Дело победившей обезьяны Ван Зайчик Хольм
Богдан даже сбился с шага. Баг поддержал его с неподдельной тревогой.
— Тебе в постель надо, еч…
Так.
Четырнадцатого.
И как раз в тот вечер, уходя, Ковбаса вполне мог увидеть Крюка… и кого-то еще, если есаул был не один. Они, верно, совсем недавно прибыли в Мосыкэ и еще не нашли себе берлоги… Все очень просто. Кто имел доступ к закрытой сети? Ковбаса. Кто мог с ходу узнать Крюка и остальных по фотопортретам из секретного предписания? Ковбаса. Кто знал слово власти? Ковбаса…
Отчего столь нерадиво искали Крюка в Мосыкэ? Почему такие простые зацепки – отцелюбивость есаула, его набожность и внимание к внешности – пришли в голову студентам Бага, а отнюдь не местным человекоохранителям? У вэйбинов-то было сколько угодно времени, чтобы прочесать все “Стрижки-брижки”, церкви и прочие места… Что это, отчего так?
Встреча Ковбасы с писателями была девятнадцатого. А через пару дней – два незнакомца поведали двум писателям свои истории…
А в конце десятого месяца замораживание ремонта дома близ гробницы Мины и сдача помещений в краткосрочный найм… Это к зиме-то! Очень хозяйское решение.
Он тоже не выдержал искушения. Так удобно – все сделать руками заклятых…
Как это сказал Кормчий?
“Цель-то какова была!”
— Да, — мертвенно проговорил Богдан, — я бы сейчас лучше полежал.
Небрежными, привычными взмахами они одновременно показали дежурному вэйбину пайцзы и прошли на стоянку.
Баг уж взялся за ручку дверцы, заботливо приговаривая:
— Вот я тебя сейчас в гостиницу свезу… в “Батькивщину” твою… отдохнешь… Точно лекаря не надо? Точно?
— Баг, — проговорил Богдан, усаживаясь на свое место, — ты вот что… ты высади меня возле городской управы, а? А сам поезжай к себе. Там уж, поди, заждались.
Он и не хотел этого, но как-то ненарочно, само собой подчеркнулась эта множественность: заждались.
У Бага екнули скулы под тонкой кожей щек.
— А ты зачем в управу? — прогревая движок, спросил Баг через несколько мгновений.
— С градоначальником хочу по горячим следам обсудить…
— Я с тобой.
— Да там не очень важно…
— Дело важней всего.
— Поверь, еч, — тихо проговорил Богдан, — это не всегда так.
Баг покосился на него серьезным, испытующим взглядом.
— Опять у тебя озарение?
— Пока не знаю, — спрятав мерзнущие руки в карманы дохи и втянув голову в воротник, нахохлившись, ровно больной воробей, ответил минфа.
— А как ты потом до гостиницы доберешься?
— Как-нибудь доберусь. Не в лесу живем.
Почему-то Багу не хотелось возвращаться в “Ойкумену”. Он сам, верно, не отдавал себе в том отчета – но почему-то побаивался возвращаться. Приятнее и покойнее было бы продолжать расследование; а лучше всего – еще с кем-нибудь порубиться. Однако ж и навязывать свое сопровождение другу он тоже уж не мог. Предложил. Получил ответ. Все.
— Как скажешь, еч, — помрачнев, буркнул Баг и тронул повозку с места.
Городская управа Мосыкэ,
7-й день двенадцатого месяца, четверица,
глубокий вечер
Посетителей к Возбухаю Недавидовичу в сей поздний час, уж конечно, не записывали – но сам градоначальник, как с готовностью ответствовал Богдану дежурный при входе, был на месте. В такой день начальнику домой не уйти… Впрочем, и не только начальнику. Здание управы отнюдь не пустовало; нынешний переполох растормошил самые разные городские службы.
Богдан мгновение постоял в пустой приемной, собираясь с духом, потом пальцем поправил очки и постучал. Вошел, не дожидаясь ответа.
Одиноко восседавший перед работающим в углу кабинета громадным телевизором Ковбаса оглянулся.
— А, еч Богдан! — воскликнул Возбухай Недавидович, отключая звук; приглашающе взмахнул рукой: мол, проходи, проходи скорей, — и тут же вновь уткнулся в слепящий экран. Он наслаждался. Он явственно наслаждался тем, что на экране творилось. — Меня предупредили с вахты… Присаживайся! А я тут новости смотрю, успокоиться никак не могу после всего. Что я тебе говорил давеча, а? Ведь как в воду смотрел! Ровно кошка с собакой! Только теперь их вражда им самим боком выходит, весь город в ужасе! Это уж не шутки… Кража, святыню схитили прямо из храма! Насилие – из-за помруна своего в гроб к покойнику полезли без стыда, без совести, могилу осквернили! Святотатство с одной стороны, святотатство с другой…
Богдан медленно пошел в глубину кабинета, освещенного лишь сверканием экрана. Прошел мимо кресла для посетителей, в коем сидел так, казалось, недавно – и по-единочаятельски, без малейших задних мыслей беседовал со старым знакомым. Мимо темной громады стола; на столе, смутно мерцая бликами, маршировали ряды одногорбых телефонов, а посреди торчал черный силуэт самшитового хитреца и пройдохи Сунь У-куна, лукавого и наглого поборника того, что он считал справедливым. Царя обезьян.
Обезьян.
Если у Богдана до сей минуты и были какие-то сомнения, тут они пропали напрочь.
— Здравствуй, прер еч Возбухай… — тихо сказал Богдан.
Градоначальник был радостен и возбужден донельзя.
— Наслышан о том, что с тобой приключилось, сводку мне еще днем переслали… Вот ведь ужас!.. Как чувствуешь себя? Голова цела, я вижу… А я знал! Я предупреждал, да только не слушали меня… Эти аспиды… — От оживления и какой-то едва уловимой неловкости он непрерывно говорил и при том ни единой фразы не мог довести до конца. — Ну, теперь им все! Теперь, после этакого срама, я их в бараний рог сверну. Да и народ меня поддержит. Поддержит, не сомневайся! Жди у себя в столице завтра-послезавтра доклад особый на сей счет, и попробуйте только на тормозах спустить дело… За вечер уж несколько выступлений было с просьбицею запретить обе секты, народ сам, раньше вас, все понял!
Почему-то Богдану вспомнилось, как он уходил вечером вторницы от соборного боярина Гийаса. Уходил и думал: “Плохих людей нет. Все хотят примерно одного, хорошего хотят. Только добиваются этого по-разному, потому что сами разные, так что не вдруг поймешь…”
Однако есть предел, за которым разное становится несообразным. И – недопустимым.
На широком экране беззвучно мелькали уже знакомые Богдану картины омерзительной кладбищенской схватки. Сниматель не упустил-таки свет.
— Еч Возбухай, — негромко произнес Богдан, присаживаясь на ближний к градоначальнику краешек письменного стола, — пока Саха квартиру в Спасопесочном не снял, ты где укрывал заклятых?
Верно, с минуту градоначальник, сидевший к Богдану спиной в сладострастном старании не упустить ни единого столь милого его душе кадра, не шевелился. Его спина, его могучий затылок остались неподвижны – но неподвижность отдохновения после трудов праведных, неподвижность заслуженного праздника в какой-то миг неуловимо сменилась неподвижностью атлета, из последних сил держащего на плечах невообразимый вес. Неподвижностью еллинского атланта.
Потом Ковбаса обернулся.
Левая рука его слепо нащупала пульт управления телевизором, и огромный экран погас. Ечи остались в темноте; лишь с улицы в широкие окна кабинета размашисто скакали веселые, разноцветные отсветы реклам, полыхающих над магазинами и лавками Тверской.
И еще с минуту ечи молча смотрели друг другу в глаза.
— У себя на даче, — глухо ответил затем Возбухай.
— Заметил их, когда стариков навещал?
Градоначальник снова не отвечал очень долго. Потом наконец выговорил:
— Да.
Богдан умолк. Собственно, он узнал все, что хотел. Подробности, частности этого неслыханного деяния – не его, строго говоря, дело; его послали в Мосыкэ не за этим. Но ноги минфа будто приросли к затерянному в темноте ковру.
— Ты давно догадался?
— Нет. Час назад.
Возбухай помолчал, а потом сказал:
— Прости.
Богдан не ответил.
— Я не мог упустить такой случай, — проговорил тогда Возбухай. — Эти сквернавцы, болтуны и себялюбы… Не мог. А остальное… Завтра же, в крайнем случае послезавтра я взял бы Рябого и его шайку, нашел бы всех заклятых там же, на Спасопесочном, — и отправил к вам, в Александрию, лечиться… Они все нужны были мне только до сегодняшнего дня.
— Это я понимаю. Ты вот что мне скажи. Ты думаешь, теперь жизнь станет лучше?
— Да.
— Ты думаешь, если распадутся эти секты, люди, которые в них были, сделаются добрыми и славными?
— Да. Не сразу, но… станут.
— Еч, они были смешными, нелепыми, назойливыми… а станут – озлобленными. Как всякий, кто лишился веры. Чья вера унижена и разрушена. Понимаешь?
Возбухай молчал, грузной черной тенью маяча на фоне полного прыгучих радуг окна.
— Они были, наверное, не очень-то приятными людьми, я согласен, мне тоже так показалось, а ведь я успел пообщаться с ними всего-то час-полтора… Но и к насилию, и к краже подтолкнул их ты. Эту черту они перешли потому, что не выдержали посланного тобой искушения… а обратного хода из-за черты чаще всего не бывает. Да, они могли бы выдержать, но не выдержали, и значит, сами виноваты – так, казалось бы, но… Но сказано: не вводи во искушение. Ты-то ведь тоже… Это же тебе тоже искушение было – встретить Крюка. И послал его кое-кто не нам чета… и ты тоже не выдержал. Тут вы одинаковы, еч Возбухай.
Из черной тишины раздался глубокий, порывистый вздох.
— Я понимаю, еч Богдан, — тяжко выговорил градоначальник. — Не трать слова. Я не мог иначе, они… таким, как они, не должно быть места в нашей стране. Не должно. Они мешают.
— Ты тех, с кем мы оба не согласны, сделал безвинными страдальцами, а того, с кем я всей душой, — преступником! Нельзя так! Нельзя!!
Ковбаса помолчал.
— Спасибо и на том, еч Богдан, — глухо сказала черная тень, и по тону Богдану почудилось, будто седогривый богатырь улыбнулся. — Но… Я просто выполнил свой долг. Как сумел. И готов отвечать, только… — Он запнулся. — Я готов отвечать, но пусть меня судят тайно. Иначе все пойдет насмарку. Еч, если все всплывет – к ним пуще потянутся. И к хемунису, и к баку. А уж чего тут напляшут варвары – и подумать страшно…
— Об этом раньше надо было думать!
Ковбаса не ответил. Слышно было, как он тяжело, с присвистом дышит.
— Еч, — вдруг сказал он тихонько и беспомощно, ровно малый ребенок. — Обещай мне.
— Судрешит.
— Нет! Ты известный сановник, и к тому же, я знаю, к тебе прислушиваются и вовсе наверху… Говорят, если уж ты обещал – сделаешь. В лепешку расшибешься, но сделаешь. Потому, говорят, от тебя очень редко можно добиться обещаний. Вот обещай. Пусть суд – но пусть люди ничего не узнают. А если нет, тогда… — Возбухай опять запнулся, и вдруг похолодевшему от ледяного предчувствия Богдану в последний миг перед тем, как вновь зазвучал басистый, глухой голос Ковбасы, показалось, будто он вот-вот догадается, о чем дальше поведет речь градоначальник, он уж почти догадался; но голос зазвучал. — Знаешь, еч, без моих признаний никто ничего не докажет. Останется только святотатственное хищение, учиненное баку, и безобразное насилие, учиненное хемунису. А я… Харакири всякие у нас не в ходу, но я и попроще придумаю… напьюсь вот и из окошка выпаду с девятого этажа. И все. И вообще никакого надо мной суда.
Темный, спокойный воздух кабинета будто вдруг стал наждачной пылью. Богдан задохнулся.
— Обещай, — повторил Ковбаса тихо. — Либо – либо. Я не могу, чтобы кончилось так… Если все, что я натворил, окажется безрезультатным, оно и впрямь станет просто преступлением. Его оправдывает лишь победа. Не отнимай ее у меня.
Богдан открыл рот и вновь закрыл. Провел ладонью по щеке. В голове вертелись обрывки очень правильных, очень мудрых, очень человеколюбивых и совестливых фраз. Преступление не оправдывается никакой победой… Мы должны говорить народу правду, как бы горька она ни была… Политика должна быть нравственной…
Ворон ворону глаз не выклюет…
Рука руку моет…
— Удельный князь Цзы спросил, как править, — тихо произнес Богдан. — Учитель ответил: “Так, чтобы было достаточно пищи, достаточно военной силы и народ доверял”. Удельный князь Цзы спросил: “Буде возникнет нужда отказаться от чего-либо, с чего из этих трех начать?” Учитель сказал: “Отказаться от достатка военной силы”. Удельный князь Цзы спросил: “Буде возникнет нужда снова отказаться от чего-либо, с чего из оставшихся двух начать?” Учитель сказал: “Отказаться от достатка пищи. Ибо спокон веку смерти никто не избегал, а вот ежели народ не доверяет – государству не выстоять”.
— И я о том же, — так же тихо ответил из темноты Ковбаса.
— Нет, еч, ты совсем о другом, — сказал Богдан. — Говорить правду, чтобы верили, и складно, последовательно врать, чтобы верили, — разные вещи.
— Неважно. Не время спорить о толкованиях.
“Он прав. Я опять срываюсь на слова. Что с них сейчас проку…”
Было очень тихо. Мячиками прыгали цветные отсветы, не вовремя веселясь. Впрочем, это беда всегда не вовремя, а веселью рады все в любой день и в любой час.
Богдан сызнова с силой провел ладонью по щеке. Потом по другой. “Это нечестно! — кричало что-то внутри. — Почему вдруг я один должен решать это? Так нельзя!”
Он поправил очки.
Он не знал, что ответить.
Но уже пора было отвечать.
Баг, Богдан и другие хорошие люди
Александрия Невская,
Апартаменты Багатура Лобо,
8-й день двенадцатого месяца, пятница,
вечер
Падал неслышно за темным окном снег, и уютно, по-домашнему мурлыкал развалившийся на углу стола Судья Ди – лишь слегка подергивал кончиком пушистого, рыжего хвоста в такт движениям руки Бага, машинально поглаживающей кошачий загривок.
Баг отнял руку, и кот, лениво приподняв голову – ровно настолько, чтобы увидеть хозяина, — глянул на него одним глазом. Нет, вроде бы хозяин не собирается уходить на ночь глядя, хотя… чего только не случается в этом не совсем обычном доме: бывало, и посередь ночи летит куда-то как оглашенный, а глаза целеустремленные такие, весь в себе, цоп меч – и помчался, помчался. Только дверь хлопнет. И опять тихо. Странный дом, что и говорить. Странный.
Хороший.
— Да, хвостатый преждерожденный, вот так вот… — задумчиво бормотал Баг. — Так-то вот… Ты понимаешь, кот, как все непросто? А? — Судья Ди снова приподнял голову и повел ухом. — Ничего ты не понимаешь… А если и понимаешь, то молчишь. И это правильно. Это по-мужски. — Баг потянулся к стоявшей рядом бутылке “Мосыковской особой” и нацедил огненной жидкости в чарку, простую такую чарку, бронзовую, в виде треножника. — Давай-ка, хвостатый преждерожденный, еще выпьем, что ли… — Ланчжун поднял чарку, помедлил немного, потом кивнул сам себе и под пристальным взглядом Судьи Ди опрокинул в рот. — И не смотри так, тебе я не налью. Не жди даже. Ты уже пил сегодня. И не хватало еще, чтобы… — Баг замолчал на полуслове и снова уставился в экран стоявшего перед ним “Керулена”: верный механический помощник уже с полчаса показывал красочную картинку чата “У Мэй-ли”. Баг даже вписал в нужное место свой ник – “Чжучи”, но все никак не решался нажать на кнопку с надписью “Вход”. В преддверии череды празднований Нового по самым разным календарям года чат украсился увешанной яркими игрушками елкой, из-за которой ввысь взлетали стремительные праздничные шутихи, да несколькими искрящимися сугробами. Была еще музыка – но она звучала не в меру жизнерадостно, и Баг ее отключил. Гулкая тишина пустой комнаты, разбавляемая лишь звучным мурлыканьем кота, была ныне честному человекоохранителю милее.
— Знаешь, хвостатый… — Баг поднял бутылку и поболтал остатками эрготоу; пилось легко и привольно, вот только тяжесть на сердце не уходила. — Иногда я тебе даже завидую. Правда-правда, — кивнул он явно заинтересовавшемуся коту, — вот ты – кот и у тебя хвост… — Баг сызнова наполнил чарку. — И ты никого не ловишь, даже мышей… Нет, я не упрекаю тебя, совершенно… Зачем тебе ловить мышей, если у тебя есть я? А… а даже если б ты и ловил мышей, то уж не вникал бы в их мышиные думы, правда? Поймал и съел. — Баг погладил Судью Ди, и тот вывернулся беловатым пузом вверх, прихватил руку мягкими лапами, а потом снова свалился на бок. — Какова цена всех наших побед? — Баг пристально осмотрел чарку, будто видел ее впервые. — Ну и ладно… И ты – просто кот. С хвостом. Вот и все. А я… — Баг махнул рукой. На себя махнул. И выпил.
Потом перевел взгляд на листок бумаги, лежавший слева от “Керулена”, — поверху шла красивая надпись “Ойкумена” и ниже адрес и номера телефонов. А под этим всем начинались строчки, выведенные четким Стасиным почерком.
Строчек было немного. “Дорогой Баг. Не хочу мешать вам в расследовании и вообще. Вы просто созданы друг для друга. Будете всю жизнь вместе бегать по крышам, как дети. А что мне одной сидеть в гостинице? Мне нужен дом. Прощай. Спасибо за все, и да хранит тебя Гуаньинь. Анастасия”.
— Видишь, — размашисто ткнул Баг пальцем в строчки: эрготоу медленно, но верно брал свое. — Видишь? “Не хочу мешать”. “И вообще”. “Дети”. “Анастасия”… Не Стася, а – Анастасия. Понимаешь ты, кот? Понимаешь? — Равнодушный к его душевным терзаниям Судья Ди принялся вылизывать правую лапу. — “Да хранит тебя…” Ах, как все это… — Баг махнул рукой и снова уставился в экран верного “Керулена”.
На душе было пусто. Мысли в голове сбились в какой-то невообразимый комок, и, быть может, впервые в жизни Багу совершенно не хотелось наводить в них порядок: пусть лежат как есть. Подумаю об этом завтра. А сегодня… А сегодня в бутылке осталось еще на четыре пальца эрготоу, сегодня так покойно мурлычет кот, а “Керулен” светится неживыми красками виртуального мира, куда не решается ступить нога. Сегодня – снег за окном, нелюбимая зима и усталость.
В дверь позвонили.
— Ты кого-нибудь ждешь? — спросил Баг устремившегося в коридор кота. — Я так никого не жду! — Баг развернулся в кресле. — А если это сюцай, то скажи ему, чтобы приходил завтра…
Звонок повторился.
— Однако. — Баг пьяно покрутил головой. — Очень нетерпеливые и настойчивые преждерожденные пожаловали… Прямо подданные какие-то. — Поднялся, слегка пошатнувшись и усмехнувшись этой неловкости. — Иду-иду.
Перед входной дверью обнаружился краснощекий юноша в толстом халате и в меховой шапке со значком службы срочной доставки; в меху блестели снежинки; руки в кожаных варежках бережно держали длинный сверток.
— Драгоценный преждерожденный Лобо? — осведомился юноша после подобающего случаю поклона. Баг, не желая смущать юношу ароматом эрготоу, ограничился молчаливым утвердительным кивком. Судья Ди внимательно оглядел валенки пришедшего и удалился обратно в квартиру. — Вам срочная посылка из Ханбалыка. Прошу вас. — И юноша подал Багу сверток, потом, скинув варежку, извлек из-за пазухи бланк квитанции. — Распишитесь.
Баг машинально приложил к протянутой бумаге личную печать, выслушал пожелания всего наилучшего, проследил, как юноша исчезает в кабине лифта, захлопнул дверь и, недоуменно держа на весу легкий сверток, вернулся к столу. Потеснил “Керулен” и поставил посылку на край. Судья Ди осторожно обнюхал бумагу и воззрился на Бага.
— И что бы это было? — Баг в задумчивости рванул край, и упаковка шурша распалась, как кокон, оставив на столе длинный узкий футляр, обтянутый расшитым драконами синим шелком. Справа на футляре имелась маленькая бумажная наклейка: “Разящий дракон” – гласили два иероглифа, выписанные старинным почерком “чжуань”.
Руки Бага непроизвольно задрожали; невероятная догадка вспыхнула в отуманенной алкоголем голове; не может быть…
Торопливо он отстегнул застежки и откинул крышку – перед ним в углублении лежал меч. В простых, но дорогих ножнах. С простой, но удобной рукоятью. Ничего особенного – для досужего наблюдателя.
Но не для Бага.
Меч, которому без малого пять сотен лет… Меч, изображение коего Баг еще в далекой юности с восторгом рассматривал, листая толстенный том собрания диковинок и древностей, покоящихся в сокровищницах Ханбалыка…
— Милостивая Гуаньинь… — только и сумел пробормотать ланчжун, отступая.
Не испытывающий благоговения к древнему оружию из императорских хранилищ Судья Ди тут же сунулся в футляр и стал обнюхивать нежданный дар. Баг не обратил на него внимания, хотя в иное время точно изгнал бы прочь от меча – в голове окончательно все смешалось, лишь стучало вместе с кровью одно слово: “Принцесса…”
Не глядя честный человекоохранитель протянул руку и нашарил бутылку с эрготоу, хлебнул прямо из горлышка и отер рукавом губы: он не сводил глаз с меча. Потом осторожно погладил кончиками пальцев полированные ножны.
Невозможный, сказочный дар.
Нет, нет и еще тысячу раз нет! Так не должно продолжаться.
Пусть я всего лишь винтик, пусть ничтожный ланчжун, каких много, пусть так. И что же – жить дальше, каждый день думая о том, что хоть и поступил правильно, а – не правильно?! Чему быть, того не миновать. Карма. Карма!
И Баг, склонившись к “Керулену”, решительно нажал на кнопку “Вход”.
Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
8-й день двенадцатого месяца, пятница,
вечер
— Ты так и не спросил о ней у француза? — тихонько спросила Фирузе. Богдан поставил на блюдце пустую чашку.
— Нет, — ответил он.
— Почему?
Богдан помедлил немножко, а потом застенчиво улыбнулся и пожал плечами. Ему неловко было объяснять, что Кова-Леви ему неприятен, и заговаривать с ним было поперек души.
Жена пристально глядела ему несколько мгновений в лицо, словно в душу заглянуть пыталась, — а потом тоже не смогла сдержать облегченной улыбки.
— Ну и ничего, — сказала она, — ну и иншалла. Жили ведь как-то до нее… Правда?
— Конечно, — согласился Богдан. — Еще как. Она потянулась через стол и ласково, бережно погладила его руку.
— Весь день от телевизора не отлипала, — сказала она, поспешно пытаясь сменить тему. — По дому суечусь, а нет-нет да и загляну. Это ж надо, что в Мосыкэ творится. И градоначальник-то их, Ковбаса, ты слышал…
— Слышал, — сказал Богдан. — Не надо об этом, Фира. Я ведь только что сам оттуда.
Она помолчала; ее лицо погасло. Она прислушалась и вдруг встала из-за стола:
— По-моему, Ангелиночка проснулась. Пойду посмотрю.
Она вышла из кухни, и Богдан, у которого горло перехватывало от нежности и сострадания, не пошевелился и даже не поглядел ей вслед. Прошло уж пять часов, как он вернулся в Александрию – первым делом проехав для отчета в Управление, правда, — но погребальный настрой не отпускал души.
Так он и сидел, неподвижный и опустошенный, над пустой чашкою, пока из детской не донесся до него едва слышный, мирный голосок жены.
Сердце Богдана будто пронзили ледяной иглой.
“Варвары-то ладно, — подумал он. — У них своя вера, свой рай… Но вот мы-то с чего такие кренделя творим сами с собою, это ж уму непостижимо…”
Колыбельная струилась напевно, медлительно и неизбывно печально, как отчего-то печально все русское; впрочем, как слышал когда-то Богдан, некоторые народознатцы утверждают, будто она была отголосоком неких реальных трений, возникших на исходе средневековья между Ордусью и Францией со всеми ее друа де л'омм.
Богдан тяжело поднялся из-за стола.
Богдан вошел в детскую. Первая красавица Ургенча сидела к нему вполоборота, ритмично покачивая кроватку; на звук открывшейся двери она порывисто обернулась. В огромных темных глазах ее мешались преданность и тревога.
— Почему так грустно, Фира? — тихо спросил Богдан.
— Потому что ты грустный, — не задумываясь ответила жена. — Я же твое зеркало, я люблю тебя…
Богдан подошел к ней сзади и благодарно положил руки ей на плечи; Фирузе, запрокинув голову, прижалась к нему тяжелой грудой черных волос и закрыла глаза.
— Я не грустный, — сказал Богдан. — Я просто немножко устал.
— Отдохни, — сказала Фирузе. — Ты дома. А я спою что-нибудь другое…
Читать бесплатно другие книги:
