слезы не потекли по его лицу и не закапали с подбородка, а когда начал задыхаться от смеха, громко, со свистом втянул воздух, как гиппопотам, поднимающийся на поверхность, вытер слезы пальцами, сказал: «Ейе бии!» и снова засмеялся, звонко хлопая себя по бедрам, точно стреляли их пистолета.

Наконец Марк протянул дрожащую правую руку и Пунгуше взял ее и пожал, все еще отдуваясь.

— Пунгуше, я твой человек, — всхлипнул Марк.

— А я, Джамела, твой.

Четверо мужчин полукругом сидели у стены в номере отеля. Все они были одеты одинаково, так что казалось, будто это их мундир. Темные — наглухо застегнутые пиджаки, целлулоидные воротнички и строгие неброские галстуки.

Хотя по возрасту они различались лет на тридцать (один лыс, с седыми волосами за ушами, у другого ярко-рыжая шевелюра; один в пенсне в золотой оправе на тонком орлином носу, у другого открытый, зоркий взгляд фермера), у всех были словно высеченные из камня лица кальвинистов, неукротимые, безжалостные и крепкие, как гранит.

Дирк Кортни разговаривал с ними на молодом языке, который лишь недавно стал признаваться особым языком, а не диалектом голландского, и получил название африкаанс.

Он владел этим языком с таким совершенством, так элегантно и точно, что выражение их лиц смягчилось, стиснутые губы расслабились, спины перестали быть такими прямыми. Дирк говорил:

— Это округ джинго[21]. «Юнион Джек»[22] свисает с каждой крыши. Избиратели — состоятельные люди, землевладельцы, представители доходных профессий, у вашей партии здесь нет перспектив. — Он говорил об избирательном округе Ледибурга. — На последних парламентских выборах вы даже не выдвинули кандидата, никто не хотел зря терять избирательный залог, и партия Сматса без труда сохранила место за генералом Кортни.

Старший из слушателей кивнул, глядя поверх своего золотого пенсне, приглашая Дирка продолжать.

— Если хотите бороться за место от Ледибурга, вам нужен кандидат с другим подходом, говорящий по-английски, владеющий недвижимостью, тот, с кем избиратели могли бы отождествить себя.

Это было прекрасное исполнение. Дирк Кортни, красивый, вежливый, оживленный, прекрасно владеющий обоими языками, расхаживал в номере по ковру, удерживая их внимание, время от времени останавливаясь и драматически подчеркивая свою мысль взмахами сильных загорелых рук, потом снова принимался расхаживать. Он говорил уже полчаса и наблюдал за аудиторией, отмечая реакцию каждого слушателя, оценивая их сильные и слабые места.

Через полчаса он решил, что все они преданы своим политическим идеям. Их трогает только призыв к патриотизму, к национальным интересам, к стремлениям их народа. «Отлично, — с удовлетворением думал Дирк Кортни. — Честных людей покупать гораздо дешевле». Бандитам приходится платить золотом, а честных людей он берет несколькими красивыми словами и благородными утверждениями.

Один из старших слушателей наклонился вперед и негромко сказал:

— Место за генералом Кортни с 1910 года. Он член правительства Сматса, герой войны и чрезвычайно популярен. К тому же он ваш отец. Думаете, избиратели предпочтут щенка, когда у них есть его отец?

Дирк ответил:

— Я не только готов рискнуть своим избирательным залогом, но настолько верю в победу, что готов внести значительную сумму в избирательный фонд партии.

И он назвал сумму, которая заставила их удивленно переглянуться.

— И что в обмен на все это? — спросил старший из политиков.

— Ничего такого, что противоречило бы интересам нации и моих избирателей, — серьезно сказал Дирк и дернул вниз карту, висевшую на стене.

Он снова заговорил, но на этот раз с заразительным рвением фанатика. Яркими красками он живописал вспаханные поля, протянувшиеся от горизонта до горизонта, и чистую пресную воду, текущую по многочисленным ирригационным каналам.

Все слушатели были фермерами, обрабатывавшими богатую, но враждебную почву Африки, и всем им доводилось разглядывать голубое чистое небо в тщетной надежде на дождевое облако, которое никогда не показывалось. Образ пахоты и утоляющей жажду воды подействовал на них неотразимо.

