Приемыш черной Туанетты Джемисон Сесилия

Предисловие от издательства

Американская писательница Сесилия Джемисон (Cecilia Viets Jamison) родилась в Ярмуте (Новая Шотландия) в 1837 году. Когда Сесилия была еще подростком, семья переехала в Америку. Девочка получила образование в частных школах в Канаде, Нью-Йорке, Бостоне и Париже.

Стремясь стать художницей, Сесилия в течение трех лет изучала искусство в Риме. Тогда же она начала заниматься писательской деятельностью. На протяжении всей своей жизни Сесилия продолжала карьеру в обоих направлениях – рисовала картины и писала прозу.

Литературное наследие Джемисон фактически состоит из двух частей. Сентиментальные романы для взрослых снискали писательнице некоторую популярность, но настоящего успеха не принесли – ее произведения мало выделялись из множества других.

В последние годы жизни (Джемисон умерла в 1909 году) писательница полностью переключилась на создание детской литературы. Именно на этом поприще она обнаружила незаурядный талант и получила заслуженное признание. Самая известная повесть «Леди Джейн» («Голубая цапля») была написана в 1891 году. Она несколько раз переиздавалась и была переведена на французский, немецкий, норвежский и русский языки. Сентиментальный образ сиротки-героини и занимательная фабула на долгое время сделали это произведение любимой книгой детей и подростков.

Повесть «Приемыш черной Туанетты» нашему читателю известна меньше – в России она не переиздавалась с начала XX века. Настоящее издание воспроизводит перевод и иллюстрации того времени.

На юге Америки, в новом Орлеане живет мальчик Филипп – приемный сын пожилой негритянки Туанетты. Закончившаяся за несколько лет до этого гражданская война, разделившая северные и южные штаты на два враждующих лагеря, роковым образом отозвалась на судьбе Филиппа – он ничего не знает о своих родителях. Тайну его происхождения хранит лишь приемная мать мальчика…

Глава I

Филипп, Дея и Гомо

В одно прекрасное солнечное утро, в начале марта, по Королевской улице французского квартала города Новый Орлеан, в Америке, тихо брели двое детей, мальчик и девочка, в сопровождении большой лохматой собаки. Мальчику было на вид лет девять, а девочке – не больше восьми. Что касается собаки, никто не мог бы определить даже приблизительно ее возраста, но она была далеко не молода. По седой шерсти на ее морде и худым, впалым бокам видно было, что она прожила немало и видела не один черный день. Она была из породы волкодавов: свисавший хвост, унылая походка; грубая, щетинистая шерсть покрывала худое туловище; длинный нос и тонкие подвижные уши придавали морде умное, пытливое выражение. Не глядя по сторонам, собака шла по пятам за детьми, временами обнюхивая мешок, который мальчик нес на спине. Когда дети замедляли шаг, чтобы заглянуть в окно магазина или уступить дорогу прохожему, останавливалась и собака; она не спускала жадных глаз с мешка, и по временам из раскрытой пасти на тротуар капала слюна. Мальчик время от времени с улыбкой взглядывал на терпеливое животное и нежно гладил худой темной ручкой собаку по голове.

– Гомо чует завтрак. Ничего не поделаешь! Надо сделать привал и покормить его, – сказал наконец мальчик, ставя на ближайшую скамейку лоток с цветами, который бережно нес.

Это был прелестный ребенок, тонкий и гибкий, довольно высокий для своего возраста, с веселыми голубыми глазами, тонкими, правильными чертами лица и темными вьющимися волосами. Он был одет бедно, но очень опрятно в синюю куртку и такие же короткие панталоны; белая шапочка едва покрывала густые волосы, спадавшие тяжелыми кольцами на лоб к прямым темным бровям.

Маленькая девочка, сопровождавшая его, представляла на редкость живописную фигурку. Темное красное платьице доходило до самых пят; белый муслиновый шарф, повязанный крест-накрест, был закреплен сзади, и длинные концы его тащились по тротуару; черные волосы девочки, прямо подрезанные, падали густой гривой на плечи и были покрыты красной шелковой косынкой, завязанной узлом под подбородком. Ее крошечное измученное, преждевременно постаревшее бледное личико, неестественно большие глаза были бездонно мрачны – так мрачны, словно луч веселья никогда не заглядывал под опущенные веки, а маленькие губы были крепко сжаты, словно никогда не знали улыбки.

Она несла на руке корзину, в которой лежало несколько бережно завернутых в мягкую бумагу фигурок из цветного воска, вылепленных очень искусно. Одна из них изображала Эсмеральду с козочкой, другая – Дею и волка, третья – Квазимодо, – вообще все они представляли героев произведений знаменитого французского писателя Виктора Гюго. Как видно, эти фигурки были для девочки святыней, потому что она несла их с величайшей осторожностью, изредка бросая взгляд, полный любви и гордости.

Когда мальчик остановился и опустил лоток с розами, фиалками и померанцевыми цветами на землю, девочка также остановилась и поставила корзину на ступеньки, закрыв восковые статуэтки толстой бумагой от солнца и пыли.

Освободив руки, мальчик принялся развязывать мешок, не переставая улыбаться собаке, которая жалась к нему, не отводя выжидающих глаз.

– Не волнуйся, Гомо, не волнуйся! – ласково говорил мальчик. – Ты получишь свой завтрак. Я просил мамочку Туанетту положить побольше хлеба. Я знаю, что ты голоден, знаю!

Девочка, крепко сжав руки, смотрела на мешок почти так же жадно, как и собака. Мальчик вопросительно посмотрел на нее, и лицо его вспыхнуло до корней волос.

– Ела ли ты перед уходом, Дея? Только говори правду: ела? – настойчиво спрашивал он.

Девочка побледнела еще больше и отвела глаза в сторону, ничего не ответив.

– Говори же, Дея, скорее! Я не дам ни кусочка Гомо, пока ты не скажешь правды!

– Мне не хотелось есть, Филипп, – ответила девочка дрожащим голосом. – У бедного папа был один из его припадков.

– И ты е спала всю ночь? Я вижу это по твоим глазам!

– Спала, да не очень, – проговорила она со вздохом. – Папа шагал всю ночь; видно, он сильно мучился, а я не могу спать, когда он страдает.

– Понятно, не можешь, – проговорил мальчик с нежностью. – Но не думай теперь ни о чем, Дея, – ешь сама и покорми Гомо. Ты ведь любишь такие котлетки, а здесь хватит для всех нас. – С этими словами мальчик вынул белую чистую салфетку и разложил на ней куски черного хлеба и котлеты. – Ешь, сколько захочется, – и он радушно протянул ей еду.

– Я дам и Гомо, – промолвила девочка, беря кусочек котлеты кончиками тонких пальчиков и поднося его собаке, которая проглотила лакомый кусочек, даже не прожевав его.

Пока девочка и собака утоляли голод, мальчик раскрыл корзину и стал вынимать статуэтки одну за другой. Он с восхищением вертел их во все стороны и тщательно сдувал каждую пылинку.

– Они совсем как живые, Дея! – воскликнул он с жаром. – Я уверен, ты продашь хоть одну. Ты не продала, кажется, ни одной с Масленицы? Тогда была дождливая погода, а теперь светит солнышко, и Королевская улица полна приезжими, – наверное, продашь сегодня хоть одну!

– О, и я надеюсь, Филипп… за бедного папа! – ответила девочка, отдавая последние крошки хлеба собаке. – У него ни гроша, а он такой несчастный, когда у него нет денег! – И она, закрыв лицо руками, заплакала.

– Не плачь, Дея, не плачь, – нежно молил мальчик, поднимая свой лоток и корзину девочки. – Пойдем, пойдем скорее. Толстая Селина нынче вернется и, наверное, принесет тебе что-нибудь.

– А если не придет, что мне делать? Бедный папа вчера уж сидел без ужина, а нынче он и не завтракал. Мне бы надо отнести ему хлеб и котлеты, которые ты мне дал… Мы с Гомо могли бы подождать… Я была не очень голодна – ведь я завтракала вчера с тобой! Теперь уж поздно – мы съели все, а у бедного папа ничего нет!..

– Возьми и остальное, Дея, – самоотверженно предложил мальчик. – Мне ничего не нужно, я могу подождать до вечера. Мамочка Туанетта обещала мне дать гумбо[1] на ужин.

Девочка слабо улыбнулась сквозь слезы, следуя за своим другом, который нес свою и ее корзину.

– Гумбо! Хорошо бы поужинать гумбо! – проговорила она с тихим вздохом.

– Да, это вкусная штука, особенно если положить побольше риса, – ответил мальчик. – Мамочка угостит и тебя, если придешь к нам!

– Не могу, Филипп! Папа будет очень сердиться; он ни к кому не позволяет мне ходить, да и к нему никто не ходит.

– Это потому, что у него нет денег и ему не удается продать свои статуэтки, – не без раздражения прервал мальчик. – Будь у него друзья, вы не голодали бы!

– Бедный папа, – вздохнула девочка, – он так болен и несчастен! Он плакал, укладывая «Квазимодо» в корзину; он говорит, что это лучшая из его статуэток, что это произведение искусства и стоит больших денег.

– Произведение искусства! – пренебрежительно повторил мальчик. – Квазимодо и вполовину так не хорош, как Эсмеральда с козой! Он – уродливое чудище!

– Да ведь Квазимодо и был такой! – живо возразила девочка. – Папа много читал мне о нем: он был звонарем при соборе Парижской Богоматери.

– О, я знаю! Ты рассказывала мне, разве не помнишь? Но Эсмеральда мне больше по душе! Вот увидишь, «Эсмеральду» у тебя купят первым делом!

– И я так думаю. Бедный папа объявил, что нынче я обязана продать хоть что-нибудь! Если мне это не удастся, Филипп, я уверена, он будет опять всю ночь шагать по комнате.

– В таком случае поспешим! – вскричал Филипп, ускоряя шаг. – Если Толстая Селина там, она поможет нам найти покупателя; а ведь она обещала нынче быть.

Глава II

Толстая Селина

– О, да Толстая Селина здесь! – радостно воскликнул Филипп, когда они приблизились к зданию Государственного банка, недалеко от улицы Канала. – Она стоит опять за своей стойкой.

– Да, она здесь! – воскликнула и Дея, бросившись бежать к толстой, улыбавшейся во весь рот негритянке в большом белом переднике, стоявшей у стойки под навесом здания.

– Ах, золотая моя, – забормотала та, заключая девочку в объятия. – Милые мои! Как я рада видеть вас! И мистер Филипп здесь! Как вы выросли за то время, пока меня не было!

– А вы-то похудели, Селина, – заметил Филипп, и искорки смеха засверкали в его голубых глазах. – Вы спустили-таки жир в деревне на свадьбе вашей сестрицы!

– Нет, вы только послушайте этого мальчишку! Неужто я исхудала, мадемуазель Дея? – И Селина самодовольно посмотрела на свои пышные бока, разглаживая накрахмаленный передник. – Что же вы поделывали, детки, без меня? А как поживает твой бедный папа, барышня?

– Ему очень плохо, Селина, – у него совсем пропал сон! – ответила со вздохом Дея.

– Ах, золото мое, как мне тяжко слышать такие грустные вести, – соболезновала Селина. – Продала ли ты хоть что-нибудь из твоих штучек за то время, что я ездила на свадьбу?

– Нет, Селина, ни одной! Бедный папа сделал уже и «Квазимодо». Я принесла его нынче; хочу продать за пять долларов.

– Продадим, продадим, золотко! Но если хочешь торговать, то надо поставить «Квазимодо» на видное место, чтобы прохожие видели его: нельзя же держать фигурку в корзине под бумагой. Я отведу тебе место на моей стойке. – Толстая Селина стала отодвигать вазы с фруктами и пирожными, и ласковая улыбка не сходила с ее лица.

– А пыль, Селина! Папа не любит, когда его статуэтки запылены.

– О пыли и не думай, деточка, – ее сдует ветром. Нам нужны деньги, а я чувствую, что ты продашь этого бедного горбунчика. – И Селина с сомнением глядела на «произведение искусства», которое Дея достала из-под бумаги и устанавливала в стороне от груды пирожных.

– А вот малютка с козой очень, очень мила; удивляюсь, как ее у тебя не купили!

– Видите ли, Селина, все время, что вас не было, шли дожди и приезжих совсем не видно было на улицах, – сказал Филипп, подходя к стойке и переставляя «Квазимодо» подальше, в тень, падавшую от колонн, украшавших фасад старого банка. – Не будь свадеб и похорон, мамочка не продала бы ни одного цветочка. Я ходил сюда каждый день и за все время не сбыл и дюжины букетиков.

– Это потому, что не было моей стойки для твоих цветов, мистер Филипп. Таких крохотных человечков никто не замечает. Только у такой старухи, как я, могут быть покупатели, – говорила Селина, покачивая бедрами.

В то же время она размещала на стойке цветы Филиппа, обрызгав их водой из кружки.

– А эта бедная собака! Она тоже понимает, что я вернулась: заняла свое постоянное место под стойкой. Взгляните только на эту бедную тварь! Она чувствует себя как дома!

– Да, Гомо рад вашему возвращению, Селина, не меньше нашего, – ответил Филипп, наклоняясь над стойкой и улыбаясь Селине. – Я не знаю, кому из нас больше не хватало вас. Думаю, что Дее.

– Бедное дитя! – И добрая женщина нежно посмотрела на девочку. – Я постоянно вспоминала вас обоих и так рада, что вернулась! Эге, да твой шарф, как видно, не стирался с тех пор, как я уехала, золотая моя? Оставь его, и утром я принесу его чистым. А поглядите-ка, что у меня в корзине припасено вам на ужин! – продолжала Селина, делая гримасу Филиппу и вытаскивая узелок из чистой салфетки. – Я привезла из деревни мучные хлебцы и кружок сыру, который так любит твой бедный папа! А посмотрите-ка сюда, детки, – вот вам кусок свадебного пирога! Отличный пирог! Сестра большая мастерица печь – научилась у своей старой барыни! Ну, видели вы когда такой чудесный пирог?

– О, Селина, какой дивный пирог! – вскричали дети в один голос. – И сколько на нем сахару!

– Ну-ка, съешьте сейчас по кусочку, – предложила Селина, протягивая детям по изрядному куску пирога. – А это вот для твоего папы, маленькая моя, и для твоей мамочки, мистер Филипп!

– Ах, Селина, вы ужасно добрая! – воскликнул мальчик, набивая рот. – Я и то говорил Дее, что вы привезете нам из деревни гостинца!

– Можно мне оставить половину на завтра, Селина? – спросила Дея, медленно прожевав часть своей порции.

– Конечно, дитя мое, можно, если тебе этого хочется; бри же узелок и клади в корзину. Это будет тебе на ужин!

Дрожащими руками взяла Дея узелок, и глаза ее сия ли, когда она говорила:

– О, Селина, как вы добры! Бедный папа будет так рад.

– Знаю, золото, знаю; вот увидишь, я продам нынче для твоего папа хоть одну фигурку, не будь я Селиной: меня знают в этих местах давно, с самой войны! Мой старый господин был директором банка. Видите ли, детки, до войны в этом банке была куча денег, – так вот он и позволил мне поставить здесь стойку и сказал: «Селина, ты здесь разбогатеешь!» Положим, я не разбогатела, но малую толику сколотила и вполне могу сделать кое-что для тебя, золото. У тебя нет мамы, крошка, уж я тебе как-нибудь помогу продать твои фигурки! Ты устала и совсем сонная, дитя; садись на мой стул и вздремни здесь в тени, а я буду высматривать покупателей.

Дея не ждала вторичного приглашения. Ее голова немилосердно болела, веки отяжелели от ночного бдения, и девочка не замедлила расположиться в необъятной тени Толстой Селины; уткнувшись бледным личиком в белый передник доброй женщины, она уснула так же безмятежно, как и собака, прикорнувшая у ее ног. А Филипп, усевшись у подножия массивной колонны, болтая ногами и тихо насвистывая, стал поджидать покупателей, о появлении которых Селина говорила с такой уверенностью.

Глава III

Как они познакомились

Лет за десять-двенадцать до начала этой истории, когда Толстая Селина только заняла стойку под кровлей Государственного банка, это прекрасное здание имело другое назначение. Об этом говорили большие буквы, высеченные на каменном фасаде, но гражданская война между Северными и Южными Американскими Штатами и неудачные финансовые операции подорвали торговлю в крае; старое здание утратило былую горделивость и стало приютом плохонького театра и разных увеселительных зрелищ. На массивных колоннах теперь висели громадные разноцветные афиши, покрытые забавными изображениями танцующих собак, китайских фокусников и карикатурами, намалеванными яркими красками, чтобы привлекать внимание простолюдинов. Там, где когда-то важно расхаживали коммерсанты в черных сюртуках, теперь ротозейничала разношерстная толпа; читая афиши и рассматривая картинки, зеваки размахивали руками, гоготали и подталкивали друг друга локтями. Среди них встречались и представители более зажиточного класса: они-то, проходя мимо Селины, и останавливались у стойки выпить стакан холодного лимонаду или полакомиться свежим пирожком, засахаренным миндалем и другими сластями. Кроме сладостей в корзинке под чистой салфеткой всегда лежали превкусные бутерброды и белоснежные пирожные, посыпанные сахаром. В прежние годы для служащих банка было обычным делом наскоро позавтракать у Селины и запить завтрак стаканом отличного лимонаду. Теперь у нее были покупатели иного рода: высокое качество товаров оставалось прежним, а покупателями стали завсегдатаи театра. Так понемногу она даже сколотила небольшой капитал.

Два или три года назад, когда Филипп впервые появился на Королевской улице со своим лотком, Селина обратила внимание на милое личико мальчика, который, проходя мимо, не мог оторвать глаз от соблазнительных товаров. Ему тогда было не более шести лет; веселый смех мальчика и милая болтовня сразу покорили сердце Селины. С первого же дня она взяла Филиппа под свое покровительство, и свежие, благоухающие цветы мальчика всегда находили тенистый уголок на ее стойке.

Вскоре после первого знакомства Селины с Филиппом он явился к ней с бледной девочкой, у которой были печальные глаза, в черном поношенном платье; она несла корзину, где лежало несколько изящных восковых статуэток. Мальчик, не колеблясь, подвел своего нового друга к Толстой Селине, заранее уверенный, что добрая женщина приласкает бедную девочку, как некогда приласкала его. И он не ошибся: Селина по-матерински пригрела девочку.

– Я всегда больше любила маленьких девочек. Мальчики тоже славные ребята, но они вечно шалят, и с ними трудно справиться, – говорила Селина, боясь обидеть Филиппа и возбудить в нем ревность своим пристрастием к Дее.

Филипп впервые встретил Дею на улице Урсулин. Она в ту минуту была очень взволнована: какая-то здоровенная, откормленная собака напала на Гомо, голодного и слабого. И хотя старый пес сражался храбро, его почти подмял неприятель, когда появился Филипп и так огрел ожиревшего бульдога палкой, что тот пустился наутек и долго не мог опомниться. Гомо же побежал домой в сопровождении девочки, которая в испуге забыла свою корзину на скамье. Филипп, загнав бульдога в ближайший двор и закрыв ворота, взял оставленную девочкой корзину и побежал вслед за ней. Бедная крошка! Она перепугалась и еле переводила дух, но все же остановилась и стала благодарить своего избавителя, еле сдерживая рыдания и крепко держась дрожащими руками за ошейник собаки.

– Это не Гомо виноват, – объясняла она на беглом французском наречии. – Чужая собака начала драку! Гомо стар и слабосилен, но он очень самолюбив и не мог снести обиды. Та собака нагрубила Гомо, и он не мог оставить это безнаказанным.

– Я знаю, – сказал Филипп. – Я не виню твою собаку: она не могла уступить этому грубияну!

Непритворное участие Филиппа и признание за Гомо права на собственное достоинство сразу вызвали доверие девочки, и с этого дня они стали большими друзьями. Дея была очень молчалива, и Филипп, с присущей ему деликатностью, не задавал лишних вопросов. Но от немногословной девочки он узнал, что она живет на улице Виллере, что мать ее умерла, что отец – скульптор по воску, и что он-то и лепит изящные статуэтки, которые она носит для продажи.

– Бедный папа постоянно болен, – рассказывала девочка грустным нежным голоском. – Головная боль мучает его, и он не может спать по ночам. С тех пор как умерла мама, он никого из посторонних не видел и никогда не выходит днем; он говорит, что свет беспокоит его. По вечерам он иногда уходит и подолгу не возвращается. Я не знаю, где он бывает, но думаю, что он сидит у маминой могилы на кладбище.

Беззаботное личико Филиппа затуманилось, и он чуть не заплакал вместе с девочкой, но поборол слабость и решительно проговорил:

– Пойдем со мной на Королевскую улицу, тебе там больше повезет! У меня там есть приятельница, у которой своя стойка; ее зовут Толстая Селина – она поможет тебе продать статуэтки!

Дея с благодарностью приняла приглашение. И вот, покорив с первой минуты сердце Селины, она обрела в ней верного друга, по-разному выражавшего свою любовь и преданность.

Каждый день, в дождь и в ясную погоду, рядом с Селиной можно было видеть миловидного мальчика и девочку с грустным лицом, между тем как их товары размещались на видном месте на столике, под которым крепко спал Гомо, – измученное животное нашло, наконец, мирный и надежный приют.

Для Деи и Филиппа настали черные дни, когда Селина уехала на несколько недель в деревню на свадьбу к своей чернокожей родственнице. Теперь она возвратилась, чем очень обрадовала детей.

Глава IV

Лилибель

Маленькая Дея безмятежно спала под надежной сенью Селины, а Филипп весело насвистывал, чувствуя, что он снял с себя нелегкое бремя, возложив его на более сильные плечи. И в то время как Дея спала, а Филипп насвистывал, Селина тоже дремала на свежем весеннем воздухе, вяло помахивая пучком павлиньих перьев – отгоняя мух. Это делалось машинально, независимо от того, спала она или бодрствовала, – так она держала на расстоянии воришек, привлекаемых лакомствами, и надоедливых насекомых. В то время как перья опахала развевались в определенном ритме, Селина витала где-то далеко от земли, в царстве грез.

В этот день она дремала с полузакрытыми глазами, так как боялась пропустить покупателя, которого привлекут фигурки Эсмеральды или Квазимодо. «Уж давно бы приезжим пора показаться на улице, – говорила она сама с собой. – Я знаю среди них такого, который наверняка купит эти штучки!»

Вдруг глаза ее широко раскрылись, она вскочила с сиденья и устремила взгляд вдоль улицы Канала.

– Не будь я Селина, это Лилибель! И чего этот мальчишка явился так рано? Ведь я послала его н берег и не велела возвращаться, пока он не продаст товар!

Филипп перестал свистеть и с удивлением смотрел на Лилибеля, который медленно, нерешительно приближался. Это был темнокожий карапуз, черный и блестящий, как начищенный сапог, с огромными белками выпуклых глаз и сверкающими зубами. Его черные волосы торчали, словно застыли в вечном испуге, а широкий рот чуть не до ушей был растянут в веселой заразительной улыбке. И весь он был круглый и плотный, большие ступни коротких, искривленных ног выглядели совершенно квадратными. Лишь одна изодранная подтяжка, перекинутая через грязную рваную рубашку, поддерживала испачканные панталоны, рваные штанины которых были засучены до самых бедер. Все это придавало мальчику скорее вид пугала, чем человека, и если бы не вращающиеся белки глаз и не широкая улыбка, Лилибель ввел бы в заблуждение самую старую и опытную ворону на ржаном поле.

– Ну, посмотрите-ка на этого мальчишку: на кого он похож?! – закричала Селина пронзительным голосом, рассчитанным специально на Лилибеля. – Я отпустила его из дому чистеньким, как куколка, а теперь, не угодно ли, он весь грязный и ободранный, как поросенок! Наверное, шатался по берегу с такими же сорванцами, как сам. Подойди-ка сюда! – И она угрожающе протянула вперед руку, от которой Лилибель ловко увернулся. – Ступай сюда, говорят тебе, – изувечу!

Лилибель, не обращая внимания на страшную угрозу матери, ловко держался на почтительном расстоянии от нее, пока не спрятался за колонной, где сидел Филипп. Филипп хохотал, несмотря на гнев Селины, а из-за него, из безопасного убежища, выглядывал маленький плут, лукаво улыбаясь.

– Подойдешь ли ты ко мне? – кричала Селина, вне себя от гнева. – Попадись только мне в руки! – И она вскочила с такой стремительностью, что уронила в кувшин с лимонадом опахало, опрокинув заодно и Дею; та тоже вскочила в испуге, ошеломленная. Даже Гомо поднялся, но, спокойно втянув ноздрями воздух, вернулся в свой угол и улегся снова. Он не тревожился – подобные сцены между Селиной и Лилибелем были обычным явлением.

– Подойдешь ли ты ко мне? – кричала Селина, вне себя от гнева. – Попадись только мне в руки!

– Слышишь ты, что тебе говорят? Подойди ко мне и расскажи, куда ты девал корзину! – И, перегнувшись через стойку в неудержимом стремлении схватить виновного, Селина чуть не разбила вдребезги фигурку Квазимодо, опрокинув по пути целую вазу с цукатами на тротуар.

Лилибель не удержался от соблазна и стал подбирать рассыпавшиеся сладости, что позволило матери схватить его, наконец, за шиворот и потащить на строгий и беспощадный суд.

Попав в плен без надежды на освобождение, Лилибель мгновенно состроил гримасу оскорбленной невинности и, часто моргая, начал рассказывать очередную историю – будто он упал в реку и его еле вытащили.

– А где ж твоя корзина? Куда ты девал корзину? – визжала Селина, тряся Лилибеля с такой силой, что он казался ворохом лохмотьев, развеваемых ветром.

– Она пошла ко дну, – хныкал Лилибель, вращая глазами и всхлипывая.

– Пошла ко дну, – медленно повторила Селина. – Смотри, дитя, правда ли это? Ты знаешь, я не люблю лгунишек! Я сломаю на тебе вот эту самую палку нынче же вечером, если окажется, что ты соврал!

– Это так же верно, ма, как то, что я стою перед тобой, – храбро уверял Лилибель. – Я уронил ее в воду.

– Как же ты уронил ее в воду? Расскажи, как ты попал к реке? – И Селина подкрепила свои вопросы новой встряской, от которой у Лилибеля застучали зубы и струйки воды потекли с его лохмотьев на белый передник матери.

– Вот как это случилось, – бормотал Лилибель, спеша объясниться. – Я был на берегу – там крючники грузили уголь на большой пароход; только что собрался я разложить пирожные, как громадный детина налетел на меня и столкнул в воду! О, ма, я чуть не утонул, я был совсем мертвый! – с плачем говорил Лилибель, расчувствовавшись от собственных слов. – Я спасся только по милости одного крючника: он зацепил меня и вытащил.

– Не думаю, чтобы это была правда, Лилибель, – проговорила Селина с сомнением, слегка разжимая пальцы.

– Верно, ма, это так!

И Лилибель для большей убедительности вращал глазами и выделывал губами разнообразные гримасы; но Селина не выпускала его из рук и испытующе смотрела.

– Нельзя тебе верить, Лилибель. Я сейчас узнаю, падал ли ты в воду и уронил ли корзину в реку, – внушительно продолжала Селина. – Но если ты и сказал правду, то в твоей корзине оставалось немного пирожных, когда ты уронил ее: твое брюхо туго-претуго набито ими. Негодный, мерзкий мальчишка! Тебе это с рук не сойдет. А пока убирайся прочь с моих глаз и ложись вон там, возле собаки: это самое подходящее для тебя место!

И, звонко шлепнув сына, Селина затолкала его под стол, к Гомо, где мальчуган и расположился, радостно хихикая и прислоняясь головой к собаке; через несколько мгновений маленький пройдоха спал так же крепко и безмятежно, как его четвероногий сосед.

– Теперь ты видишь, Филипп, какое это сокровище, – обратилась Селина к Филиппу, ожидая от него сочувствия. – Тут и сомневаться нечего! Он, наверное, сам слопал все цукаты и пирожные, а корзину выбросил! Бог мой, да он совсем разорит меня, если я буду посылать его с товаром. И в кого он уродился, такой озорник? – продолжала Селина задумчиво. – А я еще дала ему имя в память его покойных сестренок, двух прелестнейших малюток, каких только видел свет; они были такие же милые и добрые, как барышня Дея. Я всегда говорю: девочки – счастье, а мальчишки – беда!

– Селина, да ведь и я мальчик, – прервал Филипп. – Разве я тоже так плох?

– Нет, нет, золотой мой, ты очень славный мальчик; но вы, белые, совсем другое дело, и мальчики у вас другие.

– Подумайте только, Селина, ведь Лилибель мог утонуть, – кротко промолвила Дея. – Как бы вы тогда горевали!

– Этот мальчик да утонет?! Ну, нет, дитя мое! Я боюсь, он взлетит когда-нибудь на виселицу. Как ни возись с ним, хорошее к нему не пристает. Немало горя я от него натерпелась!..

С этими словами Селина привела в порядок стойку и поставила «Квазимодо» на прежнее место. Несмотря на неожиданную перепалку с Лилибелем, она не теряла надежды найти покупателя.

– И где это путешественник, который часто приходит сюда за цветами и цукатами! Если б он только пришел, он, наверное, купил бы твои фигурки! Он художник и живет в верхнем этаже вон того большого дома по Королевской улице; он родом с севера и очень, очень богат!

Бледное личико Деи засветилось надеждой и ожиданием. Выпрямившись, она сидела рядом с Селиной и следила за прохожими, между тем как Филипп, стоя на краю тротуара, нетерпеливо посвистывал, разглядывая публику, шедшую по противоположной стороне улицы.

Глава V

Дея продает «Квазимодо»

Художник с севера, «очень, очень богатый», как сказала Селина, часто останавливался у ее стойки, чтобы купить горсть орехов в меду или вкусные пирожные; каждый раз, подходя к прилавку, он окидывал взглядом детей, и не одна монетка попала от него Филиппу в обмен на душистую оливковую ветвь или букет фиалок.

Он действительно был художник – Эдуард Эйнсворт, известный в Нью-Йорке; что касается его богатства, то это было лишь предположение Селины, основанное отчасти на том, что Эдуард Эйнсворт – не здешний, главным же образом – что он почти ежедневно покупал цветы. А кто же, кроме богачей, станет это делать?

В этот день Селина в нетерпеливом ожидании увидела его первой, и ей показалось, что художник собирается пройти мимо. Но нет, он остановился, наклонился над стойкой и погрузил лицо в благоухающие цветы.

– Какой аромат! Очарование! – прошептал он.

Затем выбрал ветку оливы и фиалки, не спуская глаз с Филиппа и Деи, устремившей на него большие глаза.

В это время на лице Селины появилась пленительнейшая из ее улыбок, и когда покупатель положил на стол деньги за покупки, она промолвила своим приятным, задушевным голосом:

– Свежие, сэр, свежие! Не возьмете ли и пирожных?

– Непременно. Благодарю вас, – ответил художник, не спуская глаз с детей.

– Если позволите, сэр, я покажу вам прелюбопытную штучку! – И Селина с осторожностью взяла фигурку Квазимодо; Дея побледнела от волнения, а в глазах Филиппа зажглись беспокойные огоньки. Это была минута высшего напряжения.

Художник просиял. Он отложил цветы, сверток с покупками и, взяв статуэтку в руки, почти с благоговением стал внимательно разглядывать ее со всех сторон.

– Кто это сделал? – спросил он, глядя то на одного, то на другого из детей.

– Мой папа, – ответила Дея, набравшись храбрости.

– Твой папа? Да он гений! Работа сделана артистически. Как зовут твоего отца и где он живет?

Дея потупила голову и ничего не отвечала. Художник вопросительно посмотрел на Селину.

– Ее бедный папа хворает, – ответила она, многозначительно указав на свой лоб. – Он не желает никого видеть. Она, – и Селина указала на девочку, – никогда не говорит посторонним, где они живут.

– О, я понимаю! – прошептал художник. – Хорошо, дитя мое, – ласково обратился он к Дее. – Не можешь ли ты сказать мне, кого изображает эта фигура?

– Это Квазимодо.

– Именно так! Бесподобно, бесподобно! Но какой странный сюжет! – И снова он вертел статуэтку в руках и рассматривал ее.

– Ты его продаешь? – спросил он наконец.

– О, да, сэр! – с живостью воскликнула Дея. – Если вы только купите его, бедный папа так обрадуется; он объявил мне, что я должна продать его сегодня во что бы то ни стало.

– Сколько же ты требуешь за него?

– Папа велел продать его за пять долларов. Разве пять долларов много? – смутилась бедная девочка. – Папа сказал, что это произведение искусства, но если вы находите, что это очень много…

– Это и есть произведение искусства, – прервал ее художник, засовывая руку в карман и доставая бумажник.

Глаза Деи сверкнули было, но затем наполнились слезами.

– Не можешь ли ты сказать мне, дитя, сколько времени лепил твой отец эту статуэтку? – спросил он, держа бумажник в руках.

– О, долго, сэр! Я не могу сказать в точности, как долго, потому что папа работает по ночам, когда я сплю.

– А, он работает по ночам! А ты много продала статуэток?

– Нет, сэр, я уж давно не продавала ни одной.

– Она не продала ни единой штучки с самой Масленицы, – вмешался Филипп, весь превратившийся в любопытство. – Один путешественник купил статуэтку, но дал за нее всего три доллара.

– Ты брат ее? – спросил художник, улыбаясь Филиппу.

– О, нет, сэр, мы не родственники, – ответил мальчик. – Она только мой друг. Она маленькая, и я забочусь о ней и стараюсь ей помочь, чем могу…

Говоря это, мальчик поднял на художника глаза, и в их голубой глубине сиял такой мягкий свет, что сердце художника дрогнуло от какого-то смутного нежного воспоминания.

«Как он похож на него, – подумал он, – тот же взгляд, та же улыбка и почти тот же возраст! Я уверен, и Лауре это бросится в глаза… Надо показать ей его!»

На мгновение он забыл, где находится; воспоминание детства слилось с недавним горем. Босоногий мальчик, срывавший в обмелевшем пруду водяные лилии; мальчик, стоявший возле него и следивший любящим взором за каждым движением его кисти, и мальчик, находившийся сейчас перед ним, – казались ему одним и тем же лицом. Сильное волнение стерло все из памяти художника, и он застыл в безмолвии, устремив глаза на Филиппа. Очнувшись, словно ото сна, он заговорил, и в голосе его дрожали новые нежные нотки:

– Какой ты добрый мальчуган! Счастье, что у нее такой друг. Как тебя зовут, голубчик? Я хочу поближе познакомиться с тобой.

Мальчик покраснел от удовольствия и быстро ответил:

– Меня зовут Филиппом, сэр!

– Филипп, – повторил, как эхо, художник. – Не странно ли!.. А как твоя фамилия?

– О, меня все зовут «Филиппом Туанетты», я никогда не интересовался своей фамилией. Я спрошу сегодня мамочку, есть ли у меня фамилия.

– Туанетта – твоя мать?

– Нет, сэр, она моя няня. Она темнолицая, а я, как видите, белый.

– Ты всегда жил с Туанеттой?

– Всегда, сколько себя помню.

– Стало быть, у тебя нет родителей?

– Родителей? Нет. Не знаю… Я спрошу мамочку!

– Где вы живете?

– Я живу на улице Урсулин, за городом. Мамочка там развела сад и продает цветы. У нас чудный сад! Не придете ли вы посмотреть? Мамочка гордится своим садом и любит показывать его гостям!

– Спасибо, обязательно приду, – ответил художник. – Я очень люблю цветы, а еще люблю картины. А ты их тоже любишь?.. – я говорю о картинах… Я думаю, ты мало их видел!

– О, множество! Я их очень люблю. Я видел их в церкви, в витринах и… пробовал рисовать сам, – прибавил Филипп, понизив голос и слегка покраснев.

– Отлично, мой мальчик; я художник. Я рисую картины. Хочешь взглянуть на мои работы?

– Очень, сэр, – если только мамочка позволит… Я отпрошусь у нее и приду завтра же!

– Мне хотелось бы, чтоб ты пришел со своей подругой. Я хочу написать с нее картину. – И художник опять внимательно посмотрел на взволнованное личико девочки, нетерпеливо глядевшей на деньги, мелькавшие у него в руках.

– Пойдешь со мной, Дея? – спросил Филипп.

– Я не могу: я должна еще продать «Эсмеральду», – ответила девочка.

Художник с улыбкой посмотрел на детей.

– Итак, у тебя есть еще «Эсмеральда», а тебя зовут Дея? Где же Гомо, волк?

– Гомо спит; но он не волк, а только волкодав…

В это мгновение Гомо, услыхав свое имя, вышел из-под стола и стал обнюхивать незнакомца, который ласково погладил его по голове. И старый пес, одобрительно помахивая хвостом, вернулся на свое место возле Лилибеля.

«Право, – думал художник с удивлением, – это прелюбопытно! И дитя и собака словно только что сошли со страниц Виктора Гюго!»

В это время Селина за спиной Деи жестами показывала, что скульптор по воску немного помешан на великом французском писателе, и художник понял: бедный больной человек, – болен и душевно, – с ребенком на руках, который для него и подруга, и товарищ.

Поразмыслив, художник ласково сказал:

– Дитя мое, если ты согласишься ходить ко мне в мастерскую, то будешь получать за это плату, а статуэтки твои я буду покупать и впредь. Я недолго задержу тебя, и это будет лучше, чем простаивать целые дни на улице.

– Да, сокровище мое, ты так и сделаешь! – вмешалась Селина. – Ты поняла? Господин художник будет платить тебе, и у тебя будет вдоволь денег для твоего бедного папы!

Дея подумала и нерешительно отвечала:

– Боюсь, что папа это не понравится. Я спрошу его, но сейчас я должна идти домой; мне непременно нужно бежать скорей к папа.

– Дея не может решиться сейчас, – вставил, словно извиняясь за нее, Филипп, – но завтра она, пожалуй, придет. Я постараюсь привести ее, сэр!

– Спасибо. Я живу вон в том большом доме, напротив. Спроси сапожника во дворе, и он покажет тебе дорогу в мастерскую Эйнсворта. – Художник, продолжая разговаривать с Филиппом, протянул пятидолларовую монету Дее.

– О, сэр, я так рада! Я постараюсь прийти; когда папа узнает, как вы добры, может быть, он позволит мне пойти. Можно принести и «Эсмеральду»? Вы ее купите?

– Да, я куплю «Эсмеральду», – ответил художник с улыбкой. – Ты найдешь во мне хорошего покупателя, если будешь носить свои статуэтки в мою мастерскую.

– Я приду завтра, приду! – воскликнула девочка решительно. – Теперь, Селина, дайте мне мою корзину. Я побегу скорей к папа.

– Не волнуйся так, сокровище мое, не волнуйся, – успокаивала ее Селина, протягивая корзину, – и не беги, не то у тебя заболит голова и ты не сможешь приготовить обед для твоего папы.

– Я должна, должна бежать, Селина! – воскликнула Дея. – До свидания, сэр! До свидания, Филипп! – И со счастливой улыбкой она выскочила из-за стойки и побежала по Королевской улице в сопровождении Гомо. Казалсь, умная собака понимала состояние своей маленькой хозяйки, потому что была теперь так же резва и подвижна, как раньше – безжизненна и вяла.

– О, сэр, какое вы сделали доброе дело, купив эту фигурку! – благодарила художника Селина, глядя вслед Дее. – Бедное дитя, она так обрадовалась, что не могла устоять на месте и, как видите, побежала к отцу: он еще не завтракал нынче.

– И вчера не ужинал, – добавил Филипп. – Дея очень скрытна, – но я всегда знаю, когда им нечего есть.

– Как? Возможно ли это? Нечего есть! Неужели они так бедны? – воскликнул художник. – И никого нет, кто бы о них позаботился?

– У них нет никого, – ответил Филипп. – Они приехали сюда из Франции, когда Дея была еще малюткой; мать ее вскоре умерла, а отец болен с той самой поры.

– И этой бедной крошке приходится заботиться о нем! – вздохнула Селина. – О, сэр, покупайте почаще у этой маленькой сиротки!