Супердвое: версия Шееля Шишков Михаил
В этот момент сверху до меня донеслись странные шаркающие звуки, напоминавшие шаги.
Я замер.
Точно, непрошеные гости. Вошли в комнату, остановились. Интересно, сколько их и что у них в руках?
Может, оружие?
Затем послышался нарастающий скрип половиц, и лестница неожиданно с нарастающей скоростью поползла вверх. Когда исчезла последняя ступенька, крышка люка с радостным грохотом захлопнулась. Наверху послышались голоса, в которых я ни черта не понял.
В темноте прикинул, чем можно отбиться от чужаков? Может, закидать их гнилой картошкой или на, худой конец, запустить в них «Капиталом»? Интересно, что им здесь нужно? Если они нацелились на сочинения марксистских классиков, это, безусловно, профессионалы. Работают под заказ. Тогда мне не отбиться.
Если это бомжи, шарящие по дачам, от них тоже трудно ждать пощады. Им свидетели не нужны.
Звонок мобильного телефона заставил меня вздрогнуть.
Я нажал на кнопку. Чей-то нереально загробный голос тускло вопросил:
– Где ты прячешься?
«Ага, так я и признался! Интересно, кто бы это мог быть? Надпись на экране расплывалась».
Я поинтересовался:
– А что?
– Понимаешь, какое дело, мы приехали на дачу, а здесь кто-то залез в подвал. Может, милицию вызвать? А то мало ли… Мы как никак иностранные подданные, зачем нам неприятности.
Такой поворот поставил меня в тупик. Положение запутывалось все больше. Мне как раз иностранных подданных не хватало! Заодно с милицией!..
Потом не откупишься.
Опыт быстротекущей жизни подсказал – ситуацию следует разрубать кардинально.
– Попробуй поднять крышку люка, – предложил я.
Собеседник задумался.
– Ты откуда говоришь? – поинтересовался он.
Теперь задумался я – стоит ли раскрывать свое местонахождение? Решил – не стоит. Действовать надо смело и решительно, как советовал Трущев.
– Вы сначала откройте, потом поговорим.
Люк нехотя откинулся. Сверху спустилась лестница.
Я осторожно поставил ногу на первую ступеньку и, опасаясь подставлять голову, сунул в проем увесистый том Маркса.
В комнате наступила мертвая тишина.
Я рискнул лично оценить обстановку и осторожно выглянул из люка.
Прежде всего в глаза бросился благообразного вида старикан. Роста среднего, скорее всего иностранец, я таких за версту чую. В опущенной левой руке – шляпа. Пальто чуть в талию, сшито прекрасно. Туфли высший класс.
Увидев меня, старик прижал шляпу к груди и с трудом вымолвил:
– Guten Tag!
Тут же над самой моей головой кто-то воскликнул:
– Вот тебе раз!
Я поднял голову.
Надо мной со стулом в руках стоял Петька Шеель.
– Я уже собрался хрястнуть тебя по голове, – признался он. – Ты зачем в подпол залез?
– Для подстраховки, – авторитетно ответил я. – Мало ли кого вы на хвосте приведете.
Так учил меня Трущев. Опытный оперативник никогда не признается, что он идиот.
– А Маркса зачем показал?
Я пожал плечами и спросил:
– Разве вам не сообщили пароль?
Старикан, все еще стоявший у входной двери, удивился:
– Странно. Это не слишком удобно – таскать такой большой книга. В наше время использовали свернутую газету.
По-русски он говорил с заметным акцентом.
– То в ваше время, – снисходительно объяснил я и выбрался из подвала.
Более-менее почистив ботинки и отряхнув куртку, я решил выдать по полной:
– Петя!.. – начал я. – Если ты и твой заслуженный отец полагаете, что я сгораю от нетерпения осветить все преступления НКВД, которые оно наворотило за годы своего существования!.. Если надеетесь, что я способен заочно воспеть дела, в которых принимал или не принимал участия твой дед в свою бытность сотрудником этого чудовищного учреждения, вы глубоко заблуждаетесь…
– Кто же спорит?! – воскликнул Петр Шеель и поставил стул. – Я же знаю, с фантазией у тебя всегда была напряженка, как, впрочем, и с орфографией… Впрочем, в мемуарном жанре, в море воспоминаний о том, чего не было и быть не могло, о чем автор слыхом не слыхивал, это не так важно. Главное, настрой и хватка. Я как раз приехал помочь тебе пробудить в себе недюжинного мемуариста, для чего прихватил, так сказать, подлинные, без всяких домыслов воспоминания.
Я подозрительно глянул на бывшего омоновца, а нынче президента благотворительного фонда «Север – Юг».
– Где же они?
– Вот! – указал Шеель на благообразного, с прилизанными волосами, курносого старичка. – Разреши представить – Крайзе Густав Карлович, собственной персоной. Он сам есть живое продолжение воспоминаний Трущева.
Старик доброжелательно улыбнулся и, не поверите, шаркнул ножкой.
Я не глядя плюхнулся на стул.
Ноги отказали.
В тот вечер мы засиделись за столом. Закуски было вдоволь. В печке трещал огонь, на стенах подрагивали тени. Сначала мы посмеялись над нашей бестолково организованной конспиративной встречей. Крайзе на правах опытного нелегала покритиковал нас за допущенные ошибки. Особенно досталось Петру, который «сначала делает, потом думает». За бывшим омоновцем такой грешок водился. Мне было поставлено на вид за промашки в воспитательной работе и за неумение справиться с паническими настроениями.
– Мало ли каких заданий потребует от тебя родина? – убеждал меня товарищ Густав. – Что же за Маркса хвататься! Совать его в каждую дырку. Поднапрягись с мыслями – и вперед. Ты в комсомоле состоял?
– Нет, – признался я.
– И я – нет, однако всегда следовал лозунгу – партия сказала, комсомол ответил «есть».
Густав Карлович наискосок вскинул руку ко лбу, что свидетельствовало – у опытного нелегала тоже случаются пробелы в памяти. В комсомоле пионерский салют не отдавали.
– В чем трудность? – продолжал допытываться старикан. – Неужели так сложно придумать достойные нашего времени мемуары?!
– Иронизируете? – обиделся я. – Попрекаете?..
– В чем здесь ирония? – удивился Густав Карлович. – Здесь нет никакой иронии. Давай, дорогой товарищ, не будем списывать на иронию, эту чуму нашего времени, собственные недоработки. Сколько ни скалозубь, рано или поздно придется дать ответ, испытывал ли ты пронзительную горечь от несовершенства мира или пытался прикрыть издевательской насмешкой душевную немощь и пустоту мысли. Поверь, в иронии слишком много презрения, мелочного желания возвыситься над другими. Привычка высмеивать самый благородный порыв лишает способности творить, превращает человека в надменного скота, считающего допустимым оскорблять невинных, терзать слабых, насмехаться над мудрыми. Разве не так?
– А выдумывать мемуары?
– А ты не выдумывай. Ты сочиняй!
После третьей рюмки Густав Карлович начал к месту и не к месту ссылаться на известную всем «бляху-муху», и его речь приобрела надежную российскую основу. Мы выпили не чокаясь за всех, кто сложил головы в этой жуткой бойне, в которой не каждому удалось найти свой окоп. Отдельно подняли тост за «светлую память незабвенной Тани Зайцевой», которую старик назвал своей «первой любовью» и «спасительницей», затем за погибшую под бомбами Тамару Шеель, наконец за крестника Трущева, командира артвзвода, лейтенанта Петра Алексеевича Заслонова, погибшего на Висле. Потом за самого Трущева. Не забыли Анатолия Константиновича Закруткина и его любимую парашютистку, дочку Николая Михайловича, Светлану.
Такие тосты в России можно поднимать бесконечно, и все равно на душе было не столько грустно, сколько радостно – все-таки справились, осилили, разгромили супостата.
Ве-е-ечная па-а-амя-ять!
Бом, бом, бом!..
Скоро начали оживать тени, воздух принялся сгущаться в неясные образы. Прошлое присело рядом, пригорюнилось…
– Последней моей надеждой была родная тетя. Звали ее фрау Марта. Она встретила меня со слезами на глазах, радости не было предела. В конце сорок третьего года пришла похоронка на ее Руди и она осталась одна. Марта была добрая женщина, она подбодрила меня – это ничего, что рука повреждена, главное, ты жив…
Затем она окликнула проходившего по коридору офицера – господин гауптман, у меня радость, племянник вернулся.
Мой Густав.
Старикан некоторое время пристально рассматривал стену, видно, пытался отыскать там следы былого, затем с хрипотцой выговорил:
– Ты бы, Питер, видел глаза этого загадочного гауптмана, когда он впервые увидал меня! На какое-то мгновение постоялец тети Марты потерял дар речи. Это было так забавно. Я сразу смекнул – он видал меня раньше! Он не тот, за кого себя выдает! Где он мог видеть меня?!
Пауза.
– Я не люблю выражаться красиво, но мне кажется, неплохо начать следующую главу моих воспоминаний с краткой и емкой фразы: «После госпиталя весной 1944 года продолжился мой боевой путь». Как считаешь?
Что я мог ответить? Что «краткость» и «омкость» неистребимы?
Между тем старикана понесло. Помилуй Боже, он и в восемьдесят лет не устал от восторженного отношения к жизни, от воспоминаний, от поисков смысла, цели, согласия – от всего того, о чем я мог только сожалеть, чью утрату, чье скукоживание до рекламной обертки, до повода для насмешек, переживал тайно, за столом, тыкая пальцами в клавиатуру компьютера.
Я взглянул на Петра. Омоновец был невозмутим – это у него отцовское.
– Это все антимонии! – неожиданно заключил Густав Карлович. – А в тот момент, когда так называемый господин Шеель предложил нам с фрау Мартой выпить по чашечке кофе, я сразу убедился, этот таинственный офицер – добрый и хороший человек, ведь я так люблю кофе.
– А водку? – спросил я.
– Шнапс – тоже, но теперь реже. Сердце, бляха-муха, пошаливает.
Сердце у него пошаливает!
В восемьдесят два года!..
Этих крепких, как белые грибы, оперативников еще можно по следу пускать. От таких не оторвешься, на мякине не проведешь, туфту не всучишь. Особое доверие вызывал его живой интерес к тайнам НКВД. Его до сих пор будоражила причина, толкнувшая высших чинов в разведке красных затеять возню с рядовым, пусть и переметнувшимся на их сторону обер-гренадером.
– Что им удалось разглядеть во мне такое, чего во мне, бляха-муха, отродясь не было?
Он так и выразился – «отродясь», чем окончательно очаровал меня. Пафос, таившийся в этом словечке, окончательно развеял небеспочвенные подозрения, что этот бодрый старикан – не более чем подставная фигура, подсунутая мне виртуальным Трущевым и его сподвижниками – всеми этими Нильсами Борами, Мессингами, Сен-Жерменами и Заратустрами, пытавшимися соблазнить меня сладкими сказками о прелестях согласия, без которого якобы жизнь теряет смысл и радость.
То-то в этом земном времяпрепровождении много смысла!
Буквально невпроворот!..
Что-то я до сих пор не обнаружил в лабиринте, в который меня в момент рождения угораздило вляпаться, какой-то особо замысловатой логики.
Глава 2
– Как только меня выписали из госпиталя, добрые дяди из 4-го управления НКВД и Главного штаба партизанского движения взялись определить мою судьбу.
Старикан вновь уставился в стену. Глядел долго, видно, пытался до мельчайших подробностей вспомнить эти трудные дни.
Между тем за окном совсем стемнело, и в непрозрачной весенней мгле прорезались уводившие в историческую даль огни на шоссе.
Петя поднялся, подбросил пару поленьев в печь. Огоньки забегали, заиграли, высветили углы, где со времен Трущева прижились тени былого. В блеклых отблесках печного огня тени зашевелились, задергались, придвинулись поближе. Голос у старикана приобрел странную хрипотцу, речь породнилась с летописью.
– В лето 1944-е от Рождества Христова щеголеватый подполковник из 4-го управления НКВД провел со мной душеспасительную беседу. Говорил гладко, как по писанному – «Гитлеры приходят и уходят», «…мы воюем за светлое будущее», «… нас ведет товарищ Сталин». Давил на сознательность, на необходимость сделать решительный выбор в пользу мирового пролетариата, который не на жизнь, а на смерть сражается с «самым реакционным отрядом мирового империализма – немецким фашизмом». Потом предложил поступить в специальную школу, чтобы получше подготовиться к этой самой борьбе.
