Смотрящий по неволе Логачев Александр
– Михаил Геннадьевич, вы проходите, не стесняйтесь, – впрочем вполне миролюбиво пригласил бугай генерального папу.
Тогда Михаил Геннадьевич сделал самое каменное из своих лиц и пошел навстречу судьбе. А хам со стула даже не поднялся. Но воспользоваться его опрометчивой небрежностью не пришлось, потому что с двух боков в засаде за сэкондхендовским шмотьем обнаружились еще два укомплектованных огнестрельными причандалами бойца. Однако мочить папу бойцам вроде велено не было. Другую игру в крестики-нолики кто-то с папой затеял.
– Проходите, садитесь, – как швейцар, открыл изнутри барьер перед господином Хазаровым правый ковбой и пропустил в зал для клиентов. Правда, прежде облапил, как бабу, и лишил мужского достоинства девятого калибра.
Все здесь было так, как и должно было быть. Рекламные буклетики на столике и задранный ценник услуг на стене. Папа это знал, потому что прачечная тоже принадлежала ему. Правда, через подставного штриха. Но вот невинных клиентов и сотрудниц в белых халатах в зале явно не хватало. Или простые граждане перестали пачкаться? Или сейчас обед?
Господин Хазаров оглянулся. Тот гиперборей, что возвышался на месте приемщицы, дулом Макарова пригласил папу сесть за журнальный столик. Папа скрипнул зубами, но предупредительно сел.
Дальнейшее слегка напоминало подготовку сцены к спектаклю. Двое чужих мордатых камердинеров внесли с улицы в холл прачечной блестящее вишневым лаком дачное кресло-качалку. Следующий камердинер небрежно смахнул со столика рекламные проспекты, но не хамски на папу, а на пол. Следующий поставил поднос с сахарницей, полной кубиков льда, тремя гранеными бокалами и отвинченной бутылкой «Белой Лошади». Специальными щипчиками выделил каждому бокалу по три ледяных кубика и залил жидким золотом из бутылки на три пальца.
Последний камердинер принес и возложил сюда же на столик раскормленного и ко всему равнодушного, будто обожрался на неделю вперед, белого ангорского кота с плоской породистой мордой. Кот тут же слепил веки и отключился.
Наконец в прачечную вошел, опираясь на тросточку, дедушка, сухой, будто лавровый лист. Цокая подпоркой, дедушка без помощи камердинеров кое-как дошкандыбал и успокоился в кресле-качалке. И закачался вместе с ним, будто ради такого дешевого кайфа сюда и явился.
Так длилось три минуты. Дедушка молчал, и Михаил Хазаров молчал. И свита дедушкина молчала, подпирая стены. Но тут в последний раз цикнула сквозь зубы дверь, и двое очередных опричников под ручки ввели в зал с улицы не упирающуюся перекошенную Алину.
Один Аника-воин галантно подставил стул, и Алина присела, улыбаясь так обворожительно, будто от этого зависела ее жизнь.
– Вот теперь все в сборе, – проснулся дедушка и высохшей куриной лапой дотянулся до своей порции виски, – Чин-чин! – и шумно заполоскал десны напитком.
Из посторонних горил в поле зрения остались только двое – справа и слева. А остальные церемонно испарились. Михаил Геннадьевич из соображений, что не вежливо отказываться от угощения, глотнул из своего бокала. Алина решила тоже не отказывать себе в сомнительном удовольствии. Пригубила и полезла в сумочку за сигаретами. Правый камердинер очень убедительно отрицательно покачал головой, типа при дедушке не курят. Ладно, Алина отложила сумочку.
Дедушка отставил высосанный бокал и опустил грабельку на спину кота. Кот не дернулся, не открыл глаза, только послушно замурлыкал.
– Теперь можно и поговорить по душам, – слегка ожил после виски сморчок-старичок, – Меня кличут Вензелем, слыхали про такого?
Папа конечно же уже знал, в чьи загребущие лапы попал. Но все едино, услышав это имя, глубже втянул в себя губы, и это не ускользнуло ни от Алины, ни от дедушки. Так дела не делаются, но Хазаров не ровня Вензелю, чтоб соблюдать этикет. Вот Вензель взял и насрал на понятия, а Хазаров сидит, как миленький, рубаху на груди не рвет.
– Широко извиняюсь за бардак в вашем офисе, – ерзнул, стараясь удобней разместить косточки в кресле, сморчок, – Но приглашать вас на встречу обыкновенным порядком заняло бы дольше времени. А как говорится: когда хочется писать – быстрее просыпаешься. «Венком-капиталу» вашему ничего серьезного не грозит, просто изымут документы, типа копают под одного из ваших клиентов. Ваши адвокаты завтра подадут в установленном порядке жалобу. Если мы договоримся, венкомовские документы будут вам возвращены с извинениями. Да и других проблем поубавится, а то я слыхал, вам уже без бронежилета и в «Дворянском собрании» не появиться?
«Ну вот и конец загадки,» – подумал папа, – «А то покушавшийся не выдержал, когда Толстый Толян сел ему на рожу. Издох раньше, чем раскололся, кто заказчик. А может, и правда не знал, вербовался в слепую?» А михаил ведь думал и на тех, и на этих. Но никак не на Вензеля. Вензель вообще из высокого далека себя никак не проявлял. Михаил подозревал даже Шрама, что тот ради орденов домашний театр устроил.
Папа сидел с лицом каменным, как Стена плача. Его сейчас не волновала судьба документов «Венком-капитала». Его не взволновало, что Вензель почти внагляк взял на себя эксцесс в «Дворянском собрании». Типа не всерьез собирался жизни лишить, а пошугал, чтоб Хазаров знал свое место – именно это договорил Вензель уже не словами, а одними глазами. Плевать. Папа гадал, останется ли он сегодня живой, или Вензель – человек с крайне черной славой в мире папы – выжмет из Михаила свет Геннадьевича то, за чем явился, и даст команду камердинерам произвести влажную уборку помещения.
– Я таки хочу предложить сотрудничество, – проскрипел дедушка, ковыряясь пальцами в кошачьем пухе, – Знаете, чем нынче занимается бывший второй секретарь Ленинградского обкома? Издает в Калифорнии специализированный журнал. Что-то вроде «Химии и жизни», только для специалистов. Тираж – пять тысяч экземпляров. Но бывшему второму секретарю хватает, потому что за экземпляр он спрашивает двести американских долларов. И ведь платят. Еще и с руками отрывают! – дедушка только на секунду запнулся, а уже шустрый камердинер, вытряхнув из бокалов на пол обмылки оплывшего льда, учредил три порции «Белой Лошади» со свежим льдом.
– Это я за то говорю, что нынче очень интересные деньги с Запада можно получить за некоторые наши технологии. Типа, как изготовить пенку для рта или одноразовые котлеты из осиновых опилок. Естественно в оборонку лезть не стоит, но на любом заводе рацпредложений столько в шкафу заперто, что в Детройте производительность впятеро увеличить можно.
В перспективы сбыта на загнивающий Запад российских технологий Михаил Геннадьевич верил. У него самого годика четыре тому был случай на эту тему. Доценты с кандидатами одного захудалого НИИ решили срубить быструю деньгу и предложили таможне разработать для нее приборчик, позволяющий унюхивать инородные тела внутри цистерн с жидким грузом. Михаилу пришлось спешно отправлять в НИИ бригаду, чтоб пошугала неведающих, что творят, изобретателей. А вот верить ли тому, что Вензель зовет в долю? Нафига козе баян?
Повинуясь приглашению, Михаил Хазаров взял бокал и выпил. При всем напряге руки папы не дрожали ни грамма. Папа задействовал режим «Айсберг» и собрался таять очень осторожными порциями.
– Мне нравится ваша хватка, и я хочу работать с вами рука об руку по жизни, – клацнул вставной челюстью ископаемый ящер, – Бум вместе работать?
– Будем, – ответил Михаил Хазаров, потому что не ответить было нельзя. И отказаться было никак не можно. В этот момент Михаил молил и черта, и Бога, чтоб Алина правильно прочитала расклад и не распустила язык не в ту сторону.
– Будем!? – обрадовался, будто допускал возможность услышать другой ответ, Вензель и вонзил коготки в спину кота так, что кот даже зашипел. Впрочем, не открывая глаз, – Ну а если будем, то вы должны узнать незыблимое мое правило. Я сотрудничаю только с беззаветно порядочными людьми. Вот вы, например, Михаил Геннадьевич Хазаров, директор «Венком-капитала», соучредитель многих фирм, и вдруг содержите три подпольных цеха. На одном французские духи бадяжите, а на двух других стиральный порошок «Ариэль».
Соучредитель многих фирм не покраснел, не до этого. Компьютер в голове Михаила Геннадьевича пиликал, пыхтел и дымил в холостую, никак не мог Михаил Геннадьевич вьехать, чего же надобно этому старче на самом деле?
– Будем сотрудничать? – опять спросил старикашка, как тот матрос, которому мало, чтоб шлюха отдалась. Ему еще надо, чтоб в постели стонала от липового восторга.
– Будем, – старался Михаил не выказать свое слабое место неосторожным взглядом в сторону Алины.
– Ну а коли будем, перво-наперво от цехов надо избавиться. Как говорится – одна дырка в зубе изо всего рта воняет. Не такого ранга наша будущая «Химия и жизнь», чтоб на малолетские шалости отвлекаться. Вот если б вы там красную ртуть гнали, тогда милости просим. Понятно?
– Понятно.
– Месяц сроку. И если все путем, то можете всюду хвастаться, что вы – мой соратник и лучший друг. Мы заключим пакт по принципу «Не херь, не ройся, не гаси». Ах, склероз! Чуть не забыл один пустячок. Человек ваш большую волну поднял. Во всех приличных домах об этом только и разговоры. Хотелось бы мне с этим человеком познакомиться в пиковой обстановке.
– Это кто такой? – включил дурака генеральный папа. Пусть старая лиса более конкретно обрисует, зачем взяла папу в клещи? И из того, как именно Вензель будет спрашивать, папа выстроит линию своего дальнейшего поведения.
Старик улыбнулся уважительно, дескать Михаил Геннадьевич находится в таком интересном положении и смеет еще вопросы с подковыркой задавать.
– Меня не колышит подлинная история без вести пропавшего Ртути. Но вот всякий, кто хоть намеки слыхал про Эрмитажные списки, мне интересен. Хотелось бы мне с вашим Шрамом познакомиться. Можно это организовать?
Генеральный папа убито молчал.
– Как вы считаете, – продолжил добродушно старичок, – Имеет ли мне смысл тратить время на этого вашего Шрама-Храма?
Папа задницей осознал, что от его следующих слов зависит, уйдет ли он отсюда целый-невредимый?
– А Виршевский нефтекомбинат?
– Голубчик, не надо думать, что чем шире рот, тем короче отрыжка. Кто на чужое пасть раскроет, тот от чужой пасти и погибнет. Комбинат – ваш. Никто не в претензии. Вы столько сил на него потратили... А если совесть гложет, предъявите Шраму заначивание чемодана неучтенных баков, не доехавшего до «Семи слонов». Тут он с вами реально не поделился.
– Скажи ему, – тогда коротко приказал папа ни живой, ни мертвой Алине.
– Шрам в ресторане «Квебек» одного моего знакомого чиновника стращал, что есть фотокопии Эрмитажных списков, – мертвым, лишенным нот голосом выдала послушная Алина. Нет, не сейчас она предала Сергея, а гораздо раньше. Когда по папиной указке поспешила на улицу за еще незнакомым Шрамовым из «Дворянского собрания».
– Очень интересный человек этот Шрам, – почесал кота за ушком дедушка, – Зашлите его ко мне в самое ближайшее время. Бить можно, но не до смерти. А нефтекомбинат вам в нашем совместном химическом направлении очень пригодится. Там, говорят, чудесная химическая лаборатория. Ну, не смею больше морочить голову, – дедушка, кряхтя, выкарабкался из качалки, – Никаких обид? – протянул он руку для пожатия Михаилу Геннадьевичу.
– Никаких обид, – пожал протянутую руку Михаил Геннадьевич с таким чувством, будто его натурально отпетушили. Как говорится, расслабься, и к тебе потянутся люди.
Глава 22
Это тихое слово «Братва», я прошу говорить его реже.
И судить о делах не берись, если это дела не твои.
Мы умеем жестокими быть, но никто не любил также нежно,
Как познавшие рыночный спрос на еще один день для любви.
– Когда Лиза вновь вдруг побачила перед собой все то же лицо кавказской национальности, она вздрогнула и первым делом непроизвольно взглянула на его штаны. И лишь убедившись, что там усэ в порядке, перевела взгляд на само лицо. Лицо было уже дуже сердито. «Пассат наканэц мнэ даш?» – раздраженно спытало оно. «А вы... разве там... нет?..» – она беспомощно махнула в сторону заведения титки Шуры. «Там кандыцыонэр нэт,» – презрительно мовыв кавказец, – «Бэз кандыцыонэр нэ хачу!». Лиза тихо застонала. Конечно, она знала, що титка Шура уборкой себя особенно не обременяет, поэтому атмосфера царила в туалете та еще, в каком-нибудь дизентерийном слоновнике дышалось наверняка легче, но чтоб это так уж сильно мешало? Тем более при большой нужде. «Вот!» – внезапно закричал кавказец, наконец опознавший среди стоящих в салоне машин ту, за которой пришел, и вспомнивший первую часть ее названия. – «Фальксваген пассат хачу!» Лизе стало дурно. Использовать дорогую машину для этого!? «Кандыцыонэр ест?» – тыча в автомобиль пальцем, спытав кавказец. Лиза обреченно кивнула. «Музыка ест?» Лиза пошатнулась. Ему для цього ще и музыку подавай! «Хачу,» – подытожил кавказец и впевнено шагнул к машине. «Hет!» – из последних сил воскликнула Лиза и загородила ему дорогу. – «Hи за что!» Тут на свое счастье, побачила охранника Василия, входящего в салон, и начала махать ему, крича: «Сюда! Сюда! Скорее!» Василий был с большого бодуна, весь его организм жаждал покоя и пива, поэтому, после того как Лиза возмущенно прошептала ему в ухо, что ось ця людына рвется справить малую нужду в дорогой автомобиль, никаких других версий относительно поведения кавказца у него уже не возникало. «Ты что, совсем оборзел?» – смерив тщедушную фигуру кавказца, мрачно спросил Василий. «Мнэ пассат нада,» – продолжал настаивать кавказец. – «А ана нэ дает!». «А пасрат тзбэ нэ нада?» – передразнил его Василий. «Фальксваген пасрат мнэ нэ нада,» – решительно отказался кавказец от зовсим незнаемой ему модели машины. – «Мнэ нада толко пассат.» «Угу,» – почти ласково кивнул Василий, – «Всего лишь... А вот этого,» – поднес он к рубильнику кавказца внушительный кулак, – «Тебе не надо?» Кавказец наконец понял, что продавать машину ему здесь почему-то упорно не бажают. Видимо, останняя залышилась и уже кому-то обещана. Hо уходить так просто ему тоже не хотелось, поэтому он осторожно отвел от своего лица кулак и осуждающим тоном сказал: «Hэхарашо.» После чего покинул навсегда негостеприимный автосалон. Ось такая гарная история, – досказал финал любимой «прытчи» дядька Макар и первым громко заржал.