— Конечно, нам придется пересмотреть положение о неприкосновенности долины реки Бубези, — небрежно заметил Дирк, но никто не проявил озабоченности при этом заявлении. Все уже рисовали в своем воображении картину внутреннего моря, поверхность которого морщит ветерок.

— Если мы выиграем выборы… — начал старейший политик.

— Нет, минхеер, — вежливо перебил его Дирк. — Когда мы их выиграем.

Тот впервые улыбнулся.

— Когда мы их выиграем, — согласился он.

Дирк Кортни стоял на высокой платформе, засунув большие пальцы за проймы жилета. Когда он улыбнулся и наклонил благородную львиную голову с гривой блестящих кудрей, женщины в церкви зашептались, как цветы на ветру.

— Мясник, — сказал Дирк Кортни, и его голос звенел, повергая в дрожь всех: мужчин и женщин, старых и молодых. — Мясник из Фордсбурга, его руки по локоть в крови соотечественников.

Аплодировать начали люди Дирка, сидящие в публике, но эти аплодисменты тут же подхватили.

— Я воевал вместе с Шоном Кортни против Бомбаты, — вскочил на ноги мужчина в самом конце зала. — Я был с ним во Франции! — кричал он, пытаясь перекрыть овацию. — А где были вы, мистер Дирк Кортни, когда гремели барабаны войны?

Улыбка не покидала лица Дирка, но на его щеках загорелись два красных пятна.

— Ага! — Он посмотрел на человека через головы собравшихся. — Один из доблестных разбойников генерала. Сколько женщин вы застрелили в Фордсбурге?

— Вы не ответили на мой вопрос, — крикнул человек, и Дирк перехватил взгляды двух рослых мужчин, которые незаметно начали пробираться к спрашивающему.

— Четыре тысячи жертв, — продолжал Дирк. — Правительство хотело бы скрыть это от вас, но — четыре тысячи мужчин, женщин и детей!

Двое здоровяков схватили добычу, и Дирк широким театральным жестом отвлек от них внимание слушателей.

— Правительство, которое презирает жизнь, собственность и свободу своих граждан.

Послышался короткий шум, крик боли, и человека вытащили через боковую дверь в ночь.

Газеты сразу подхватили обвинения — те самые газеты, которые расхваливали решительные и своевременные действия генерала Сматса, теперь называли их жестокими и кровавыми.

Кампанию, начатую Дирком Кортни, подхватили все сторонники Герцога; общественное мнение раскачивалось, как маятник или кривое лезвие палаческого топора.

В ратуше Ледибурга Дирк Кортни выступал перед тремя тысячами слушателей, в ледибургской церкви — перед тремя сотнями. Он выступал во всех сельских церквях округа, встречался у сельских лавок с избирателями, которые стекались сюда по вечерам, чтобы поразвлечься, но при этом неизменно присутствовали журналисты. Дирк Кортни постепенно продвигался на север, днем навещая свои земельные владения, свои новые сахарные заводы, а по вечерам выступая на небольших собраниях избирателей. Он всегда был полон жизни и неотразим, красив и красноречив и обещал слушателям землю, пересеченную железнодорожными рельсами и отличными дорогами, с процветающими городами и оживленными рынками. Его слушали увлеченно.

— Их двое, — сказал Пунгуше. — Один — старый самец. Я хорошо его знаю. Весь прошлый год он оставался на португальской территории на северном берегу реки Усути. Тогда он был один, но сейчас нашел себе самку.

— Где они переправились? — спросил Марк.

— Ниже Ндуму и прошли на юг между болотом и рекой. Льву пять лет, он очень хитер, поджарый, высокий в плечах и с короткой рыжей гривой. На лбу шрам. Лев прихрамывает на правую переднюю лапу: два года назад в него попала пуля из мушкета. На него с самого детства почти непрерывно охотятся люди, и теперь он состарился и устал.

Лев переправился через реку в темноте, львица плыла первой; они уходили на юг от охотников, которые собирались на следующее утро загнать их в буше. Лев слышал бой барабанов и чуял запах костров. Слышал он и лай собак. Две или три сотни туземцев с охотничьими собаками и десяток португальцев с ружьями преследовали его, потому что лев убил двух быков на окраине одной деревни. Утром охота начнется снова, и лев увел свою самку на юг.

Она тоже крупная, и, хотя еще молода и неопытна, быстра и сильна и учится с каждым днем. Шкура у нее пока без отметин, не тронутая ни когтями, ни шипами. Спина гладкая, оливково-черная, по бокам масляно-желтая, а у горла и на брюхе — кремовая.

Она еще в детских пятнах, но в ту ночь, когда они пересекли реку, у нее впервые началась течка.

На южном берегу они сильными отрывистыми движениями отряхнулись от воды, и лев, глухо рыча, принюхался к самке и задрал морду к ярким белым звездам, изогнув спину, когда почуял мучительный острый запах ее выделений.

Она отвела его на полмили в северу в одну из заросших густым лесом долин, и здесь заползла в гущу колючих кустов — крепость, охраняемую двумя кустами с двухдюймовыми шипами; кончики у шипов красные, словно уже окрашенные кровью.

Здесь на рассвете он впервые покрыл ее. Она прижалась к земле, гневно рыча, а он встал над ней, кусая уши и шею, заставляя подчиниться. Потом она лежала рядом с ним, лизала его уши, тыкалась носом в шею и брюхо, потом полуотвернулась, призывно толкая его задом, пока он не встал, а она покорно прижалась и рычала, когда он вторично взгромоздился на нее.

В этот день они совокуплялись двадцать три раза, а ночью оставили колючие кусты и пошли дальше на юг.

За полчаса до захода луны они добрались до распаханных земель, и лев остановился и зарычал, почуяв запах человека и скота.

Он осторожно протянул лапу, коснулся свежевспаханной земли, потом убрал лапу и коротко нерешительно мяукнул. Львица любовно прижалась к нему, но он оттолкнул ее и повел обратно, подальше от распаханной земли.

— Они доберутся до долины, Пунгуше? — спросил Марк, наклонившись в седле; он разговаривал с зулусом, бежавшим у плеча Троянца.

Пунгуше говорил без одышки, хотя бежал уже почти три часа.

— Им придется полдня идти по распаханной земле, где работают те, кто выращивает сахарный тростник. К тому же, Джамела, они ничего не знают о твоей долине и о безумном Нгага, который приветливо встретит их.

Марк распрямился в седле и мрачно двинулся дальше. Он знал, что эта пара — его последний шанс заполучить в долину львов. Но животным предстоит пересечь двадцать смертельно опасных для них миль; они пришли из диких португальских земель и никогда не бывали там, где на полях и пастбищах львы считаются опасным вредителем. В этих краях нет диких животных, зато много домашних. Здесь, услышав рев льва, пятьдесят человек бросаются за ружьями и яростно оспаривают право получить трофей; они ненавидят крупных хищных кошек, ненавидят нерассуждающей ненавистью и даже приветствуют возможность столкнуться с ними, зная, что здесь львов не защищают никакие законы.

Львы подошли против ветра и залегли в темноте в короткой траве на краю лагеря.

Они слушали сонные голоса людей у костра, ловили множество незнакомых запахов: табачный дым, вареная кукуруза, кислый запах зулусского пива; они лежали, напряженно прижимаясь к земле, насторожив уши с черными концами и раздув ноздри.

Крааль для скота был обнесен низкой изгородью из срубленных колючих кустов, шипами внутрь, путаницей ветвей наружу. Сильный запах скота искушал.

В краале семьдесят два быка, две полные упряжки. Они принадлежали Ледибургской сахарной компании и распахивали новые земли к востоку от Ворот Чаки, после того как рабочие команды свалили и сожгли все деревья.

Лев ждал, терпеливо, но настороженно, напряженный и безмолвный, ждал, пока луна не зашла за деревья и не стихли голоса людей у костров. Он ждал, пока костры не превратились в груды пепла. Тогда он молча встал.

Львица не шевельнулась, только напряглись ее мощные мышцы на груди и лапах, и уши чуть наклонились вперед.

Лев осторожно обошел лагерь, все время держась против ветра. С востока дул легкий ветерок, и лев искусно использовал его.

Когда лев оказался с наветренной стороны, быки учуяли его запах, и он услышал, как они встают, неловкими прыжками поднимаются с места лежки.

Стукаясь рогами, они собрались плотной группой, выставив опущенные головы навстречу ветру, и один низко, горестно замычал. Рев немедленно подхватили другие, и это разбудило людей у костра. Кто-то закричал, в костер подбросили дров. Облако искр поднялось к темным ветвям мимозы, озарив лагерь желтым дрожащим светом. Накинув кароссы на плечи, пахари боязливо жались к костру, встревоженные, с заспанными глазами.