Супердвое: версия Шееля Шишков Михаил

Глава 1

Долгожданный ответ я получил через неделю. В присоединенном видеоклипе героический советский разведчик Алекс-Еско фон Шеель, сумевший найти общий язык с Нильсом Бором, уберечь Адольфа Гитлера от подготовленного на него покушения и прикоснуться к главной тайне последней войны, приветствовал меня с присущей только баронам учтивостью – «дорогой друг»… «рад новой встрече»… «попробуем объединить наши усилия»… «любовь к истории подразумевает также любовь к борьбе за недоказуемые ценности»… «но прежде о себе»… «вынужден детально объяснить, коим образом я оказался в самой гуще событий»…

Алекс-Еско всегда отличался изысканностью стиля. Он смаковал русские слова, как только может смаковать их иностранец, вжившийся в нашу шкуру, повоевавший за нас и сумевший разглядеть в моих соотечественниках много чего, что не следовало бы разглядывать.

«…свое германское детство я вспоминаю с трудом. Все отшибло советское прошлое, и прежде всего требование отца стать в России своим. Я старался изо всех сил, и вот результат – многое утеряно.

Я никогда не говорил об этом с Альфредом-Еско – чуял, отец ни за что бы не поверил, что арийский ребенок способен что-то забыть. Тебе известно, он был фанатик, и, к сожалению, фанатик думающий. Я с горечью говорю об этом. На исходе войны познакомившись с семейной тайной, я бы назвал его скорее безумцем, чем слепым приверженцем национал-социалистических бредней о «крови и почве».

Согласись, к медицинскому случаю следует относиться куда более снисходительней, чем к так называемому «патриотизму», «верности долгу», «благоговению перед предками» – например, к осмыслению подвига Вотана, пронзившего себя копьем и девять дней провисевшего на дереве Иггдрасиль для обретения способности провидеть будущее.

Поверь, дружище, это было всерьез. Поступив в пионеры, я покорно выслушивал его сказки насчет полой Земли и вечной борьбы огня со льдом. Это продолжалось до того самого момента, пока мне в руки не попала книжка профессора Оберта «Die Rakete zu den Planetenrumen»[1]. Оберт в обнимку с Марксом и Циолковским, с которыми я познакомился, вступив в комсомол, оказались куда более интересными собеседниками. Они здорово помогли мне в поисках идеала или вечного двигателя или того, что можно было бы назвать идеалом или вечным двигателем. Эта помощь оказалась куда более существенной, чем самые страстные вопли насчет «превосходства нордической расы» и «необходимости повелевать недочеловеками».

От нашего дома в Дюссельдорфе в памяти осталось немного – большие ворота чугунного литья с арабесками, черный ход с винтовой лестницей, ведущей на чердак, где я прятался от отца, громогласно призывавшего меня к ответу за какую-нибудь провинность или, в моем понимании, невинную шалость. Там меня отыскивала матушка, от которой сохранились незабываемые ощущения чего-то теплого и вкусного и тут же, с ознобом, – запах горящих свечей и отвратительно-невнятный аромат смерти, похитившей ее, когда мне исполнилось пять лет.

Смутно – школьные товарищи в Дюссельдорфе и, конечно, Магдалена-Алиса, дочь Людвига фон Майендорфа, друга моего отца. Это была тощая белесая девчонка, чью домашнюю кошку местный арийский котяра загнал на липу. Мне пришлось снимать ее. Спасая Пусси, я свалился с последней ветки и здорово расшибся – на ноге остался шрам.

Очень приметная улика, спустя полтора десятка лет едва не стоившая мне головы, когда Магди, повзрослевшая, прошедшая школу Glaube und Schnheit[2], но тем не менее сохранившая верность детской мечте, обнаружила отсутствие шрама у Анатолия. Тогда, в сорок третьем, ей хватило сообразительности и отваги не обмолвиться об этом странном факте при своем свихнувшемся на верности фюреру отце.

Дядю Людвига, по примеру Гитлера пытавшегося взобраться на мировое дерево Иггдрасиль, мне спасти не удалось. Пришлось застрелить. В сорок пятом это было самое надежное средство против коричневой чумы.

Магди жила по соседству, мы встречались на пути в школу, нас звали женихом и невестой. Пройдя через горнило испытания, пережив крах фатерлянда и счастливо избежав плена, я встретил ее в родном Дюссельдорфе на улице Канареек. Я накормил Магди в ближайшей забегаловке, и она призналась, что никогда не теряла надежду, что я отыщу ее. Она верила, мы обязательно встретимся. Она мечтала об этом с того самого момента, когда мы расстались, и тогда, когда капитуляция разбросала нас по разрушенной Германии. Мы, немцы, в этом смысле ничуть не лучше романтически настроенных русских. Эта мечта давала ей силы выжить. Она не пошла на улицу. Она работала в прачечной, стирала вручную солдатское белье. Я не мог не оценить такую привязанность. Нам, русским, это трудно понять, тем более что она все знала – и про меня, и про Толика.

В той же самой бирштубе в конце сорок шестого или в самом начале сорок седьмого меня отыскал Николай Михайлович Трущев.

Мне до сих пор неясен маршрут, который вычертила для меня судьба, но если откровенно, это был славный путь.

Я ни о чем не жалею!

Не жалею, что потратил столько лет на всякого рода шпионские штучки-дрючки. Если даже в лабиринте, куда меня загнали обстоятельства, не было иного выхода, кроме как в могилу, я удовлетворен тем, что сражался за правое дело. Теперь я более, чем когда-либо, уверен в этом, невзирая на то, что мне нашептывали всякого рода «измы» и «сти».

Надеюсь, ты согласишься, что на пороге нового тысячелетия необходимо набраться ума и запастись отвагой, чтобы противостоять этим кровожадным сущностям. Этого требовал от нас Николай Михайлович. Он же втолковывал – отправляясь на поиск тайн, нужно четко представлять, чем грозят смельчаку эти назойливые, жадные до человеческой плоти химеры.

Мой сын Питер рассказал мне, что именно ты был последним человеком, видевшим Трущева живым.

Это обязывает, дружище, это знак судьбы!

Примерно в такой же непростой ситуации оказался и я, когда по заданию Центра попробовал проникнуть в секреты немецкой урановой бомбы.

Это случилось в конце сорок третьего года. Генерал Дорнбергер, руководивший ракетным проектом по линии вермахта и считавший меня «эсэсовской крысой», с согласия фон Брауна сумел-таки вытолкать меня с Пенемюнде. Я вернулся в Берлин и, несмотря на все усилия, мне так и не удалось добиться перевода в отдел профессора Эриха Шумана, курирующего работы в области атомного ядра. Не помогли ни связи, ни служебные записки, в которых я излагал идею пристроить урановую бомбу к изделию фон Брауна в качестве взрывного устройства. Скорее всего именно это предложение провалило дело – немецкие физики еще более чем ракетчики были нерасположены к чужакам, тем более с такими безумными идеями. Поводом к отказу послужило мое непрофильное прошлое. С такой анкетой, как у меня, ученые мужи с легкостью отбили все мои попытки проникнуть в Далем, где располагался физический институт императора Вильгельма, выбранный Герингом и Шпеером, тогдашними руководителями проекта, головным по этой проблеме.

Впрочем, может, и к лучшему.

В Управлении вооружений сухопутных сил (Waffenprufamter) ни для кого не были секретом склоки, то и дело затеваемые нашими научными авторитетами. В дело шло все, вплоть до анонимных сигналов. Один из университетских профессоров не побрезговал известить Геринга о подозрительных шашнях научного куратора проекта – Вернера Гейзенберга – с «сомнительной теорией относительности, выдуманной продажным и отъявленным семитом Эйнштейном».

«В физике, – сообщал доброжелатель, – сегодня всем заправляет кружок лиц, которые когда-то сплотились вокруг еврейского прощелыги Эйнштейна и его теории относительности, отвечающей потребностям самых гнусных сионистских кругов… Утверждение «все относительно», не имеющее никакого физического смысла, стало их знаменем. Показателен… захват нобелевским лауреатом Гейзенбергом института физики императора Вильгельма. Оттуда теперь изгоняются старые проверенные партайгеноссе, которые уже двадцать лет сражаются с Эйнштейном за арийский подход к устройству мира и скорости распространения света».

Даже Герингу и Шпееру не удалось помирить их!

В одном этот замкнутый кружок нобелевских лауреатов, университетских профессоров и амбициозных докторов наук, честных «партайгеноссе» и «наблюдателей от партии», усердно деливших шкуру неубитого медведя, сплотился воедино – троянский конь Генриха Гиммлера был им ни к чему.

Дружище, пойми меня правильно – с точки зрения результата, эта грызня не могла не радовать. Однако я все-таки немец, и мне было стыдно наблюдать, сколько амбиций, зависти и мелочного крохоборства было присуще лучшим представителям «арийской науки». Этот факт может служить наглядной иллюстрацией к той угрозе, какая нависает над всяким разумным человеком, поддавшимся «измам», не говоря о «стях».

Об этом меня предупреждал и Нильс Бор.

Тогда я решил подобраться к урановому проекту с другой стороны и навести мосты с помощью армейских контрразведчиков. Эту идею подкинул мне небезызвестный штурмбаннфюрер Франц Ротте, получивший повышение по службе, по-видимому, за неусыпную слежку за мной. Я клюнул на приманку и едва не поплатился за эту глупость головой. Этот боров ловко сыграл на моем личном интересе – все те месяцы, которые я провел в шкуре большевистского агента, мне не давала покоя причина, толкнувшая военную разведку бросить нас с отцом на произвол судьбы. Если помнишь, Майендорф известил меня в Смоленске, что руководство абвера «готово отдать должное усилиям барона фон Шееля во вражеской стране, однако легализация предполагаемого сына агента W-17 представляется задачей практически невыполнимой». Единственное, на что я мог рассчитывать – это на небольшое возмещение за те годы, которые провел во враждебной стране.

Кто бы мог подумать, что, наводя мосты со специалистами из абвера, я мало того, что ничего не узнал о причинах, толкнувших барона Альфреда-Еско фон Шееля перекраситься и покинуть Германию, но едва не оказался вовлеченным в заговор против Гилера, которого мы с Толиком однажды спасли. Оказалось, я вступил на минное поле, и мои неуклюжие попытки совместить задание Москвы с реабилитацией отца, сложившего голову за фатерлянд, завели меня слишком далеко.

Судьба, дружище, обожает такого рода шутки.

Дружище, поверь старому имперскому барону, орденоносцу и капитану НКВД – будь осторожен с тайной!

Будь осторожен!!

Если по наивности или неоправданной любознательности ты ухватился за ее кончик и тем более легкомысленно потянул за него, не пренебрегай советами этого увертливого экстрасенса – Мессинга. Невзирая ни на что, соблюдай дистанцию между собой и тайной и никогда не поступайся достоинством, какими бы «измами» обратная сторона бытия ни пыталась соблазнить тебя».

«…предостерег меня мой второй поручитель в Германии, Ялмар Шахт. Я навестил его, лишенного министерского поста и отправленного на пенсию, в предместье Берлина. Его дом был похож на наш в Дюссельдорфе, но это был Берлин, Шарлоттенбург, аристократический пригород, Рихард Вагнерплац.

Господин Шахт, упрямый старикан, прожженный циник и стихоплет, известный на весь мир знаток финансов, назвал меня «mein junge», что следовало понимать как «мой мальчик», а себя позволил именовать «дядей Ялмаром». Он и в опале был непримирим ко всякого рода авантюрам и особенно к их зачинателям. К такого рода легкомысленным верхоглядам он относил не только оппозиционеров из абвера, но кое-кого повыше, например самого фюрера, которому в последний день ноября 1941 года, за несколько дней до контрнаступления под Москвой, не побоялся заявить – Германия проигрывает войну, пора мириться.

Это была наша первая встреча. Правда, в середине сорок третьего мы случайно столкнулись в Бургтеатре, куда я пригласил Магди посмотреть «Чернобурую лисицу» с Ольгой Чеховой в главной роли. В антракте мы нос к носу столкнулись с четой Шахтов. Я поблагодарил своего поручителя за участие в моей судьбе, сказал пару комплиментов его супруге, которая была лет на тридцать моложе своего мужа, и попросил опального министра и дальше опекать меня. Дядя Ялмар в ответ буркнул что-то неразборчивое и замолчал, на этом разговор закончился. Эта холодность озадачила меня – в редких письмах, которыми мы обменивались сразу после моего возвращения из «красного ада», дядя Ялмар не скупился на советы. Полагаю, Шахт был устроен таким образом, что неторопливость, вдумчивая расчетливость и, конечно, инстинкт самосохранения были для него превыше всего (ber alles)…»

«…худой, неулыбчивый, среднего роста, с трубкой в руке, в толстенном свитере, он встретил меня на пороге, пригласил в кабинет и, когда мы устроились в креслах, начал с того, что давно «приглядывается ко мне», и скупо признался – «рад, что не ошибся». На этом сантименты закончились, далее последовали детальные расспросы насчет моего посещения Женевы. Его интересовал старый знакомый, совладелец банка Альбер Ломбард, а также внешность какого-то неприметного клерка, который снимал у меня отпечатки пальцев. Этого я запомнил исключительно по вбитому в меня энкаведешниками правилу фиксировать все, особенно мелочи. Затем без всякого перехода дядя Ялмар решительно предостерег меня от «необдуманных поступков» в это, как он выразился, «непростое время».

Я не сразу догадался, что он имел в виду.

Шахт напомнил о моих контактах с «интригующими против фюрера темными личностями» и предупредил:

– На них нельзя положиться! Тем более не следует пытаться выуживать из них подробности о прошлом своей семьи. Они мало что знают, но всегда готовы выдать удобную для ищеек версию.

– В таком случае, дядя Ялмар, расскажите, что заставило моего отца перекраситься в марксисты и ввязаться в такое рискованное предприятие, как путешествие в Россию?

– Мне мало что известно, мой мальчик, но даже если бы я знал больше, вряд ли поделился с тобой.

– Но почему?!

– Потому что скоро Новый год, а это означает, что Германию ждут тяжелые испытания.

– Что это может значить, кроме календарного факта? И о каких испытаниях вы говорите? Если о временных неудачах на фронте, то господин Майендорф уверен, в новом году мы сокрушим всех наших врагов – от обнаглевших англосаксонских плутократов до взбесившихся от крови большевиков.

Дядя Ялмар усмехнулся.

– Людвиг всегда отличался хорошим аппетитом и неумеренным оптимизмом Он ведет себя патриотично. Тебе следует брать с него пример, потому что июнь не за горами.

– Я не понимаю. Если вы полагаете, что мне не хватит мужества…

– Кто сомневается в твоем мужестве, Алекс! Но ты рискуешь поставить себя в очень щекотливое положение.

– В каком смысле?..

– Я тебе уже объяснил, скоро Новый год…

– Достаточно. Я уже догадался, что за ним последует июнь. Зачем говорить загадками? Чем для меня опасен июнь?

– Не для тебя, а для рейха. Точнее, для тех, кто толкает фюрера на необдуманные поступки.

Он сделал долгую протяжную паузу. Затем подошел к занавешенному окну. Выглянув в окно, предложил выйти в сад.

– Сейчас как раз время для прогулки.

Нильс Бор тоже предпочитал беседовать на природе.

Мне вспомнились антики на аллеях, пустота и прозрачность окружающего пространства. Парк, прилегающий к его вилле в пригороде Копенгагена, был куда просторнее и живописнее скромного приусадебного участка, на котором дядя Ялмар в новом году собирался устроить огород. Ближе к дому он намеревался посадить овощи – редис, свеклу, морковь. Оставшуюся площадь можно будет отвести под картофель.

– В новом году, полагаю, картофель потребуется в большем количестве… тем более что в мае исполнится три года, как Гесс перелетел в Англию.

Я никак не мог взять в толк, какое отношение имеет посадка картофеля к предательству безумца, похитившего Ме-110 и сбежавшего к врагу. Одно было несомненно – ухватившись за кончик семейной тайны, я неожиданно извлек на свет что-то настолько дурно пахнущее, что кто-то всерьез встревожился за мою жизнь.

– Я тоже не в восторге от предательства, – согласился дядя Ялмар. – Кстати, фюрер приказал расстрелять Гесса сразу, как только наши доблестные войска высадятся на Британских островах.

– Наши доблестные войска собираются высадиться на туманном Альбионе?!

– Не совсем. Скорее обнаглевшие англосаксы собираются высадиться на материке…

Пауза.

Затем Шахт тихо добавил:

– Прошло три года, отпущенных судьбой.

– Вестником судьбы являлся Рудольф Гесс? – наобум поинтересовался я.

Бывший экономический диктатор Третьего рейха кивнул.

– Если англичане все-таки отважатся на такого рода безумие, враги Германии попытаются использовать этот факт в своих целях.

– Вы имеете внутренних врагов?

– Их тоже. Эти безответственные люди полагают, что на Западе до сих пор мечтают повернуть наше оружие против наших заклятых врагов.

– Вы имеете в виду большевиков?

– Ты верно уловил перспективу. Это позволяет мне быть более откровенным. Имей в виду, Алекс, ты – человек будущего! Твое время наступит после неожиданного конца, который вполне вероятен, а пока ты чужак. Такие, как ты, всегда будут считаться здесь чужаками. Тебя защищают твой капитал, близость к Людвигу, очевидная связь со мной, но в какой-то момент этого может не хватить, особенно, если ты позволишь себе вляпаться в какую-нибудь историю… Кто-то может решить, что вот он, удачный момент, чтобы вытряхнуть из «красного барона» как можно больше денежек. Я не исключаю, что болтуны с набережной Тирпитца[3] (сноска:) постараются подбить тебя на какой-нибудь необдуманный поступок.

Он сделал паузу, затем так же тихо и туманно продолжил:

– Возможно, они предложат связаться с твоими бывшими дружками по ту сторону фронта, – он кивком указал на восток, затем строго предупредил: – Не вздумай идти у них на поводу!

– Это шутка?!

– Я не имею обыкновения шутить. Имей в виду, их мало интересует судьба фатерлянда, в первую очередь им нужны твои деньги, а ты еще можешь понадобиться новой Германии. Эти авантюристы способны на все. Они готовы схватиться за соломинку. Они сдадут тебя с потрохами.

После паузы он добавил:

– Держись от них подальше.

Мне не надо было изображать растерянность – я был воистину растерян. Вспомнились намеки Ротте, его просьбы отложить затянувшийся расчет по долгам. Вспомнился его дружок из абвера… Оказывается, у офицера СД могут быть друзья в абвере!! Мы встретились в ресторане на Ноллендорфплатц…

Но за всеми этими мелькающими домыслами таилось что-то мрачное, куда более существенное и важное для меня и для моих кураторов из Кремля, чем долги какого-то помешанного на Льве Толстом бабника, пусть даже он является штурмбаннфюрером и сотрудником СД.

Дядя Ялмар что-то говорил насчет Гесса?..

Выходит, два с половиной года красные в одиночку устилают своими телами поля сражений, потому что кто-то очень умный на той стороне Ла-Манша решил издали поглазеть на схватку нацистского быка и большевистского медведя? Выходит, моя Тамара получила бомбой по голове только потому, что кое-кто договорился обходить друг друга стороной?

С этого места я решил разобраться подробнее.

– Насколько мне известно, в рейхе было объявлено, что Гесс сошел с ума и именно по этой причине сбежал в Англию.

Дядя Ялмар пожал плечами.

– Достаточно и того, что я сказал. Хотя, если использовать твое предположение в качестве версии, можно допустить, что безумный поступок Гесса имел своим результатом устную договоренность – в течение трех лет ни Англия, ни Германия не будут пытаться высадиться на чужое побережье.

– Другими словами, Ла-Манш должен был считаться нейтральной зоной?

– Да, для сухопутных войск. Тогда кое-кто в рейхе не обращал внимания на возможности современной авиации. К тому же три года казались фантастическим сроком, ведь фюрер вполне обоснованно решил поставить Россию на колени за пару месяцев. Одним словом, это было джентльменское соглашение. Я настаивал – англичанам нельзя доверять! Нам нужен мир, закрепленный договором, таким, например, как Пакт Молотова – Риббентропа, иначе английская лиса вывернется. Меня не послушали. Англичане сдержали слово, но это не помогло нашим оголтелым!

Некоторое время Шахт стоял, уставившись в завешенную сухими стеблями хмеля кирпичную стену. Что он там разглядывал, не знаю, но взгляд его был целеустремлен и сосредоточен.

Продолжил он едва ли не с выкрика.

– У нас на юге лежало мягкое подбрюшье Европы!

Я вздрогнул и тут же осадил себя – помалкивай!

– Овладев Средиземноморьем, затем Ближним и Средним Востоком, Германия сумела бы без всяких авантюр поставить Англию на колени. Затем, опираясь на ресурсы России, мы смогли бы нанести заокеанским воротилам неотразимый удар. Вот тогда бы пришла очередь Советов.

– Выходит, речь шла об очередности целей?

– Конечно. Даром, что ли, я восстанавливал мощь Германии, униженной и оскорбленной Версалем! До тридцать девятого года мы брали то, что принадлежало нам по праву. Но нельзя было спешить. Об этом говорили многие, однако только я и Редер[4] решились открыть глаза фюреру. В ноябре сорок первого я убеждал его в бесперспективности тогдашнего противостояния с Россией. Я настаивал либо на возвращении к Договору Молотова – Риббентропа, либо на заключение пакта между Германией и Великобританией. На любых, даже самых тяжелых, условиях. Это был самый удобный момент. Через несколько дней красные перешли в контрнаступление. Я предлагал отдать Сталину все, что он потребует. Оставить рейху только Украину, Крым, возможно, Прибалтику, включая Минск и Смоленск. Это был вполне приемлемый компромисс. Фюрер ответил, он двинулся на Россию не договариваться, а навсегда устранить угрозу с востока. Навсегда!! Для этого необходимо с корнем вырвать большевизм. Это безнадежная перспектива.

Он неожиданно и вполне по-стариковски с покашливанием вздохнул.

– Скоро Новый год, за ним последует июнь, и дело моей жизни будет перечеркнуто. Перспективы безнадежны…»

«…Возвращаясь в пансион, где всем заправляла искалеченная фрау Марта, чья нелюбовь к режиму гарантировала мне и Толику спокойные ночи и возможность поговорить по душам, – я проклинал себя за легкомыслие, за неуместное во время «безнадежных перспектив» благодушие. Последние двести марок Франц выклянчил у меня под знакомство с дружком из абвера. Тот якобы согласился показать мне документы, относящиеся к концу двадцатых годов и, в частности, материалы, связанные с заброской Альфреда-Еско фон Шееля.

Пора борову рассчитаться по долгам! Не хватало, чтобы он еще прицепил меня к какому-нибудь оппозиционеру, которыми кишел вермахт.

Это никуда не годится!

Насчет оппозиционеров – это не для красного словца! Имей в виду, соавтор, германский оппозиционер – не чета русскому, тем более красному. Оппозиционер на Востоке – это разнузданный бунтарь, герой-одиночка и террорист, способный на любой безумный поступок. Здесь это возмущенный ворчливый мещанин, для которого на первом месте всегда будет стоять исполнительность. Ни о каком безумстве без приказа он даже помыслить не может. Это в России можно игнорировать распоряжение начальника – подменить его болтовней, сослаться на обстоятельства, «тянуть», как мы любим выражаться, «резину».

У нас, в Германии, это исключено…»

«…в пансионе. Фрау Марта, потерявшая во время бомбежки ступню, но всегда бодрая, приветливая, в тот день совершенно расклеилась. Я не мог пройти мимо и остановился в дверях кухни.

Хозяйка протянула мне похоронку на младшего сына

В Германии не любят слов утешений. По крайней мере, в тот момент они были не нужны. У нас принято выразить соболезнование и пройти в свою комнату. Высшей мерой сочувствия можно было считать желание постоять рядом.

Фрау Марта порывисто вздохнула.

– Последний…

После недолгой паузы хозяйка предложила:

– Я могу сварить вам кофе, господин обер-лейтенант.

– Фрау Марта, сварите из припасенного, колумбийского. Две порции. Мы полакомимся вместе.

– Благодарю, господин офицер.

Кофе, дружище, сближает людей куда теснее, чем слезы, алкоголь или барабанный бой.

У меня в номере хозяйка рассказала мне о Рудольфе, своем «маленьком Руди», какой он был смышленый, ласковый, исполнительный мальчик. О фюрере, который послал Руди на смерть, она выразилась кратко – «ему совсем не жалко наших детей». Эта откровенность пришлась мне по душе.

Я поинтересовался, как она собирается жить дальше? Бомбежки Берлина усиливались, в городе становилось небезопасно.

– Если у вас есть родственники в сельской местности, может, лучше переселиться к ним?

– Вы собираетесь покинуть пансион?

– Нет, фрау Марта. Я останусь в «Черном лебеде», вы можете рассчитывать на меня, и все-таки предусмотрительность никогда не бывает лишней.

– Мне некуда идти, господин Шеель. У меня был брат, он жил неподалеку от Берлина, но в июне брат скончался, а через неделю умерла золовка. Кстати, она русская. Брат в двадцатые годы был торговым моряком и нашел ее в Одессе. Вернее, под Одессой, в Мариендорфе, где жили наши родственники, переселенцы из Германии. О них тоже ничего не известно. Вряд ли они выжили. У брата был сын, но осенью прошлого года пришло извещение, что обер-гренадер Густав Крайзе пропал без вести. Он воевал на Восточном фронте. Ему был только двадцать один год. Никто не знает, что с ними случилось. Так что у меня никого не осталось».

«…в первую очередь составил донесение в Центр, в котором изложил содержание разговора с дядей Ялмаром. Затем известил о происках Ротте, предложившего свести меня с «нужными людьми», которые якобы готовы прояснить детали заброски моего отца в Советскую Россию в 1929 году. Об этом на Лубянке тоже шла речь.

В конце после некоторых размышлений вписал просьбу собрать сведения об обер-гренадере Густаве Крайзе, 1922 года рождения, возможно, попавшем в плен в начале 1943 года. Просьбу мотивировал возможностью полноценной разработки хозяйки пансиона.

Чем еще я мог обосновать эту просьбу?!

Что касается Гесса, я был уверен – в Москве сразу оценят стратегическое значение представленной мною информации, однако Кремль в ответном радиосообщении категорически запретил ввязываться в любые авантюры, тем более вступать в какие-либо отношения с людьми из абвера. По-видимому, в Москве оценили слова Шахта в том смысле, что мне еще далеко до полноценного внедрения…»

В конце видео появилась ссылка на прикрепленный файл «Трущев. doc». Я скачал его, раскрыл и на экране собственной персоной нарисовался Николай Михайлович, все такой же миниатюрный, неприметный, реденькие волосы расчесаны на пробор.

Подпись под портретом гласила: «ищи за печной трубой!..»

Окончание этой шифрованной фразы было подчеркнуто двумя красными линиями.

Более ничего.

Некоторое время я в ступоре сидел перед экраном. Конспиративная встреча оборвалась на полуслове, без предупреждения, словно, почуяв опасность, резидент условным сигналом дал знать, что враги рядом и пора уходить от слежки. Еще бы догадаться, за какой трубой следует искать новую площадку для тайных свиданий?!

Здесь было о чем задуматься.

В комнате тикали часы, за окном в зыбкой подсвеченной городской тьме надрывались коты, по-видимому, именно их вопли насторожили виртуального Трущева. Пришлось запустить в котов огрызком яблока, после чего я ударился в воспоминания.

Я вспомнил все!

Я вспомнил день нашего знакомства, когда отставник впервые появился в редакции и предложил издать свои записки о славном пути заслуженного контрразведчика. Вспомнил его настоятельную просьбу издать их под чужим именем, например под моим. Свою просьбу он мотивировал тем, что желает спокойно умереть в своей постели.

Вспомнил наши встречи на подмосковной даче неподалеку от Воронова, на которых он рассказывал куда больше, чем отражено в воспоминаниях. Скрытен Трущев был до чрезвычайности, вполне в духе тогдашнего НКВД.

Вспомнил приемчики, с помощью которых он поддерживал во мне рабочий настрой, особенно его блистательную оперативную уловку, когда он, отправившись в мир иной, явился передо мной на экране монитора и, смертью смерть поправ, уже из виртуального пространства продолжал руководить моим расследованием тайн минувшей войны.

Вспомнил неоднократные напоминания насчет воспитательной работы – ее, настаивал Николай Михайлович, необходимо ставить «во главу угла». Это было требование самого Петробыча – так Трущев называл Сталина. Он ни разу не объяснил источник такой фамильярности, хотя как на духу выложил многое из непростой жизни Петробыча.

Мне особенно запомнился наш последний вечер на даче. Мы пили водку, закусывали квашеной капустой и жареной колбасой, а также вкуснейшими яблоками последнего урожая. Как ни странно это звучит, но ветеран был заранее извещен о дне своей кончины. Срок назначил небезызвестный Вольф Мессинг. Этому экстрасенсу можно доверять, на следующее утро я лично убедился в этом.

Мы беседовали долго… Это был захватывающе интересный вербовочный разговор. Перед логикой Трущева трудно было устоять. Он уверенно опроверг общепризнанное заблуждение, что лучшим ответом на вопрос, сколько будет дважды два, является «сколько нада»?

Правда, у меня остаются сомнения. Утверждение, что результатом является твердая, непоколебимая «четверка», относится исключительно к области рациональных чисел. А как быть с мнимыми или иррациональными, например с небезызвестным «»? Кто может подтвердить, что оно действительно бесконечно и две его величины, помноженные на радиус, составляют длину окружности? Вот тут и задумаешься – величины иррациональные, а окружность вполне и окончательно замкнута.

Другими словами, конечна.

Как это может быть?

После бесед с Трущевым мне стало более-менее понятно, как из бесконечного вывести конечное. Над решением этой задачки весь прошлый век бились самые продвинутые умы. Не щадя ни сил, ни человеческой крови, они пытались найти ответ, как из увлекательной, вселенского масштаба идеи социальной справедливости вылупляется мелкий, злобный, увертливый «изм», а из естественного «убеждения в чем-то» – всесокрушающая «убежденность» во всем.

В тот вечер Трущев пояснил, что квадратура круга – дело прошлое, теперь на очереди новое задание – как из конечного вывести бесконечное. Как, например, из неуемного стремления к наживе выудить бескорыстную заботу о ближнем, из воли к смерти – жажду жизни, из приземленного благотворительного рационализаторства – вечный социальный двигатель или машину времени-счастья. В помощницы Трущев привлек историю, а против этой сухопарой, предельно вежливой дамы никто не смог бы устоять. Также в ту роковую ночь Трущев сообщил мне пароль, позволяющий напрямую общаться с Согласием, требующим не задавать глупых вопросов, а попытаться найти общность с другим и другими, иначе всем крышка.

Сидя у погасшего экрана, вооруженный портсигаром, когда-то подаренным Трущеву самим Берией, я пытался выстроить всю цепочку фактов – от разговора в привокзальном кафе, где в компании с Петером фон Шеелем мы всласть отведали водки, до этой последней записи, обнаруженной в «мертвом почтовом ящике», каким оказался файл, присланный мне его отцом.

Память оказалась мощным оружием. Она подсказала – отсылка могла относиться к его даче в Вороново, точнее, к печке, возле которой мы провели незабываемую ночь. Другой печной трубы, связывающей меня с Трущевым, не было.

Глава 2

Я постоял у калитки – нелегко было вот так сразу приступить к выполнению порученного мне задания. Как успевший поднатореть в литературно-розыскных мероприятиях оперативник я полностью сознавал трудности, связанные с преодолением препятствий, ожидавших меня на пути к цели. Первой из них можно было считать неопределенность статуса, ведь согласно условиям игры мне было предписано быть одновременно и «писателем» и «читателем», что, согласитесь, звучит не только дико, но и с намеком на сдвиг по фазе.

С другой стороны, позиция «сам себе сочинитель» и «сам себе читатель» давала известные преимущества – я мог дописывать за Трущева его собственные воспоминания. И не только за ветерана, но и за Алекса-Еско фон Шееля, его альтер эго Анатолия Закруткина, – за каждого, вовлеченного в этот пронизанный огнем, кровавый потоп, именуемый «жестокой драмой войны». Пусть разорвано, с пропусками, с умолчаниями, с кавычками и многоточиями, но только без заказного славословия или захлеба от желания быть угодным какому-нибудь сладкозвучному, представительному и много обещающему «изму».

Была не была!

Я решительно отворил калитку.

День был пасмурный, дождливый.

Дача, напоминавшая избушку на курьих ножках, была последней в ряду более емких и масштабных строений и органично вписывалась в поросший березами косогор. Далее, за кооперативной изгородью и рощей, проглядывало поле, по дальней кромке которого тянулся набиравшийся сил после зимы лес.

Удивительно, но за этот срок дом не только не постарел, но даже как-то приободрился, затеплился невечерним светом. Веранда и половицы в коридоре встретили меня прежним музыкальным скрипом, большая комната – гулкой пустотой и неожиданной опрятностью. Исчезли книжные шкафы, забитые сочинениями Ленина – Сталина и дядьки их, Маркса – Энгельса, убрано раскиданное повсюду и подгнивавшее в сырости тряпье.

Кто их убрал?

На прежнем месте громоздился древний шифоньер и ободранный сервант, на полках которого, как и прежде, сверкали разнородные хрустальные рюмки из недобитых сервизов. Возле стола торчали стулья, у дальней стены два протертых до поролоновой подкладки кресла. Между ними был добавлен вполне приличный раскладной диван.

Странным показалось, что осиротевшая обитель согласия, где давным-давно не ступала нога человека, сохранила прежний жилой вид. Это была самая ничтожная тайна из тех, что поселились в этом логове при жизни его хозяина.

Впрочем, не будем о грустном.

Не знаю, кто как, а я люблю лазить по чердакам. Это самое заветное для любого литератора место, где самый неудачливый и бездарный писака может рассчитывать отыскать нечто такое, что позволило бы ему до конца своих дней кормить не только себя, но и семью.

Мимо комнатенки на втором этаже, где в то роквое утро покоилось закоченевшее тело Трущева, я прошел на цыпочках. Поднялся по приставной лестнице, ведущей на чердак. Здесь уткнулся в запертый на висячий замок люк. В скважине замка торчал ключ. Этот сюр был вполне в духе Николая Михайловича, умевшего до мелочей продумывать все этапы планируемой операции.

Чердак встретил меня сумерками и пылью. Между сумерками и пылью царило полное согласие, которого мне хватило, чтобы не удариться об обитый медным листом сундук.

В нем лежало несколько папок, а также ящичек, в котором хранились древние дискетки. Где, скажите на милость, отыскать компьютер, в который их можно было бы воткнуть?

Все папки были пронумерованы и подписаны – «документы», «семейное…», «черновики», «личные дела», в которых я нашел «оперативки» на самых несхожих в мире исторических персонажей – например, на Нильса Бора, Рудольфа Гесса, Густава Крайзе по кличке «Оборотень», графа Сен-Жермена и, не поверите, на Заратустру… Руки у НКВД воистину оказались длиннее некуда. Одна из папок была гордо озаглавлена «Беловой вариант». Выше печатными буквами от руки гриф «Сов. секретно». Ниже заголовка уточняющее распоряжение – «До прочтения сжечь!»

Я не удержался и развязал узелок.

Это была она, заветная…

Текст был рукописный, почерк Трущева – в этом сомнений не было. Свои откровения он никогда не доверял машинисткам, сам печатать не любил, а о компьютерах в те годы еще мало кто слыхивал. Старческие каракули изредка перебивались вклеенными печатными вставками, чаще всего подтверждающего характера – фотографиями, справками, приложениями к справкам, копиями докладных и аналитических записок, оперативных и личных характеристик, спецсообщений, протоколов допросов, рапортов, а также редкими цитатами из книг.

Впереди преамбула:

«Далее по тексту будут приводиться некоторые закрытые сведения, до сегодняшнего дня не подлежащие разглашению.