Я, наивный гренадер, ответил, что пока не готов встать в ряды сознательных борцов, и признался, что меня куда больше прельщают тайны электромагнитных волн, с которыми меня познакомил толстоватый уже в молодые годы Франц Ротте.
Подполковник улыбнулся.
– Решили отсидеться в тихом уголке? Не выйдет, товарищ Крайзе!
На прощание попросил хорошенько взвесить все «за» и «против» такой, как он выразился, «присмиренченской» позиции.
На конспиративной квартире, где меня поселили после выздоровления, я пришел к выводу, что этот щеголеватый агитатор так просто не отвяжется. Он пойдет на все, чтобы я безоговорочно уверовал в идеи марксизма-ленинизма.
Так и вышло.
Подполковник еще раз побеседовал со мной, я вновь отказался, и меня, поскольку формально я числился германским подданным, отправили в лагерь для военнопленных под Красногорском.
После принятия рюмки «шнапса» для оживления воспоминаний дядя Густав продолжил:
– Es war ein wunderschner Ort![25] Здесь отбывали срок генералы, взятые в плен под Сталинградом, здесь одно время сидел фельдмаршал Паулюс. Сюда поместили фельдмаршала Шёрнера и сына фельдмаршала Клейста – старшего лейтенанта Герлаха. Тот впоследствии заявил о себе как крупный писатель. В Красногорске сидела обслуга Гитлера: его личный адъютант, майор Гюнше, шеф-пилот генерал-лейтенант Баур, старший камердинер Линге. Сюда летом сорок четвертого доставили личного адъютанта Рудольфа Гесса, Карла-Хайнца Пинтша.[26] В Белоруссии Пинтш попал в плен, где в точности описал все подробности подготовки «побега». После его откровений и допросов Ганса Баура у красных не оставалось сомнений, что Гесс отправился на туманный Альбион с дипломатической миссией и, более того, сумел добиться согласия Лондона на сохранение трехлетнего статус-кво на берегах Пролива.
Кстати, среди военнопленных был и врач Конрад Лоренц. Слыхали о таком? Именно в Красногорске он начал писать знаменитую книгу о повадках зверей и птиц, за которую ему в 1973 году присудили Нобелевскую премию.
Меня поместили во второе отделение, к нижним чинам. Там я занялся ремонтом радиоаппаратуры. Меня даже возили в Москву, где я чинил приемники важным московским шишкам, – похвалился старикан.
Он примолк и вновь принялся что-то выискивать на стене.
Я глянул в ту сторону и за спинами теней разглядел… нет, ощутил… как из неясной полутьмы выступила фигура, смутно напоминавшая молодую красивую женщину. Одежда на ней была разорвана. На шее петля, груди отрезаны.
Или мне померещилось?..
– Для меня это был предел мечтаний! О чем еще мог мечтать молодой здоровый парень весной сорок четвертого года? Режим щадящий, паек сносный, обращение вежливое. Клиенты кормят. По ночам загадывал – закончится война, отыщу Татьяну, и у меня тоже будет русская жена.
Так прошло месяца полтора, пока меня вновь не вызвали на допрос. Мой старый знакомый одполковник в присущей ему доброжелательной манере предупредил, будто бы по оперативным каналам к ним поступили сведения – мол, скрывающиеся в лагере фашистские недобитки упорно пытается опорочить меня. Они распространяют слухи, будто бы я изменил рейху и даже получил награду от красных за свои партизанские подвиги, а также за доносительство и участие в расстрелах соотечественников.
– …Товарищ Крайзе, вы должны понимать, администрация не в состоянии обеспечить вам постоянную охрану. Вы должны вести себя крайне осторожно, внимательно прислушиваться к разговорам, которые военнопленные ведут между собой. Неплохо также информировать администрацию, кто из числа ваших соседей особенно недоброжелательно относится к вам. В том случае, если почувствуете реальную угрозу жизни, вам следует немедленно обратиться к любому представителю администрации, для чего я дам вам пароль.
Я поблагодарил за заботу, повторил доверенную мне условную фразу – уже не помню, о чем там сообщалось, то ли предлагали купить славянский шкаф, то ли половинку пирожка с капустой, – на этом разговор закончился.
Время шло, а я ни разу не обратился к администрации. Отношения с камрадами у меня установились, не могу сказать, что приятельские, но ровные. В лагере было не до приятельств – каждого подспудно тревожили мысли о том, что его ждет после войны и, главное, сроки возвращения на родину. Это страшило более всего, потому что среди военнопленных, вполне смирившихся с тем, что Германию ждет неминуемый крах, постоянно муссировались слухи, будто Советы никогда не выпустят нас из своих лап.
Просто некуда будет отпускать.
Подполковник нагрянул спустя неделю. По его виду было сразу видно, насколько его раздражает мое наплевательское отношение к собственной безопасности. Разговор начал с того, что озабоченно предупредил, что дело зашло слишком далеко и покушение на меня – дело нескольких дней.
Или ночей.
– Вас придушат в бараке.
Новость, что и говорить, ошеломляющая.
– Это точно?
– Точнее не бывает, – подтвердил энкаведешник.
– Что же делать?
– Да, положение хуже некуда! – подполковник озабоченно постучал пальцами по столу. – Раньше надо было сподхватиться, товарищ Крайзе! Конечно, мы можем сегодня же забрать вас из лагеря и перевести в какое-нибудь более безопасное место. Например, в Елабугу или на Колыму, можно и в Республику Коми. Правда, условия содержания там тяжелые – тайга, мошка, лесоповал. Не то, что в Красногорске. К сожалению, – подполковник огорченно прищелкнул пальцами, – это тоже временная мера. Она не дает полной гарантии.
– А вы вполне уверены, что покушения не избежать? Может, лучше отправить на лесоповал тех, кто замышляет убийство?
– А как мы уличим их без самого факта покушения? К тому же в лагере могут оказаться неизвестные нам сообщники. Притаившиеся в лагере военные преступники и закоренелые нацисты готовы на все. Вы для них лакомый кусочек. Награда от Советского правительства, и все такое… На вашем примере они постараются запугать других. Тем более, что вы для них чужой, ведь ваша мать – русская.
При чем здесь моя мать? Какое дело лагерным нацистам до моей матери? Мне стало не по себе. Особенно насторожило упоминание о награде, ведь в лагере о ней никто знать не мог. Но если подполковник упомянул о награде, значит, он не исключает утечку информации.
– Значит, мне не выкрутиться?
– Да, положение непростое. Только, товарищ Густав, не надо бросаться в панику! Кстати, у меня есть отличная идея. Попробуйте обратиться к администрации лагеря с просьбой предоставить вам советское гражданство. Отличный вариант! Полагаю, вам пойдут навстречу и тут же освободят из лагеря.
Подполковник сделал длинную и важную паузу. Закурил, предложил мне. Папиросы были хорошие, «Казбек». В лагере это был самый ходовой товар. Я в силу своих религиозных убеждений всегда воздерживался от табакокурения, однако от такого подарка грех было отказываться. Например, угощу соседа по нарам – глядишь, в нем взыграет совесть и он откажется от преступного замысла. Сосед поинтересуется, откуда у тебя такие хорошие папиросы, Густав, а я отвечу – в НКВД выдали. Вот тогда дело – швах. На всех злоумышленников папирос может не хватить, тем более что самые опасные из них в папиросах не нуждаются. «Казбек» они в пайке получают.
На Лубянке.
– Впрочем, есть еще вариант, – заявил подполковник. – Если вы согласитесь помочь Красной Армии сокрушить ненавистного врага, мы готовы обезопасить вас от происков этой фашистской сволочи.
…Крайзе засмеялся.
– Вот когда мне стали ясны его подходцы! И насчет покушения он не врал. Если я еще раз откажусь, его не избежать. А кто набросится на меня, закоренелые нацисты или беззаветные борцы за дело рабочего класса, не так важно. Это была жестокая реальность, бляха-муха!.. Но и пропадать за просто так тоже не хотелось.
– …Разве моей помощи в борьбе с фашизмом недостаточно? – спросил я. – Разве я не рисковал жизнью, выполняя задания командира партизанского отряда? Я готов строить для вас дома, прокладывать дороги, ремонтировать радиоаппаратуру, но я – миролюбец. Мои религиозные убеждения не позволяют мне вновь взять в руки оружие.
Подполковник усмехнулся.
– Решили постоять в сторонке? Напрасные надежды, товарищ Крайзе! Жизнь – это борьба, и она возьмет свое. Что касается оружия, трудно ссылаться на религиозные убеждения после того, как вы однажды в Германии взяли его в руки.
Пауза.
– Послушайте, товарищ Крайзе, давайте поговорим откровенно, как мужчина с мужчиной. Такие люди, как вы, нам очень нужны. Вы уже наглядно продемонстрировали, что отваги и сметки у вас хватает. Кроме того, у вас, вооруженного, появятся хорошие шансы остаться в живых, а жизнь, Густав, это очень ценный приз. Вот вам мой совет – не спешите с ответом. Взвесьте все «за» и «против».
– Я уже взвесил, – возразил я. – На той стороне меня ждет виселица. Там у меня нет никаких шансов.
– Товарищ Крайзе, еще раз прошу, не торопитесь с ответом.
Несколько дней я прикидывал и так, и этак. Подполковник был хитер, но и я не дурак. Стоило сменить гражданство – и мне уже не отвертеться. Если откажусь бороться с фашизмом, меня как дезертира кокнут по приговору трибунала. Чтобы выжить, я должен был записаться в диверсанты. Красные от меня не отстанут – это было ясно как день.
Смущало другое. Я шкурой ощущал, что мои доброжелатели из 4-го управления не доверяют мне. Я никак не мог понять, зачем вообще эта грязная игра? Зачем эта волокита? Поставили бы вопрос ребром – готов стать диверсантом? Да-да, нет-нет! А там что Колыма, что Елабуга, что Германия – одна бляха-муха!
Это был вопрос вопросов! Одна из маленьких тайн большой войны.
– Это проще простого, Густав Карлович, – ответил я. – Решить эту задачку под силу даже самому бездарному литератору.
Петька Шеель ткнул пальцем в мою сторону.
– Заметь, не я это сказал, но с общим пафосом твоего выступления согласен. Литераторы – это самое ядовитое племя на свете. Мало того, что они способны выдумать самое невероятное объяснение, они способны вспомнить о том, что не было и быть не могло. Впрочем, журналюги тоже хороши – врут не стесняясь. Мне однажды такое приписали, что пришлось делать ноги…
Я возмутился.
– А ты бы не делал ноги! Остался бы здесь, на родине, бросился бы в бой за правду…
– Прекратить! – прикрикнул старикан. – Я делюсь с вами воспоминаниями, ввожу, бляха-муха, в курс дела, а вы в самый кульминационный момент устраиваете перепалку?! У вас что, ничего святого не осталось? Только хиханьки да хаханьки?.. Неужели непонятно, что строптивость могла стоить мне жизни. Тогда с отказниками не церемонились.
– Разве дело в церемониях? – возразил я, затем, призадумавшись, согласился. – Хотя, возможно, и в церемониях. Неужели Трущев вам ничего не объяснил?..
– Тогда было не до объяснений! – огрызнулся старикан. – Да-да, нет-нет!..
– Это тогда, а теперь? Только без антимоний! Полагаю, вас охраняло… или осеняло, – не знаю, как лучше выразиться, – имя! Судьба сыграла с вами злую, а может, добрую, шутку. Пивязка к тайнам Кремля, пусть даже опосредованная, о которой вы и знать не знали, придавала вам особый статус. Тогда носом чуяли, кого можно стереть в лагерную пыль, а на ком можно и обжечься. Никто из вышестоящих начальников, вплоть до Берии, не рискнул бы взять себя такую ответственность. Безусловно, ваш подполковник о чем-то догадывался, иначе вас тут же отправили бы за полярный круг. Или в расход! А с вами, хочешь не хочешь, надо возиться.
Старикан нахмурился, пожал плечами.
– Ты так считаешь, дружище? Если это поможет, занесите в протокол… то есть, бляха-муха, в мемуары, что я сразу догадался, по какой причине кураторы вились вокруг меня. Вот такой мотивации и придерживайся.
– Сколько ни мотивируй, – выразился по этому поводу Петька Шеель, – но если тебя обносит, на выигрыш не рассчитывай. А если козырь попер, тогда смело удваивай ставки.
– Ты догадлив, Петенька, – усмехнулся старикан. – То же самое сказал мне преподаватель в диверсионной школе в Балашихе. Только не дай вам Бог когда-нибудь попасть под такую мотивацию! Наливай! По последней!..
И спать!
Глава 3
Укладываться в комнате на втором этаже, где отдал Богу душу незабвенный Трущев, старикан решительно отказался. Пришлось нам с Петькой занять историческое место. Товарища Густава предупредили, чтобы он поглядывал за печкой и не вздумал закрыть вьюшку.
Мало ли!.. Германская душа любит порядок, однако задвижку лучше не трогать. Как говорится, что русскому хорошо – немцу смерть.
Ночью на Вороново напала гроза. Бомбило так, что душа уходила в пятки. Несколько раз я выходил на крыльцо, наблюдал за репетицией Всемирного потопа. По участку стремительно бежали ручьи, на глазах сливавшиеся в единый водяной вал, по ближайшему водотоку мчавшийся в сторону Пахры.
Сзади кто-то тихо выговорил:
– Разверзлись хляби небесные.
Я обернулся.
На пороге стоял старикан. Он накинул на себя одеяло, на ноги натянул резиновые сапоги. Подмосковный дачник, да и только.
В свете молний его курносое лицо вовсе не казалось старым, морщинистым и курносым. Он выглядел молодо, бодро, и мне на миг померещилось, будто мне повезло столкнуться нос к носу с воспрянувшим из небытия Кощеем Бессмертным или с кем-то попроще – например, с выжившим во время военной мясорубки ведьмаком. Или оборотнем, о чем тоже неплохо упомянуть в воспоминаниях.
– Однажды, – подал голос Густав Карлович, – мне пришлось сутки просидеть под дождем в болоте по шею в воде. Мы с напарником, который должен был сторожить или охранять меня – сейчас точно не помню, – грелись друг об друга спинами, иначе – каюк. И никто не простудился, не зашелся в кашле. Впрочем, кашлять тогда было смертельно опасно, ягдкоманда, бляха-муха, устроила на берегу засаду. Охотники были опытные, я отчетливо ощущал их присутствие. Только дернись и тебя накроют пулеметной очередью.
Он повернулся и позвал из темноты.
– Пойдем в избу, что толку на воду смотреть… Память смоет.
Мы устроились за столом.
Печка прогорела, тени расползлись, затаились. Старикан, сославшись на чуткий сон Питера, говорил тихо, почти шептал, так что приходилось напрягаться.
– Мой боевой путь продолжился весной 1944 года. Отдельный отряд особого назначения НКГБ, куда меня должны были перебросить, нацеливали на захват начальника особой разведшколы, расположенной в окрестностях Витебска в деревне Добрино. Судя по спешке, с которой проходила подготовка, меня готовили к «одноразовому использованию».
Это был лучший вариант для моих начальников – пал смертью храбрых, и никаких проблем. «Пропал без вести» для меня просто не существовало, кроме разве что варианта, когда бы я оказался в руках фельджандармерии.
План операции был составлен тяп-ляп – «действовать смело, решительно»… «разберетесь на месте, товарищ Крайзе»… «местные товарищи вам помогут…».
Как часто бывает в России, с самого начала все пошло наперекосяк. В первый раз самолет в виду какой-то обнаруженной в воздухе неполадки вынужден был возвратиться в Москву. Через двое суток меня вновь привезли на аэродром. На этот раз летчик сумел отыскать Белоруссию и даже выйти в условленный район, где меня следовало выбросить.
Не успел я приземлиться и в сопровождении двух автоматчиков добраться до базы, как на отряд навалились каратели. Это случилось на рассвете. Мы уходили болотами в густых сумерках и, может, по этой причине, а может, по велению судьбы партизаны разбрелись кто куда, и я остался вдвоем с приставленным ко мне бойцом. Около суток мы просидели в болоте, потом с превеликими муками выбрались в места, где еще не ступала нога человека.
Разве что партизана.
Брел я в ношеной армейской форме вермахта с нашивками обер-гренадера. Моего напарника из партизан ранило, он начал бредить, и мне пришлось тащить его, пока мы не наткнулись на заставу из отряда «Красные соколы». Партизаны, удивленные такой заботой со стороны фрица, не без косых взглядов и многозначительных перешептываний довели меня до землянки помощника командира по разведке. Там я выложил пароль и поведал о приключениях, которые пришлось испытать после выброски. На вопрос – зачем тащил раненного, я признался – он был моим пропуском в мир живых. Еще неизвестно, как поступили бы ваши храбрые соколята с пойманным в таких глухих местах одиночным фрицем.
Капитан – он был в форме капитана Красной Армии – хмыкнул.
Мне крупно подфартило – отряд, куда я попал, входил в бригаду Дяди Коли, моего крестника на поприще борьбы с фашизмом. Я подробно рассказал о нем, сообщил приметы и попросил как можно скорее известить начальство. При встрече мы обнялись в землянке, на этом антимонии закончились.
Рыдал я уже в яме, предназначенной для пленных. Дядя Коля не стал скрывать, что моей Тани больше нет в живых. Вскоре после того как меня отправили в Москву, на нее вышла тайная полевая полиция. Повесили на площади, истерзанную, с отрезанной грудью.
Было от чего зарыдать.
В ту же ночь партизаны запросили Москву. Ответ из Центра подтвердил мою личность. Вопрос о дальнейшем использовании товарища Гюнтера передали на усмотрение командира партизанской бригады.
Старикан замолчал.
Я поднялся и подбросил пару поленьев в печку. Огонь разбудил былое, и жуткая истерзанной пытками тень партизанки заняла свое место за столом. В этом не было никакой мистики, исключительно воображение, оно будоражило, не давало покоя.
– Война, браток, – признался Густав Карлович, – это не кино. Это в фильмах то и дело целуются, а на деле дядя Коля признался, что не знает, что со мной делать. Москва в ответ на запрос, как со мной поступить, дала настолько невразумительный ответ, что опытный комиссар сразу смекнул, дело нечисто.
– Задал ты мне, брат, задачку…
Обязательно упомяни о том, что этот разговор определил всю мою последующую жизнь. О Дяде Коле можешь написать, что он был из тех комиссаров, которые считали своим долгом помогать людям, берегли личный состав, умели слушать, а не только орать.
Мы прикидывали и так, и эдак, прорабатывали разные варианты и в конце концов пришли к выводу, что до прояснения обстановки мне выгоднее всего числиться пленным. В подтверждение такой легенды дядя Коля сослался на небесную силу.
– Береженого, Густав, Бог бережет…
Я не сразу признал его правоту. Изображать пленного фрица в окружении партизан было непросто. Точнее, опасно. Пленного надо охранять, кормить, водить к отхожему месту, а в отряде было много таких, у кого камрады этого фрица сожгли хату, убили кого-нибудь из родственников. Народ был горячий, необузданный. Чтобы не возиться, меня вполне могли кокнуть при попытке к бегству.
И не спросишь.
В трибунал не отошлешь.
Однако раскрывать свое инкогнито было еще опасней.
Он вновь уставился в стену, или, может, в то место, где незримым образом за столом пристроилась Таня Зайцева?
Вечная ей память…
В печке потрескивали уголья, перешептывались между собой, пытались что-то подсказать.
Перед моими глазами возникла глухомань, а в ней на более-менее сухом месте тщательно укрытый партизанский лагерь. Не было здесь ни добротных изб, ни уютных землянок – партизаны жили в шалашах из лапника, еду готовили в глубоких ямах. В одной из таких покрытых лапником ям, с лужей на дне, в ожидании приговора судьбы сидел пленный фашист.
– Через несколько дней радистка одного из отрядов, входивших в бригаду Дяди Коли, подорвалась на мине, и меня по его приказу переправили к «Тиграм». Название броское, особенно для отдельного отряда особого назначения НКГБ СССР. Там ко мне приставили тщедушного сержанта, сносно владевшего немецким, и усадили за рацию.
С сержантом я разговаривал исключительно на родном языке, важно было сохранить легенду в первозданном виде. Правда, время от времени подпускал пару-другую русских слов – «давай, давай…», «картошка мала-мала», «карошо». Почему, объяснить не могу.
Загадка природы. Еще одна маленькая тайна большой войны.
Читать бесплатно другие книги:
