Робинзонетта Мюллер Эжен
– Значит, у тебя никого нет?
– Нет, у меня есть брат… Я думаю, он жив, но не знаю, где он. Если б я знала, где, то отправилась бы к нему. Он очень любил меня. Он не оставил бы меня в беде. Но я не знаю… Он уехал, и с тех пор я не получала о нем никаких известий.
– Как же так? – удивился Пьер.
– Подожди, я сейчас все объясню. Мой брат был большой, на десять лет старше меня. Он работал в разных местах и отдавал все деньги матери, так что мать мне всегда говорила: «Видишь, какой добрый наш Андре; надо его любить (и я его очень любила!), и если меня не станет, слушайся его во всем, потому что он заменит тебе отца». И я ей отвечала: «Не беспокойся, мама. Я буду его слушаться». И знаете, если бы он был со мной, я бы обязательно его слушалась, потому что обещала это моей маме. Но Андре часто грустил, а мама плакала, видя его печальным. Я помню, что она его спрашивала: «Почему ты так горюешь?» Он отвечал: «Потому что мы слишком нуждаемся!» Мать удивлялась: «Так чего же нам не хватает?» Он отвечал: «Можно ли надеяться разбогатеть, обрабатывая чужую землю?» Мать говорила: «Зачем думать о богатстве, помоги мне только воспитывать твою сестру; потом ты женишься…» «Нет, – возражал он, – в один прекрасный день я совершу безрассудный поступок – я уеду, не знаю куда, разбогатею… потом вернусь и осчастливлю вас обеих». «Брось эти мысли! – сказала мама. – Поцелуй его, Мари, чтобы у него исчезли эти мысли». И мы целовали его так, что он наконец сказал: «Все, теперь я успокоился». Но на самом деле эти мысли довели его до того, что в один прекрасный вечер он не пришел домой и попросил одного человека передать матери, что он вернется богатым или совсем не вернется… И он не вернулся.
– Наверное, это причинило много горя твоей матери? – спросил Пьер.
– Да, она всегда плакала. От этого она и захворала, да так, что не могла больше работать. Я попробовала зарабатывать. Но как? Я была слишком мала. Время от времени я приносила несколько грошей. Мама всегда лежала в постели, и у нас часто не было хлеба. Она говорила мне: «Мари, никогда не надо просить милостыню; надо работать; хлеб, данный из милости, не сладок…» Потом она заставляла меня читать молитвы за нашего Андре, которого продолжала горячо любить. Мама говорила мне еще: «Когда он вернется (потому что я точно знаю, что он вернется), не упрекай его, люби его, делай все, что он прикажет, скажи ему, что я не сердилась на него, что я всегда его благословляла». И вот однажды вечером, когда она долго говорила мне про Андре, но таким слабым голосом, что я едва могла расслышать, она закрыла глаза, целуя меня… Пришли соседки и увели меня с собой… На другой день ее отнесли в церковь в белом ящике, а меня одели в черное… Потом все пошли на кладбище… И меня не повели домой спать… Я плакала, потому что понимала, что мать умерла, что ее положили в землю и я ее больше не увижу. Меня уговаривали: «Не плачь!», но я все продолжала плакать…
– Бедняжка!.. – вздохнул Пьер.
– Потом, – продолжала девочка, – соседки стали переговариваться между собой: «Что нам делать с этим ребенком?» Я им сказала: «Дайте мне место пастушки или прислуги, и вы увидите, что мною будут довольны; вы увидите, я буду хорошо работать, я буду покорной, благоразумной…» Я твердо помнила, что мать меня всегда учила работать, чтобы зарабатывать деньги. Соседки сказали: «Да, это хорошая мысль!», но никуда меня не определили, потому что одна сказала: «А если бы мы дали знать ее двоюродной сестре Мариетте, которая живет в городе, что малютка осталась сироткой? Она ее крестная мать, может быть, она согласилась бы взять ее к себе? Да, надо ей сообщить».
Почтальона попросили передать ей о случившемся несчастье, и так как двоюродная сестра согласилась меня взять, то он увез меня к ней. Это была добрая женщина. Она жила в городе, в маленькой комнатке, высоко-высоко; надо было подниматься, подниматься без конца, а как, бывало, выглянешь из окна, голова так и закружится.
Кузина Мариетта встретила меня словами: «Я должна тебе сказать, моя дорогая, что я не богата; но это все равно, если ты будешь разумна, все пойдет хорошо, и мы обе будем довольны», и это она верно сказала. О, какая она была добрая! Она заботилась обо мне, как мать, на которую была очень похожа, даже говорила и думала как она… Мне даже иногда казалось, что я вижу перед собою мою маму. Вот, например: мать любила, чтобы я носила распущенные волосы, вот так, – тут Мари провела рукой по своим густым волосам. – Она находила, что так красивее, и когда соседки посмеивались и находили это странным, она отвечала: «Что вам за дело? Мне так нравится». Она всегда ухаживала за моими волосами. Ей доставляло наслаждение расчесывать и приглаживать их. И представьте себе, – прибавила девочка, гордым и свободным движением встряхивая свои густые волосы, золотистые волны которых на мгновение закрыли ее личико, – я всегда любила это. Когда мои волосы не в порядке, меня это беспокоит, мне кажется, что я связана, что голова у меня тяжелая и болит.
Но вот, когда меня отправили к кузине Мариетте, женщины сказали, что распущенные волосы придают мне ужасный вид, и заплели их; это меня очень стесняло, мне даже было больно, но я терпела.
Утром, после того как я в первый раз ночевала у кузины Мариетты, она сказала мне: «У тебя хорошие волосы, надо их причесать». Она распустила их и воскликнула, когда они рассыпались во все стороны: «Ты непременно должна оставить их так, потому что это делает тебя очень красивой». Я ей сказала: «Мать любила, когда я их носила так». Мариетта ответила: «Тем более оставим так». И с тех пор она расчесывала и приглаживала их каждое утро, и мне это очень нравилось.
Она шила целыми днями и даже поздно вечером. Она и меня учила шить, а за работой рассказывала мне разные истории и пела духовные песни; и я пела с ней. Несколько раз она брала меня с собой, когда ходила отдавать работу; потом она стала посылать меня одну, строго наказывая мне не останавливаться на улицах; и я не останавливалась никогда и старалась как можно скорее вернуться домой. Я также ходила за провизией, вела маленькое хозяйство, варила суп, подметала в комнате, пока моя крестная работала. Она меня никогда не бранила. Правда, я ей во всем повиновалась. Иногда она говорила мне: «Тебе, должно быть, очень скучно в этой комнате, бедняжка, тем более что ты привыкла жить на открытом воздухе! Но ты должна понять, что я не в состоянии гулять с тобой (это была правда, потому что она хромала и ходила с палочкой), а одну я тебя не могу отпустить». Я ее уверяла, что мне не скучно, потому что это огорчило бы ее; но, по правде сказать, мне порой так хотелось побегать; я часто смотрела на небо, на чудное солнце, блестевшее на крышах домов, и думала: «Ах, как хорошо было бы побегать на наших полях!» Каждое воскресенье мы с кузиной Мариеттой ходили к обедне и к вечерне; потом мы возвращались домой и смотрели из окна на прохожих, разговаривали о моей родине, о матери… Нам было хорошо вдвоем.
Однажды вечером, когда мы спокойно работали при свете лампы, она вдруг прошептала: «Боже, что со мной!» и упала со стула. Я хотела поднять ее, но не хватило сил. Она была неподвижна и не говорила ни слова… Мне стало страшно, я кричала и плакала. Потом пришли люди, мужчины, женщины… Кузину Мариетту положили на постель. Мне хотелось остаться с ней, но меня увели. И так же, как в день смерти матери, меня положили спать в другой комнате.
Утром я захотела увидеть кузину Мариетту, но мне сказали: «Не ходи лучше». – «Почему же?» – «Потому что…» Потом меня опять повели на похороны, как после смерти матери. И опять люди говорили: «Куда бы пристроить малютку?..» Внизу жил толстый господин, он содержал столовую. Он сказал: «Если она хочет, я ее возьму в прислуги». Я помнила, как мать и кузина Мариетта говорили мне, что надо трудиться, чтобы зарабатывать на хлеб. Я согласилась пойти к нему. Он увел меня с собой и сразу же приказал мне мыть посуду, полоскать стаканы и прислуживать ремесленникам, которые приходили сюда обедать… Вот тут-то уж голова не кружилась, потому что помещение находилось в подвале, и туда надо было спускаться по лестнице. И зала, и кухня, где я мыла посуду, освещались лампами, так как дневной свет не проникал сюда. По крайней мере, солнце и хорошая погода здесь не манили меня на улицу.
– И это все, что было хорошего? – грустно сказал Пьер.
– Да, – ответила Мари, – у дяди Мишара была тяжелая рука, и он не очень-то церемонился… О! Он умел бить.
– Злой человек! Он бил тебя?
– Не то чтобы злой; но почти каждый вечер, когда он напивался то с одним, то с другим гостем, разгоряченный вином, он ничего не приказывал без того, чтобы не ударить.
– И все-таки ты осталась у него?
– Что же мне было делать? Я зарабатывала свой хлеб. Работники, приходившие сюда поесть и выпить, обходились со мной довольно любезно. Благодаря волосам, которые дядя Мишар позволял мне носить как сейчас, они меня прозвали «маленькой жницей», потому что цвет моих волос напоминает колосья. Со мной обращались ласково. Хотя дядя Мишар и бил меня, но на другое утро он старался лаской загладить свою вину и протягивал мне руку в знак перемирия.
Одним словом, было сносно. Так продолжалось месяца три. Но однажды вечером, когда я, по его мнению, недостаточно быстро вытерла стол, дядя Мишар поступил со мной еще хуже. Он схватил меня за плечи, ударил головой об стену и убил бы меня, если бы рабочие не прибежали мне на помощь. Он был пьян вдребезги… Когда меня увели, то я слышала, как он кричал: «Уведите ее! Я не хочу больше ее видеть, эту лентяйку, которая даром ест и ничего не делает! Или я задушу ее!»
– И ты смеешься, рассказывая это! – удивился Пьер.
– Да, потому что мне, право, было смешно в ту минуту. Я отлично знала, что не была лентяйкой. Что касается еды, то я, по правде сказать, всегда ела досыта, потому что дядя Мишар не был жадным.
– Еще не хватало, чтобы этот пьяница отказывал тебе в пище! – сказал Пьер.
– Подожди, ты увидишь, что было дальше. Этот случай наделал шуму во всем доме. Все стали говорить, что мне нельзя больше оставаться у дяди Мишара и что меня надо поместить в другое место. Меня оставили у него два дня, потом отвели к одной старушке, которая держала маленькую лавочку. Моя обязанность была поддерживать чистоту в лавке и помогать по хозяйству. Мне это не было трудно. Я так много работала у дяди Мишара, что мне казалось, здесь я весь день ничего не делаю. Я просто страдала от безделья. А самое неприятное, что эта дама не могла видеть мои волосы распущенными. Она завязала их узлом и заставила носить так. Ах, это для меня было настоящей пыткой!.. Ночью, когда она спала, я их потихоньку распускала, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя свободнее… Но я все переносила, чтобы прокормить себя, хотя, по правде сказать, я часто голодала.
– Вот еще! – воскликнул Пьер. – Значит, она не давала тебе есть?
– Если и давала, то ровно столько, сколько ела сама, а ей очень мало надо было! Утром мы пили холодное молоко, по полстакана каждая, и закусывали коркой хлеба, размером с мои два пальца. В полдень мы съедали двойное количество хлеба с маленьким кусочком сыра, в самом лучшем случае еще яйцо всмятку. А вечером – то же самое, что утром: холодное молоко и корка хлеба.
– И ты никогда ей не жаловалась, что голодна? Ведь тебе же, наверное, все время хотелось есть.
– Да, действительно я была голодна; но я боялась рассердить ее. По вечерам у меня просто горело в груди, я чувствовала себя очень плохо; но я пила воду – хоть в этом она мне не препятствовала – и шла спать; во сне боль проходила.
– И ты долго выдержала у нее?
– Немного меньше, чем у дяди Мишара, – два с половиной месяца.
– Не думаю, что ты очень потолстела за это время!
– Еще бы! Человек, который привел меня к старушке, проходил иногда мимо лавочки и каждый раз говорил ей: «Странно, какая она худенькая и какая бледная!» и спрашивал меня, не больна ли я; я ему отвечала: «Нет»; а если бы я была недовольна, то отвечала бы ему: «Да».
– Нельзя сказать, что ты была слишком взыскательна!
– Но, Боже мой, старушка ведь относилась ко мне очень хорошо! Она меня никогда не била и работы у нее было очень мало.
– Но она тебя заставляла умирать с голоду.
– Нельзя же иметь все сразу.
– Ну, так что, ты ее наконец оставила?
– Да, я была вынуждена. Одна дама однажды накупила множество вещей в нашей лавочке; я их отнесла к ней. В благодарность она мне дала несколько сантимов. Возвращаясь от нее, я увидела в окне булочной прекрасную булку. Деньги по праву принадлежали мне, и я купила булку. А так как я очень боялась опоздать, за что мне попало бы, я и поторопилась съесть булку по дороге… Ах, какой вкусной показалась она мне! Как давно мне не приходилось есть что-нибудь с таким удовольствием! Но случилось так, что хозяйка увидела меня в конце улицы с последним куском в руках! Она разговаривала с двумя женщинами перед лавкой. Я прихожу. Хозяйка спрашивает: «Что за хлеб ты ела?» Я ей все рассказала. Она пришла в страшный гнев: «Что ты говоришь, несчастная? Что ты была голодна? Слышите ли вы? Ведь можно подумать, что я ей отказываю в еде!..» Я сказала: «Нет, нет! Это было не так! Булка была такая поджаристая, такая заманчивая, и я ее купила на деньги, которые мне дали». «Вы слышите эту маленькую лакомку! – закричала хозяйка. – Она хочет осрамить меня, распустить обо мне дурную славу! Прочь отсюда, дурочка! Прочь, бесстыдница, лгунья!». «Лгунья?» – повторила я. «Да, – сказала она, – кто даст ей деньги на хлеб? Она, наверное, выпросила их. Уходи, нищенка, уходи!» Я ответила: «Хорошо, я уйду!»
И я ушла. Я могла терпела голод, но позволить называть себя лгуньей, тогда как я никогда не врала, и нищенкой, тогда как я никогда не просила милостыни, помня завещание матери, было выше моих сил.
Я отправилась к даме, которая дала мне деньги, и все ей рассказала. Она меня подробно расспросила о моей жизни у торговки. Потом она пошла и поговорила с мужчиной, жившим в том же доме, где кузина Мариетта, который отвел меня к лавочнице. В ожидании нового места она оставила меня у себя. Ах, если бы можно было пробыть у нее подольше!..
У нее возникла мысль отдать меня в учение, и скоро она нашла мне новую хозяйку.
Я должна была стать портнихой. Там было три работницы. Я была довольна, что научусь какому-нибудь ремеслу. Хозяйку мою звали мадам Жак; ее муж был слесарь. У нее было трое детей. Мальчик был уже большой и работал со своим отцом. И была еще девочка. Бедняжка, она не могла ходить. Говорили, что у нее отнялись ноги. Она даже не могла встать со стула. Еще там была другая девочка, совсем маленькая, с которой надо было гулять под деревьями на площади. Как только она доедала суп, сейчас же говорили: «Мари, иди на площадь, погулять с маленькой». И я уходила до самого обеда. После обеда опять. Вечером ее надо было качать целыми часами. Боже мой! Я ухаживала за ней, как могла, но мадам Жак никогда не бывала довольна… А мальчик был злой, он всегда устраивал надо мной злые шутки или бил меня, когда никто не видел. Он разбивал вещи и сваливал вину на меня; меня ругали, наказывали, посылали спать без ужина. Муж иногда звал меня в мастерскую раздувать мехи. Когда у меня не хватало сил, он бил меня кулаком в спину! Здесь мне тоже не позволяли носить волосы распущенными. Это было тяжело. Когда я причесывалась, злой мальчик дергал меня за волосы, да так сильно, что я кричала от боли. Маленькая, беспомощная девочка, которую я кормила, тоже мучила меня. Она меня била, царапала, плевала мне в лицо. Я не смела жаловаться, потому что мадам Жак прибила бы меня за то, что я так худо отзываюсь о ее дочери, которая, по ее словам, была так мила…
Вот как я училась шить платья. Я провела там четыре месяца и ни разу не взяла в руки иголки.
– Тебе следовало пожаловаться даме, которая привела тебя на это место, – сказал Пьер.
– Эта дама однажды пришла и спросила, довольны ли мной хозяева. Посыпались упреки: у меня обнаружилась куча недостатков. Дама казалась очень рассерженной. Я стала плакать. Тогда она сказала: «Видите, она раскаивается и постарается измениться к лучшему; простите ее». Что могла я на это ответить? Когда она ушла, я все-таки сказала, что не заслужила таких упреков… Надо было видеть, как набросились на меня жена, муж и мальчик, как они кричали, смеялись надо мной и ругали меня. Чтобы проучить меня за наглость, мне не дали ужина и заставили спать на лестнице. Понятно, что с тех пор у меня пропала всякая охота жаловаться.
Когда дама снова пришла, ей сказали, что я переменилась к лучшему. Она меня похвалила; мне позволили ужинать и спать на моей постели; правда, весь ужин состоял из куска хлеба, а постелью служил соломенный тюфяк в сарае.
Надо было терпеть. Я терпела, потому что вне дома, когда я гуляла с девочкой, меня никто не ругал; когда я терпеливо переносила толчки больной и побои отца, меня оставляли в покое.
А в мальчике просто сидел какой-то бес против меня. Он старался причинять мне всякие гадости, какие только мог выдумать. Он мочил мою кровать, рвал мои платья, прятал мои башмаки; все это сваливали на меня, а он от души смеялся над моими слезами, когда меня били или лишали хлеба в наказание. Однажды я возвращалась с маленькой девочкой домой; отец поджидал меня у двери с розгою в руке, а мальчик стоял рядом с ним и уже заранее радовался наказанию, которое я должна была получить, наверное, за какую-нибудь его очередную злую выходку. Но так как я знала, что ничего дурного, по крайней мере сознательно, не сделала, то я подумала: «Нет, не пойду туда. Не хочу, чтобы меня били. Я уйду и не вернусь! Я больше не вынесу такой жизни!»
Я поставила девочку на землю, прислонила ее к стене и, крикнув отцу: «Возьмите ее!», со всех ног бросилась бежать к городским воротам.
Бежали они за мной или нет, я не могу сказать. Я спряталась за кустом и, плача о своей горькой участи, сказала себе: «Что мне теперь делать? Куда идти? Вернуться к доброй даме и все ей объяснить?» Она отправила бы меня обратно к мадам Жак. Опять пошли бы объяснения. И я снова должна была бы переносить обиды и побои. Нет, я решила не возвращаться к той даме…
Солнце весело сияло. Я видела перед собой большое поле, деревья, рожь, горы, дороги, летающих птиц. Я вспомнила, что мы с почтальоном прибыли в город с этой стороны.
Я подумала, не вернуться ли мне в деревню. Но нет. В городе наверняка узнают, где я, и пошлют за мной. А возвращаться в город я не хотела ни за что: слишком много горя мне пришлось там перенести. Наконец я решила: «Пойду я куда глаза глядят, далеко-далеко, чтобы меня никто не смог найти; выпрошу себе место и посмотрю, так ли плохо мне будет, как у первых трех хозяев».
Я поднялась и пошла вокруг города, пока дорога, ведущая в деревню, не скрылась из вида. Солнце служило мне проводником. Потом я попала на большую дорогу и шла по ней до вечера…
– И ты ничего не ела? – спросил Пьер.
– Я по дороге ела зернышки из колосьев, это было очень вкусно. Кроме того, я распустила волосы, что меня привело в самое радостное настроение.
Мари со всех ног бросилась бежать к городским воротам.
– А где же ты ночевала?
– Нигде, я была еще недостаточно далеко от города; меня могли найти и отправить назад. Ночь я провела в маленьком густом лесочке; я легла на траву под деревом, помолилась, вспоминая маму, кузину Мариетту, а также брата Андре…
– И ты не боялась?
– Да, немного – вначале, потому что было очень темно… Вдруг сквозь ветви я увидела чудную, ясную, сверкающую звезду, которая как будто двигалась. Я смотрела на нее, и мне казалось, что она тоже смотрит на меня… Я сказала про себя: «Не Ангел ли Божий смотрит на меня, чтобы я не боялась?..» Тогда я стала молиться этой звезде: «Прекрасная звезда! Посмотри на меня хорошенько: я не злая, не лгунья, не лентяйка; меня только заставляли много страдать, и я ушла, но я буду хорошей, буду работать, я не буду просить милостыню». Звезда как будто улыбнулась мне. Мой страх прошел. Мне казалось, что уже настал день…
И больше я ничего не помню. Меня одолел сон.
Утром выпала роса, и мне стало холодно. Это меня и разбудило. Тогда я встала, очистила волосы от травы и мха и продолжила свой путь, отдыхая время от времени. Когда я оказалась на возвышенности, откуда были видны поля и деревни, я решила: «В первой же деревне, куда приду, я попрошу себе работу. Если не получу там, пойду дальше, в другую деревню».
И вот я встретила вас и по вашей просьбе осталась с вами.
Вот и все!
5. Жребий
– А теперь, – сказала девочка, вставая, – вы ведь пойдете со мной, не правда ли? Вы обещали мне помочь пристроиться.
– Да, не беспокойся, – дружно ответили дети.
– Пойдем со мной! – сказал один. – Мой отец возьмет тебя в пастушки.
– Мой дядя, хозяин кабачка, давно уже ищет девочку в прислуги, – перебил другой.
– А моя двоюродная сестра – метельщица, она научит тебя своему ремеслу, – добавил третий.
– Нет, – сказал Пьер, – самое лучшее для тебя пойти со мной; моя мать очень добрая женщина, ты увидишь. Она прачка, занимается стиркой белья; она и тебе даст работу.
– Ты думаешь, – возразил один из старших мальчиков, – что она может своими маленькими ручками стирать белье?
– Маленькой девочке больше подходит прясть, чем пасти баранов или прислуживать в трактире…
Короче говоря, Пьер, похоже, переоценивал свое влияние: не только его слова, даже его намерение возбудили живейший протест в кругу товарищей. Но и между ними начались разногласия, так как каждый считал себя вправе покровительствовать гостье.
А гостья, послушав их спор, сказала:
– Да перестаньте же, наконец!
– А вот он говорит…
– А вот он утверждает…
– Вот шуму-то! – со смехом воскликнула девочка. – Хотите, я вам посоветую, как выбрать, с кем мне пойти?
– Да! Конечно!
– Киньте жребий.
– Правда! Вот это умно.
– И я даже сама приготовлю соломинки. Сколько вас?
Они стали считать друг друга, но Мари уже успела сделать это раньше и стала собирать соломинки.
Пьер озабоченно смотрел на нее: ему казалось, что находка, которой он так радовался, ускользает из его рук.
– Погодите, не смотрите! – сказала девочка, поворачиваясь к ребятам спиной и пряча в руке соломинки, подготовленные для жребия.
– Готово, давайте! – позвала она мальчиков, протягивая им зажатые в кулачке соломинки. – Самая длинная выигрывает.
– Да, да, мы согласны!
Розыгрыш начался.
Тот, кто вытаскивал довольно длинную соломинку, радостно кричал:
– Я выиграл! – а потом понимал, что его соломинка не самая длинная, и огорченно отходил в сторону.
А кому попадалась короткая, вздыхал:
– Счастье сегодня не на моей стороне!
Но пока в руках Мари оставались соломинки, ничего еще не было известно. Когда подошел Пьер, у нее осталась одна только соломинка; рука мальчика тряслась от волнения, тем более что он заметил на лице девочки лукавую усмешку, которая, как ему показалось, говорила: «Как я довольна, что он не выиграет!»
Мари позвала мальчиков, протягивая им зажатые в кулачке соломинки.
Наконец он с унылым видом взялся за кончик соломинки; но по мере того, как он тянул, маленькая ручка раскрылась и глазам его представилась длинная-предлинная соломинка… Самая длинная!
– Я выиграл! – воскликнул он с непритворной радостью, размахивая над головой символом своей победы. Только теперь он понял, что ошибся: улыбка девочки говорила, как она рада, что случай благоприятствовал Пьеру и его жребий оказался счастливым. Но был ли это просто случай? Некоторые из ребят подумали, что плутовка нарочно устроила так, чтобы Пьеру попалась счастливая соломинка.
Как бы там ни было, но Пьер выиграл, а товарищи любили его настолько, что подавили в себе зависть и подозрения; все примирились с его удачей, и никто не собирался оспаривать его права.
– Пойдем! – сказал он девочке, взяв ее за руку.
Он положил свою руку под густые золотистые волосы, покрывавшие ее плечи, и пошел рядом с Мари, гордо выпрямившись, весело и нежно поглядывая на нее и как будто говоря глазами всем и каждому: «Эта девочка под моей защитой; полюбуйтесь, какая она милая! И если б вы знали, как я доволен!»
Его радость произвела на мальчиков впечатление. Никому из них не пришло в голову равняться с ним. Они следовали за Пьером и Мари в некотором отдалении, но до их слуха изредка долетали слова, с которыми Пьер обращался к девочке. Он говорил ей:
– Ты увидишь, она будет тебя очень любить!.. Нет, тебе не надо будет больше бояться злых людей!.. А если этот Грибью осмелится хотя бы косо посмотреть на тебя, я ему задам!
И видно было, как благосклонно принимала девочка его слова.
6. Тщетная надежда
Они пришли в деревню и увидели за первым поворотом улицы собрание женщин, которые что-то шили, штопали, вязали и при этом болтали и сплетничали, сидя в тени дома, под зеленым навесом беседки.
Это было как раз место, где жил Пьер, и его мать вполне могла оказаться в кружке женщин. Он поискал ее глазами, но не нашел. Пьер все еще держал руку девочки. Испуганная любопытными взглядами, обращенными на нее, Мари хотела остановиться.
– Пойдем, – сказал Пьер, – моей матери здесь нет; пойдем к нам домой.
Но кумушки хором стали расспрашивать детей, кто эта девочка с густыми волосами, как они ее нашли и откуда привели…
Тогда Пьер остановился, потому что не хотел, чтобы за него ответил кто-либо из товарищей. И надо было слышать его ответ! С какими трогательными подробностями рассказал он историю девочки, несмотря на то, что слышал ее всего один раз! Какой интерес сумел он вызвать своим рассказом!
– Бедное дитя! Милая девочка! Такая маленькая и так много уже испытала! – слышалось то здесь, то там, пока он рассказывал.
И сразу несколько женщин поднялись, притянули к себе малютку и, целуя, глядели на нее с горячим сочувствием, любуясь ее скромным видом и поглаживая ее чудесные волосы.
Пьер сиял от удовольствия: ему удалось пробудить столько сочувствия к своей новой подруге.
Когда он приближался к концу своего рассказа, кто-то за его спиной произнес:
– Возьми ее, отец, прошу тебя.
Но Пьер не обратил на это внимания.
Как только он умолк, раздался голос мужчины с толстым и красным лицом, на руку которого опиралась некрасивая девочка лет пятнадцати, точная копия отца; роскошь ее костюма только выдавала плохой вкус.
– В общем, – сказал он, – это бедное дитя, которое нуждается в убежище. Я ее беру к себе. Пойдем, девочка, у меня ты не будешь терпеть недостатка ни в чем.
Пьер живо обернулся к толстяку, неожиданное предложение которого было принято всеми присутствующими в высшей степени благосклонно.
– К вам, господин Гюро? – произнес Пьер, снова взяв девочку за руку. – К вам? О нет! Она будет жить у нас.
– Как это у вас! – с презрением ответил толстяк. – Вот еще новость!
– Да, – подтвердил мальчик, – мы уже так условились.
– Условились, условились! А есть ли у тебя разрешение матери? Мне кажется, в первую очередь надо бы с ней посоветоваться.
– О, я уверен…
– Да вот и она сама идет, – прервал мальчика господин Гюро. – Мы и спросим ее мнение. Идите сюда поскорее, – прибавил он, обращаясь к матери Пьера.
И добрая женщина ускорила шаги с явным намерением угодить ему.
– Порадуйтесь славным выдумкам вашего Пьера. Здесь появилась маленькая, покинутая девочка, которая ищет где бы ей пристроиться. Я предлагаю взять ее к себе, и представьте, он хочет мне в этом помешать! Он намеревается взять ее к вам, как будто бы у вас, – толстяк произнес эти слова с ударением, бросив на вдову многозначительный взгляд, – и без этой девочки мало забот, мало хлопот. Объясните же ему, что он не знает, что говорит.
– Господин Гюро прав, – покраснев, ответила, или, вернее, пробормотала мать маленького защитника, – ты только слушался твоего доброго сердца, милый Пьер. Но, увы, мы бедны, очень бедны, мы и так нуждаемся, а тут еще прибавится лишняя забота!.. Боже мой! Я охотно сделала бы это, – продолжала вдова, нежно глядя на девочку, – но мы не можем, нет, никак не можем…
Все это бедная вдова произнесла взволнованным голосом, посреди мертвого молчания. Пьер с расстроенным видом выпустил руку маленькой Мари и беспомощно опустил руки.
– Так и надо! Я так и думал! – сказал господин Гюро, жестом подзывая к себе девочку. – Пойдем, мы с Жюли будем сострадательны к тебе.
– Но я не ищу сострадания, – с почтительным достоинством рискнула ответить девочка, – я ищу работу.
– Работу, – повторил господин Гюро, – мамаша Бюрель не сможет дать тебе работу, но у нас…
И обращаясь к дочери, стоявшей рядом с ним, он спросил:
– Не правда ли, Жюли?
– Да, отец, – ответила та. – Ты хоть немного умеешь шить, милая?
– Немного… – ответила Мари. Она не могла сказать нет, потому что Пьер рассказал все, что касалось ее пребывания у кузины Мариетты.
– Этого достаточно, я тебя научу. Пойдем.
– Не надо идти туда, – шепнул ей на ухо Пьер, все время стоявший около нее. – У него служит Грибью. Этот негодяй может причинить тебе много зла.
– Ничего! – ответила девочка с той же самой беззаботной улыбкой, как тогда, когда Пьер уже однажды предостерегал ее об опасности.
Потом, обращаясь к толстяку и девочке и направляясь к ним, она сказала:
– По вашему желанию я иду с вами.
И все трое удалились.
На прощание Мари бросила на Пьера взгляд, выражавший глубокую печаль, но он не принес Пьеру утешения. Резко повернувшись спиной ко всему собранию, он направился к полю, насвистывая что-то веселое…
– Куда идешь, Пьер? – спросила его мать.
– Прогуляюсь немного.
– Куда же?
– Сам не знаю…
И он пошел прямо к Совиной башне. Там он выбрал укромное местечко и уселся, озаренный лучами заходящего солнца. Когда стемнело, он все еще сидел там в той же позе – подперев кулаками подбородок; лицо и руки его были мокрыми от слез, вызванных досадой, гневом и отчаянием.
– Гу! Гу! Гу! – ухнула вдруг ночная птица, и Пьер услышал над своей головой шум крыльев.
Он вскочил в испуге и только теперь заметил, что уже почти совсем темно.
И мальчик бегом пустился домой.
Часть вторая
Свободная
1. У мамаши Бюрель
Когда Пьер вернулся домой, уже наступила ночь. У его матери сидели две соседки.
– А! – сказала она радостно, проводя рукой по глазам. – Вот и он!
– Что с тобой, матушка? – сказал Пьер, заметив это движение и заключив ее в объятия. – Ты плакала! Почему же?
– Ничего! Ничего! Я беспокоилась, потому что ты так поздно еще никогда не приходил… Но что с тобой? – прибавила она, поворачивая его лицо к лампе. – У тебя глаза совсем красные, голова горячая, руки тоже. Неужели у тебя такое горе?
– Да, у меня горе… Я думал… я полагал… Это случилось не по моей вине… Впрочем, оставим это! Все кончено…
– Бедный мальчик! – пробормотала мать, в то время как он уселся за стол, машинально придвинув к себе миску с супом.
– Боже мой, как ты его балуешь! – пожала плечами одна из соседок, глубоко пожилая женщина.
– Как же мне не баловать его, Мартина, ведь он один у меня…
– Согласна, но это не причина; напротив, это ему плохая услуга. Как можно беспокоиться до слез из-за большого мальчика, который пришел немного позже обычного… Волки его могли съесть, что ли?
– Но вы же видите сами, Мартина, он плакал.
– Вот беда! Эка важность! И этот большой, здоровый мальчик плачет, как младенец в люльке, и из-за чего, спрашивается? Уверяю тебя, если бы ты разумно говорила с ним, что тебе давно следовало бы сделать, ему никогда не пришли бы в голову такие глупости.
– Но Мартина! – хотела остановить ее бедная вдова, ища взглядом поддержки у другой соседки, до сих пор не сказавшей ни слова.
– Нет, нет, пусть она продолжает; она верно рассуждает и дает хорошие советы; послушай ее, – сказала женщина.
– Да, дай мне продолжить, – снова начала старушка, – и знай, что я вмешиваюсь в твои дела для твоей же пользы и для пользы твоего сына. Слушай меня и извлекай уроки из моих слов. Прежде всего, повторяю, я всегда говорила, что ты слишком балуешь мальчика, и от этого не будет пользы ни для тебя, ни для него. Погляди на него: ему четырнадцать лет, а по его росту и силе ему можно дать двумя или тремя годами больше. Я знаю, что он славный мальчик, я хочу этим сказать, что у него хороший характер, хороший нрав; что он заслуживает любви и никогда не давал повода жаловаться на скверное поведение. Он учтив, при случае очень услужлив; он очень забавный, знает много песен, умеет смешить как детей, так и взрослых. Каждый скажет о нем: какой славный мальчик!
– Вот видишь! – с явной гордостью произнесла мать Пьера.
Что касается Пьера, то, несмотря на то, что он был предметом разговора, ему, похоже, совсем не хотелось в него вступать. Наклонившись над миской, куда он изредка опускал свою ложку, он как будто ничего не слышал.
– Хорошо, послушай, – ответила Мартина. – Правда, все говорят, что он добрый мальчик, но вот и все. Никто не говорит: это мужественный, это самоотверженный мальчик. А надо, чтобы говорили так.
– Погоди, скажут еще, – возразила мать.
– Да, но когда?.. Ведь сердечная доброта и приятный нрав не мешают быть беспечным человеком, зевакой и лентяем. И так как люди в его положении не живут на свете для того, чтобы всегда гулять и ничего не делать, то его душевные и умственные качества от этого много теряют. Ты пойми, – продолжала старушка, заметив недовольное движение вдовы, – я с тобой говорю искренне, по-дружески, и если у тебя недостает храбрости слушать меня, я закрою рот и не скажу больше ни слова.
– Говорите, – отозвалась госпожа Бюрель, – я знаю, что вы добры и благосклонны ко мне, у меня хватит храбрости… Но ведь он здесь – не будьте слишком жестоки к нему.
– Ты пойми, – продолжала старушка, заметив недовольное движение вдовы, – я с тобой говорю искренне, по-дружески.
При этих словах Пьер вдруг поднял голову и, гордо посмотрев женщине в лицо, сказал дрожащим от волнения голосом:
– Скажите все, что у вас на сердце, хотя мне и тяжело слушать вас; тем лучше будет для меня! Так и следует! Не бойтесь, ваши слова принесут мне пользу. Говорите!
– Слава Богу! – воскликнула Мартина. – И эти слова подтверждают, что у тебя доброе сердце. Но непаханая земля портится. Так же и ты. Теперь мои слова относятся к тебе, а не к твоей матери. Следи хорошенько за моей мыслью.
– Я слежу очень внимательно, – сказал Пьер.
– Уже сколько лет посылала тебя твоя бедная мать в школу; правда, она платила по месяцам, это недорого, но деньги трудно достаются бедной поденщице, которая должна прокормить двоих. Чему ты выучился в школе, а?
– Он не виноват, что не может выучиться, – вмешалась мать, – и если он…
– Оставь, – прервала ее старушка, – я говорю с ним. Отвечай же, мой милый, чему ты выучился?.. Мне кажется, ты едва умеешь читать по складам. Учитель говорит, что ты не можешь просидеть внимательно несколько минут; у тебя только забавы в голове; скажи, это правда?
Мать Пьера мучилась, тогда как тот откровенно сказал:
– Да, это правда.
– Думаешь, если бы ты захотел, ты бы не мог?
– Нет, мог бы! – ответил Пьер, вставая и как-то по-особенному глядя на мать.
– И в продолжение всего этого потерянного времени твоя добрая мать отказывала себе во всем, чтобы заплатить за тебя, кормила и одевала тебя… А ты ни разу не подумал, что она убивается от работы и горя, и ничего не шло тебе впрок. Тебе даже не приходило в голову…
– Нет, – сказал Пьер, подбегая к плачущей матери; он обнял ее и прильнул губами к ее лбу. – Нет, – повторил он, – нет!.. Я не знал, она мне ничего не говорила.
– В том-то и дело, что она ничего не говорила, потому что она тебя слишком любит, слишком боится огорчить тебя. Тебе исполнилось четырнадцать лет, шутка сказать, – четырнадцать лет! Сколько в твоих летах уже служат, зарабатывают себе на хлеб, ничего не стоят своим родителям и даже приносят им в конце года несколько серебряных монет… Ты об этом никогда не думал?
– Нет, – снова ответил мальчик, – но…
– Но я заставила тебя подумать, – с живостью продолжала Мартина, – и ты сам будешь просить мать, чтобы она поместила тебя куда-нибудь – в услужение или в учение.
– О да! – воскликнул Пьер.
Тут его мать, растерянная от волнения, обняла его голову и поцеловала с какой-то порывистой горячностью.
– Вот посмотри, – сказала старушка, – от одной мысли расстаться с тобой она уже совершенно испугана и расстроена, как будто ей предлагают отправить тебя за тридевять земель от дома. А между тем, может быть, ты будешь жить совсем близко от нее, и у нее будет возможность видеть тебя, когда только захочет. Я знаю, почему говорю все это.
– Бедная мама! – сказал Пьер, совершенно расстроенный видом плачущей матери, – но я же не ухожу, не покидаю тебя, нет…
– Ну, ну, – продолжала Мартина с неожиданной кротостью, – я понимаю это, но все имеет свои границы, обдумайте хорошенько. Неужели ты думаешь, мать моя, что это дитя весь век останется с тобой? Не будешь же ты его учить стирать белье, я надеюсь. У тебя нет земли, которую он мог бы обрабатывать, и ты не можешь надеяться на наследство или на какой-нибудь другой счастливый случай.
– Увы! – сказала госпожа Бюрель, грустно качая головой.
– Значит, он должен идти искать работу у других.
– У других! – повторила мать глухим и печальным голосом.
Читать бесплатно другие книги:
