Дело лис-оборотней Ван Зайчик Хольм

Александрия Невская,

харчевня «Алаверды»,

13-й день девятого месяца, средница,

вечер

«Ай да драгоценный преждерожденный Лобо! — в некотором ошеломлении думал честный Ябан-ага. — С новой пришел! И какая молоденькая да миленькая! Кокетка… смеется-то как! И драгоценный преждерожденный Лобо тоже смеется. Будто они сто лет знакомы!»

Если бы добрый харчевник ведал, что в доме Стаси, с которой он привык видеть в «Алаверды» преждерожденного Лобо последний месяц, большое несчастье, он и совсем растерялся бы, не зная, что думать о несообразном и малодостойном благородного мужа поведении старинного приятеля и завсегдатая.

— А в детстве меня дразнили бабкой-ежкой, — доносились до Ябан-аги отдельные реплики. — Я та-ак обижалась, та-ак ревела!

— Отчего же столь очаровательную девушку так называли? — несколько картинно удивлялся его старинный приятель.

— Ну как же? — смеялась кокетка. — Потому что меня зовут Йо-ошка!

Впрочем, йог Гарудин совершенно не отреагировал на то, что Баг пришел в излюбленную харчевню с новой девой, и это Ябан-агу несколько успокаивало. А уж то, что Баг не представил юницу Гарудину, даже не показал ей эту многозначительную достопримечательность харчевни, свидетельствовало о том, что либо преждерожденный Лобо в глубине души несколько совестится своим легкомыслием – и это правильно; либо у них с этой болтушкой не намечается ничего серьезного – и это, при том что Стася своим уважительным и трепетным отношением к Багатуру Лобо очень нравилась почтенному харчевнику, — тоже правильно.

Словом, ничего страшного не происходило. Разве что странное. Но ведь еще в двадцать второй главе «Бесед и суждений» сказано, что благородный муж относится к странностям окружающих с уважением, ибо что одному странно, другому понятней понятного.

«В конце концов, может, им просто поговорить надо», — решил для себя Ябан-ага, с обычным проворством обслуживая дорогих посетителей; размышления никак не отразились на его предупредительности и расторопности.

— О! — Йошка укоризненно погрозила Багу пальцем. — О! Вы же говорили, про Брылястова ни слова… Обма-а-анщик.

Баг простодушно рассмеялся и приглашающе поднял свою кружку с пивом. Укоризненно покачивая головой, Йошка взялась за свою. Кружки сошлись над столом с глухим звуком, какой всегда издает полное «Великой Ордуси» толстое стекло…

Баг едва успел докурить сигару, когда девушка – доверенная помощница пребывающего в отпуске начальника отдела жизнеусилительных зелий Кипяткова – уже в горчичного цвета теплом осеннем халате выпорхнула из подъезда и направилась было в сторону набережной речки Моикэ-хэ[50], как вдруг увидела на своем пути Бага и остановилась, нахмурившись. Баг, протягивая орхидею, шагнул девушке навстречу с выражением наибольшего восхищения, на которое был способен; он тренировался в лицедействе всю вторую половину сигары и вполне преуспел в открытой улыбке, которая в сочетании с простым и мужественным его обликом должна была, по мнению честного человекоохранителя, смягчить сердце девушки и позволить ему увлечь деловитую юную красавицу в харчевню «Алаверды» для доверительной беседы за кружкой пива.

Баг преуспел: Йошка – а девушку звали Йошка Гачева – не отмахнулась от него, как от назойливой мухи, или, упаси Будда, не ринулась прочь, выглядывая повозку такси, дабы немедленно покинуть чуждого правильных церемоний незнакомца; нет, она остановилась, старательно напустив на лицо высокомерную мину, и тут Баг, поражаясь сам себе, плавно и красиво заговорил.

Он в безупречно изысканных выражениях сообщил, что неземная красота девушки поразила его в самое сердце; что уж давно не встречал он таких удивительных женщин; что он приносит свои искренние, из самой глубины души идущие извинения за ту бестактную назойливость, которую проявил полчаса назад и видит только один способ загладить вину – пригласить Йошку на поздний обед или ранний ужин (это уж как она сама соблаговолит назвать) в располагающуюся через улицу очень пристойную харчевню…

В течение Багова монолога на юном личике Йошки отражались по восходящей самые разные чувства – от досады в начале и до приязненного интереса в конце; когда же Баг замолчал, склонив повинную голову, Йошка позволила увлечь себя в полумрак харчевни Ябан-аги.

Она оказалась из породы тех молодых женщин, которых в последнее время все больше и больше стало появляться в приемных александрийских предпринимателей: в меру деловые, самостоятельные, как правило – незамужние, преданные хозяину, которого на западный манер зачастую коротко, экономя минуты, называли «босс» («ечами» тут и не пахло), эти дамы постепенно вытесняли привычных помощников мужского пола, каковые, удовлетворенно вздохнув от того, что высвобождается дополнительное время для настоящей работы, перебирались в отдельные покойные кабинеты; а в приемных перед кабинетами за столиками с компьютером и телефонами утверждались новые молодые, энергичные дамы.

В Александрии подобных девушек, подчеркивая их деловитость, некоторую чужеродность привычному укладу жизни и несхожесть с просто «барышнями» или «юницами», именовали заимствованным из ханьского наречия словом «сяоцзе»[51]. Йошка предпочитала зваться просто «секретаршей». Сяоцзе стали своеобразной визитной карточкой конторы: они были первыми, кого видел входящий посетитель, и оттого все как на подбор были – или старались быть – красивы, преувеличенно изящны и профессионально улыбчивы. В обязанности сяоцзе входило обеспечение трудового покоя того, перед чьим кабинетом она сидит: прием звонков и сообщений, а также и посетителей, своевременное обеспечение «босса» горячим и должным образом заваренным чаем, ну и выполнение всяких мелких (и не очень мелких) поручений. Целая, если вдуматься, наука.

Они заняли маленький столик на двоих – в самом уединенном и темном углу харчевни, подальше от стойки и табурета с бронзовой табличкой «Багатур „Тайфэн“ Лобо». Баг сделал Ябан-аге еле заметный знак, и тот, поняв все, как надо, прикинулся, будто вовсе Бага не знает, ну просто в первый раз видит; понять-то он понял, но Багу показалось все же, что честный харчевник слегка обескуражен. Может, опасается, что сюда зайдет кто-либо из частых посетителей и узнает Бага, а Баг не успеет приложить палец к губам? Того же, что йог Гарудин приветственно дрогнул сомкнутыми веками, кроме Бага, не заметил никто.

Столик мгновенно был уставлен закусками; едва слышно в звуках несшейся из невидимых динамиков негромкой музыки – сегодня лезгинку играл целый оркестр ханьских народных инструментов – на кухне шипел на огне зеркальный карп на три с половиной цзиня[52], несколько минут назад величественно плававший в огромном аквариуме; очарованная уютом Йошка совершенно расслабилась и после первой кружки «Великой Ордуси» сделалась разговорчивой, если не сказать болтливой.

Йошка была типичной сяоцзе. В меру неглупая, на вкус Бага слишком обильно пользовавшая косметические средства, она несколько раз, сопровождая «босса» Кипяткова, побывала в Европе, где Лекарственный дом Брылястова вел торговые дела с западными партнерами, а как-то даже пересекла на воздухолете океан и принимала долгое участие в серьезных и едва не ставших нескончаемыми переговорах с тамошними лекарственными предприятиями: перспективные разработки отдела Кипяткова после шока, который произвели за океаном «Лисьи чары», вызывали жгучий непроходящий интерес. Из этих поездок Йошка вывезла стойкое убеждение в том, что в Европе и особенно в Америке живут одни ненормальные; подчас обаятельные и, как говорится, эксцентричные, но все же такие, за которыми лучше наблюдать издали, — все время куда-то бегут, отбросив даже минимальные, приличные уважающему себя человеку церемонии. Привезла она оттуда и несколько словечек: то самое «босс», а также «окей», «бизнес» и особенно потрясшее – «секс».

— Я даже не знаю, как это объяснить вам, — делая широкие глаза, рассказывала она Багу. — Дословно это «пол». — Она чуть покраснела. — Ну, вы понимаете… мужской там, женский… Но если так переводить, по-нашему иногда может получиться что-нибудь вроде «давай займемся полом». Поди пойми, что это женщина от любовного огня вконец сомлела и мужа зазывает или что мужчина рвется любимую приласкать… а то, наоборот, очень устал и зовет, чтобы она его приголубила. Услышь такое я – решила бы, что пора убирать квартиру!

Варварские отношения между мужчинами и женщинами, судя по всему, донельзя занимали чистую, юную, впечатлительную и весьма темпераментную Йошку. Например, на нее неизгладимое впечатление произвело ошеломительное и даже какое-то несообразное равенство с мужчинами, коим пользовались женщины за пределами Ордуси. Йошка была очень удивлена, когда увидела, как некая вполне субтильная, на взгляд молодой сяоцзе – даже пересушенная, американка, нагруженная сверх меры всякими сумками и баулами, покидала здание аэропорта Ла-Гуардиа: никому из окружающих даже в голову не пришло ей хоть чем-то помочь, да и сама женщина, похоже, совершенно на это не рассчитывала, а была счастлива своим положением – мило беседуя со своим идущим налегке спутником, она достигла стоянки повозок такси, загрузила в нее багаж, отерла пот с чела, вставила в зубы сигарету, задымила, хлопнула дверцей и была такова.

— А на переговорах кто-то из наших перед женщиной дверь открыл, вежливо так, с ниизким поклоном… А она не знала, что он наш. Ой, как она возмутилась! Кричать начала! Секшуал игзэ-экшн, кричит, секшуал игзэ-экшн! Представля-а-аете?! Ее увели, и больше мы ее не видали, наверное, в психисправительную лечебницу свезли. Нет, нет, я бы нипо-очем не согласилась жить там, у них, я бы не смогла, ну никак! — рассуждала Йошка, для убедительности время от времени делая в воздухе некие фигуры своими тонкими пальчиками. Баг подумал о том, как сообразно повел себя, когда при входе в «Алаверды» подставил девушке руку, на которую она благодарно оперлась, спускаясь на высоких каблучках по ступенькам в залу.

— И вообще, они так странно на эти темы разговаривают. Например, кто-то из супругов или там возлюбленных… а у них, предста-авляете, даже слова такого, по-моему, нет: возлюбленный. Говорят просто «лавер». Это глагол плюс окончание «ер». Печь булку – «бэйк», а тот, кто булки печет: «бэйкер». Тот, кто охотится – «хантер», тот, кто повозкой рулит – «драйвер», а тот, кто… — она покраснела не на шутку, — вот эти са-амые движения в постели совершает, тот «лавер»… Они так и говорят, будто плотники какие: мэйк лав… делай, мол, любовь. Так вот, лавер приходит, например, к своей ханни, и, если ну о-очень соскучился и сохнет без нее, сердечко все у него изнылось-изболелось и так уж ему невмоготу, что вот сейчас же надо обрести Великую радость, он просто говорит: гив ми. Это значит: дай мне. Представля-а-аете? Не чаю там, не кофею и даже не вина, а просто: дай, и все. И всем сразу понятно, о чем речь. А ханни, это вроде как медовенькая, там все так друг дружку зовут, ханни, значит, если располо-ожена, то ничего, в общем, не отвечает, а просто сразу раздевается. А если у нее в этот момент бизнесом голова забита или, например, она на тренажере ездит – они там за плотским-то здоровьем ну о-очень следят – и, словом, недосуг ей, нет у нее пятнадцати минут, чтобы ему гив, то она ему просто говорит: фак ю. Я вам это даже перевести не могу, это неприли-ично. У нас так даже в хуту-унах не ругаются. («Много ты знаешь о том, как у нас в хутунах ругаются», — хмыкнул про себя Баг.) А там, к примеру, встретились два приятеля, давно не виделись, обрадовались встрече – и шутят: фак да фак! Ужас ведь, верно? А если, скажем, супруги поссорились и один, муж ли, жена ли, усовестился или стосковался просто и приходит помириться, другой супруг ему мимоходом так отвеча-ает: аск май лойер. Это значит: спроси моего адвоката, как мы теперь с тобой жить будем. Самому мне, мол, в таких пустяках разбираться некогда. Секс, мол, да-а, тут я сама – или сам, а вот вся эта пу-утаница, которую цивилизация вокруг секса навертела – насчет нее шагай к лойеру и не мешай…

Баг слушал. Он не вполне разделял изумленное возмущение юной Йошки. То есть все это было довольно странно и не очень привлекательно, но Баг повидал в своей жизни достаточно, чтобы понимать: если много людей живет именно так, а не иначе, значит, это неспроста. Значит, жить так им нравится и иначе они просто не могут. Даже один человек очень отличается от другого; а уж про культуры и говорить нечего.

Тем временем увлекшаяся темой Йошка рассказала еще более потрясшую ее историю: как родители ссорились из-за ребенка. Во взглядах на воспитание не сошлись или что. «Даже не понять, о чем они кричали, представляете? О чем угодно, только не о ребенке. Это мое-о право! У тебя не-ет такого права! Ты не имеешь пра-ава лишать меня пра-ава! Как маньяки: право-право, право-право… Кончилось тем, что у ребенка истерика, а они лойерам своим названивают…»

Баг выслушал и это.

Они беседовали о том о сем, и Баг, одарив девушку парой нехитрых комплиментов, незаметно ввернул вопрос про Лекарственный дом Брылястова.

Посетовав на мужское любопытство, Йошка поиграла глазами, и Баг сделал вид, что окончательно пленен.

— Ну неужели же ваш… э-э-э… начальник, — глядя Йошке в глаза, спросил Баг, — неужели же он совершенно не ценит такую красоту, которую каждый день видит в своей приемной?

Йошка задумчиво помолчала мгновение. Баг с самым искренним, на которое был способен, недоумением смотрел на нее.

— Он так занят, — улыбнулась Йошка затем, и честный человекоохранитель почувствовал, что девушка удержала какие-то слова, чуть было сперва не сорвавшиеся с языка. — О, преждерожденный Кипятков, он – окей, он такой у-у-умный, такой значительный, ему про-осто ни до чего. Как с утра придет, сядет за стол, ухватится за телефон, так весь день со стула не поднимается. Я боссу чай приношу, а он на меня даже и не посмотрит: занят. Иногда я старую-то чашку приму у него, а там чай остывший, нетронутый. Не успевает он даже чаю попить, а вы говорите… — Она картинно закатила глаза. — О-о-очень много работы.

— И у вас, милая Йошка, тоже, наверное, нет и минутки свободно вздохнуть от дел?

— Да, целый день я кручусь как пчелка. То одно, то другое. И звонки, звонки, звонки-и-и… В последнее время очень много варвары звонят, из Европы. Наверное, мы с боссом туда скоро опять поедем. — Йошка состроила недовольную гримаску. — По первости-то было интересно, а теперь ску-у-учно. Не хочу ехать, а надо: как же босс без меня? Кто ему бумаги разберет и поднесет, кто чай заварит…

— Да, трудно вам, — сочувственно кивнул Баг. — Все без отдыха, все на службе. Вот ваш Кипятков-то уехал, а вы все сидите. Он отдыхает, а вы что же?

— А босс вернется, и я в отпуск пойду, — Йошка, внимательно оглядев кружку, сделала приличный глоток, стараясь не смазать помаду.

— Уедете куда-нибудь?

— Да, к маме поеду, в Улумуци. Там так хо-ро-о-ошо сейчас…

— А босс… — Баг постарался выговорить это слово непринужденно и естественно; кажется, получилось. — Он небось в Ханбалыке отдыхает, да? Или в Европу подался?

Появился Ябан-ага и торжественно установил на стол большое блюдо с карпом под соевым соусом. От карпа исходил небесный аромат.

— Ой, какая прелесть! — захлопала в ладоши Йошка. Ябан-ага удалился, пряча в поклоне довольную улыбку. — Нет, босс в Европу не ездит, — продолжала она, ловко отделяя палочками сочный кусок и согласно обычаю кладя его на тарелку Багу. — Босс проводит отпуск в укреплении здоровья.

— Это правильно! — Баг в свою очередь выщипнул из карпа приличный шмат и положил Йошке. — Такие люди мне нравятся: уехать ото всех и бегать, прыгать, подтягиваться, стрелять из лука, скакать верхом, с мечом упражняться… Вскоре чувствуешь себя совершенно другим человеком.

— Да не-е-ет же! — засмеялась Йошка, поднося палочки ко рту. — Босс не скачет. Они с приятелем каждый год в это время на три-четыре седмицы уезжают в Карельский уезд и там сплавляются на байдарках по рекам. Босс нарочно не берет с собой телефон, чтобы никто не мешал. Так и говорит, когда уезжает: исчеза-аю! И действительно исчезает. Где он сейчас – никому не ведомо. Отрешается от суеты каждодневных дел…О, безу-у-умно вкусно!

Карп и правда был великолепен. Ябан-ага, как всегда, превзошел себя.

Баг тут же положил девушке еще.

— Благодарю вас, — Йошка пригубила пиво. — Босс – он уже в летах и говорит, что только… — она наморщила лобик, явно собираясь процитировать Кипяткова. — Только уедине-ение с близким другом на лоне де-евственно дикой природы позволяет ему полноценно отдохнуть, чтобы потом с новыми силами приступить… — Йошка запнулась. Взмахнула недовольно палочками. — Забыла. Словом – приступить.

Что-то тут было не то.

Баг рассмеялся.

— Нет, милая Йошка, вы как хотите, а я на его месте, — он сделал выразительное лицо, — проводил бы эти три седмицы не с другом, а с подругой, вот хоть с такой, как вы. Тем более – вы рядом.

Йошка отложила палочки и вынула из рукава веер. Несколько раз обмахнулась. Потом закрыла пол-лица ароматными сандаловыми пластинками, украшенными тонкой резьбой, и бросила на Бага пристальный взгляд.

«Вроде ведь не жарко в харчевне», — подумал простодушный Баг.

— Нет, вы… не понимаете, — Йошка справилась с собой и, отложив веер, взялась за пивную кружку. — Тут осо-обое дело… — она доверительно наклонилась через стол к Багу. Баг воспользовался моментов и тут же аккуратно накрыл ее ладошку своей. Йошка слегка вздрогнула, но руки не убрала; кажется, доверие ее было Багом окончательно завоевано. «Не зайти бы слишком далеко…» – Ладно уж. Дело в то-ом, скажу вам по секрету, что… босс… он мечет свои стрелы не в я-ашмовую вазу, а в медный та-аз… Ну, вы меня понима-аете? — глаза Йошки блеснули.

«Фу, — огорченно подумал Баг. Вот почему лицо Кипяткова, при всей его обыденной приятности, показалось отталкивающим, понял он. — Фу, преждерожденный Кипятков. Как же это вы так, а?»

Он никогда не относился с предубеждением к тому, что один мужчина может любить другого и это чувство бывает взаимным; просто это казалось Багу не совсем естественным. Естественность наблюдается там, где голубь, возвышенно курлыкая, гарцует на узком подоконнике перед голубицей; где кот очумело орет, унюхав пленительный аромат дорогой его сердцу киски; где осел, забыв о том, чтобы вертеть водонаборный ворот, вовсю заигрывает с ослицей; где хайнаньский макак, распоясавшись, невообразимо козыряет собой, красивым, перед макакой; где конь восторженно ржет, завидев приятные его глазу линии тела кобылицы, — такова природа и властный зов жизни, желающей продлиться в бесконечность времен, навсегда. А в том, чтобы метать стрелы в медный таз, нет естественности – так, баловство одно…

Йошка выпрямилась и осторожно извлекла руку из-под Баговой. Баг сделал вид, что смущен. Он и правда испытывал некоторую неловкость: перед внутренним взором стояла печальная Стася в траурном черно-белом халате. Но охотничий инстинкт вел его дальше.

— Теперь вам ясно? Я для него что-то вроде полезной мебели, как стол или стул. Он, конечно, это тща-ательно скрывает, но я временами все же чувствую: ему даже прису-уствие женщин неприятно, — Йошка вздохнула и принялась ковырять карпа. — Это даже и хорошо в чем-то. Часто такие отношения могут помешать работе, серьезно помешать. Одна моя знакомая, тоже секретарь, даже вышла замуж за босса, но перед этим… У предприятия о-о-очень сильно упали доходы. Вот как.

— Ну… Наверное, вы правы, милая Йошка, — Баг отпил пива. — Гуаньинь милосердная с ним, с вашим боссом… Я все же вас вот о чем спрошу. Вы только не гневайтесь на меня… Эти «Лисьи чары», которые вы, — он выделил «вы» интонацией, — производите, это хорошие пилюли или нет? Я что-то не пойму.

Йошка нахмурилась.

— Вы не подумайте, что пилюли нужны мне, нет, что вы! Я совершенно не нуждаюсь в жизнеусилении, — торопливо добавил Баг. — Но престарелый отец одного моего хорошего приятеля попросил сына выяснить… Такой деликатный вопрос, право же, неудобно… Они живут не в Александрии, и друг обратился ко мне. Я-то могу купить пилюли, но что они скажут, если «Чары» не так хороши, как про них пишут, — деньги-то немалые… Ну кто, кроме вас, может мне помочь? Никто!

Лесть издревле правит миром. На лесть падки многие, самые хорошие и чистые люди. Не один владыка стал жертвой беззастенчивой лести.

Йошка, похоже, не была исключением.

— Ох, право же, даже и не зна-аю… — протянула она. Потом махнула ручкой. — Ладно. Ради престарелого отца… Пилюли о-очень хорошие. Ну, вы понимаете… Я имею в виду по силе воздействия. Это что-то особенное. Правда, они действуют только на мужчин, но зато та-а-ак действуют!..

— Да что же в них такое?

— О-о-о! Это секрет нашего лекарственного дома. Технология! — внушительно выговорила она. — Мой босс лично занимается этими пилюлями.

— Да что вы? И как он время находит! Ведь ваш дом производит так много других лекарств.

— Я не могу вам всего сказать, вы же понимаете: секрет производителя. Но… — Йошка помолчала, глядя на Бага. Баг с смотрел на нее с открытой бесхитростной улыбкой. — Знаю только, что это мой босс, — она гордо приосанилась, — принес Брылястову рецепт «Лисьих чар» и тут же, — Йошка, понизив голос, наклонилась к Багу, — стал одним из пайщиков производства. Сам Брылястов ему постоянно звонит, они частенько стали сидеть вечерами в ресторанах на Проспекте…

Она улыбнулась, и вдруг улыбка ее показалась Багу доброй и понимающей улыбкой взрослой, умной женщины. Может быть, в чем-то даже более умной, чем он сам.

— Спасибо, — сказала Йошка, тепло глядя на человекоохранителя. — Я си-ильно подозреваю, что вам выполнить просьбу престарелого друга куда важнее, чем понравиться мне. Но вы сумели сделать и то и другое. И, если уж вы теперь знаете все, что знаю я, то есть просьба друга выполнена… причем вы постарались сделать это так прия-ятно и любезно… Вам уже незачем стараться нарочно дальше.

Тут уж пришел через Бага краснеть.

— Драгоценная Йошка… — начал он, не ведая, как продолжит, и прижав обе руки к груди; рукавами халата он едва не сбил на пол палочки для еды.

— Все-все, — прервала она. — Говорю вам как на духу. Насколько я понима-аю, секрет «Лисьих чар» знает только Кипятков. И где он сейчас, неизвестно, и не бу-удет его еще по меньшей мере две седмицы. Так и передайте вашему престарелому другу. Если Ким Семенович вдруг, например, исчезнет, боюсь, «Лисьим чарам» – конец.

Она смешливо наморщила нос и опять превратилась в юную, кокетливую и взбалмошную сяоцзе.

— Тепе-ерь, когда все знаете, вы, верно, и проводить меня не захотите?

— Напротив, драгоценная Йошка, — вскочил Баг. — Почту за честь.

Соловки,

13-й день девятого месяца, средница,

поздний вечер

— Мы никому не могли о том рассказать, — повесив голову, трудно ронял слова старший Вэймин. — Позор… позор рода.

Умолк. Надолго. В тишине гостиного покоя раздался шумный вздох младшего, и он, несообразно вклинившись в рассказ старшего, произнес:

— Какой уж там род… Двое нас осталось. Двое от целого народа.

Отец Киприан неторопливо расхаживал по покою – словно плавал взад-вперед над полом в своей длинной, до полу, рясе. Богдан, уставив руки локтями на подлокотники кресла, сидел сцепив пальцы и уложив на них подбородок.

Тангуты обосновались на стульях напротив.

— Да, — глухо проговорил Вэймин Кэ-ци. — Последние… Долго укрывалась горстка уцелевших после Чингизова побоища тангутов в глухих отрогах Адж-Богдо, близ колодца Бургастын-Ху-дук… на самой окраине страшной Джунгарской Гоби. Не было нам судьбы. Трое мужчин осталось, мы и старший брат наш, Вэймин Не-фу. Но однажды поздно вечером Не-фу вернулся домой из дальнего похода. Он был радостен, будто нашел в вековых песках новый колодец с чистой и сладкой водой. Даже коня сам не стал ставить в стойло… А в руках у него была большая крепкая клетка из прутьев горного кустарника ню… — Кэ-ци вновь умолк, отвернулся.

— А в клетке… — не выдержал паузы Чжу-дэ, но Кэ-ци строго глянул на него искоса, и молодой тангут умолк.

— А в клетке, — заговорил старший Вэймин, — была девятихвостая лиса. Надо вам знать, что это за удивительное существо. Никто не верил, что они бывают на самом деле. В древних книгах написано: девятихвостые лисы обитают в стране Цинцю и приносят счастье. И вот нашему старшему довелось добыть такую… Он никогда не рассказывал где. Пыль на копытах его коня, которые он доверил нам омыть по приезде, сказала нам, что это случилось где-то за горой Хатан-Хайрхан-Ула, возле озера Бур-Hyp. Взошла луна. И пока… — грубый голос Кэ-ци задрожал от внутренней боли, которую суровый тангут при всем своем желании так и не сумел вполне скрыть, — пока мы… чистили и мыли его коня, поили и кормили его после долгой дороги, старший наш брат уединился в юрте с девятихвостой лисой и… согрешил с ней.

Отец Килриан лишь крякнул. Половицы громко, словно бы тоже негодуя, скрипели под его медленными, вескими шагами.

— Он наутро сказал, что сделал это лишь раз. Хотел хоть так продлить род. Но потом… не мог остановиться. Способности девятихвостой лисы очень велики. И сил она выпивает очень много. И еще… мы потом поняли… наш старший изловил ее силой, и лиса так и не смогла простить унижения.

Кэ-ци прервал свой печальный рассказ. Видно было, что слова даются ему с великим трудом; на лбу набухли крупные капли пота, и он медленно отер их ладонью. Младший не сделал на этот раз ни малейшей попытки вставить хоть слово – сидел, понуро глядя в пол.

— У лисы родилось множество лисят. Но… один-единственный мальчик! — на миг потеряв власть над собой, горестно выкрикнул суровый тангут. — Остальные – девочки, и… и это все были лисы!

Богдан вздрогнул. «Какие беды, — подумал он. — Невидимые миру… беспросветные страшные беды… Куда смотрело Срединное управление этического надзора в Ханбалыке!»

— А старший брат вскоре умер от истощения жизненных сил. Лиса залюбила его. Не простила насилия, хоть он и стал отцом ее детей. Она, должно быть, сама не сознавала, что делает, чувства взяли верх. Но когда поняла, что от ее злобы скончался муж, досуха исчерпав светлую мужскую силу, она… — Кэ-ци тяжело помотал головой. — От стыда она пыталась покончить с собой, но у нее не хватило духу. Тогда, взяв детей, она бежала прочь. Мы искали ее по всей стране. Нашли тут, на другом краю. Она надеялась в глуши скрыться от нас… от братьев того, кого погубила. Может, думала, мы будем мстить… Святой отец, — глянул он исподлобья, — дозвольте мне глоток воды?

Отец Киприан, не прерывая своего скорбного хождения, сделал бровями знак младшему Вэймину: возьми вон там. Молодой тангут вскочил, бросился к бутыли.

Старший действительно сделал один-единственный глоток и отставил почти полный стакан. Закаленный бедами тангут привык обходиться малым.

— Мы искали ее долго, очень долго. А когда нашли, все уже было, как теперь. Единственный сын пленил лису и пользуется ее силой… она, как всякая женщина, не способна ни в чем отказать единственному отпрыску мужского пола. И дочери обосновались неподалеку от матери…

Архимандрит наконец не выдержал.

— Почему в нашем монастыре? — прервав хождение, процедил он. В негромком голосе его ржаво гремела гневная сталь.

Кэ-ци горестно качнул головой.

— Нам трудно сказать… Они хорошие девочки, но жить-то надо. Мы рассудили так, что здесь, где приезжие паломники разлучены с супругами и возлюбленными, лисам достается больше их силы. Да еще я думаю… они не хотели встревать между мужчинами и их женщинами там, на большой земле. Разбивать семьи, отнимать у женщин их законное семя…

— К монахам они не приходят, отче Киприане, — сказал Богдан. Киприан кинул на него быстрый, пытливый взгляд.

— Уверен? — коротко спросил он.

— Почти, — честно ответил Богдан. Отец Киприан помолчал. Потом возобновил хождение.

— Продолжайте, Вэймин Кэ-ци, — сказал он.

— Сын держит маму в клетке, — продолжил Кэ-ци. — Мы не знаем, где именно… Вот уж который год мы чуть не каждую седмицу ходим к нему на поклон. Умоляем освободить ее… она не заслужила вечного заключения, и так уже достаточно страдала! Мы не испытываем к тетушке зла. Но он смеется нам в лицо. Он нехороший мальчик. Он пользуется ею. А мы не можем применить силу. Он же племянник наш по лисьей линии… — Тангут запнулся, потом протянул руку к стакану, взял его; пальцы заметно дрожали. Сделал еще глоток. Отставил стакан. — А в прошлом году… нас отнесло ветром к Муксалмской дамбе, потому и оказались мы в неурочном месте… И с катера увидели в воде возле берега распотрошенное тело одной из племянниц. Это было как гром средь ясного неба. Словно Тенгри ударил посохом в здешний Тибет… Мы перебрались из Кеми сюда, поселились в странноприимном доме и взяли за правило обходить остров… простите, но про такое мы никому не могли рассказать… слишком, слишком стыдно. Если бы этот добрый человек не поймал нас у капкана и не припер к стенке, мы бы никогда…

— Что вы успели выяснить? — тихо перебил Богдан. — Кто и зачем совершает эти зверские убийства?

Странно прозвучало это определение применительно к человеку, который убивает зверей. Но никого из тех, кто находился сейчас в гостином покое, оно не покоробило. Богдан сказал верно.

Тангут отрицательно покачал головой.

— Почти ничего… Зачем, кто – это для нас загадка. Как и год назад… Прошлой осенью мы успели найти еще один столь же изувеченный труп. После убийства прекратились. То было в десятом месяце… Последние паломники, если не остаются на зиму, уплывают как раз в это время. Позже сюда не пробиться по ледяной шуге… В конце этого лета мы опять начали обходы. Пришел сампан. Через несколько дней мы нашли труп и поняли, что убийца вернулся. А через два дня – еще труп, и от трупа шел этот добрый человек, — Кэ-ци чуть шевельнул в сторону Богдана лежащей на коленях треухой шапкой, которую на протяжении всего рассказа тискал в руках. — И поселился он на отшибе, как раз на том краю острова, где живут наши девочки. Близ берега, где мы впервые увидели убитую племянницу. И все время бродил один… — Степняк чуть поднял голову и виновато глянул Богдану в глаза. — Простите, преждерожденный.

— А я думал на вас, — сказал Богдан. — Простите и вы меня, преждерожденные Кэ-ци и Чжу-дэ.

— Сегодня такой день, — уронил отец Киприан, — что все просят друг у друга прощения, — он бросил взгляд на Богдана. — Вот что вы мне скажите… кто этот ваш мальчик?

Кэ-ци попытался ответить, но слова застряли у него в горле. Комкая шапку в крепких грубых ладонях, он поднял ее и уткнулся в нее лицом. Младший не нарушал молчания.

— Виссарион Неистовых… — вымолвил старший после долгой паузы.

Александрия Невская,

Александрийское великое училище,

14-й день девятого месяца, четверица,

начало дня

Частное расследование зашло в тупик.

Баг начал чувствовать это еще вчера, когда в расстроенных чувствах вернулся домой, рассеянно повозился, чтобы хоть немного успокоиться, со столь же рассеянным Судьей Ди – кот довольно вяло бил лапой со спрятанными когтями по протянутой руке, будто тоже думал о чем-то своем, — а потом позвонил наконец Стасе.

Разговор вышел долгим и грустным. Стася напомнила ему, что в пятницу, послезавтра, похороны; она не просила его прийти, но дала понять, что была бы рада опереться в такой час на его руку. Баг ничего не обещал – работа могла сыграть с ним любую шутку, и загадывать на два дня вперед он всегда считал сущей нелепицей, ибо, как говаривал Богдан, каждый день сам себя кормит; но сказал, что постарается быть.

Утром он окончательно понял, что зашел в тупик. Не на уровне ощущений понял, а всем своим существом.

Не умел он вести частные расследования. Может быть, оттого, что слишком привык ощущать у себя за спиной поддержку всей мощи человекоохранительных органов великой страны; даже не мощи, что ему мощь, он сам кому хочешь мощь покажет; не мощь – авторитет. Он не умел и, что греха таить, не хотел уметь притворяться, юлить, обманывать… Он хотел чувствовать себя в своем праве. Естественность во всем, и это – правильно.

Что с того, что он выяснил ключевую роль Кипяткова? Ее можно было предположить с самого начала; это же самое вероятное: больше всего о выпускаемом в отделе жизнеусилительных зелий лекарстве знает начальник этого самого жкзнеусилителыюго отдела. Очевидно же. Не надо быть хитроумным Янь-цзы[53], чтобы это предсказать, даже справки наводить незачем – ясно и так. И когда Баг вот так вот запросто себе в этом признался, его охватила такая тоска, что захотелось выпить эрготоу прямо с утра.

Что толку теперь ждать возвращения Кипяткова из отпуска? Все равно у него ничего нельзя спросить. С какой стати? Он ответит: вы кто такой? Ланчжун внешней охраны? А хоть бы и шаншу, ну и что? Зачем внешней охране междусобойные секреты изготовления «Лисьих чар»? У внешней охраны есть жалобы по поводу их действия? Внешняя охрана их принимала? Что, простите, у внешней охраны проблемы с нефритовыми стеблями? Ах, дело не в этом? Тогда, быть может, внешняя охрана сама хочет наладить выпуск нашего замечательного лекарства и сбить цену? Однако интересные настали времена: Управление внешней охраны начинает своими средствами лечить мужское бессилие! Прутняками, вероятно, смазанными нашим замечательным, прославленным зельем! Может, драгоценный ланчжун, вы для начала попробуете самые обычные прутняки? У вас получится!!

И все. Останется лишь скрипнуть зубами и поклониться, принеся сообразные извинения. И хорошо, если дом Брылястова не подаст на Управление исковую жалобицу.

Но даже если бы Багу неведомым чудом удалось убедить Алимагомедова предоставить ему хоть какие-то полномочия – хотя это абсолютно невероятно, — даже это ничего бы не дало. Потому что самое страшное и безнадежное – Баг не знает, о чем надо спрашивать Кипяткова!

Ну не о чем!

Какие, к Яньло-вану, лисы? Начитались Пу Сун-лина, понимаешь…

Психоисправительный дом по ланчжуну Лобо плачет, а ему ответственные мероприятия поручают, — вот что скажет Кипятков первому же встреченному им по выходе из кабинета Бага журналисту; и будет совершенно прав. Мы-де спасаем людей от неприятной и стыдной слабости, мы даем надежду тем, кто отчаялся иметь детей, мы обогащаем любимую Родину, справно платя огромные налоговые отчисления, — а заработавшийся ланчжунище толкует про каких-то лис да цитирует какого-то Пузатого!

Все, сказал себе Баг. Все, старина, все.

Конец.

Не получился из тебя Холэмусы[54].

Остынь.

Покури.

Тебе надо было съездить в великое училище договориться насчет чтения спецкурса? Вот и займись. Это тебе по уму. Расскажешь молодежи, как скакать по крышам и не падать.

Настроение было – хуже некуда.

Баг ободряюще махнул рукой Судье Ди – тот тоже скучал неимоверно: долгая непогода, почти постоянное одиночество и отвратительное душевное состояние хозяина, каковое вполне разумный и весьма проницательный хвостатый преждерожденный тонко чувствовал, — и вновь поплыл на своем цзипучэ по мокрым магистралям сквозь нескончаемый мелкий дождь.

Город утопал в жидких сумерках. У многих повозок горели фары. Под низким свинцовым небом, в сизой плотной дымке дождя, Нева-хэ по обе стороны от Теремного моста казалась черной и бездонной. Мрачная бездна. Как наша жизнь.

Баг старался ехать неторопливо и очень осторожно – это он-то, наездник столь лихой, что у еча Богдана то и дело захватывало дух…

И вот тут-то Баг опять почувствовал, насколько ему не хватает Богдана.

Казалось бы, многие, многие годы он работал до знакомства с минфа один, и с полным удовольствием работал; а вместе они провели лишь три дела, и встретились-то впервые меньше трех месяцев назад, и Богдан тогда Багу совсемнепонравился… А вот поди ж ты. Карма.

Богдан бы понял меня… Богдан бы мне поверил… и, может быть, что-нибудь присоветовал…

Баг плавно вывернул от Пусицзиньской площади по набережной влево, миновал терем Александрийского отделения Академии Ханьлиньюань и, подкатив к тротуару, остановил цзипучэ подле самого входа в величественное красное здание отделения законоведения. Он уж поставил ногу на тротуар и, собираясь выйти, приготовил зонт, как из распахнувшейся тяжелой, окованной блестящими медными накладками двери появилась группа молодых людей: они выпорхнули, весело смеясь чему-то, — хлопнула дверь – остановились, поспешно раскрывая зонтики и оживленно жестикулируя; видимо, обсуждали, кто куда идет… и…

Баг с замирающим сердцем узнал в одной из девушек принцессу Чжу Ли[55].

Узнал?

Баг не был уверен.

Невысокая, одетая в простой утепленный халат модного этой осенью горчичного цвета, девушка сжимала под мышкой несколько книг и была менее оживлена, чем ее приятели и приятельницы, скорее – задумчива; на лице девушки блуждала легкая улыбка, и когда остальные, наконец договорившись о чем-то, стали расходиться, она не спеша направилась к стоящей неподалеку, в веренице прочих, голубой повозке «Великая стена» уханьской сборки. Жители Цветущей Средины весьма любили эту марку за небольшие размеры, экономичность и поместительность, но в здешних краях она была довольно редкой…

Баг захлопнул дверь своей повозки и в страшном волнении откинулся на сидение, следя за девушкой через затемненное стекло.

Еч Чжу… Напарница Ли…

Она или нет?

Или нет?

Вот так, запросто…

Он видел принцессу не так уж много раз и, за исключением того поразительного вечера, когда она под видом юной мотоциклистки, в огромных черных очках и широкой черной куртке явилась перед ними с Богданом в полутемном зале харчевни Ябан-аги, — всегда, всегда она была облачена, как и подобает принцессе империи. А надо знать, что, когда человек облачен, как принцесса империи, набелен и нарумянен, как должно, — его, собственно, почти и не видно.

Впрочем…

Словно наяву перед Багом прорисовалась почти уже забытая тревожная и сладкая картина: ее ладошка с длинными радужными ногтями, прижатая к газовому шелку на высокой груди…

Нет. Не может быть.

Милостивая Гуаньинь, но как похожа…

Девушка кинула книги на заднее сиденье и грациозно нырнула в салон; в слитном рокоте дождя и мокром посвисте проносящихся мимо повозок мотор «Великой стены» беззвучно выплеснул едва заметное, призрачное облачко выхлопа – и повозка тронулась, набирая ход и неспешно выруливая на левую полосу, по набережной к заливу, в глубину Басилеева острова, где располагалось большинство студенческих общежитии.

Инстинктивно Баг потянулся к ключу зажигания, но тут же отдернул руку: да нет, не может того быть, принцесса сейчас в Ханбалыке – где и надлежит быть драгоценной преждерожденной ее положения: в самом сердце империи, в Запретном городе, в окружении предупредительных слуг и верных служанок.

Да если даже и представить себе такую невозможную вещь, что принцесса Чжу не там, а отчего-то здесь, в Александрии, то не среди студентов же ее искать? В Чжаодайсо, вот где ее место.

А если это не она – то как будет выглядеть, что Баг едет следом за незнакомой юницей и даже следит за ней? Понятно как.

Он сунулся в бардачок и судорожно выхватил из лежащего там футлярчика последнюю сигару. Мысли путались.

Пытаясь забыть принцессу, Баг совсем перестал заходить в чат Мэй-ли, где прежде бывал достаточно часто, подспудно ожидая, что хозяйка раньше или позже там все же появится; к слову сказать, в этом же чате он познакомился со Стасей… Ах, Стася… Да ведь Баг уже и думать перестал о принцессе! Верно сказано в двадцать второй главе «Бесед и суждений»: «Даже тысячеверстый скакун не может сравниться с фениксом».

«Я, смиренный и ничтожный Лобо, жалок и сир… Мне ли мечтать о прекрасных нефритовых чертогах, где обитают невесомые небожительницы…»

Баг с остервенением курил.

Потом яростно затянулся напоследок, убил окурок в пепельнице и, расслабившись, прибег к привычному средству обретения душевного покоя: к комментариям на двадцать вторую главу «Лунь юя». На сей раз, правда, это не были комментарии великого Чжу Си – Баг искал спокойствия, изнуряя себя более трудным и изощренным толкованием речений Конфуция, принадлежащем кисти также великого, но гораздо менее, чем Чжу Си, известного ученого-отшельника Алсы Маэртындзэна, уединенно жившего и творившего почти три века назад в предместье Хивы. Обладая поистине необычайной ученостью, Алсы посвятил изучению двадцать второй главы «Суждений и бесед» всю свою долгую жизнь; в результате появился комментарий, объемом в два раза превышающий любой из ныне известных – и местами сам требующий дополнительных пояснений, каковые и были добавлены в современные издания этого редкого текста.

Однако стоило Багу покинуть уютную кабину цзипучэ и выйти под дождь, как смятение – пусть и не такое уже сильное – вновь охватило его. Таким он и предстал перед своим старым учителем, почтенным Артемием Чжугэ: рассеянный, совершенно забывший о том, как собирался строить разговор. В результате, к радости дасюэ-ши, Баг и сам не заметил, как обязался в следующем месяце провести целых десять встреч с соискателями звания сюцаев законоведения. Мысли ланчжуна были заняты тем, как бы половчее выяснить у седовласого Артемия, есть ли среди его будущих слушательниц некая молодая преждерожденная, столь сильно напоминающая внешностью сиятельную принцессу Чжу; но случая так и не представилось. Да и как спросить?..

А потом, уже когда он, обменявшись с престарелым Артемием – Чжугэ Ляном сообразными церемониями прощания, покидал до боли знакомые по студенческим временам своды, ему вспомнились слова шилана: «Обсуждалось у них на соборе группы несколько вероятных персон, да только твоя перевесила. Особенно, Артемий сказал, староста группы, девушка аж из Цветущей Средины за тебя ратовала… забыл, как ее…»

Это его добило.

Неужели она?

Не может быть!

Почва ускользала из-под ног честного человекоохранителя. Все перепуталось, все расползалось под руками, чего ни коснись. Багу вдруг стало казаться, что он не знает, как дальше жить.

Это была совершенно новая для него мысль.

Соловки,

14-й день девятого месяца, четверица,

начало дня

Вчера, оставив после беседы обоих тангутов под присмотром строгого архимандрита и вверив ему их судьбу, Богдан с фонарем в руке бросился обратно к ловушке. Еще здесь почувствовав, что тангуты не виновны и произошло нелепое недоразумение, он, оставив Бориса в засаде, вместе с Арсением отвел несчастных Вэйминов для предложенного им разговора начистоту прямо к владыке – а затем, уяснив все, что мог, решил сызнова занять пост.

За то время, что Богдан провел в кремле монастыря, наставник разведшколы и предводительствуемые им бывшие громилы успели сменить Бориса и Арсения. Какое-то время минфа опасался, что в ночной темноте его могут принять за преступника, но он недооценил своих помощников. Будто из-под земли перед ним вырос рослый послушник и, едва ли не вытянувшись по стойке «смирно», коротко сообщил, что за истекший период времени к ловушке никто не приходил. Потом, приняв более вольную позу, уже совсем не по-казенному предложил: «Шли бы вы отдыхать, преждерожденный Богдан. Мы, конечно, до света отдежурим – но вряд ли он ночью придет. Не станет он фонарем внимание привлекать. На рассвете ждать надо».

Однако на рассвете к ловушке тоже никто не пришел. Богдан, не сомкнувший за ночь глаз – успокоиться не помогали никакие молитвы, — чуть начало светать, был уже у ловушки. Никого.

Потом сторожа еще раз сменились, и Богдан вдругорядь оказался в обществе Бориса и Арсения. Они, как и вчера, заняли свои места в засаде согласно замыслу осназовца, затаились, но шло время, и никто, никто, кроме самих сторожей, не нарушал лесной покой. Утро неслышно переплавлялось в день… засада не срабатывала.

Богдан буквально с ума сходил. «Ну не может преступник оставить капкан без присмотра столь надолго, не может, — в тысячный раз прикидывал он и в тысячный раз приходил к одним и тем же выводам. — Смысл теряется! С какой бы целью он ни совершал свои гнусности – оставлять пойманную лису сидеть в капкане более суток – либо выть, ежели осталась жива, либо разлагаться, если капкан прервал ее жизнь… бессмысленно. Совершенно бессмысленно. Он что-то почуял или…».

У Богдана аж дух захватило.

Злоумышленник не приходит, потому что не может, не в состоянии прийти! Случилось нечто такое, что ему не позволяет проверить капкан. Он бы и хотел, да – никак!

И снова, как и вчера после появления тангутов, Богдан, нарушая все уговоры, встал, не скрываясь, и крикнул:

— Ечи, вы на всякий случай побудьте еще здесь, а мне надо немедленно в кремль!

Через час минфа уже носился по служебным помещениям – откуда только силы брались! — в поисках отца благочинного.

Богдан отыскал его в монастырской библиотеке, служившей одновременно хранилищем книг и всех старых бумаг, — и в этом тоже было редкое везение.

— Отец Агапий, — почтительно подошел к благочинному с трудом сдерживающий возбуждение сановник, — не могли бы вы уделить мне некую толику вашего драгоценного времени?

— Настоятель уж предупредил меня, преждерожденный Богдан, чтоб я, ежели понадобится, оказал вам всевозможное содействие, — ответствовал, подняв голову от бумаг, отец Агапий, низенький и уютный человек преклонных лет.

— Вот и славно. Мне нужен перечень всех богомольцев, паломников, обетников и трудников, кои посетили светлый остров в конце лета и осенью прошлого года.

Редкие брови благочинного отца взлетели вверх.

— Время потребуется, — покачал он головой.

— Что ж, — сказал Богдан.

К сожалению, компьютерного учета в монастыре не признавали.

Свой список Богдан легко и быстро составил сам; тут-то для него не было трудностей. И когда спустя минут сорок отец Агапий вышел к нему из архива с просторными листами – «Почерк мой мелок, зело уписист» – бумаги в руках, он был уже готов к работе с ними.

В списке, составленном отцом Агапием, значилось шестьсот двадцать пять фамилий. Эти люди трудились в монастыре в то время, когда тангуты обнаружили обезображенные тела своих племянниц, и уехали с острова последним перед ледоставом рейсом «Святого Савватия», когда бесчинства с лисами прекратились.