Драгоценность Эвинг Эми
Я пожимаю плечами и отвожу взгляд. Мне совсем не хочется говорить с ней о Южных Воротах.
–Вайолет, прошу тебя, – говорит она. – Пожалуйста, скажи. Ты даже не представляешь, как тяжело это было. Для меня, для Хэзел, Охры. Сначала ваш отец, потом… смотри, как ты повзрослела… а я все пропустила. – Одинокая слеза скатывается по ее щеке. – Ты выросла без меня, детка. Как мне теперь с этим жить?
Ком встает у меня в горле.
–Это не твоя вина, – говорю я, уставившись на ее руки. – У тебя не было выбора.
–Нет, – шепчет мама. – Не было. Но все равно я потеряла тебя. Пожалуйста, утешь меня, скажи, что все это было не напрасно. Скажи, что тебе живется гораздо лучше.
Мне бы хотелось сказать ей, что так оно и есть. Рассказать всю правду, правду о трех курсах Заклнания, о годах боли, бесконечных анализов и визитов к врачу. Мне бы хотелось сказать ей, как сильно я скучала по ней, сказать о том, что в ее пальцах, поглаживающих мою руку, куда больше нежности, чем в заботах всех смотрительниц, вместе взятых. Я бы с удовольствием рассказала ей, как играю на виолончели, как хорошо у меня это получается. Думаю, она бы гордилась мной, если бы узнала об этом. Наверное, ей бы захотелось услышать, как я играю.
Но ком в горле так распух, что я едва могу дышать. Мои мысли возвращаются в тот ужасный день, когда за мной пришли ратники; воспоминания, далекие и путаные, похожи на пазл с недостающими фигурками. Я вижу себя, в слезах, умоляющую не отпускать меня с ними. Вижу широко распахнутые, испуганные глаза Хэзел, ее крошечные ручки, вцепившиеся в подол моего оборванного платья. Холодный отблеск ружья ратника. Вижу свою мать, которая, прижимаясь губами к моему лбу и орошая слезами мои волосы, говорит: – Ты должна пойти с ними, Вайолет. Ты должна пойти с ними.
В комнате вдруг становится нестерпимо жарко.
–Я… мне надо на воздух, – задыхаясь, говорю я и, спотыкаясь, выхожу на задний двор.
Двор – это просто клочок сухой земли и пожелтевшей травы. Но мне становится легче, когда прохладный ветерок щекочет мою кожу, и я слышу шелест листьев лимонного дерева, что растет посреди двора. Оно еще не подарило нам ни одного лимона. Как там поется в любимой песенке отца?
- Лимонное дерево, ты очень красивое,
- И сладки твои цветки.
Это была какая-то аналогия с коварной любовью, но всякий раз, когда отец напевал ее, я думала только о том, как мне хочется съесть лимон. И это было первое, что я попробовала, когда оказалась в инкубаторе. Радостная, я откусила его прямо с кожурой, и от кислоты меня едва не перекосило.
–Ты стала другой.
Я резко поворачиваюсь. Хэзел сидит на перевернутом ведре у стены дома. Я даже не заметила ее.
–Мама тоже так говорит. – Я все еще задыхаюсь.
Она изучает меня. Глаза у нее проницательные и умные. Я снова ловлю себя на мысли, насколько она похожа на нашего отца.
–Она сказала, что завтра ты идешь на Аукцион, – говорит Хэзел. – Поэтому тебе разрешили повидаться с нами.
Я киваю.
–Они называют это Днем Расплаты… когда ты расплачиваешься по счетам своего прошлого, чтобы начать новую жизнь. – Сама не знаю, почему я это говорю. Фраза, которую я сотни раз слышала из уст смотрительниц, оставляет горький привкус во рту.
Хэзел встает.
–Вот кто мы для тебя? Те самые счета, по которым надо расплатиться, прежде чем ты уйдешь навсегда, чтобы жить в каком-то дворце в Жемчужине?
–Нет, – ужасаюсь я. – Нет, конечно же, нет.
Ее руки сжимаются в кулаки – в точности как у меня, когда я злюсь или обижаюсь.
–Тогда почему ты здесь?
Потрясенная, я качаю головой.
–Почему?.. Хэзел, я здесь, потому что я люблю тебя. Потому что скучала по тебе. И по маме, по Охре. Я скучаю по вам каждый день.
–Тогда почему ты ни разу не написала мне? – кричит Хэзел, и ее голос обрывается, как обрывается и мое сердце. – Ты же обещала мне писать. «Не важно, что», – сказала ты. Я каждый день ждала от тебя письма, но ты не написала мне ни строчки!
Ее слова сыплются на меня колючим градом. Я думала, что она забыла то обещание. Тем более что оно было заведомо невыполнимым.
–Хэзел, я не могла. Нам не разрешают писать письма.
–Могу поспорить, ты даже не пыталась, – цедит сквозь зубы Хэзел. – Ты слишком дорожила всей этой роскошью, новыми шмотками, свежей едой и горячей водой. Ведь там ты получила все это, я знаю, поэтому хватит врать.
–Да, получила. Но неужели ты думаешь, что я бы не отдала все это обратно, лишь бы снова жить с вами? Чтобы снова укладывать тебя в кроватку, петь тебе колыбельные? Чтобы в дождь мы могли лепить пирожки из грязи и кидаться ими в Охру, когда он не видит? – Картинки оживали перед глазами и ранили душу. Подумать только, какой жизни меня лишили. Да, в бедности, но зато счастливой. – Неужели ты действительно думаешь, что я променяла свою семью на водопровод и тряпки? У меня не было выбора, Хэзел, – говорю я. – Мне не оставили выбора.
Хэзел молчит, но, кажется, мои слова ее не убедили. Я делаю шаг ей навстречу.
–Каждый год я праздную твой день рождения, – продолжаю я. Знаю, что рискую, потому что на мне передатчик, но сейчас меня это не волнует. – Я прошу их испечь торт, шоколадный с ванильным кремом, и они пишут на нем твое имя зеленой глазурью и вставляют свечку, а потом мы с моей подругой Рейвен поем тебе поздравление «С днем рождения».
Мы делаем это и в день рождения брата Рейвен, и в день рождения Охры.
Хэзел прищуривается.
–Правда?
Слеза стекает по моей щеке и падает на уголок рта.
–Иногда я разговариваю с тобой после отбоя. Я рассказываю тебе анекдоты, которые слышала, истории про своих подруг и про то, как мы живем в инкубаторе. Я скучаю по тебе каждый день, Хэзел.
Внезапно она бросается ко мне и обнимает. Я крепко прижимаю ее к себе, чувствуя, как сотрясается в рыданиях ее хрупкое тельце. Потоки слез струятся по моим щекам, скатываясь в ее волосы.
–Я думала, что тебе все равно. – Ее голос звучит приглушенно, утопая в мягких складках халата. – Я думала, ты бросила меня навсегда.
–Нет, – шепчу я. – Я всегда буду любить тебя, Хэзел. Я обещаю.
Я счастлива, что мне достались эти драгоценные минуты. Что бы ни принес завтрашний день, чем бы ни обернулся Аукцион, я благодарна судьбе за то, что, по крайней мере, провела последние мгновения на воле со своей любимой сестренкой.
На ужин в тот вечер – маленькая жареная утка, в которой больше костей, чем мяса, отварной картофель и несколько поникших стручков фасоли.
Я чувствую себя виноватой, вспоминая свои сытные ужины с изобилием свежих продуктов. А для моей семьи эта жалкая трапеза сродни праздничному пиру, которому позавидовала бы сама Курфюрстина.
–Охра принес сливки с молочной фермы, – восклицает Хэзел, дергая меня за рукав. – Мы сможем съесть мороженое на десерт.
–Какое лакомство, – говорю я с улыбкой, передавая Охре миску с картофелем. – Так ты работаешь на ферме?
Охра кивает.
–По большей части – да, – говорит он, накладывая себе на тарелку щедрую порцию картофеля. Мама забирает у него миску, пока он не опустошил ее. – Мне нравится работать с животными. Бригадир говорит, что через год я смогу научиться пахать. – Его распирает от гордости. – Я доволен, что попал на работу в дом Огня. Хозяева хорошо обращаются с нами, дают передохнуть, не задерживают после смены и все такое. У меня был друг – Сейбл Терсинг, помнишь его? Он работает в доме Света и рассказывает всякие страшилки. Бригадиры там ходят с плетками и не боятся пускать их в ход, а еще тебе могут урезать жалованье, если застукают на перекуре или…
–С каких это пор Сейбл Терсинг курит? – строго спрашивает мама. Охра заливается румянцем.
–Нет, я не имею в виду Сейбла, просто…
–Охра, клянусь памятью вашего отца, если я поймаю тебя с сигаретой…
–Мама, – Охра закатывает глаза. – Я лишь хочу сказать, что это несправедливо, когда ты не знаешь, как к тебе будут относиться в том или другом королевском доме. Должны быть закреплены общие правила, и, если их нарушают, работники могли бы обращаться к Курфюрсту.
–О, да, Курфюрсту больше заняться нечем, кроме как выслушивать жалобы каких-то мальчишек, – говорит мать. Но я не могу удержаться от улыбки.
–Ты говоришь, как отец, – подбадриваю я Охру. Он самозабвенно скребет затылок, закидывая в рот сразу несколько картофелин.
–Отец частенько бывал прав, – бормочет Охра с набитым ртом.
Хэзел снова дергает меня за рукав, требуя моего внимания.
–А я в классе одна из лучших учениц, – говорит она с гордостью.
–Конечно, – говорю я. – Ты же моя сестра, не так ли?
Мама смеется.
–С тобой не было таких хлопот, как с этой отличницей. Год только начался, а она уже дважды подралась.
–Подралась? – Яхмурюсь, поглядывая на сестру. – И с кем же ты дерешься, Хэзел?
Хэзел с укором смотрит на мать.
–Ни с кем. Просто попадаются глупые мальчишки.
–Да, и если это повторится, ты снова будешь наказана, и никаких игр целую неделю, – сурово говорит мама.
Хэзел дуется. А меня, которая слушает эти будничные семейные перепалки, гложет зависть. За этим столом столько любви – настоящей, пульсирующей, живой. Я наблюдаю за тем, как пререкаются Охра с Хэзел, как смеется мама, одергивая расшалившихся детей. Я вижу, что мое место здесь, среди них.
Мне так хочется убедить маму в том, что со мной все будет хорошо. Даже если я сама в это не верю, даже если это ложь. Я не хочу омрачать их счастье.
–Вы только не переживайте за меня, – вдруг говорю я. Все замолкают и поворачиваются ко мне – наверное, надо было выразиться более деликатно. – То есть, я хочу сказать… – Я перевожу взгляд на маму. – Я не пропаду. – Она опускает вилку. Я выдавливаю из себя улыбку и надеюсь, что она выглядит искренней. – С завтрашнего дня я буду жить в Жемчужине. Разве это не здорово? Я уверена, что обо мне там будут заботиться. – У Хэзел глаза, как блюдца. – Но… вы помните… пожалуйста, помните всегда, что я вас очень люблю. Всех вас. – Мой голос дрожит, и я делаю глоток воды. В глазах моей матери стоят слезы, и она прижимает руку ко рту. – Если бы была хоть малейшая возможность остаться с вами, я бы осталась. Я… я так горжусь быть частью нашей семьи. Пожалуйста, знайте это.
Их взгляды прожигают меня насквозь, и я чувствую, что силы меня покидают. Огонь затухает в камине, и я встаю из-за стола.
–Огонь гаснет. Я принесу еще дров, – неловко меняя тему, предлагаю я.
Я выскакиваю за дверь, с жадностью глотая прохладный ночной воздух; у меня дрожат руки.
«Не плачь», – говорю я себе. Если я заплачу, они догадаются, что мне страшно. Я не могу позволить им увидеть мой страх. Пусть думают, что я счастлива.
Я прислоняюсь к стене дома и смотрю на ночное небо, сверкающее звездами. По крайней мере, где бы я ни оказалась, мы всегда будем под одним небом. И мы с Хэзел всегда будем смотреть на одни и те же звезды.
Я поворачиваюсь к поленнице, и мой взгляд падает на лимонное дерево, серебристое в лунном свете. Меня озаряет идея.
Третье Заклинание, на рост.
Я подбегаю к дереву и провожу рукой по знакомой коре. Я знаю, будет больно, но меня это не останавливает. Боль стоит того, что я задумала. И я знаю, что у меня все получится, ведь я лучшая в третьем Заклинании.
Я нащупываю узелок на одной из веток и прижимаюсь к нему рукой, мысленно повторяя слова Заклинания.
Первое: увидеть предмет как он есть. Второе: нарисовать мысленный образ. Третье: подчинить его своей воле.
Я рисую мысленный образ – тепло собирается в моей ладони, и в то же время нарастает боль в основании черепа. Я ощущаю жизнь дерева, ее неосязаемое движение, и цепляюсь за нее, вытягивая наружу, как дергают за нити кукол-марионеток. Крошечный комок набухает под моей ладонью, и зеленый листочек пробивается между моими пальцами. Дерево слегка сопротивляется, и у меня перехватывает дыхание, когда пронзающая боль спускается по позвоночнику, а в мозг впиваются сотни иголок. Я выгибаю спину, голова кружится, но за четыре года в Южных Воротах мне доводилось испытывать и не такое, и я готова идти до конца. Я заставляю себя сосредоточиться, закусываю губу, чтобы не плакать, бережно вытягиваю нити жизни одну за другой, сплетаю их тонкие пряди, словно паутину, и бугорок разрастается, уютно размещаясь в моей руке.
Лимон.
Я отпускаю его, и у меня подгибаются колени. Я падаю на землю, упираясь в нее ладонями, тяжело дыша. Кровь капает в грязь, и я вытираю нос тыльной стороной ладони. Прижимаясь лбом к дереву, я отсчитываю назад от десяти, как учила нас Пейшенс, и постепенно боль стихает, оставляя после себя тупую тяжесть за правым ухом. Дрожа всем телом, я поднимаюсь с колен.
Лимон выглядит, как на картинке, свисая с ветки ярко-желтым налитым тельцем. Хэзел он непременно понравится.
Жизнь дерева все еще пульсирует во мне, и я знаю, что отдала ему и часть себя. Это дерево больше не будет бесплодным.
Я набираю дров из поленницы и возвращаюсь домой, к своей семье.
3
Все воспитанницы стоят на платформе, провожая нас в дорогу.
В Южных Воротах, как и в Северных, Восточных и Западных, есть собственный железнодорожный вокзал. Наша станция конечная в Болоте – поезда дальше не ходят. Станции, с которых рабочие разъезжаются по округам, находятся ближе к стене, которая отделяет Болото от Фермы. Помню, как в детстве я провожала отца на работу и страшно боялась большого черного паровоза с пронзительным свистком и трубой, из которой валили клубы белого дыма.
Мы уезжаем ранним утром, сразу после рассвета, и многие младшие девочки с заспанными глазами украдкой подавляют зевоту. Но церемония является обязательной. Я вспоминаю свою первую церемонию – мне было холодно, я устала, и девушки, которых мы провожали, были мне незнакомы. Я просто хотела поскорее вернуться в постель.
Мне непривычно стоять по эту сторону платформы. Мы еще не знаем, какие наряды нам приготовлены в гримерных Аукциона, и пока одеты одинаково – все в коричневых форменных платьях до колен с эмблемой ЮВ и номером лота на левой стороне груди.
Я теперь – лот 197. Вайолет Ластинг осталась в прошлом.
Представитель Жемчужины – крупный мужчина в очках в тонкой металлической оправе и парчовом жилете – поднимается на трибуну и произносит дежурную речь. На левой руке у него кольцо – рубин, похожий на спелую переливающуюся вишню, утопает в россыпи крошечных бриллиантов. Я не могу отвести глаз от этого кольца. Оно могло бы прокормить три семьи Болота в течение года.
Он говорит скучным, занудным голосом, и ветер подхватывает его слова и уносит их прочь. Я все равно его не слушаю; из года в год нам говорят о благородной традиции суррогатного материнства, о нашей великой миссии продолжения королевского рода, о почете и уважении к нам со стороны всех жителей города.
Не могу ничего сказать о Банке и Жемчужине, но уверена, что остальным горожанам нет никакого дела до суррогатов, если только вы не живете в Болоте и у вас не отбирают дочь. Никому из жителей низших округов – Смога, Фермы и Болота – не позволено иметь суррогатов. Иногда родители пытаются спрятать своих дочерей или дать взятку врачам, которые проводят осмотр. Анализ крови на суррогатное материнство является обязательным для каждой девушки Болота, как только она достигает половой зрелости. Никто не знает, почему только девушки из беднейшего округа имеют странную генетическую мутацию, которая наделяет их способностями к Заклинаниям, но королевская семья строго следит за тем, чтобы никто не ускользнул от повинности. Того, кто попытается избежать медицинского осмотра, ожидает суровый приговор – смертная казнь.
Я с содроганием вспоминаю первую публичную казнь, проходившую на моих глазах. Это было семь месяцев назад. Девушку, которая скрывалась три года, все-таки поймали. Ее привели на площадь перед Южными Воротами – нас держали за тонированными экранами, так что мы видели все, а нас не видел никто. Я искала в толпе свою мать, но ее там не было. Площадь находится в часе ходьбы от нашего дома. Наверное, мама хотела оградить и Охру с Хэзел от этого жуткого зрелища. Они с отцом никогда не посещали публичные экзекуции – папа называл это «чудовищным». Но я помню, что мне было любопытно, хотелось знать, на что это похоже.
Впрочем, увидев все своими глазами… я поняла, что он имел в виду.
Девушка казалась одичавшей, ее длинные черные волосы спутались вокруг лица, на котором выделялись сияющие яркой синевой глаза. Было в ее облике что-то свирепое и неукротимое. На вид она была старше меня всего на несколько лет.
Она не оказывала никакого сопротивления двум ратникам, что держали ее. Не плакала и не умоляла о пощаде. Она выглядела на удивление спокойной. Когда ее голову положили на плаху, могу поклясться, она улыбнулась. Судья спросил, хочет ли она прознести последнее слово.
–Вот как это произойдет, – сказала она. – Я не боюсь. – Ее лицо стало грустным, когда она добавила: – Скажите Кобальту, что я люблю его.
А потом ей отрубили голову.
Я заставляла себя смотреть на ее изуродованное тело, не морщиться и не отворачиваться, как это делали Лили и многие другие девочки. Я думала о том, что она заслуживает, чтобы хоть кто-то был таким же храбрым, как она, как будто тогда ее жизнь и смерть не будут напрасными. Наверное, это была глупая идея – всю неделю меня мучили ночные кошмары, – но я все равно рада, что поступила так.
Всякий раз, когда я думаю о ней, мне хочется узнать, кто такой Кобальт. Интересно, знает ли он о том, что с его именем на устах она приняла смерть?
Я снова переключаю внимание на человека из Жемчужины, который заканчивает свою речь и протирает очки шелковым носовым платком.
В этом году от Южных Ворот на Аукцион едут только двадцать два суррогата. Гораздо больше присылают инкубаторы Северных и Западных Ворот. Наш поезд – паровоз цвета спелой сливы с тремя вагонами – выглядит намного меньше и дружелюбнее, чем тот, что увозил моего отца на работу.
Наш главный врач, доктор Стил, жмет толстяку руку и обращается к нам. Все в докторе Стиле длинное и серое – длинный подбородок, длинный нос, длинные руки, седые волосы и брови, серые глаза. Даже кожа у него с сероватым оттенком. Лили как-то сказала мне, что, по слухам, доктор Стил увлекается опиатами, которые как раз и вымывают естественный цвет кожи.
–А теперь, юные леди, – произносит доктор Стил своим слабым голосом, почти шепотом, – пора в путь.
Он взмахивает длинными пальцами рук, и с громким шипением открываются двери вагонов. Суррогаты садятся в поезд. Я оглядываюсь назад и вижу, как Мёрси вытирает слезы, а Пейшенс привычно невозмутима и спокойна. Я вижу витые решетки на окнах дортуара, здания из бледно-розового камня. Вижу лица других суррогатов – девочек, которые вернутся в инкубатор, как только наш поезд тронется, и больше никогда не вспомнят о нас. Мой взгляд останавливается на двенадцатилетней малышке с выпученными карими глазами. Она такая худенькая, явно недоедает; должно быть, новенькая. Наши глаза встречаются, и она скрещивает пальцы на правой руке и прижимает их к сердцу.
Я захожу в вагон, и двери закрываются за мной.
Вагоны такие же безликие, как наши спальни в Южных Воротах.
Окна затянуты фиолетовыми шторами; вдоль стен скамейки, обложенные мягкими подушками сливового цвета. В вагоне нас всего семеро, и поначалу мы неловко переминаемся в просторном купе, не зная, что нам делать.
Но вот поезд трогается, и мы рассаживаемся. Мы с Рейвен и Лили занимаем место в углу. Рейвен раздвигает шторы.
–А нам можно их открывать? – еле слышно спрашивает Лили.
–И что они с нами сделают? – ухмыляется Рейвен. – Расстреляют?
Лили закусывает губу.
Дорога до Жемчужины занимает два часа. Определенности в моей жизни становится все меньше. Пока еще я точно знаю, что поезд повезет нас через Ферму, Смог, Банк и доставит в Аукционный дом в Жемчужине. Я знаю, что там нас поведут в подготовительную комнату, потом в зал ожидания, откуда мы попадем на Аукцион. И все. Что будет дальше – мне уже неведомо. Неизвестность как бескрайний чистый лист бумаги.
Я смотрю в окно, за которым мелькают глинобитные домики, темно-коричневые на фоне бледно-серого неба.
–Смотреть-то на самом деле не на что, согласна? – говорит Рейвен.
Я скидываю туфли и поджимаю ноги под себя.
–Да, – бормочу я. – Но все-таки это наш дом.
Рейвен смеется.
–Ты такая сентиментальная.
Она играет, но я слишком хорошо ее знаю. Она тоже будет скучать по родным местам.
–Как прошел твой День Расплаты? – спрашиваю я.
Она пожимает плечами, но ее губы плотно сжаты.
–О, прекрасно, моя мама в восторге от того, какой здоровой я выгляжу, какой стала высокой. И думает, что я счастлива в предвкушении поездки в Жемчужину. Как будто я собираюсь на каникулы или что-то в этом роде. А твои?
–А как Кроу? – вместо ответа спрашиваю я. Кроу – это ее брат-близнец.
Она вытаскивает волосы, заправленные за ухо, позволяя им упасть на лицо.
–Мы едва перекинулись парой слов, – бормочет она. – Я думала… вернее, я не думала… – Она снова пожимает плечами. – Похоже, он растерялся, не знал, как разговаривать с суррогатом.
Я пытаюсь вспомнить, что сама думала о суррогатах, когда еще не догадывалась о своей участи. В моем представлении они были какими-то другими, особенными. Сейчас я чувствую себя кем угодно, только не особенной.
И тут Лили начинает петь. Она сжимает мою руку, и ее глаза загораются, когда она смотрит на проплывающее за окном Болото. У нее приятный голос, и она поет популярную в Болоте песенку, всем нам хорошо известную.
- Внимайте, милые юные леди,
- Мудрым советам поживших на свете…
Песню подхватывают две другие девочки. Рейвен закатывает глаза.
–Тебе не кажется, что сейчас это не к месту? – ворчит она.
–Да, пожалуй, – тихо отвечаю я. Песенки Болота чаще всего о девушках, которые умирают молодыми или бывают отвергнуты своими любимыми, хотя к нам это не относится. – Но все равно приятно послушать.
- Ах, любовь – это чудо, любовь – это счастье,
- Любовь – красота, покуда свежа.
- Но любовь стареет, любовь холодеет
- И исчезает, как утренняя роса.
Густая тишина повисает в вагоне, нарушаемая лишь ритмичным стуком колес. Лили смеется, но это, скорее, смех сквозь слезы. Я вдруг ловлю себя на мысли, что, наверное, больше никогда не услышу ни одной песенки из Болота.
Поезд замедляет ход, слышен противный скрежет массивных железных решеток, которые убираются в стену, разделяющую Ферму и Болото. Я много чего знаю про Ферму – мы изучали все округа на уроках истории, – но увидеть ее воочию – совсем другое дело.
Первое, что поражает меня, так это цвета. Я никогда не думала, что в природе существует столько оттенков зеленого. И не только зеленого, но и красного, и бледно-желтого, ярко-оранжевого и сочного розового.
Я думаю об Охре – он сейчас должен быть на одной из молочных ферм. Надеюсь, он сможет и дальше работать в доме Огня. Как это несправедливо, что он в одиночку вынужден кормить нашу семью.
Что еще поражает меня – так это ландшафт Фермы. В Болоте все плоско; здесь же кажется, будто ты все время катишься по земле то вверх, то вниз. Поезд пересекает мост через реку, разделяющую два холма. По их склонам спускаются ровные ряды виноградных лоз, закрепленных палками и кусками проволоки. Я помню, что это называется виноградник, где выращивают виноград для вина. Пару раз я пробовала вино – смотрительницы разрешают нам выпить по бокалу в день рождения и по случаю празднования самой длинной ночи.
–Она такая огромная, – говорит Рейвен.
Она права. Ферма тянется бесконечно, и я почти забываю, что есть еще Болото, Жемчужина или Аукцион. Мне кажется, что нет ничего, кроме этих бескрайних просторов, где буйствует природа.
Как только мы проезжаем через железные ворота на границе Фермы и Смога, свет тускнеет, и солнце будто сияет вполсилы.
Поезд медленно тащится по приподнятой колее через лабиринт чугунных гигантов; повсюду возвышаются фабрики, из их труб валит дым самых разных цветов – темно-серый, белый, зеленовато-фиолетовый, темно-красный. Улицы кишат людьми – с изможденными лицами, согнутыми спинами. Я вижу мужчин и среди них немало женщин и детей. Раздается пронзительный свисток, и толпа рассасывается по мере того, как рабочие разбредаются по своим фабрикам.
У меня замирает сердце при мысли о том, что еще один округ, и мы прибудем на место. Как долго ехать до Жемчужины? Сколько минут свободы мне осталось?
– О-о, – Лили вздыхает, когда мы въезжаем в Банк. – Какая красота.
Солнечный свет снова яркий, маслянисто-желтый, и мне приходится щуриться, потому что онслепит глаза, отражаясь от фасадов магазинов и улиц, вымощенных светлым камнем. Арочные окна с серебряными ставнями и причудливыми орнаментами из кованого золота здесь сплошь и рядом. Деревья с тонкими стволами и идеально подстриженными кронами высажены ровными рядами вдоль тротуаров, и повсюду электрические дилижансы. Мужчины в шляпах-котелках и тщательно отутюженных костюмах сопровождают женщин в платьях из цветного шелка и атласа.
–Похоже, Пейшенс была права, – говорю я. – Брюки здешние женщины не носят.
Рейвен ворчит что-то неразборчивое.
–Разве это не чудо? – Лили прижимается лицом к стеклу. – Только представьте себе: Курфюрст встретил Курфюрстину в одном из этих самых магазинов.
Рейвен медленно качает головой.
–Какое-то безумие. Все это… я хочу сказать… нам, конечно, показывали картинки, но… сколько же у них денег.
–Это мы еще не видели Жемчужину, – бормочу я.
–Всё, девочки, рассаживайтесь по местам. – Старшая смотрительница по имени Черити заходит в вагон, следом за ней плетется доктор Стил. У нее в руках серебряный поднос с аккуратно разложенными разноцветными таблетками. Я перевожу взгляд на Рейвен.
–Что еще за таблетки? – шепчу я, но она лишь пожимает плечами.
–Закройте шторы, пожалуйста, – говорит Черити. Лили тотчас повинуется, но я вижу, что другие девушки нервно переглядываются, зашторивая окна. Тусклый фиолетовый свет в вагоне усиливает зловещую атмосферу.
–Ладно, ладно, не тревожьтесь, – успокаивает доктор Стил. Его пресный голос вряд ли может утешить. – Это просто лекарство, которое поможет вам расслабиться перед важным событием. Просьба оставаться на своих местах.
Мое сердце учащенно бьется, и я хватаюсь за руку Рейвен. Доктор спокойно обходит купе. Таблетки кодируются по номеру лота, и каждая девушка высовывает язык, а доктор Стил крошечными серебряными щипцами кладет ей в рот таблетку. Некоторые девочки кашляют, кто-то облизывает губы и морщится, но ничего более драматичного не происходит.
Он подходит к Рейвен.
– 192, – произносит он, выбирая светло-голубую таблетку. Рейвен смотрит на него глубокими черными глазами, и я почему-то думаю, что она откажется от лекарства. Но вот она открывает рот, и доктор бросает ей на язык таблетку. Она продолжает буравить его взглядом. Единственное, как она может протестовать.
Доктор Стил даже не замечает этого.
– 197, – говорит он, обращаясь ко мне. Я открываю рот и получаю фиолетовую таблетку. Жгучая и кислая на вкус, она напоминает мне о том, как я впервые откусила лимон. Уже в следующее мгновение она растворяется во рту. Я провожу языком по зубам и сглатываю. После таблетки немного щиплет во рту.
Доктор кивает головой.
–Спасибо, юные леди.
Черити спешит за ним в следующий вагон.
–Что это было? – спрашивает Рейвен.
–Что бы это ни было, на вкус все равно мерзость, – отвечаю я. – В какой-то момент мне показалось, что ты не будешь ее глотать.
–Я подумывала об этом, – говорит Рейвен. – Но решила, что это бессмысленно, согласна? Я хочу сказать, они бы все равно…
Но я уже не слышу, что говорит Рейвен, потому что проваливаюсь в черную бездну беспамятства.
4
Когда я прихожу в себя, вокруг никого нет.
Яркий свет сияет у меня над головой – слишком яркий, он режет глаза. Я лежу на чем-то холодном и плоском. Мои руки и ноги связаны ремнями, и я с ужасом понимаю, что на мне нет одежды.
Инстинктивно я корчусь, пытаясь освободиться и в то же время чем-то прикрыть наготу. Крик собирается в горле, но, прежде чем я открываю рот, раздается мягкий голос:
–Не паникуй. Я сейчас сниму их. Они нужны для твоей же безопасности.
–Где я? – Вместо крика из моего горла вырывается лишь колючий шепот.
–Ты в подготовительной комнате. Успокойся, 197. Я не могу тебя развязать, пока ты не успокоишься. – Голос какой-то странный – слишком высокий для мужчины, но чересчур низкий для женщины. Моя грудь вздымается, и я стараюсь расслабить мышцы, дышать ровно и не думать о том, что я голая.
–Вот. Так-то лучше. – Голос приближается. – Обещаю, 197, последнее, чего мне хотелось бы, это хоть как-то тебя обидеть. – Я чувствую, как сдавливают мою руку, и что-то холодное прижимается к внутренней стороне локтя. Давление нарастает.
–Я просто измеряю твое артериальное давление, – спокойно произносит голос. Тиски ослабевают. Я слышу, как перо царапает бумагу. – Посмотри вверх, пожалуйста.
Больше все равно некуда смотреть, но вдруг яркий свет слепит в левый глаз, потом в правый. Я отчаянно моргаю, и кажется, будто мне обожгло сетчатку, потому что перед глазами лишь зеленое свечение. Снова скребет перо.
–Очень хорошо, 197. Почти готово. Сейчас я прикоснусь к тебе. Обещаю, что не сделаю тебе больно.
Все мои мышцы будто сжимаются в крошечные кулаки, и я моргаю еще чаще, но все равно ничего не вижу. И тут я чувствую мягкое надавливание на низ живота, сначала слева, затем справа.
–Вот и все, – успокаивает голос. – Мы закончили.
Зеленое свечение исчезает, и я уже могу различить лицо человека, которому принадлежит голос.
Это лицо мужчины, но какое-то странно-детское, с тонкими чертами, узким носом, изящным ртом и сливочной кожей. Голова обрита, только на макушке островок каштановых волос, завязанных в элегантный хохолок – эта прическа мне знакома по урокам культуры и этикета королевского двора. Она означает, что передо мной фрейлина.
Фрейлины стоят выше всех остальных слуг – они наперсницы и советчицы для своих хозяек. Их отбирают и тренируют с юных лет, фрейлиной может быть и мужчина – их кастрируют, так что они становятся «безопасными» для работы в тесном контакте с королевскими особами женского пола.
Мне ужасно стыдно лежать обнаженной перед мужчиной, и я извиваюсь в своих оковах. Он терпеливо ждет, глядя только на мое лицо, не обращая никакого внимания на тело, и что-то в его взгляде подсказывает мне, что ему понятны и мои чувства, и мои мысли. Я перестаю дергаться. Он улыбается.
–Здравствуй. Я Люсьен. Сейчас я развяжу тебя, хорошо?
У меня как будто пропал голос, но он и не ждет ответа. Когда он склоняется надо мной, чтобы снять ремни, я замечаю, что на нем длинное белое платье с высоким кружевным воротником и длинными рукавами. На его пальцах свежий маникюр, а тело у него грациозное, но мышцы под платьем проступают вялые, не накачанные.
–У тебя красивые глаза, – говорит он, расстегивая последний ремешок. – Почему бы тебе не сесть, и тогда я подам тебе одежду?
Он удаляется, а я неуклюже приподнимаюсь и сажусь, подтягивая колени к груди, чтобы хоть как-то прикрыться. Мои глаза все еще не могут привыкнуть к яркому освещению, и я прикрываю их рукой.
–Ах, да, надо что-то сделать со светом, – доносится откуда-то из темноты голос Люсьена. Свет гаснет. Сначала это пугает, но вскоре свет медленно просачивается обратно в комнату. Загораются разноцветные шары золотых светильников на стенах, их цвета смешиваются, и комната наполняется уютным розовато-желтым свечением.
–Держи. – Люсьен протягивает мне пеньюар из бледно-голубого шелка. Я быстро надеваю его, ощущая нежное прикосновение ткани, и пытаюсь внушить себе, что это мамин халат. Люсьен предлагает мне руку, но я отвергаю его помощь и спрыгиваю со стола, с трудом удерживаясь на дрожащих ногах.
–Будем делать все по порядку. Для начала избавимся от этого жуткого стола. – Он заговорщически улыбается мне, но мышцы моего лица будто одеревенели, и я могу только смотреть на него пустыми глазами. Он нажимает кнопку на стене, и пол под столом опускается, увлекая вниз столешницу, а потом выдвигаются половицы, закрывая зияющую прямоугольную дыру. Они идеально подогнаны друг к другу, так что на полу не видно и трещинки. – Полагаю, в Болоте тебе не приходилось видеть ложные полы?
Я моргаю, переводя взгляд с него на то место, где только что стоял стол, и обратно. У меня такое чувство, будто мне снова двенадцать лет, и я новенькая в Южных Воротах, где все кажется новым, ярким и необычным.
–Ты не слишком-то разговорчивая, правда, 197?
Я прочищаю горло.
–Меня зовут…
Он поднимает палец и качает головой.
– Извини, дорогая. Мне не положено знать твое имя.
Хотя я не испытываю привязанности к этому человеку и, вероятно, никогда не увижу его снова, одно то, что ему не позволено знать мое имя, мое имя, а не какой-то там присвоенный номер, вызывает у меня слезы. Сердце сжимается в груди.
–Не плачь, – Люсьен произносит это мягко, но в то же время требовательно. – Пожалуйста.
Я делаю глубокий вдох, пытаясь сдержать слезы, загнать их обратно, прочь с моих ресниц, в бездонный колодец внутри меня. В следующее мгновение мои глаза сухи.
Отныне плакать бесполезно.
–Хорошо, – мой голос звучит ровно. – Я не плачу.
Читать бесплатно другие книги:
