Красная Шапочка, черные чулочки Васина Нина

– Это элементарно. В МГУ экзамены начинаются раньше, чем в других вузах.

– Ладно, теперь рассказывай, как ты?

– Меня окончательно бросил Ерохин.

– Да ну?! Когда?

– Вчера. Мы с ним вплотную подошли к обсуждению интимных подробностей мужского и женского организма, и я решила окончательно выяснить уровень его отношения к моей словесной и поведенческой раскованности.

– Я ничего не понимаю. Говори нормальным языком!

– Короче, Ерохин наконец меня раздел, а на следующий день – твоя свадьба; я подумала: вдруг у тебя все сорвется – шелк, например, не привезут – и решила выяснить планы Ерохина на наши дальнейшие взаимоотношения. Если твоей свадьбе что-то помешает, неплохо было бы заручиться обещанием Ерохина жениться на мне. А что? Что ты так смотришь? Тоже какой-никакой, а вариант. Короче, как только раздел, я ему и сказала…

– Что сказала?

– Что у меня есть дочка.

– А он?

– А что он… Сначала не поверил. «Ты совершеннолетняя?» – спрашивает. Прикинь: как трахаться, так его мой возраст не волнует, а как заговорила о дочке…

– А ты?

– Показала паспорт, чтобы он не переживал, – уже шестнадцать. Показала фотографию Нары. Что тут было! Такого я еще не слышала. Только представь: он совершенно не в курсе подробностей размножения плацентарных млекопитающих! Спрашивает, во сколько лет у меня появилась эта самая дочка?

– А ты?..

– Я, в надежде на откровенный разговор и взаимопонимание, честно отвечаю – в девять лет. Учитывая шоковое состояние и особенности обстановки – все-таки мы оба голые, – на всякий случай добавляю: месячные у меня пошли в четырнадцать.

– А он?

– Обозвал развратной дрянью, собрал свою одежду и ушел.

– Да, – кивнула я. – С биологией у Ерохина всегда была напряженка.

– Забудь, – говорит Авоська, а у самой подбородок трясется, и веснушки приобрели свой естественный цвет, и глаза потемнели.

– Перестань, – обнимаю я ее и прижимаю к себе. – Все уладится. После моей свадьбы встретитесь, поговорите, еще смеяться будете.

– Не буду я с ним разговарива-а-ать! – заревела Авоська. – Моральный урод! Образи-и-ина!

– Неправда, он очень хорош собой, греблей занимается. – Я глажу Авоську по длинной худой спине.

– А как же ты? – давится она плачем. – Он такой старый, такой… странный. Ты только представь своего жениха голым!.. Рядом – в постели!

– Ну и что? Представляла много раз.

– И как он дальше все делает, представляла?

– Представляла. Почти каждый вечер в течение последних семи лет.

– Это же надо, как он потревожил твое юное либи-би-до, – икает от слез Авоська, отстранившись и внимательно рассмотрев вблизи мое лицо. – Ты что, хочешь сказать, что все время была влюблена в него?

– Ничего не знаю! – Теперь я прячу лицо в шею Авоськи. – Может, это помешательство со мной такое случилось от ужаса!

– Ну что я говорил – рыдают! – Мы с Авоськой в ужасе повернулись на крик Ёрика. Стоя в распахнутых дверях, он ослепил нас вспышкой. На фотографии мы получились с перепуганными заплаканными лицами – две девочки, вцепившиеся друг в друга с надеждой на спасение: одна – рыжая и в слезах, а другая – в неглиже. До сих пор я храню эту фотографию как напоминание о том, что страх наказуем.

Семь лет назад проводница пятого вагона долго не могла понять, почему ребенка отправляют одного.

– Для меня это будет гораздо безопасней, чем с мамой! – уверяла я.

Проводница не хотела брать на себя ответственность – мне нет двенадцати. Тогда я стала ей рассказывать о бабушке, которую в жизни (сознательной) не видела, о пирожках («хотите попробовать, только что испекла, тесто творожное»), но она согласилась только потому, что три часа езды до станции Мещерская это, действительно, как уверяла мама, все равно что на электричке. И вот я в поезде, и на все купе моя корзинка благоухает теплыми, укутанными в льняные салфетки пирожками, а впереди – первое в жизни самостоятельное путешествие, и ужасно добрый очкастый старик интересуется, как меня зовут, и я отвечаю, что мама зовет меня Неточкой, как у Достоевского, а вообще-то у меня редкое имя – Нефила, и тут уж все купе сразу начинает интересоваться, что это за имя такое, а мне становится ужасно весело, и я смеюсь от души, а они не понимают почему. Мама, взбивая мягкое сливочное масло с прокрученной через мясорубку отваренной и выуженной из шкурки и освобожденной от хребта горбушей, между делом сообщила, что это бабушка Рута настояла на таком имени.

– И ты позволила? Ты даже не знаешь, что оно означает!

Добавляя под моим строгим надзором в полученную массу икру, она предположила, что, скорей всего, это имя византийское, и вдруг, задумавшись, вспомнила, что был выбор. Свекровь предложила ей на выбор два имени – Агелена или Нефила.

– Агелена – это так красиво! – чуть не разрыдалась я. – Как ты могла назвать меня Нефилой?! Знаешь, как дразнили меня в старой школе? Некрофилой! Ты знаешь, что такое – некрофила?!

– Не кричи! – испугалась мама и задумчиво заметила: – Дети – такие паразиты…

А я хохочу в поезде, потому что ужасно радуюсь, что меня не назвали, к примеру, Каракуртой. «Как тебя зовут, девочка? – Каракурта ядовитая!» Я узнала еще в прошлом году на экскурсии в Тимирязевском музее, что Нефила – это название паука. Не знаю почему, меня это не огорчило. Мои одноклассники в это время толпились у засушенных бабочек под стеклянными витринами, никто не видел, как я разглядывала стенд с образцами тропических птицеедов.

У паука нефилы самцы по размеру и весу в тысячу раз меньше самки. Вот что совершенно для меня непостижимо. В тысячу раз!

Засыпая, я иногда представляю, как уже взрослая, высокая и ужасно красивая, беру своего мужа в ладошку, обмахиваю его перышком от пыли и крошек (я подсчитала, он будет граммов 50–60, не больше), кладу в карман, чтобы не потерялся…

Я совершенно спокойна относительно своего имени. Я узнала, что в шестнадцать лет имя можно поменять на любое другое. Надеюсь, строгие распорядители имен и выдаватели паспортов разрешат мне это сделать, узнав, что именно обозначает мое имя. Стану Антонией, Кристиной или… Агеленой!

– Агелена!.. – шепчу я в шею Авоськи и вдыхаю успокаивающий запах ее волос.

– Чего? – встрепенулась Авоська. – Совсем плохо, да?

А на станции Мещерской не было в тот день ни души. Я обошла небольшое пристанционное пространство, потом вошла внутрь высокого красивого дома, прочитала все сообщения у окошка кассы, осмотрела огромную печь – от пола до высокого потолка всю в изразцах – и стала думать, что могло случиться. Я, конечно, сразу подумала, что бабушка Рута, естественно, могла умереть за эти девять лет ожидания, или сдохла лошадь, которая должна была дотащить на себе телегу, или все забыли обо мне совершенно, и тут очень кстати пригодятся пирожки и икорно-горбушное масло в глиняном горшочке. Потому что, узнав, куда мне нужно ехать, и что в этой самой Мещерской за день останавливается только один поезд из Москвы и один на Москву, и что встречать меня будут с телегой, запряженной лошадью, – это, кстати, отличительный знак, что встречают именно меня (так бабушка наказывала), узнав все это, я первым делом потребовала от мамы разработать план моего возвращения на случай непредвиденных обстоятельств, и приготовление пирожков пошло куда с большим удовольствием – я их съем в ожидании вечернего поезда на Москву, если меня никто не встретит.

Понюхав корзинку с пирожками и совершенно от этого успокоившись, я села на поваленное дерево, отполированное многими до меня здесь сидящими в ожидании поезда одинокими детьми, и съела первый пирожок. Начинка получилась кисловатой, но в принципе – слишком даже вкусные пирожки для бабушки, назвавшей свою внучку именем тропического паука.

Тут я вспомнила папочку. Когда мама провалилась ступней в слив унитаза, я сказала, что наступило, вероятно, время просить помощи у кого-нибудь близкого и родного, и мама дала телефон папочки, и он сразу же примчался – через каких-то сорок минут, а мама к тому времени уже так задергала свою ногу, что щиколотка опухла, поэтому я поставила ей табуретку, а на табуретку еще подложила несколько книг, чтобы повыше было и сидеть удобно. И ворвавшийся в квартиру высокий темноволосый красавец с запахом пудры, с подведенными черным бровями и накрашенными ресницами стал тут же кричать на маму, потому что, оказывается, она сидела на какой-то важной книге, которую папочка не забрал только потому, что обещал своей матери не появляться на глаза бывшей жене, а книга эта очень редкая. Он кричал: «Раритет! Раритет в туалете!» и, конечно же, довел маму до истерики, и она, встав, стала рвать из раритета листы, комкать и бросать их в папочку, а он бегал из туалета в кухню и обратно и сшибал на пол наш чайный сервиз – поочередно чашки, блюдца, молочник, – а потом присел передо мной в коридоре и сказал: «Прости папочку, котенок, папочка ушел с важного спектакля, подвел всю труппу, а тут эта дура затащила в туалет очень ценную книгу, а папочка тебя любит, и лучше я уйду, пока не утопил ее в этом чертовом унитазе». И ушел. И я даже не успела сказать, что с утоплением ничего не выйдет, потому что нога мамы уже так опухла, что совершенно заткнула собой слив. Я позвонила в Службу спасения и вылила на ногу мамы полбутылки подсолнечного масла, что прибывшие через каких-то пять минут спасатели назвали «умным шагом». С тех пор я зову его только папочкой. В разговорах с мамой. В обсуждениях с одноклассниками его фотографий в журнале «Театр».

Второй пирожок я макала в икорно-горбушное масло, и, надо сказать, сочетание сладкого теста, кисловатых яблок и легкой солености просто восхитило меня. Впрочем, мое восхищение – это еще не показатель, я люблю есть соленые огурцы с пряниками…

Из здания станции вышла женщина. Размахнувшись, она вылила на траву грязную воду из ведра и по-домашнему повесила сохнуть большую серую тряпку на ветку дерева. Вытерла руки о подол синего халата, после чего поправила на голове косынку, завязанную сзади на затылке, и пошла ко мне. Сейчас спросит, как меня зовут.

– И чего ты тут кушаешь? – поинтересовалась она.

– Пирожки с яблоками.

– Пирожки-и-и-и она кушает! – запела женщина радостно. – И что ж без чаю? Пойдем, я тебе чаю налью!

– Спасибо, я их с маслом ем. – Приоткрыв салфетки, я показала на обвязанный горшочек. И тут же добавила, подумав, что до вечера еще далеко – вдруг телега дотащится сюда: – Это, вообще-то, бабушке, меня бабушка ждет в Загибайловке.

– Вы только гляньте! – восхитилась женщина. – И масло у ней в корзинке, и пирожки! И откуда же ты, Красная Шапочка?

Я чуть не подавилась. Потрогала на голове связанную крючком хлопчатобумажную круглую шапочку. Красного цвета. Что моя мама умеет, так это вязать крючком. Она крючком может связать любую игрушку, я их всех люблю – и орангутанга, и тигра, и верблюда, вот шапочку мне связала, чтобы волосы не растрепывались на ветру.

– И что ж тебя не встретили? – присела женщина рядом.

– Вот… Не встретили.

– Так ты, верно, к Кольцовым в Загниваловку приехала?

Я копаюсь в кармане платья, застегнутом булавкой. Вытаскиваю бумажку. Читаю.

– Нет. Не к Кольцовым. К Руте Даниловне Воськиной.

– Ах, эта… – Женщина чуть отстранилась, чтобы оглядеть меня всю, и подняла выпавшие из кармана деньги. – Есть платок?

– Есть. В другом кармане.

– Давай. Деньги лучше завернуть в платок, тогда случайно не вывалятся. Вот так. А карман потом застегнуть булавкой, это правильно. Да что это я… Бабушка тебя быстро жизни научит. В гости приехала, или горе какое?

– В гости.

– Это я так спросила. Твоя бабушка, верно, этим летом собирает урожай детей, – заметила она непонятно, потом улыбнулась: – А кто пирожки такие душистые испек?

– Я испекла. У мамы тесто дрожжевое не получилось, я сделала из творога.

– А из творога оно и побыстрей, и повкусней будет, – поддержала меня женщина, – особенно когда творожок подсох, устарился.

– Точно! – кивнула я. – Угощайтесь.

– Ну, Красная Шапочка, что тебе скажу сейчас. Если уж ты такие пирожки сама сотворила, тебе и горе – не беда. – Женщина заботливо укутала пирожки в корзинке, не взяв ни одного. – Поэтому ты вот так сейчас пойдешь этой тропкой, нигде не сворачивая, и выйдешь к пруду со старыми ивами. Поглядишь через пруд и увидишь эту самую Загниваловку как на ладони. Крайний к лесу дом с красной черепицей тебе и нужен. Идти-то всего километра три, не больше. Дорогой шоссейной будут все шесть, да у нас тут дороги глухоманные, лихачи которые попадаются, могут и задавить. А лесом – тихо и красиво получится.

– А она жива? – спросила я на всякий случай.

– Бабка твоя? Да она нас всех переживет.

– А у нее есть лошадь?

– У Воськиных чего только нет: и лошадь, и корова, и «Мерседес».

– А почему же меня не встретили?

– Я так думаю, – доверительно заметила женщина, – что тут все предусмотрено.

– Как это?

– Ну как… Сидит где-нибудь твоя бабушка и подглядывает, что ты будешь делать: самостоятельная выросла или как.

– Как это – сидит? Как это – подглядывает? – Я на всякий случай вскочила и осмотрелась.

– Да ты ее в жизни не отыщешь. Она умеет прятаться. А если сомневаешься идти, тогда давай ко мне – чай пить. – Она кивнула на станцию.

Я пошла в лес по тропинке – только чтобы уйти побыстрей от странной женщины.

И вот я иду, иду, иду по светлому березовому лесу и чувствую себя ужасно глупо. Потому что я иду к бабушке. Несу ей горшочек масла и пирожки с яблоками, а на голове у меня красная шапочка, а я девочка – сказками особо не балованная, можно даже сказать, совсем не балованная – мама моя предпочитала на ночь мне читать вслух что-нибудь полезное из учебников по истории. Я даже толком не знаю, чем кончилась сказка о волке и девчонке в красной шапочке. После поглощения волком внучки я дальше читать не хотела. Волк, конечно, мог запросто лопнуть от обжорства, бабушка с внучкой вывалиться из его живота вполне невредимыми… но что-то мне подсказывало, что в сказке все окончится для волка плачевно. Мама говорила, что большинство русских народных сказок написаны исключительно в форме страшилок, и показывала рисунки. Например, огромная печь с трубой, которая едет по деревне сама собой и давит всех, кто попадется. Или гусь размером с взрослого страуса, который уносит маленького мальчика в рабство. О бабушках вообще отдельный разговор. Ужасно носатое изображение одной из них радостно скалилось у распахнутой горящей печи, в которую она собиралась засунуть упитанного младенца. Еще был котел с кипящим молоком, куда прыгал несчастный седой старик, – мама объяснила, что это сексуально озабоченный царь, который надеялся таким образом помолодеть.

– Помолодел? – изумилась я.

– Сварился! – торжествующе объявила мама и показала соответствующую строчку в книжке, где так и написано: «Прыгнул да и сварился!»

Что касается рисунков к сказке о Красной Шапочке, то там их было всего два. Вначале толстенькая румяная девочка идет по лесу с корзинкой, а в конце – огромный волк с разрезанным животом, из которого вместо кишок лезли люди. Точно помню – среди них была бабушка в пенсне и несколько странных мужчин в шляпах с перышками. Я так и не знаю, кто эти мужчины, что они делали в доме у бабушки?..

Зато я знаю, что в XII веке рыцарь в полном вооружении весил 170 килограммов, а в XVI-м – уже все 220! Это, конечно, касается латных турнирных доспехов. До первого крестового похода рыцарские доспехи назывались броней, это была толстая льняная или кожаная рубаха с нашитыми сверху железными полосами.

Березы кончились. Начался непроходимый ельник.

И совсем мне не страшно идти через этот темнющий лес! Шлем рыцаря стоил тогда 6 коров, меч с ножнами – 7 коров, а копье со щитом – 2 коровы! Пожалуй, лучше будет, если я пробегу вот этот страшный поворот с закрытыми глазами. Боевой конь стоил 12 коров, мне в пять лет это было очень смешно – какой-то там один конь стоит целых двенадцать коров, а ведь он не дает молока?! Хотя теперь-то я, конечно, понимаю, чего стоит хорошая лошадь. На хорошей лошади я бы промчалась по этой страшной тропинке за пять минут! Буцефал Александра Македонского был настоящим героем войны… Какая тяжелая и неудобная эта корзина, совершенно не приспособлена к бегу! Конь Инцитатус – сенатором по прихоти Калигулы… А жеребец Вильгельма Остина орловской породы по имени Ганс вообще умел складывать и вычитать… и даже… решать задачи с дробями, а моя учительница по математике… не верит, а он знал азбуку Морзе, стучал ее копытом, когда хотел назвать какую-нибудь букву. Все… Больше не могу.

Я свалилась было под ель у тропинки, но тут же выползла, вспомнив о клещах. Мама как-то уговорила меня пойти в поход, далеко мы не ушли, но переночевать у костра в лесу успели, а потом она обнаружила клеща у себя на левой ягодице. Запричитала и потребовала немедленно вернуться. Можно сказать, нам тогда повезло, потому что оказалось – мы вообще шли не в том направлении и уже давно заблудились. После того незабываемого похода я прочитала все о клещах и изучила, как правильно пользоваться картами. Клещи падают с хвойных деревьев… Я задрала голову вверх, чтобы прикинуть, сколько миллионов клещей может свалиться на меня с такой огромной ели, и вдруг услышала, как кто-то вскрикнул совсем рядом. Крик был похож на плач или на жалобу. От ужаса я опять бросилась к ели и странным образом за несколько секунд вскарабкалась на шесть сучьев вверх. Потом застряла. Звуки повторились. Взрослый человек хныкал где-то рядом, отчетливо слышались отдельные выкрики: «Не сейчас, только не сейчас!»

Я сидела метрах в двух от земли на ужасно неудобной еловой ветке, смотрела на оставленную внизу корзинку с пирожками и маслом и понимала, что даже если я заберусь на самую верхушку этой старой ели, любой, даже умственно отсталый маньяк сразу же вычислит по корзинке, где я спряталась. Делать нечего – придется спуститься и запрятать корзинку. Или бежать дальше что есть силы?..

– Ладно, птичка моя, давай свой договор. – Появившись в дверях, жених отстранил Ёрика с фотоаппаратом. – Мне позвонили, что самолет с шелком подлетает. Заодно и уточним некоторые детали личной жизни. Запомни этот момент – не я настаивал на договоре. Это была твоя идея. Запомнила?

Я неуверенно киваю.

– Вот и отлично. Ну что, подружка сердечная, обремененная ребенком с девяти лет, – обращается он к Авоське, и та многозначительно толкает меня коленкой: и камеры наблюдения есть, и прослушивание отличное! – Неси сию знаменательную бумагу. Читать будем.

– А-а-адвоката позвали? – испугалась такого напора Авоська.

– Для заверения документа нужен нотариус, – поправил ее жених. – Хотя, конечно, все свои сделки я обговариваю с юристом, но его звать не нужно, он – всегда рядом. Как? Вы не знаете, кто у меня юрист и доверенное лицо? Прошу любить и жаловать! – К почти обморочному удивлению Авоськи жених подтолкнул на середину комнаты Ёрика.

– Так я и думала, – обреченно прошептала я, прошла в спальню, где висели пышными облачками свадебные платья, с трудом нашла в предпраздничном разорении свою сумку и достала листок бумаги.

– Ему! – показал жених пальцем, когда я протянула этот листок.

Пришлось развернуться и подойти к Ёрику.

– Так-так-так! – воодушевился тот и немедленно уселся в кресло, развалив ноги в стороны. – Что это мы имеем?.. Что мы имеем… Гамлет, ты должен это видеть, что мы имеем!

– Ознакомься и проанализируй. – Жених не горел желанием бежать и читать мой вариант брачного договора.

– Так тут, собственно, анализировать нечего. Ерунда какая-то написана. Два предложения. «Я, Нефила Доломеевна Воськина, 1979 года рождения, паспорт… серия, номер, согласна выйти замуж за… – здесь, обрати внимание, – пропуск! Это наводит на некоторые размышления, – хитро прищурился Ёрик. – На очень странные размышления это наводит – либо Нефила Доломеевна не знает, как тебя зовут, либо все современные школьницы к выпускному вечеру таскают у себя в портфелях подобные образчики брачных договоров – так, на всякий случай.

– Дальше! – потребовал жених.

– «…согласна выйти замуж… при соблюдении следующих условий. Первое. Моим мужем будут соблюдены все юридические формальности при удочерении ребенка – Тегенарии Воськиной, семи лет. – Ничего не понимаю! – Второе. Муж никогда не будет унижать меня и добиваться чего-либо с применением силы». Точка! Уважаемая невеста! Брачный договор предполагает подробное обсуждение финансовых сторон сотрудничества, владения имуществом, обязательств особого рода, а это! – Ёрик махнул рукой, словно собираясь отбросить мой листок, но, наткнувшись на взгляд жениха, не бросил, а просто пошелестел им. – Это не брачный договор, а не знаю что!

– Это все? – перебил его жених и нервно прошелся туда-сюда по комнате. Поправил тяжелые кисти на шторе, стрельнул глазами в сторону застывшей на диване Авоськи. – Если все – тогда давай знакомиться, Нефила Доломеевна!

– Гамлет, подожди, ты же не собираешься подписывать эту…

– Дай познакомиться, Ёрик! Ты что, не понял – невеста не знает даже, как меня зовут!

– Да это ладно, это ерунда, подумаешь, познакомитесь в загсе, даже интересно! Ты попроси ее объяснить, что здесь написано о каком-то ребенке! Девочки! – проникновенно обратился в сторону дивана Ёрик. – Что это за дочки у вас? Вы так своих тамагочей называете?

– Нет, – твердо ответила я. – Это настоящая девочка семи лет. Она очень симпатичная, хотя и избалована сильно, но это из-за сиротства, у нее нет папы…

– Она иногда матерится, курит и кусается, – решила сразу выложить все наболевшее Авоська.

– Гамлет, или я ничего не понимаю в этой жизни, или девчушки подобрали где-то на вокзале убогую сиротинушку и собираются тебе ее подсунуть на удочерение, – развеселился Ёрик. – Ты только прикинь, во что тебе обойдется подобный общественный идеализм! А я-то никак не мог понять – почему эта маленькая красотка согласна выйти замуж за человека, один раз ею увиденного в детстве и даже, как теперь оказывается, совершенно незнакомого! Она даже имени твоего не знает!

– Я… Почему, я знаю… То есть я не знаю точно, я думаю, что тебя зовут Тимофей, хотя этот твой юрист… – я посмотрела на застывшего с открытым ртом Ёрика, – он зовет тебя Гамлетом, и если это твое имя, тогда, наверное, ты – армянин. – Пробормотав все это, с ужасом чувствуя, как мое лицо заливает краска, я закрыла его ладонями и придвинулась поближе к Авоське.

– Тимофей? – удивленно спросил Ёрик.

– Да. Тимоня – это же уменьшительное от Тимофея?.. Я так подумала тогда, в лесу…

Наступила тишина. Жених перестал ходить по комнате. Застыл в кресле юрист Еремей. И только в этот момент я поняла, что сотворила. Нет, я не собиралась хранить все в себе как вечную тайну. Между мужем и женой не должно быть тайн. Но Рута просила меня не говорить откровенно с мужем, пока… («Если, конечно, этот человек действительно станет твоим мужем! И ты захочешь, чтобы ваше дыхание было общим, и кровь, и сон! Вот тогда, когда это произойдет, когда дыхание, кровь и сон станут общими, тогда и расскажешь все, не раньше!»)

Первым не выдержал напряжения Ёрик.

– Гамлет, – громко предложил он. – Разберись с невестой. Что у вас вообще происходит? – повернулся ко мне и попросил убрать руки от лица. – Вот и умница, – одобрил он, когда Авоська силой убрала мои ладони. – Девочка, слушай меня. Его зовут…

– Меня зовут Гамлет Ван-Тейман, – вступил жених. – Тимоней меня называл только один человек. Один-единственный близкий друг детства. Ты же не можешь этого знать?! – закричал он вдруг.

Я прижалась к Авоське сильней. Она обхватила меня руками и заявила:

– Крик является определенной формой унижения, в зависимости от обстоятельств! Учтите это на будущее.

В гостиную вошла женщина и доложила, что привезли коробку, просят проверить содержимое и расписаться.

– А вот и шелк прибыл! – вздохнул Ёрик.

– У вас осталось не больше двух часов, чтобы поорать как следует на всю оставшуюся супружескую жизнь! – продолжила Авоська. – Потому что если вы будете себе это позволять после загса, Нефила подаст на развод за унижения!

– Два часа? Еще два часа на то, чтобы обмотаться этой тряпкой?! – Гамлет посмотрел на часы и погладил меня по голове. – Девочки, пощадите – загс закроется, цветы завянут! Ёрик! Добавь в этот листок третий пункт о моем отношении к собственным детям и четвертый – о разделе имущества в случае моей смерти, и бегом в бильярдную: там нотариус шары катает.

– Гамлет, спешка в этом деле…

– Делай. То. Что. Я. Сказал, – медленно продекламировал Гамлет и потом голосом потеплей добавил: – Ты же слышал: кричать мне теперь никак нельзя, а ругаться… Я чувствую, скоро будет здесь кому ругаться и кусаться.

– Что это такое – о собственных детях?.. – решаю я выяснить, пока Авоська тащит меня почти волоком к спальне смотреть на шелк. – Что еще за случай смерти?..

А в спальне четверо девушек растянули по комнате полотно, сверкающее и переливающееся в их руках золотыми струями. Четыре метра. Это да. Но вот ширину я не оговорила. Не больше шестидесяти сантиметров в ширину оказалась мадагаскарская роскошь. Не больше шестидесяти…

– Я не желаю иметь от тебя собственных детей, по крайней мере в ближайшие двадцать лет, – сообщает мой жених, пока мы пробуем шелк на ощупь.

– Что ты будешь делать с этой лентой? – озаботилась Авоська.

– Почему не желаешь?

– Во-первых, я – отвратительный воспитатель и ужа-а-асный эгоист. Я хочу иметь твое прекрасное тело не изуродованным новой плотью.

– Можно просто обмотаться, а конец – закрепить на голове, – предлагает Авоська свой способ употребления шелка.

– А во-вторых?

– А во-вторых, у меня уже есть сын.

– Сын… Гамлета? – не сдержалась я от совершенно идиотского вопроса.

– Ему девять. Так что не одна ты мастерица сюрпризы устраивать перед свадьбой. Что будешь делать с этим грандиозным бантом? – кивнул мой жених на шелк. – Знаешь, что я думаю? Останься в том, в чем сейчас. Нет, серьезно! Ты выглядишь просто великолепно. А эту ленту прикрепи сзади, пусть волочится за тобой по земле.

– Что, вот так – в лифе, трусах и чулках?..

– Мне нравится, – пожал плечами жених.

– Авангард на грани эпатажа, – вдруг поддержала его Авоська. – Только подумай, как ты будешь визжать от восторга, разглядывая свадебные фотографии через пятьдесят лет!

– А я тоже буду этой… Ван-Тейман? – осторожно поинтересовалась я, заматываясь в шелк. Как он нежен и приятен на ощупь – больше всего это похоже на прикосновение теплого тельца виноградины!

– Я уже давно не Ван, – отмахнулся жених. – Просто Тейман. А вообще стыдиться тебе нечего. Мой прапра-пра– и так далее – приехал в Россию с мастеровыми голландцами по приглашению Петра I. Девочки! – Он хлопнул в ладоши. – Тащите булавки, у вас десять минут, чтобы закрепить эту занавеску на невесте!

Через десять минут я напоминала профессионально упакованную в целлофан статуэтку. Я могла делать только маленькие шажки – хотя от колен некоторая часть шелковой обертки расходилась пышным веером – бедра облегались им плотно, вырисовывая контуры алых трусиков.

– Может, вообще разденешься под шелком наголо? – указала на это пятно Авоська.

– Нет. Трусы у меня в тон с туфлями и с губной помадой. Пусть просвечивают.

– Букет! – осторожно протянула я руку из пышных складок шелка, топорщившихся на плечах. Голова моя тоже была окружена подобием стоячего воротника, почти целиком закрывающего лицо – этакая вуаль снизу.

– Что это такое? – отшатнулся жених от протянутого Авоськой букета. – Это что – морские водоросли?!

Впервые за все время ожидания в этом длинном тревожном дне я заметила на его лице усталость и отвращение.

– Это декоративная капуста!

– Но она же… Она же зеленая!

– Я такое и заказывала! – Отобрав у Авоськи кипенную ажурную зелень всевозможных оттенков – от бледно-салатового до темно-изумрудного, – я становлюсь у зеркала, выбирая, в каком месте обертки лучше всего смотрится зеленое пятно.

– А что, здорово! – вдруг соглашается жених.

В зеркале я нахожу его глаза и внимательно отслеживаю малейший намек на издевку. И не нахожу. Восторг и удивление!

– А бриллианты куда? – почему-то шепотом спрашивает он и присаживается. – С этим шелком действительно они не в тему.

Осторожным сильным движением он приподнимает мою ступню и снимает туфлю.

– Правильно! – одобряю я. – Босиком. И чулки снять!

Гамлет, удерживая меня за ступню, наматывает на щиколотку ожерелье, надевает туфлю и возится с застежкой.

– Походи так, ладно? – пытается он заглянуть снизу в мое лицо. – Понимаешь, друзья не поймут, если на тебе не будет ни одного камушка. Их жены, конечно, на ногах такое не носят, так что… Подпиши. – Он встает и протягивает мою бумажку, в которой прибавилось несколько строк.

Я с готовностью беру ручку. В перчатке ручка кажется незнакомым предметом. Снять перчатку? А куда тогда деть букет?..

– В случае моей смерти ты получаешь одну треть от всего зарегистрированного имущества и вкладов. По одной трети уйдет на опекунские счета детей.

– Детей?..

– У тебя – дочка. – Гамлет разворачивает меня к камину, на его столешнице удобнее всего писать стоя. – У меня – сын. Дети требуют – чего?..

– Внимания и любви! – Я подписываюсь два раза там, где он указывает пальцем.

– Неправильно.

– Заботы и понимания?

– Нет. Дети требуют денег. Сначала – денег!

– Здесь написано, что я не должна рожать детей в течение двадцати лет совместной жизни.

– Первых двадцати лет! – поправляет меня жених.

– Да какая разница? Мне тогда уже будет тридцать семь! Кто же рожает в тридцать семь?

– Вот именно! Как хорошо все устроилось, ты только подумай: рожать не надо, кормить грудью не надо! Подгузники-пеленки, слюнявчики – все в прошлом! У нас уже двое детей – тебе будет чем заняться в ближайшие двадцать лет. А потом сама подумаешь, захочешь ли ты еще раз поиграть в такое.

– А где этот мальчик? Где твой сын?

– Этот жлоб пока что очень занят. Подтачивает здоровье тещи. Мать жены решила заняться его воспитанием после смерти дочери. Сегодня познакомишься. Кстати! Почему ты не захотела, чтобы я представился заранее твоей матери? Проблемы?

– Сегодня познакомишься…

– Ты не могла слышать, как кто-то называл меня Тимоней, – вдруг, не меняя интонации, буднично сказал жених. – Меня так называл только один человек на свете. Он давно умер.

– Поговорим потом.

– Когда потом?

– Когда у нас станут общими дыхание, кровь и сон.

– Ага… То есть сегодня ночью? – уточнил он.

Когда я впервые увидела своего жениха в лесу у загниваловского пруда, он бегал вокруг большой машины, выкрикивал ругательства и умоляющим голосом просил: «Не умирай, придурок, иначе я сам тебя убью, клянусь – я тебя убью!..»

Спустившись с ели, я пошла на звуки его голоса и, продравшись сквозь кустарник, обнаружила застрявшую на проселочной дороге машину и мужчину, бегающего вокруг нее.

Стало не так страшно. Похоже, этому человеку было совершенно не до заблудившихся в лесу девочек. Из машины кто-то звал его слабым голосом. «Заткнись, Тимоня… Вытащи меня отсюда…» Бегающий человек закричал: «Ты не можешь так со мной поступить!» А человек в машине ответил: «Тимоня, если я подохну, это подохнет вместе со мной».

Тот, кто бегал, снял пиджак, бросил его на траву и стал вытаскивать из машины что-то тяжелое. Я видела его со спины, поэтому не сразу разглядела, что это было. Только когда он отошел, я чуть не закричала от страха: головой на пиджаке лежал другой мужчина, держась руками за живот, и его рубашка была красной от горла до пояса брюк.

Я начала потихоньку отползать задом в кусты, стараясь не упускать из виду бегающего человека. Теперь он толкал машину сзади, громко тужась. Машина содрогалась, но ее заднее колесо не вылезало из глубокой грязной впадины.

Все это время мужчина на траве безостановочно что-то бормотал, стараясь привлечь внимание того, кто толкал машину. Он говорил странные вещи: «…мне кажется, что меня положат в колыбель, нет, не в колыбель… Я маленький лежал в корзине, есть даже такая фотография. Какие странные мысли лезут в голову! Колыбель качается над полом, мягкая и теплая… Тимоня, мне снился сон, что меня, вот такого, как я сейчас, качают в колыбели, а колыбель – корзина плетеная, а я запеленатый как мумия, не могу пошевелиться, и смешно все… Вчера снилось?.. Или позавчера? Ты не подумай, как только меня осмотрит врач, ты сразу все узнаешь, ты только не бросай меня…»

Находясь в странном ступоре, я совершенно не разглядела лица этих мужчин, зато кружевным клеймом на всю жизнь впечаталась в память поблескивающая на ветке паутина – у самого моего лица – и крошечный цветок земляники сквозь нее. Бегающий мужчина перестал дергать машину и вдруг появился совсем рядом с большим пистолетом в руке. Я не успела ни дернуться, ни вскрикнуть – он поднял руку вверх и пальнул. Это была ракетница. Красный огонек в небе был сразу же обесцвечен солнцем и уныло затух где-то у земли печальным облачком.

– Я должен пойти за помощью, – отчаялся человек с ракетницей. Он вытащил из машины небольшую подушку и предложил лежащему на земле «заткнуть дыру в животе, сильно прижать и так держать». Пока он не вернется.

– Если ты бросишь меня здесь, – еле ворочал языком лежащий, – то никогда не найдешь…

– Я тебя вытащу!

– Если ты меня… – У лежащего пошла изо рта кровь.

Тот, кого он называл Тимоней, обхватил голову руками и сел рядом.

В паутину у моего лица попало странное насекомое с зелеными прозрачными крылышками. Оно дергало длинным изящным тельцем. И тут же показался небольшой паук. Он был намного меньше, сначала боялся подбираться близко – мне показалось, что он на расстоянии в нетерпении перебирает лапками, а потом вдруг я поняла, что паук определенным образом дергает ниточки паутины, закрепляя зеленую добычу понадежней. Я услышала булькающий звук изо рта лежащего мужчины. Паук уже так замотал свои паутинки, что зеленые крылья больше не трепыхались, тельце слабело. Когда он убедился, что добыча хорошо упакована, он в два наскока оказался рядом и укусил кончик содрогающегося брюшка. Человек на траве задышал шумно и часто, а его друг рядом завыл тихонько, кусая кулак. Я еле успевала переводить взгляд – паутина была совсем рядом у лица, а вдали – двое мужчин на траве. Паутина – мужчины – близко – далеко… У меня заболела голова и онемели ноги ниже колен: я сидела, подложив их под себя и скорчившись. Когда насекомое в паутине перестало дергаться, я странным и чужим для себя чувством поняла, что мужчина на траве умер. Его друг, отвернувшись, провел грязной ладонью по лицу умершего – этот жест показался мне странным и даже неприятным. Но потом я поняла, что он опускал веки на широко открытые глаза. Потом мужчина встал, залез в машину, так что мне был виден только его зад. Он достал плед и большую прямоугольную бутылку. Укрыв умершего пледом, мужчина приложился к бутылке и так долго глотал, содрогая кадык под запрокинутым подбородком, что я подумала – не утопиться ли он задумал таким образом?

Я подумала – утопиться, потому что моя мама как-то пила боржоми из бутылки – она тоже стояла, запрокинув голову, а потом вдруг стала захлебываться. В горле у нее забулькало, я испугалась, потому что она не убрала бутылку, а продолжала заливать боржоми в горло. Я бросилась к киоску, в котором мы эту бутылку только что купили. Я просила киоскера позвонить в Службу спасения. Он выглянул из крошечного окошка, вышел, не спеша подошел к захлебывающейся и уже опустившейся на колени маме и, размахнувшись, стукнул ее ладонью по спине. Мама выронила бутылку и упала ладонями на асфальт, выливая из себя боржоми. Когда она смогла встать и мы опять влились в праздничное шествие с разноцветными шарами и цветами, я спросила, что это с нею случилось? Почему она не убрала бутылку? «Сегодня день рождения твоего папы, – объяснила мама. – Наверное, я хотела утопиться. Не обращай внимания, это на подсознании».

– Счастливого пути тебе! – сказал мужчина, почти опорожнив бутылку. Он не собирался топиться от горя, а просто выпил для храбрости. После напутствия мужчина на коленях подполз к телу друга и вдруг стал обшаривать его с дотошной тщательностью. Он вытащил из-под него пиджак, вывернул карманы, переворошил волосы на голове, снял часы, отковырял их заднюю крышку и разочарованно закинул потом в кусты. Башмаки подверглись настоящему распарыванию – коротким широким ножом удалось отрезать даже подошву. Были осмотрены носки, ощупано все тело – для этого мужчина его переворачивал несколько раз, а я застывала от ужаса и нереальности происходящего.

Окровавленная подушка с живота тоже была вся ощупана и осмотрена – сантиметр за сантиметром, после чего мужчина с надрывом поинтересовался: «Почему ты так со мной поступаешь?!», бросился к автомобилю, и в его руках оказался странный предмет на металлическом стержне. В правое ухо он вставил небольшую пуговку, от которой отходил проводок к стержню, и стал водить этой штукой над телом, а потом еще долго ковырялся с нею в автомобиле, выбрасывая наружу после очередного писка зажигалку, связку ключей, отвертку и еще что-то – не разглядеть, потому что кое-что он бросал в противоположную от меня сторону. После возмущенного и отчаянного рыка в траву полетел и сам прибор – я проследила, как над ним взлетели две потревоженные бабочки и еще долго успокаивали друг друга танцами в воздухе и осторожными прикосновениями.

«Этого не может быть», – подвел итог мужчина. Полил себе на лицо из пластиковой бутылки, кое-как обтерся низом рубашки, выпачкав ее окровавленными руками.

К этому моменту он уже стал пошатываться. Глаза его иногда вдруг начинали с недоумением и растерянностью осматривать что-то поверх деревьев – вероятно, в поиске некой потусторонней силы, наблюдающей за ним сверху и вот-вот уже собирающейся хлопнуть в ладоши, чтобы закончить этот кошмар и объявить перерыв и смену декораций.

«Кто тут?!» – вдруг крикнул мужчина, свирепо озираясь и дергая что-то у себя за спиной.

А ноги мои уже затекли до болезненной пульсации, я, как могла, сдерживала дыхание, и его крик привел меня в настоящий ужас – недостаточно сдерживала! Я перевалилась на бок, растирая икры руками и уже мало заботясь о создаваемом шуме. Потому что пора было бежать очень быстро и очень далеко: мужчина наконец выдернул пистолет и стал палить из него в моем направлении – к счастью, достаточно высоко.

Сначала я выползла из кустов на четвереньках, а на дороге встала и побежала, совершенно не соображая куда и ничего не видя перед собой.

Через несколько минут я устала и так исхлестала себе лицо ветками, что больно было дотронуться. Вот тут, замедлив бег и кое-как восстановив дыхание, я обнаружила, что он бежит за мной! Он делал по шагу на каждый мой удар сердца, и мне казалось, что если сердце остановится – мужчина потеряет ритм, собьется и заблудится, и я стиснула руки под левым соском, уговаривая сердце остановиться. Шаги остановились. Вглядываясь между ветками, я видела то рогатое чудовище с красными окровавленными клыками, то желтую поросячью морду – это солнце играло среди густых деревьев, цепляясь иногда лучами за паутинки между ветками и причудливо изменяя пространство. Я убрала руки от груди, и шаги тут же двинулись ко мне – спокойно и медленно.

«Ау!» – крикнул он совсем рядом наигранно бодрым голосом.

Я стала уходить, прислушиваясь к звукам и стараясь не бежать. Будем изображать гуляющих вдвоем грибников! Потеряв в других шумах его шаги, вероятно, от полного отчаяния, я тоже один раз неуверенно аукнула. И тут он вышел на меня спереди – он оказался так близко, что я услышала запах алкоголя.

Почему я тогда подумала о Чингисхане? Татарского в нем не было ни капельки – аскетическое удлиненное лицо, отдельные черты я не разглядывала, только много позже, в полубреду, я вдруг до мельчайших подробностей вспомнила его тонкие усы, соединяющиеся опустившимися полосками с крошечной щеточкой бороды. А тогда, в лесу, я вдруг вспомнила хана Темучина, называвшего себя Океан-хан, его огромное войско – тридцать тысяч всадников и почти сто тысяч лошадей. На гравюрах Океан-хан был изображен с такой же странно выбритой бородкой – тонкие черные линии вокруг сочного рта соединяют изящные усы с крошечной бородкой.

– Девочка?.. Ты вот что… Ты ничего не бойся, хотя, конечно, мы в лесу, а у тебя на голове… Короче – Красная Шапочка, я тебя съем! Ну вот, испугалась. Иди сюда, я не ем девочек. И знаешь что… хватит бегать, меня это утомляет. – Покачнувшись, он протянул ко мне обе руки. – Вот и умница, – похвалил он, когда я, поколебавшись, подошла поближе. – Девочка! – Он наклонился и обшарил мое лицо глазами. В них было столько печали, что мой страх совершенно испарился. – Девочка, открой рот.