Сидящий на месте водилы важный Леха тоже не удержался от смеха. Сначала прыснул, а потом откинул голову на кожанный подголовник и, дав себе волю, загоготал так, что задрожала стрелка на спидометре, хотя мерс был припаркован и не собирался никуда отчаливать.
Леха принарядился соответственно выросшему авторитету. Куртофан кожаный, да не такой, как прежде, а настоящий «Мульти питон», рубашка цвета сушеной конопли за две сотки баксов в «Пакторе», на туфлях тупорылый носок блестит зеркалом. А дядька Макар прикид менять не стал, как был босяк, босяк и остался.
Мерс был припаркован так, чтобы через лобовуху наблюдать вход в помпезное здание «Мюзик-Холла». Не казино, а концертную часть, где сегодня афиши обещали финал конкурса «Мисс Петербург». Леха и дядька Макар дожидались своего командира, зашедшего доложиться о победах еще более важному начальству. Для виршевцев было откровением, что у Сереги есть более важное начальство.
Кто верховодил Сергеем Храмом, ни Лехе, ни Макару, естественно, по чину знать не полагалось. По этому они ждали снаружи, глазели на выгуливающих в парке потомство сиськастых мамаш и мирно дожевывали застряющие хрящами в зубах гамбургеры.
Неожиданно в боковое стекло грюкнули костяшки пальцев. Леха и дядька Макар недоуменно переглянулись. Леха нехотя, но все равно с шиком, опустил стекло.
– А я гляжу, мерсюк-то знакомый! – весело гавкнул в салон внушительный шкаф, – Пацаны, вы ведь под Сережкой ходите? – харю детины, словно проказа во второй стадии, украшали три бело-розовых отметины. И тем не менее эта харя сияла солидарностью и радушием, как у зазывалы в подпольный притон где-нибудь в Бухаресте.
– Каким Сережкой? – сделалась невинной и одновременно удивленной рябая хитрая рожа дядьки Макара. Ушки на макушке.
– И что дальше? – бесхитростно выдал себя Леха, зато раздул грудь, типа он теперь крут, как бублик. И типа готов за все ответить, если что не так.
– Слышь, братаны, подсобите цветы донести. Я – кореш вашего Сереги, и мы с ним на одного дядю грядку пашем, – как к родным, очень душевно заканючил шкаф.
– Нам Сергей наказал за тачкой доглядывать, – отрезал осторожный дядька Макар и отвернулся, чтобы снова как ни в чем не бывало пялиться на ножки гуляющей молодежи женского полу.
– Какие цветы? – бесхитростный Леха решил, что «цветы» – по фене означает что-то, что стыдно не знать. Но никак не такое, на зеленом стебле, красивое, с лепестками, пестиками и тычинками.
– Да у нашего совместного с Серым папы сегодня здесь лялька с сосновой сцены красивые песни поет. Папа целую машину ботаникой загрузил. Подсобите, а? – на безымянном Геракле телепался просторный свитер, будто ряса на архирее. И тем не менее под свитером читались мышечные бугры размером с баклаги вышедшего из употребления спирта «Роял».
«Не моя проблема!» – хотел отмазаться дядька Макар, но добросердечный Леха уже вылез из радикально черного мерса и притопнул, разминая ноги и расправляя боксерские плечи. Тогда выбрался на свежий воздух и дядька, глазами украдкой приценил кулаки незнакомца. Музейные буханки. На каждом по Большой Советской Энциклопедии вытатуировано.
Ответственный Леха бдительно поставил машину на сигнализацию, с шиком курлыкнув брелком, и обернулся к амбалу:
– Куда?
– Да вот тут, рядышком, – увлек детина виршевцев за собой через ряды пухнущих на парковке темно синих, как южная ночь, вольвешников, серебристых, как сигаретная оберточная бумага, хонд, и рубиновых, как закат, крайслеров. – Вот! – распахнул он закрома белоснежного, будто крахмал, «Мицубиси Поджеро» и стал выдавать виршевцам одну за другой охапки колючих роз, лопоухих гладиолусов, ворсистых астр и точеных лилий.
– А че это там за прибамбасы на переднем сидении? – заинтересовался неравнодушный к электричеству Леха на правах равного.
– А ты – глазастый! – без пренебрежения хмыкнула громадина, – Это – японский сканер на двадцать четыре канала. Врубил, и хоть дежурную часть ГУВД слушай, хоть УГИБДД, хоть РУБОП. А вон та хреновина с антенной – радиостанция I-COM. В нее вмайстрячен скримблер, или скрямблер, точно не помню слово, но эта мандула кодирует речь, что фиг просцышь.
Детина выбрал все до последнего снопа цветы из машинки. Если бы он нагрузил только новых знакомых, дядька Макар стряхнул бы свою долю на капот и послал бы мордоворота подальше, не взирая на играющую под свитером мышцу. Но амбал взвалил самый большой букет не кому-нибудь, а себе на плечо. Это были голандские розы, длинные, как ноги маникенщицы. Цвета нежнейшего и одуряюще пахнущие чаем на три квартала вокруг.
– Сюда, пожалуйста, – повел человек-монумент виршевцев не к центральному, а к служебному входу сквозь стайки праздношатающихся по парку людей. И даже не взглянул на отслоившегося от стенки вахтера, – Это со мной!
И пусть вошедшие врядли могли претендовать на корону Мисс Питер, даже на Мисс Лиговка не тянули, вахтер смирился. Сегодня выпал сложный день, вахтера уже неоднократно посылали, а один раз чуть не дали по рогам.
Глаза не сразу пообвыклись с хилым светом на широкой гулкой уводящей вверх лестнице, когда троица преодолела шатающиеся от возбужденного концертного народа тылы сцены. Там тебе и вертихвостки в купальниках и кокошниках, и клоуны в трико, и буфетчик за стойкой.
– Кстати, кореша, меня зовут – Урзум.
– Макар.
– Алексей, – Леха дергал носом, потому что пыльца оранжевых лилий проникла внутрь и изнутри щипала этот проклятый нос. И хотелось громогласно чихнуть, – Так, погодите! – неожиданно проникся Леха, – Ты тот самый Урзум, что первым в городе запретил всем, над кем крышуешь, на ДТП[7] гаишников вызывать? Типа, даже такая разборка – тоже твоя тема?
– Есть такой факт, – масляно ухмыльнулся шкаф по кличке Урзум, – Потом это стал делать каждый баран в золотой цепке. Но первым точно был я. Да ведь и вы – не последние пацаны – если за месяц нефтезавод к ногтю прижали?
Дядька Макар, услышав в голосе Урзума зависть, тоже пропитался, будто ромовая баба ромом, уважением к новому знакомому, но вслух восторгом захлебываться не стал. Они свернули с лестницы и пошли по пепельно-красной и пепельно-пыльной ковровой дорожке коридора четвертого этажа: двери слева и справа, будто в гостинице.
– А еще я про тебя слыхал, – зато за двоих захлебывался Леха, – Что ты чуть ли не саму начальницу Пятого телеканала пытался на счетчик поставить!
Урзум свободным кувалдометром вытащил ключ с фишкой, будто в гостинице, и отпер дверь под номером сорок семь:
– Эта коза оказалась ушлая. Мы ее выпасли и, когда села в тачку, блокировали двумя «девятками». А она, не будь дурой, вышибла боковое стекло и давай шмалять в воздух из газового пустозвона, – нехотя признался шкаф, – Ну, менты и набежали. Пришлось наспех отваливать, – Урзум сам сгрузил и жестом подсказал помощникам, что цветы можно свалить просто на диван. Не протухнут.
Освободившийся от благоухающей обузы Леха наконец почесал и утер окрасившийся оранжевой пыльцой шнобель.
– Но про ваши подвиги тоже сказки ходят! – жал на самолюбие провожатый, – И зону, небось, больше моего нюхали? – кивнул Урзум на наколочку дядьки Макара.
– Биография: Вичура – Кинешма – Ярославль – Тамцы – Нижн. Вартовск – Тюмень – Сургут, – благодушно прогудел дядька Макар, оглядываясь, куда это они попали?
Одну из стен занимало бесконечное зеркало с придвинутыми тумбочками и стульями, будто в парикмахерской. И, как в парикмахерской, на тумбочках теснились шкалики с разноцветными жидкостями, плошки с разноцветными мазями, коробочки с разноцветными порошками. И вся эта фигня пахла сладко, и даже приторно. Пахла до бесчувствия. Пахла так, как не пахли даже сваленные на диван букеты.
А вдоль другой стены на горизонтальной железной палке на плечиках висели женские тряпки. Воздушные, в рюшечках и оборках, и плотно тяжелые расшитые бисером, с воротниками из драной кошки. Расшитые кружевами от горла до пупа и не расшитые ничем, будто жаба портниху задушила.
– А у Шрама кем числитесь?
– У Храма?
– Ну да, у Храма?
– Я – бригадир, – гордо сказал Леха, – А...
– А я всего потрошку, – поспешил опередить откровения Лехи осторожный дядька Макар.
– А я у своего папы уборщиком работаю. Вот этой метлой! – Урзум достал из-под свитера из-за пояса и предъявил девятимиллиметровую дуру, – Решаю проблему лишних людей, – сказав это, Урзум дуру не спрятал обратно.
И тогда неосторожный Леха все понял, и очень неуютно стало Лехе на свете белом. Дядька Макар же все понял тремя секундами раньше, но оставалось смириться. Не было ничего у дядьки Макара при себе внушительней расчески.
– Ну-ка, орелики, лапки за голову, мордами к стене и не перемигиваться! Кто первым подскажет, куда Шрам дел прицеп денег, на которые развел американских лохов, останется живой, – благостная улыбка сползла с рожи Урзума, будто ажурный чулок с женской ножки, и ее место занял пакостный оскал. Истинная харя Урзума.
И не то что мягкотелому Лехе, повидавшему многое и разное Макару стало студено на душе так, что корешки волос зашевелились, и под ногтями зачесалось.
– Храм? – переспросил Леха, и не приличное слово из глотки выдавилось, а жалобный писк. К такой-то матери облетел с Лехи, как цвет черемухи, благополучный лоск.
– Ну да, Храм, – свободной лапищей Урзум вытащил мобильник и отвлек генерального папу от важного дела, потому что не был уверен, что папа их заметил, когда они проходили мимо буфета.
Генеральный папа, Толстый Толян и Сергей Шрамов занимались важным делом: сидели над децилами кофе во внутреннем (том, что за сценой и только для артистов) буфете и пялились в подвешенный над стойкой для удобства клиентов телевизор. Цвета на развертке не совпадали, и на экране пытались оттеснить друг дружку три одинаковых дикторши – зеленая, синяя и красная. Но это было пофиг.
– Теперь о ситуации на Виршевском нефтеперерабатывающем комбинате. Как удалось узнать нашему корреспонденту, городское правительство после ряда консультаций избрало позицию на стороне рядовых работников комбината. В результате чего акт уступки части акций частному лицу российского гражданства Смольный признал. Однако мы не можем назвать нового владельца комбината, поскольку он сохраняет анонимность, – три полупересекающиеся дикторши кокетливо улыбнулись в камеру, – Потенциальные американские инвесторы покидают Петербург ни с чем. Бывший директор завода Эдуард Александрович Гусев заявил, что будет жаловаться в Совет Федераций. Но по мнению наших экспертов его шансы близки к нулю. Подробнее о завершении конфликта вокруг Виршевского комбината рассказывает наш корреспондент Александр Быстрых... – далее Михаил Хазаров, Толян и Сергей уже перестали обращать внимание на телек.
– ...Ну тут мне профсоюз делает большие глаза и заявляет, – продолжил прерванный рассказ Сергей Шрамов, – «А я типа думал, что ты на Совет трудового коллектива акции перепишешь!», «Здраствуй, жопа, Новый год!» – отвечаю я ему, – «Я что, даром горбатился и косил под Стеньку Разина? Зря своих людей засылал? Бабки кровные им максал? Светился, где ни попадя?». А профсоюз жует сопли и талдычит, как заведенный: «А я думал, ты акции перепишешь на Совет трудового коллектива!». Тогда я ему перевожу на понятия: «Ты живешь тем, что защищаешь одних, типа – работяг, и достаешь дрегих, типа – начальников. А я живу тем, что стригу барыг. Я этим живу – понял!?» А он, будто глухой, ноет одно и то же. Тут уж я психанул, взял его за грудки и такую речь толкаю: «Значит так, радетель, ты рабочим что обещал? Что комбинат простаивать прекратит, и что люди будут приличную деньгу зашибать. Так вот сейчас тебе и карты в руки! Я назначаю тебя новым директором комбината. Первый мой приказ – простои прекратить! Второй – рабочим по совести платить! Выполняй!» – и дал ему пинка под зад, чтоб приободрить.
Звуки со сцены сюда не долетали, но кипеша хватало за глаза, потому что людей вокруг толклось немеряно, и все между собой спорили, хаялись, мирились, лизались и лобзались.
Толстый Толян отверз зев втупрм издевательском смехе. Его громадное пузо заколыхалось студнем, и пуговицы на рубашке чуть не затрещали. Но генеральный папа не смеялся, так как выслушивал эту историю в третий раз. Михаил Геннадьевич Хазаров все не переходил к назревшему вопросу и не отпускал Шрама, загадочно кривя квадратную челюсть, будто спецом тянул время. Наконец в сутолоке кружащих у стойки полуодетых и наштукатуренных шмар, шалав и лахудр и наодеколоненных местных жиголо Михаил Хазаров углядел человека, появление которого терпеливо ждал. И властным жестом пригласил за столик.
И тут у генерального папы ожил мобильник:
– Алло... Урзум?.. Какие розы? Красные? Отбой, – папа убрал мобильник и зачем-то объяснил Шраму, – Сегодня Алина здесь выступает, я Урзума за букетами заслал.
И так папины слова были похожи на оправдания, что и до этого наэлектризованый Шрам начал напрягаться еще усиленней. С какого-такого перепою Михаил Геннадьевич свет Хазаров решил оправдываться перед Сережкой Шрамовым? А Михаил свет Геннадьевич, пожал руку садящегося за стол четвертого человечка и фальшиво пропел:
– Одна из них белая-белая, была, как невеста несмелая! Другая же алая-алая была как!.. Забыл. Знакомься, Шрам – Лавр Иннокентьевич. Лавр Иннокентьевич, это – Сергей Шрамов. Ну, я вам рассказывал. Лавр Иннокентьевич, бумаги у вас при себе?
– Да, – даже прежде чем произнести такое маленькое слово трижды подумал новенький за столом. Лет ему было под сорок. Держался он, словно проглотил клюшку и боится обратиться к врачу. Щеки Лавра Иннокентьевича хотя и были весьма худы, лоснились, будто смазаны кремом от загара, который никак не впитывается. Костлявые руки Лавр Иннокентьевич держал на крышке поставленного на колени видавшего виды пухлого портфельчика.
– Ну вот, теперь все в сборе, – не глядя на Сергея, бесцветно сказал генеральный папа, – Можем пройти в кабинет и кое-что подписать.
Сергей Шрамов стал напрягаться, дальше некуда. Стенки кишок стали обрастать льдом, как крылья преодолевающего Северный полюс самолета. Если «кое-что» подписать должен не Сергей, то какого лешего главный папа тащит Шрама с собой? Повышает в должности? Дружбой одаривает? Знакомая фишка: «Дайте медный грошик, господин хороший, к вам вернется рубль золотой...» Что-то Сергей не заметил, чтоб вокруг папы свободные вакансии образовались. И не такой человек Михаил свет Геннадьевич. Значит, «кое-что» подписать должен будет Сергей. И тогда штормовое предупреждение «белорусских» друзей становится очень похоже на правду.
– Прежде чем подписать, нужно обсудить, – тяжело выжал Шрам. Ой, с каким скрипом из него рождались эти опальные слова! Это было похоже, как самому себе без наркоза резать аппендицит. Но это нужно было сказать вслух, потому что Сергей сделал невозможное – поднялся в Виршах без всякой на то папиной поддержки, а господин Хазаров старательно не замечает новый Шрамов статус кво. Так до сих пор Михаил Геннадьевич и не озвучил, кто таков теперь для него Шрам, и как видятся дальнейшие расклады со Шрамом. И гонит непонятку, что «Можем пройти в кабинет...»
Сергей не потянул на папу, свято чтя понятия независимо от того, прав старший, или не прав. Но больше десяти процентов с прибыли комбината засылать не намерен – не положено. А ради десяти процентов никаких бумаг подписывать не надо.
А пауза за столом как повисла после Сережиного демарша, так все тянулась и тянулась. И даже местные мюзикхолловские плясуньи подсознательно обходили столик десятой дорогой. Чуяли ливером плясуньи, что недушевно застыли четверо представительных орлов за столом.
Сергей сидел на хлипком пластиковом стульчике нога на ногу. Локоть на столике рядом с наперстком кофе, другая рука в кармане как бы нечаянно ножик-выкидуху дрочит. Лавр Иннокентьевич позу не менял, как сел, пальчиками барабанил по заклепкам на ручке портфеля и лоснящимися щеками отражал картинку с телевизора. Толстый Толян дышал редко-редко, спокойный, будто слон-импотент, и просто ждал, как поведет себя папа. Уже однозначно отучился Толстый Толян иметь свое мнение.
А Михаил Геннадьевич застыл гранитной глыбой, и даже внутренний пламень потух в глазах Михаила Геннадьевича. «Пилик-пилик-пилик» – чирикал супернавороченный компьютер в голове генерального папы, доискиваясь, с чего это Шрамик стал такой борзый. И главное, как с этой ботвой Михаилу Геннадьевичу поступить дальше?
Наконец компьютер перебрал все варианты и выдал ответ:
– Если ты сейчас не пойдешь с нами, я тебя, щенок, подарю сестрорецкой братве! – раздул зоб и наежил седины папа, – Стоит позвонить, как через пять минут за тобой озорные сестрорецкие мальчики на харлеях примчаться. Соскучился?! – а вот это папа уже ронял лицо. Достаточно было намека, зачем же угрозу вслух по полной грузить? Разве и так не ясно?
Если отношения гласно переходили на такой гнилой уровень, Сергей автоматом освобождался от прежних обязательств перед старшим. Шрам подумал, предьявить, или не предьявить настоящую причину, по которой он встал дыбом. Ведь не в бумагах и кучерявых подписях в конце концов было дело. Дело было гораздо хуже. Кинул папа Сергея, как выбрасывают использованный презерватив. Сдал папа Сергея, как сдают щипачи в скупку украденные у обрыдлых любовниц золотые кольца. Последней сукой позорной оказался папа.
– Ты меня уже сдал, только не сестрорецким, а Вензелю! – будто плюнул, резко ответил Сергей. Типа, если объявы пошли, то пусть прозвучат с двух сторон. Так оно честнее.
Сегодня с утреца, когда Шрам передавал разводной чемоданчик с парой лимонов долларов своему гереушному другу, друг из симпатии сделал бесплатный подарок. Поведал о том, что Михаил Хазаров и извесная личность в городе по кликухе Вензель пришли к соглашению: Хазаров оставляет за собой лакомый нефтекомбинат, но сдает Вензелю Шрама со всеми потрохами. И Вензель получает право вить Сергея в колючую проволоку, пока не достучится до тайны Эрмитажных списков. Предложение, от которого господин Хазаров не смог отказаться. И еще подсказал гереушник, что Алина... но это вспоминать слишком больно.
И все. Будто лопнула струна. Кинутся сейчас урки жадно рвать Шрама – он ответит. Он умеет сатанеть не хуже. Он может выдрать жилу из своей руки и на ней подвесить папу. Не кинутся – все равно больше тереть здесь нечего.
Сергей встал со стула, студено легкий и равнодушный, не глядя ни на кого конкретно, и обнимая вниманием всю поляну. Нет, на него не рыпнулись. Даже странно. Сергей вертко попятился на относительно безопасное расстояние и двинул из здания. Он не бежал, но шел как ледокол, рассекая толпу. И такая хладнокровная, нелюбезная улыбочка нечаянно гуляла у него по физиономии, что толпа сама собой расступалась. Только какая-то билетерша тявкнула оскорбуху вслед.
В фойе уже кое-как было слышно, что творится на сцене:
– А сейчас мы попросим финалистку Любу под номером пять станцевать для нас рок-н-ролл! Люба, слазь с дуба... – зажигательно надрывался конферансье.
Но нет, рано вздохнул полной грудью Шрам, рано шерсть на волчьем загривке улеглась. В пустом фойе выяснилось, что Толстый Толян чешет следом, будто танкер за ледоколом, не догоняет и не отстает. Сергей не оборачивался, но цепко фильтровал и пас отражение Толяна в зеркалах, в бликах на надраенном воском паркете и обшитых лакированным деревом колоннах.
Сергей щупал ушами звук преследующих тяжелых шагов, легко пробивающихся сквозь вибрирующий концертный гул из зала. В зале мюзикхолловские мадонны, выстроившись в ряд, дрыгали чулками-сеточками на ногах, типа подсобляли финалистке Любе. «Сегодня ты на Брайтоне гуляешь, а завтра, может, выйдешь на Бродвей!». А Толян чесал следом, не догоняя и не отставая. Что ему такое учудить назначил старший папа?
Парадный выход из здания. И опять поперек расступающейся толпы фраеров Шрам нацелился на автостоянку, докатывающаяся сюда с близкой Невы прохлада не остужала голову.
Наоборот. Когда Сергей увидел издалека, что окруженный темно синими, как английские деловые костюмы, фордами, и зелеными, будто глаза у стрекоз, фольксвагенами, мерс радикального черного цвета пуст, внутри Шрамова ненависть к папе завыла, будто ветер в трубе, и закипела с вдесятеро пущей силой. Салман Радуев отдыхает!
Тогда Сергей развернулся на месте и с прежней решимостью зашагал обратно. Руки в карманах, на портрете то ли ухмылочка, то ли оскал. Уступи дорогу, видишь – человек с головой не дружит? Стеклянным чучелом глаза. «Теперь уж мы наш новый мир построим в одной отдельно взятой на поруки!..»
– Вот это правильно, – затарахтел Толстый Толян и посеменил следом, когда Шрам с ним поравнялся и не буксанул, – Повинись, Миша простит, он папа отходчивый.
Сергей не стал посвящать Толяна в свои планы, он просто пер назад, а Толян рулил на привязи и тарахтел испорченным радио:
– Миша меня послал за тобой, типа может у тебя приступ какой? Папа не обиделся. Папа сказал: «Головокружение от успехов.» Папа сказал: «Одумается и вернется». – Толян тряс пузо и шепелявил, задыхаясь от выбранной Сергеем скорости, и виновато кривил брови. Ему самому не нравилось, как повел себя старший папа. Но отучился Толян рассуждать и судить.
Они наследили на навощенном после антракта полу фойе, с деревянными лицами обминули растопырившую рученки билетершу и снова оказались во внутреннем буфете. Но ни папы, ни Лавра Инокетьевича здесь уже не было. На их месте подтянуто сидели две девяносто-шестьдесят-девяносто с номерами «пять» и «три» и, поджав губки, слушали пятидесятилетнего карапуза с по две рыжьевые гайки на каждом оттопыренном пальце.
Карапуз напрягся, будто у него пытаются отбить бикс, но заводиться не рискнул, когда Толян и Шрам нависли над столиком.
– Куда? – только теперь сказал живое слово Шрам Толяну.
– Наверное, они в гримерной Алины, – прикинул палец ко лбу Толян и снова забалабонил, догоняя уже нацелившегося вверх по ступеням Сергея, – Сегодня у Алины здесь номер. Это Миша пробил, у него здесь все схвачено. Алина его давно пилила и допилилась, три песни будет исполнять. Праздник сегодня здесь солидный, урюковсим духом не пахнет. А если на бис, то еще пару разрешено.
– Куда? – снова спросил Шрам запыхавшегося папиного холуя, когда они свернули с лестницы в коридор четвертого этажа. За себя Шрам не боялся. И не потому, что знал – будет жить, пока не подпишет бумаги о переуступке Михаилу Геннадьевичу Хазарову пятидесяти одного процента акций нефтекомбината. За себя Шрам не боялся. Потому что у него отказали тормоза. Все опасности пофиг стали Сергею Шрамову.
– Номер сорок пять! – еле успевал следом наказанный отдышкой Толстый Толян, но в последний момент пошел на рывок и загородил дверь собой, – Сперва ствол сдай. К Мише со стволом нельзя!
– Задавись! – выдернул вернувшийся блудный сын припасенную вороную сталь и сунул в потные холуйские лапы, – Все? – Шрам отпихнул борова с дороги и вошел.
Комнатка три на четыре, да еще треть занимает концертный рояль. На оставшейся площади стулья и столик на тонких железных ножках. На стенах афиши и плакаты – все те же ножки в чулках в клетку. Со свободных стульев свисают колготки и бюстгальтер. А единственный несвободный стул занят не Михаилом свет Геннадьевичем, а скучной личностью под названием Лавр Иннокентьевич. А ввалившийся следом Толстый Толян пыхтит над ухом паровозным котлом, разве что руки не крутит, потому как отучился проявлять инициативу.
– У тебя бумаги, которые нужно подписать? Предъяви! – рявкнул Шрам на проглотившего клюшку Лаврика, справедливо полагая, что такое чмо не может здесь выполнять никаких обязанностей кроме нотариальных услуг, – А ты папу позови! – занял Сергей Толяна делом на всякий случай, а то вдруг все же начнет Толстый кумекать самостоятельно? И придвинул к себе по столу мгновенно появившиеся из портфеля испачканные подлыми гадючьими словами листы.
Хитро придумано – не решение внеочередного собрания учредителей об очередной переуступке прав, а долговые обязательства персонально Сергея Шрамова на астрономическую сумму с залогом в виде акций нефтекомбината. Умные нотариусы на папу пашут.
Отсапывающийся, не знающий, куда приткнуть брюхо, чуточку рассеянный и чуточку виноватый, но по мизинцу папы готовый перегрызть глотку любому Толян послушно набрал номер на мобиле:
– Миша, он одумался. Мы в сорок пятом...
А вот дальше началось самое отвратительное, потому что Толян заткнулся, но связь не прервал. Судя по выпученным верноподданно лупалам Толстого, Михаил Генадьевич наущал, как сейчас следует Толяну себя вести. А что может содержаться в подобных инструкциях, Сергею даже фантазировать не хотелось. И Сергей вынужденно сделал ход первым. Кинговый ход против Толяна, не научившегося шарить в играх сложней очка и трыньки.
Притянув бумаги к себе по столу еще ближе, он сделал так, что два отравленных писаниной листка правдоподобно и по осеннему, отлипнув от общей стопки, спикировали на пол. Придавленный без папы непомерной ответственностью Толстый Толян рыпнулся нагнуться, несмотря на зеркальную болезнь. Ведь сейчас бумажка с предполагаемой подписью Сергея была стократ ценнее самого Сергея...
И выкидуха поцеловала зазевавшегося Толяна в бок, там где под слоем сала ныкалась почка, даже на миллисекунду раньше, чем пружина вытолкнула заточенную сталь на волю.
В общем нагнувшийся Толстый Толян больше не разогнулся. А так, как был – жирной буквой «Г» – и оплыл на коврик в хлещущую из него же лужу вонючего томатного соуса.
– Ты меня зарезал! – совершенно справедливо застонал Толстый Толян, прежде чем свет навсегда померк в его глазах.
А вот как Шрам поладил с шклявым Лавром Иннокентьевичем, даже по запарке не запомнилось. Какой из того сопротивленец? Чик по горлу и в дамки. Гораздо больше усилий, чем избавиться от свидетеля Лавра Инокентьевича, у Шрама отнял сбор рассыпавшихся бумаг. Ведь чуть ли не на каждой прокаженной бумаге пропечатано крупными кричащими буквами его имя, а это слишком крутая шпаргалка для следаков.
Кое-как наспех свернув собранные бумажки в трубочку, вернув из загашника мертвого Толяна вороненый «ТТ», Шрамов поспешил соскочить из помещения три на четыре в коридор. В коридоре поспешил засунуться в нишу неработающего лифта и слиться со стеной.
А потом, через приблизительно тридцать бешенных ударов сердца в коридоре показались они. К глубокому сожалению они, а не он. Спереди Михаила Геннадьевича Хазарова и сзади Михаила Геннадьевича Хазарова профессионально беззвучно топало по охраннику. И даже то, что рожи этих гоблинов были знакомы по гулянке в кабаке «Дворянское собрание», не делало положение Шрама более выгодным. Даже наоборот, они бы тоже его, случись нос к носу, узнали.
Зато сцена исхода оказалась весьма приятна. Троица через минуту покинула апартаменты в той же последовательности: гоблин – папа – гоблин. Но вот рожи... И хотя троица не кралась на цирлах, казалось, что крадется на цирлах. И хотя штаны у всех были сухие, создавалось полное и вполне достоверное впечатление, что троица обделалась по самые огурцы.
Медлено-медлено-медлено, изучая каждую пядь пепельно-красного пространства разве что не в армейский бинокль спайка гоблин – папа – гоблин докралась до лестницы и скрылась за углом. Папа страшным шепотом наущал мобильник:
– Урзумушка, через часок осторожно высунешься и зачистишь рассыпанное мясо... – дальнейшие планы троицы легко читались по скукожившейся роже Михаила Генадьевича – ломануть от сюда подальше со скоростью курьерского поезда.
Но это никак не согласовывалось с планами Сергея. Посему, оставив уютную нишу, Сергей дернул на другой конец коридора, где вниз вела параллельная такая же широкая лестница. Шрам должен был первым успеть на первый этаж. Он теперь не подчинялся Хазарову даже грязью под ногтями. Начав играть против своего же пацана, папа как бы поднял Сергея, сделал равным. И теперь кто победит – это их междусобойное личное дело. Все по закону.
Внизу, как ни в чем не бывало, тусовался концертный народ. Девицы в сарафанах, девицы в лосинах и гусарских киверах, девицы, расфуфыренные под цыганок, в сорочках с впечатляющим декольте. Пока папины телаши тормозят перед каждым зигзагом лестницы, Шраму предстояло устроить в закулисном царстве мировой бардак. Что-нибудь такое феерическое, что отвлечет весь этот сброд. Что-нибудь вроде пожара или потопа.
Идею подсказал мужик в декоративных лаптях и шелковой косоворотке, заботливо кормящий кусковым сахаром медведя-тинейджера на поводке. Шрам воровато оглянулся и со спины угостил ни в чем неповинного мужика кулаком по ребрам. А дальше раскрепостил мишку от намордника, спустил с поводка и метнул кулек сахара под ноги тусовке.
Что тут началось! Медведь косолапо заспешил за сахаром, а тусовка в разные стороны от него. Визгу – будто революционные матросы штурмуют школу бальных танцев.
Шрам теперь не подчинялся папе даже подзалупной перхотью. Сдав своего же пацана, папа стал сукой позорной. Попытавшись обобрать своего же пацана, папа скрысятничал внутри круга. И теперь затравить папу – это Шрама святое личное дело. Тот – вне закона.
Медведя показалось мало, и уже целенаправленно Сергей приглядел клетки, в которых ждали банановой славы несколько краснозадых павианов и ворковала стая голубей. «Свобода, свобода свобода – девушки, карты, вино. Свобода, свобода, свобода – о как без тебя тяжело!» Все эти божьи твари с легкой и, как кобра, быстрой Серегиной руки тоже оказались на свободе.
Непререкаемая истина, что женщины боятся мышей. А тут по всем маршрутам закулисной территории бойко запрыгали такие же серые, как мыши, звери, только размером в сто раз больше, щипая за ляжки и клацая желтыми, будто прокуренными, зубами.
В образовавшийся бабский круговорот и попал папа с гоблинами. Папу мигом закружило, как окурок в спущенном с цепочки унитазе. Михаил свет Геннадьевич тут же прочухал, кто приготовил ему такой сюрприз. Только что с того? Когда вокруг паника, полуголые шмары визжат, что уши зашкаливает, а глаза их полны животного ужаса в буквальном смысле этих слов; и какие-то престарелые вахтеры подагрически сегают настолько высоко, как умеют, пытаясь ловить роняющих сизые перья голубей, гоблины становятся малоэффективны.
А тут еще в стороне желанного служебного выхода мелькнул свирепый белый лицом от бешенства Шрам, мелькнул и расстаял...
Шрам тоже засек ненавистную рожу, но палить из «ТТ» в сутолоке не рискнул, по этому переместился за стопку старых и грязных декораций из деревоплиты и от туда стал прочесывать закулисные пейзажи сквозь прицел глаз. Телашей он наблюдал, как на ладони. Можно валить, будто кегли. А вот генеральный папа куда-то делся.
Врешь, не разведешь. Усек таки Сергей хитротраханный папин маневр. Папа присцало решил не рисковать, прорываясь с боем, а обойти засаду. Папа поднял, пачкая холеные руки, крышку люка, и стал погружать туда свое поджарое тело. И поскольку подвал напрямую сообщался с грузовым цехом, папин ход конем имел все основания на успех. Только и делов, что выберется из здания господин Хазаров не служебным выходом, а грузовым. Разве что фасонистый костюмчик испачкает. Если Шрам не помешает.
Только почему гражданин Хазаров не брызнул на обыкновенный выход через фойе, или даже через сцену? Постеснялся откровенно драпать? Типа здесь – еще отступление, а туда – дешевое позорное бегство. Может так, а может иначе.
На везение Сергея ведущих в подвал люков за сценой было столько, сколько надо. И Сергей тоже решительно задрал, ломая ногти, деревянную крышку и нырнул в пыльную темноту, наполненную грубыми шершавыми ящиками с трафаретами «Не кантовать».
В темноте справа послышался крысиный шорох. Сергей выстрелил на звук и ломанул в бок, вздымая облака пыли и сбивая врага с ориентировки.
Или это Михаилу Геннадьевичу в темноте послышался крадущийся шорох? И это Михаил Геннадьевич палил на звук и уходил вбок? Черти что и сбоку бантик получается. Не видно ни зги. В темноте и такой пылище ни шиша не разберешь. Кто в кого стрелял? Черт его знает.
И вот Михаил Геннадьевич, теперь уже никаких сомнений, что Михаил Геннадьевич, прямо по курсу услыхал приглушенное бешенное сопение и всадил туда одну за другой три пули. И к вящему болезненному удовольствию услышал предсмертный человеческий квак.
Только нашлась же такая большая сволочь, которая испортила генеральному папе удовольствие? Сергей Шрамов вынырнул откуда-то из-за грубых ящиков сзади и приставил твердую неумолимую вороную сталь к затылку папы:
– Брось ствол, – приказал Шрам.
Папа беспрекословно повиновался.
– Давай наверх, – приказал Шрам.
Папа и здесь не стал ерепениться. Вдвоем сквозь кладку шершавых ящиков они двинули к светлому пятну пространства под ближайшим люком. Миновали откинувшегося на полу в скрюченной позе остывающего гоблина из папиных – вот, оказывается, кто съел три пули. Это был тот, с ментовским прошлым, узнал Шрам. Впрочем эта потухшая жизнь ничего для Сергея не значила. Он сторожко пас, чтоб хитроумный, будто Одиссей, папа не выкинул какой-нибудь фортель.
И Михаил Геннадьевич это чуял не только селезенкой, но и порами кожи, и предстательной железой, и не рискнул дернуться даже в самый удобный момент, когда Шрам следом впритык поднимался наружу из люка.
Второй гоблин ринулся к папе на выручку. Типа, готов на халяву жизнь спустить. Но господин Хазаров послушно притормозил его движением руки, получив сквозь ткань пиджака в спину подсказку. Спрятавший руку с «ТТ» в карман Шрам этой непустой рукой управлял папой, будто играл на детской компьютерной приставке «Сега».
– Где мои ребята? – прохрипел Сергей папе на ухо.
– С ними все путем. Сидят и ждут тебя в комнате с цветами.
– Причем здесь цветы?
– Сегодня здесь Алина выступает. Давай быстрее разрешим наши проблемы, я не хочу пропустить ее номер, – опять стал играть надменное равнодушие к внешним суровым обстоятельствам Михаил Хазаров. Все таки он был орел даже при плохой погоде.
– Лады. Избавься от торпеды, – сказал Шрам, а сам подумал: « Шел трамвай девятый номер, на площадке кто-то помер...»
– Подожди меня в машине, – повелел папа последнему мордовороту, – Если я через полчаса не появлюсь, вернись и грохни этого человека! – чего папа не сказал вслух, так это: «Вызови подмогу», но телаш и без слов все понял. Головастый был.
Кстати, им приходилось надсаживать глотки, поскольку задник сцены превратился в джунгли. Мишка, отрываясь по полной, забрался в буфет, выжил буфетчика и принялся лопать неочищенный от фантиков шоколад и от целофана арахис. А макаки прыгали по столам, швырялись солонками и орали, будто в брачный период. Сверху порхали голуби и гадили на головы претенденткам на чин «Мисс Петербург» и менее красивым подружкам.
Вдвоем под ручку Шрам и Михаил Геннадьевич поднялись по лестнице туда, откуда спустились десять минут назад. Но как за эти десять минут переменился расклад!
Мимо них прожурчали семимильными ножками вниз два полных аппетитного тела купальника. Номера «один» и «три»:
– Она такая: «Я уже почти королева Петербурга!». А я такая: «Если ты королева, то я – Мерлин Монро!». А она такая стерва: «Какими противозачаточными таблетками пользуетесь, мисс Мерлин?»!
– Это фигня, вот у меня завтра контрольная по алгебре...
И все же папа приготовил Шраму подляну. Во-первых не открыл, что вместе с виршевскими бойцами в гримерной номер сорок семь пребывает Урзум – пусть это будет сюрпрайз. А во-вторых, еще когда Урзум звонил папе на трубу в буфет, он сообщил кое-какую закодированную информацию. Урзум сказал, что приволок розы, и сказал, что они – красные. Не белые, а КРАСНЫЕ, хотя Алина признает только чайные.
И вот дверь с номером «Сорок семь». Она рядом с «Сорок пятой». Забавно, да?
– Ты трындишь только про цветы, – сквозь зубы предупредил Шрам папу на ухо и вынул тэтэшку из кармана, благо коридор был пустынен, как Сахара.
Не так собирался намекнуть о причине своего возвращения и о своих стесненных обстоятельствах гражданин Хазаров, но делать нечего. Да и Урзум не пальцем деланный. Должен просечь. Папа нервно трижды стукнул костяшками в дверь и сдавлено просипел:
– Это я. За букетом.
Дверь через десять ударов пульса колебаний все же нехотя щелкнула замком и стала открываться. И чтоб поторопить, Сергей помог двери распахнуться мощным ударом ноги. Шарах! Коронный номер! Вместе с дверью внутрь мешком картошки провалился и открывший ее Урзум.
И Шрам, не давая врагам опомниться, втолкнул папу внутрь. И все ему стало сразу ясно, ведь сшибленный дверью Урзум упал на вытянувшихся на полу вдоль дивана Леху и дядьку Макара. Сразу невооруженным глазом видно, что навсегда успокоившихся Леху и дядьку Макара. А если какие-то сомнения, то в головах братков зияли дырки контрольных выстрелов. Ну и кровищи вокруг было, естественно, чуть ли не по колено. Родная кровь!
Верные корешки тихо лежали мертвые, но ведь Урзум-то был всего лишь контужен дверью. А что для Урзума шалбан дверью? Так, клопиный укус. Урзум из полулежачего положения наставил ствол, папа кинулся на пол, открывая мишень по имени Сергей Шрамов. Но рефлексы Шрама оказались быстрее, и пуля вошла Урзуму в мутный, будто леденец, глаз, а вышла из затылка, вывернув кусок черепа размером с арбузную дольку. Мозги разбрызгало растаявшим мороженным крем-брюле.
И все. В облаке порохового дыма, едкого и быстро смешивающегося с дурманящим ароматом цветов и одуряющим запахом грима, остались двое живых. Папа в луже чужой крови на полу, и Шрам на фоне женского театрального шмотья. Но Шрам был главнее, потому что у него в руке взывал к мести пистолет.
– Ты во всей этой пальбе виноват! Ты меня кинул! – заныл, не решаясь встать на ноги, Михаил Геннадьевич, – Ты зажал чемодан с баксами, которые приволок Смит для бычары из «Семи слонов». Ты Эрмитажные списки отрыл и начал в обход меня чинуш к ногтю ставить! Ты не по понятиям на старшего покатил!
Это был еще один в довершение к предидущим роковой удар судьбы. Об блефе с Эрмитажными списками настучать господину Хазарову могла только сладкоголосая Алина. Причем, подруга не ведала, что Шрам в наглую именно блефовал.
Телега гереушника подтвердилась до донышка – папе все подкожные дела Шрама сливала именно Алина. Шрам для Михаила Геннадьевича ковырал нефтяную скважину, а этот ханыга все это время бредил Эрмитажными списками. То Урзума засылал с понтом с подначками, а когда Шрам просто пожал плечами, в известный бар была снаряжена Алина. Алинка – Алина – Алинушка. Девушка, проколовшая сердце Сергею Шрамову шпилькой каблука. Пришившая Сергея к своей юбке серебряными гитарными струнами, заворожившая Сергея волшебным голосом, будто сирена, и отравившая Сергея змеиным укусом. Последняя сука!
А папа корчился у ног и от наезда плавно перешел к мармеладному лебезению:
– Бери у меня половину дела, будем на пару работать! Бери у меня Алину, я же просек, ты на ней крышей поехал! Только не стреляй!!! – глазки Хазарова стали приторными, будто имбирные пряники.
Читать бесплатно другие книги:
