Тайный воин Семёнова Мария
Сквара виновато улыбнулся:
– Мог, атя. – Оглянулся на малышей. – Так эти… пискуны. Жалко…
Жог для порядка дал ему подзатыльник и следом за Берёгой поднялся на крыльцо.
– Смотри! – Светел вытянул руку.
С неба раздалось карканье.
Пробив завесу тумана, со стороны леса к усадьбе летел ворон-тоскунья. Не игорочный, взаправский. Большая птица, чёрная с синевато-зелёным отливом по низу тела, высматривала добычу у людского жилья. Блестела умными недобрыми бусинками, хрипло бранилась. А иначе, мол, накаркаю вам смерть!
Незачем вещуну летать через двор, тем паче в праздничный день! Сквара сдёрнул с пояса пращу, выхватил из кармана голыш. Снаряд лёг в кожаное донце, закружился, взмыл.
Ворон кувырнулся в воздухе, испуганный камнем, свистнувшим на расстоянии пяди. Каркнул последний раз, выправился, торопливо захлопал крыльями, уносясь обратно за тын.
Братья было заспорили, где искать голыш. Тут оказалось, что за мальчишками наблюдали не только Жог и Берёга.
– Мазила! – прозвучал насмешливый голос. – В овин с трёх шагов попадёшь?
У входа во двор стоял парень в хорошей суконной свите и таких же штанах. Незнакомец был отменно сложён и выглядел сильным. Светлые волосы убраны со лба и сколоты по-андархски, усы ровно подстрижены, челюсть выбрита. На Коновом Вене таких звали скоблёными рылами и говорили, что у них всей красы – одни скулы да усы. А у этого на левой скуле ещё и краснел недавний шрам, словно кто метил глаз ему выткнуть, да чуток оплошал.
Сквара ответил:
– Я не промазал.
– Так убеди.
Детина казался взрослым. Но не настолько, чтобы почтительно слушать, что он ни скажи. Сквара хмуро спросил:
– Сам чей будешь?
– Лихарем люди зовут, – не очень понятно отмолвило скоблёное рыло. И вдруг указало на Светела: – Сшиби у него с головы лучинку – поверю.
Сквара пожал плечами:
– Да не верь.
Взял брата за руку и ушёл с ним к Зыке в собачник. Нужно было ещё вынести оставшийся съестной припас в каменный амбар, устроенный на морозе.
– Рано пташка запела, как бы кошка не съела, – хмыкнул вслед Лихарь.
Кошка вправду выскочила под ноги, когда открыли амбарную дверь. Но никого, конечно, не съела, метнулась, удрала к дому. Светел оглянулся за ней. Бывая в гостях, он всегда высматривал кошек. Надеялся увидеть похожую на тех, которых помнил. В его первом доме велась особенная порода – царская дымка. Светел нигде больше не встречал такой шерсти. Туманно-таинственно-голубой, как предрассветная мгла над морем. Люди гордились, если им дарили котёнка…
Здешняя кошка была, конечно, вовсе иная. Простенькая серо-полосатая с белыми опрятными лапками. Светела удивило другое. Она не подошла познакомиться, сразу порскнула прочь.
– Ну его, Лихаря этого! – сказал он Скваре, когда шли обратно. – Сам мазила!
Старший брат удивился:
– Ты что, обиделся?
Глаза колют только правда с полуправдой. Полная чушь не обижает, она смешит.
Из тумана высунулась чернавка. Кошка с разбегу прыгнула ей на грудь. Девушка обняла любимицу, унесла в зеленец.
Добраться до веретён снова не удалось. Во дворе на братьев Опёнков наскочила молодая Лыкашкина тётка с лубяным коробом в руках:
– В клеть волоките!
Сквара принял короб. Светел подхватил с другого конца.
– В которую?
Женщина указала рукой и сразу исчезла.
Кажется, последние дни в эту клеть без разбора сваливали всё подряд: пусть лежит пока, там видно будет. В том числе – привезённые гостями подарки. Светел сразу рассмотрел дивные беговые лыжи. Он следил, как отец гнул их в станке, помогал обшивать камысами. Одна лыжа косо торчала из-за сундуков, вторая лежала на полу, придавленная большой кадкой, распор подевался неизвестно куда. Лапок совсем не было видно, зато плетёнка с чёрными камнями опрокинулась и раскрылась, целебные самородки высыпались на пол. Братья поставили короб. Светел присел на корточки, стал собирать знакомые камешки.
Сквара присмотрелся к очень красивой корзине, сплетённой из соснового корня.
– Матери бы такую, – сказал он. – И бабушке понравилась бы… Вернёмся, надерём?
Корень для плетения теперь добыть было проще, чем лозу. Вётлы почти не росли, зато бедовников – на каждом шагу. Другое дело, чтобы управляться с неподатливым корнем, мочь в пальцах требовалась изрядная.
– Эй! – окликнул возникший на пороге Лыкаш. – Глазы ямы, руки грабли! Не трожь, не твоё!
С другой стороны двора пристально наблюдал Лихарь.
Сквара обернулся к брату:
– Пошли.
Хозяйский сын прищурился сквозь потёмки:
– А ты там чего полные жмени набрал?..
Светел так выронил камни, словно горячих углей черпанул.
Воробыш злорадно пообещал:
– Всё батюшке расскажу!
– Беги рассказывай, – кивнул Сквара. – Других дерут, тебе сидеть мягче.
Лыкашка вдруг покраснел, сморщился… действительно убежал.
Братья вышли из клети. Лыкаш ревмя ревел на заднем крыльце, мать его утешала. Рядом, комкая рукотёр, мялась с ноги на ногу Оборохина сестра, Облуша. При виде правобережников она устремилась к ним, замахиваясь ширинкой.
Сквара, шедший впереди, не стал ни уворачиваться, ни заслоняться ладонями. Остановился и лишь прижмурил глаза, чая шлепка. Ему было не привыкать. У матери он тоже выходил всегда во всём виноват.
Наказывать Жогова сына Облуша всё-таки постыдилась.
– Идите-ткось, шатуны, поветь к празднику помогайте светлить!
Братья переглянулись. У них дма сказали бы «идите-ка». И не стали бы помыкать детьми гостей, когда свои есть. Ну ладно.
– Пошли, жадобинка моя, ты уж посиди, полежи… – проводил их больной голос хозяйки.
Опёнки бегом кинулись прочь. Хоть заходы скрести, лишь бы долой с глаз.
Вечером, когда затеяли пир, просторная поветь, где прежде хранили на зиму сено, мало не расщелилась по углам. Гости тесно расположились на новеньких, нарочно вытесанных скамьях. Чернавки сбивались с ног. Детвора, своя и приезжая, толклась во дворе. Один Лыкасик сидел среди взрослых, между матерью и отцом. Принимал почесть. Думать о нём было чуточку завидно, однако местами меняться не хотелось.
Когда наружу вытаскивали очередное блюдо с обрезками, ребячья сарынь бросалась, несыто расхватывала куски. Сквара было сунулся добыть вкусного себе и младшему брату, но вернулся смущённый. Толкаться за еду он не умел. Дома не приучили.
– Как есть дикомыты, – засмеялась чернавушка-полугодница, та, которой на грудь прыгала кошка.
– Эти взяхари, – рассудила другая, постарше. Она уже носила понёву и цветную ленту в косе. – Не дашь – просят, дашь – бросят.
Девки обидно засмеялись, скрываясь за дверью. Унесли за два конца тяжёлый поддон с озерком душистой подливы. У Светела запело в животе. То-то бы славно корки макать…
Он проглотил слюну:
– И ничего мы не бросали!
Сквара нахмурился:
– И не просили.
Кошкина хозяйка вдруг выскочила обратно. Огляделась, торопливо сунула мальчишкам долблёную деревянную мису. В мисе дымилась ячная каша. Правская, не из водорослей! И без скупости сдобренная той самой подливой!..
– Спасибо, красёнушка, – поклонились братья.
– За вкус не берусь, а горяченько да мокренько будет, – хихикнула девушка и снова исчезла.
Опёнки вытащили из поясных кошелей дорожные костяные ложки. Светел сперва забылся, взял левой. Потом спохватился, даже глазами по сторонам метнул: не видать ли где Лихаря с его тревожащим любопытством? Тот веселился среди гостей. Сквара, глядя на младшего, фыркнул и, наоборот, переложил ложку в левую руку. Такая у них водилась игра. Опёнки принялись за еду.
Старшая девушка вынесла плошку с высокой стопкой блинов. Она торопилась, но отказать себе в удовольствии оговорить дикомытов всё-таки не смогла. Сквара как раз поднял глаза, и она ему улыбнулась:
– Не ешь масляно, ослепнешь.
Сквара досадливо опустил ложку. Что за радость иным людям гордовать, обижая других? Особенно от кого ответа не ждут?
Довольная чернавка заторопилась дальше, но злой язык не довёл до добра. У самой всходни девушка споткнулась на ровном месте, вскрикнула… не удержала блинов. Упало – пропало! Шустрая ребятня, обжигаясь, мигом всё похватала.
– Здорово ты её, – похвалил Светел.
Сквара моргнул.
– Не, – сказал он. – Я так не умею. – Подумал, рассудил: – Пошли, братище, не то опять кому под руку попадём.
Была уже непроглядная ночь, когда веселье наверху помалу затихло. Вернулся отец.
Сыновья не спали, шушукались, пощипывали сытого и выгулянного Зыку.
Жог обнял мальчишек, притиснул к себе и не стал ничего говорить.
От его рубашки пахло всем тем, что таскали на блюдах чернавки, дыхание отдавало пивом.
Потом он сунул руку за пазуху и вынул калач, припасённый с застолья. Остывший, чуть-чуть помятый… но всё равно настоящий. Сразу пошёл дух, лучше которого не бывает на свете.
– Домой бы свезти… – вздохнул Сквара.
Калачи, если сразу из горнила да на мороз, ещё не такое путешествие выдержат. Но это коли угостят. А не угостят – не просить стать.
Жог разделил лакомство натрое. Животок с губой – сыновьям, ручку – Зыке. Посмотрел на жующих Опёнков и приговорил, как о решённом:
– Своих напечём, получше.
Скоморохи
На другое утро ещё на брезгу проводили мужчин, снарядившихся к Подстёгам на их стылый погост. Едва они скрылись, как рассвет обратился вспять. С северо-востока, цепляя лесные вершины, выползла непроглядная туча. Она двигалась очень медленно, обещая навсегда накрыть Житую Росточь.
Во дворе стали шептаться. Многим уже казалось – это внуки Небес вняли Оборохиному молению, пытались отогнать котляров. Ну… Совсем их, конечно, не остановишь, но хоть задержать…
Другие не верили шёпотам, потому что летом часто бывают такие ненастья. И даже вьюги хуже зимних.
Скоро над зеленцом пошёл дождь. Утоптанный двор сразу размок. Вместе с каплями сквозь купол тумана проваливались сырые липкие хлопья.
В самый разгар непогоды у тына снова поднялась суета. На торной дороге, что тянулась в южную сторону, появились большие крытые сани, запряжённые косматыми оботурами.
У Воробыша аж щёки позеленели. Не иначе котляры? Уже?!
Но это оказались не котляры.
Оболок саней, остановившихся на последнем снегу, был поваплен многими красками. Радость и удивление глазу среди серого да чёрного под вечно пепельным небосводом. На передке кутались в шубы два седых человека. Один – лысеющий середович, второй – белым-белый дединька. Из-за стёганой полсти выглядывала рыжая кудрявая девочка.
– Мы люди почестные, скоморохи проезжие, – громко объявил середович. – Будем петь, гудить, народ веселить.
– Что, сильно играть собрались? – подбоченилась Обороха, вышедшая встречать незваных гостей. – Знаем мы вас, объедов, по чужим застольям шатунов!.. – Подумала, добавила с торжеством: – А и веселье наше вчера было, опоздал ты, потешник!
Она поправляла бисерный пояс, чтобы никто не сомневался в её праве решать. Вымокшие чернавки держали над хозяйкой большую рогожу, сшитую углом. Здесь, за пределами зеленца, покрышка быстро тяжелела от снега.
На мордах оботуров таял иней, принесённый с мороза. Из ноздрей вырывались облачка пара.
Скомороший вожак, которого, надо думать, в иных местах ещё не так привечали, ответил с достоинством:
– Играть-то будем, на радость людям, а силком смотреть не заставим, никому хлопот не добавим. Кто добром отблагодарит, тому и спасибо.
– Ладно, заезжай, всё равно тебя и пестом в ступе не утолчёшь, – смилостивилась хозяйка. Но тут же строго предупредила: – Смотри мне, вздумаешь баловать, живо путь покажу.
– Мы люди почестные, – повторил скоморох. – Не ощеулы какие.
Косматые быки влегли в упряжь и, упираясь раздвоенными копытами, потащили сани сквозь туман, на голую землю.
Здесь скоморошню взяли в кольцо ребятишки и молодятник, даже взрослые, кто не ушёл в зимовье.
– Прозываюсь Кербгой, устал немного, – сказался середович. – Это моя дочка Арла, всюду поспела, а дедушка у нас Гудим, уж вы поласковей с ним.
Словно желая пояснить своё прозвище, старик вытащил длинную пилу. В его ловких руках она согнулась, задрожала, запела. К тому времени, когда оботуры остановились у тына, мелюзга уже тянула вместе с пилой всем известную песенку, девочка метала из ладони в ладонь сразу пять раскрашенных колобашек, а Кербога рассказывал мужикам новости, подхваченные в украинных городах Андархайны.
Послушать его, жить там было весело. Наместники бдели вполглаза и оглашали указы, составленные то ли попивая вино, то ли после ссоры с женой. В храмах молились о возвращении небесного света и так говорили про это, словно торгуя небесные сферы за подношения верных. Купцы то по-настоящему смело дрались сквозь дебри одичавшей страны, то стервенели, пытаясь семь шкур содрать за товары, что любому нужны. Воры знай себе плутовали, даже дубинки один у другого крали, потом – корчились под кнутом, проклиная на кровавой кобыле всё, что крадьбой накопили. Работящий народ, от толмачей до палачей, правил всяк своё ремесло, мздоимцам на зло, с ухмылкой слушал священство и придерживал кошельки.
А ждать ли порядка в стране, если праведный царь с ближним домом пропал в небесном огне, покинув державу отцов на третьестепенных царевичей, занятых грызнёй из-за венцов?
Кербоге внимали жадно, мужчины смеялись, девки повизгивали. Речи скомороха словно приоткрывали дверцу в незнакомый и яркий мир. Там стояли большие города, а в них жили невиданные здесь люди: властолюбивые вельможи, бесстрашные воины, святые жрецы
Волей-неволей поглядывали на Воробыша. Уже завтра все разъедутся по домам, в обычную жизнь. Необыкновенного мира из рассказов Кербоги причастится только Лыкаш. Назовётся новой ложкой в котле. Получит настоящее андархское имя. Натореет в умениях, о которых даже не слышали в Левобережье. Таков котёл! Сиротки становятся полководцами, выходят в советники при державноимённых мужах. Может, всего через несколько лет и Лыкасик встанет на службу к кому-нибудь из высокостепенных людей, о ком так складно бает заезжень… И страшно, и завидки берут!
Братья Опёнки стояли поодаль, прижавшись под одной широкой рядниной. Понятно было не всё. Только то, что вечерять из своих припасов странникам навряд ли придётся. Тех, кто веселит народ складными разговорами, да к угощению не позвать?..
Несомненно, потешники были бы рады немедля затеять хоть малое представление, зарабатывая пироги и подарки. Однако непогода разошлась уже так, что начало заметать даже двор.
Лыкасик продержался у скоморошни дольше иных.
– А кочет плясать будет? – спросил он Кербогу.
Братья навострили уши. Они тоже разок видели на торгу, как под звуки дудочки прыгал, кружился, задирал лапы петух.
– Нет, – покачал головой Кербога. – Такого не держим.
– Был один, да слопали, пока сюда топали, – засмеялась девчушка.
Северной речью отец с дочерью владели очень неплохо. Хотя на лицо были, как и Гудим, чистые андархи.
– Ну-у… – разочарованно надул губы Воробыш.
Ему хотелось, чтобы на его праздник собралось всё самое дивное и знаменитое, что на свете ведётся.
Когда почти все разошлись, Опёнки наконец подобрались ближе к возку.
– А вы почто? – не слишком ласково повернулся к ним Кербога. Теперь было видно, что он и правда устал. Куда сильнее, чем объявлял вслух. Хорошо, если не всю ночь погонял оботуров, опаздывая на веселье. – Других дел нету, опричь как глазеть?
Сквара вытряхнул забитую снегом ряднину.
– Да мы не глазеть пришли, – сказал он. – Мало ли, с дороги чем пособить… Вы с дедушкой старые, а девка соплива.
Девчонка фыркнула:
– Сам сопуля!
Сквара фыркнул в ответ:
– Не сопуля, а сопливец. Толку не знаешь по-нашему, а туда же, браниться.
Вожак скоморохов прищурился, взгляд был зоркий и пристальный.
– Да вы дикомыты никак? – спросил он затем. – То-то, смотрю, и хижа вам нипочём! Долго добирались?
– Не, – сказал Сквара. – Две седмицы всего.
– А прозываетесь как?
Сквара ответил гордо:
– Опёнками, лыжного источника сыновьями, Жога Пенька. Меня Скварой хвалят, а его Светелом.
– Братья, что ли? – удивился Кербога. – Вот уж схожи так схожи!.. Прямо близнецы, бровь в бровь, глаз в глаз… Слышь, меньшой, твоя мамка в Андархайне часом не гостевала?
Светел вздрогнул. Сквара нахмурился, дерзко проворчал:
– Мамка дома сидела. А вот отец, случалось, гостил.
Он не по всякому поводу открывал рот, но, если уж открывал, мало никому не казалось.
Кербога так хлопнул себя по бедру, что с мокрых штанов полетели брызги.
– Тебе, парень, на роду означено глумцом быть! А поехали с нами?
Он настолько легко и весело произнёс эти слова, что невозможное на миг стало возможным.
– Не, – помотал головой Сквара. – Я лыжи буду уставлять, как атя.
«А я – всех лечить», – добавил про себя Светел, но думалось ему совсем про другое. Уехать со скоморохами. Увидеть далёкие города. Побывать в самой что ни есть коренной Андархайне, близ Фойрега. А вдруг где-нибудь там…
«Вот велик поднимусь…»
Кербога же с пробудившимся любопытством разглядывал стоявших перед ним мальчишек. Одинаковыми у братьев были разве только пятна под глазами и на щеках. Покусы мороза, где плящей зимой меховая харя примерзала к живой коже. Старший, худоватый, но сильный, доброго плетева, выглядел истинным северянином. Прямые волосы цвета чёрного свинца, нос с тонкой горбинкой, белая кожа. Глаза под строгими бровями – очень светлые, впрозелень голубые, точно камни верилы. Паренёк был так хорош, что его не портила ни челюсть, немного выдвинутая вперёд, ни даже шрамик в левой брови, отчего та казалась надломленной. Младший… Рыжаком его нельзя было назвать. Однако волнистые кудри вместо обычной желтизны горели дивным огненным золотом: гнездари называли такие волосы рудо-жёлтыми, а дикомыты – жарыми. И глаза были не карие, не ореховые, переливались густым медовым расплавом…
– Эх, ребятёнки, были бы вы постарше годков на пять! – вырвалось у Кербоги. – Я бы нарочно для вас кощуну сложил. Про Бога Грозы и Бога Огня…
– Это как?.. – пискнул младший.
Кербога, не слушая, переводил взгляд с одного на другого:
– Только имена бы вам наоборот… Сквара – это ведь по-вашему «пламя»?
Братья переглянулись. Первое имя Светела тоже означало огонь.
– Отцу с матерью лучше знать, – буркнул Сквара.
Кербога, неожиданно вдохновившись, щёлкнул пальцами:
– А что пять лет ждать? Боги небось не сразу бородатыми родились…
Это он произнёс по-андархски, наполовину намеренно. Маленький правобережник попался. Понял сказанное и не сумел того скрыть. Сообразил свою оплошку, почему-то перепугался.
Старший на него покосился. Выговорил неожиданно правильно:
– Нам ли не разуметь, как молвят великие соседи!
Мокрый снег продолжал сыпаться на головы. Кербога отряхнулся, смешно, почти по-собачьи.
– Вот что, ребятёнки, недосуг болтать! Взялись помогать, помогайте, а нет, не мешайтесь! С оботурами управляться умеете?
Когда братья в надежде поесть сунулись к поварне, доброй девушки нигде не было видно. По счастью, злая чернавка тоже куда-то ушла. Лишь пожилая стряпка беседовала с государыней-печью. Пламя негромко рокотало, облизывая глиняный свод, последняя закладочка дров разваливалась позванивающими углями. Все голоса отдавались под куполом, сливаясь в почти осмысленный ропот. Прозрачный голубоватый дым извергался из устья, чтобы обтечь наверху завёрнутые в мох лопасти мяса. Потом выгибался, падал в крохотное задвижное оконце.
Печь дышала теплом. Даже с порога было видно, что сажа на своде почти вся выгорела. Скоро пламя иссякнет, оставив рдеющую стихию углей. Тогда стряпка скутает печь. Та помалу утихомирится, выстоится, слегка отдохнёт… И хоть опять бросай в неё калачи. А потом сажай гуся, чтобы дошёл к вечеру. И ещё завтра горнило в охотку будет томить кашу, зелья, мясные хрящи… Как не захлебнуться слюной?
Стряпка не глядя взяла длинный ухват, поддела тяжёлый горшок, перенесла на печной верх. Тем же ухватом ловко сдвинула крышку прогара. Говорок печи сразу изменился, окрашиваясь волнением. В дыхало прозрачной струёй вырвалось пламя, затрепетали в воздухе искры. Горшок скрежетнул глиной о глину, плотно сел в отверстие, перекрыл выход драгоценному жару. Огонь деловито вздохнул, вновь повёл речи о чём-то домашнем и добром.
Мальчишек с неодолимой силой тянуло к печи.
Они так привыкли к снежным ночёвкам, что счастьем был даже холодный собачник. Хоть ветер не поддувает. И ледяной дождь не начинает среди ночи вмораживать в настыль… А тут!..
Откуда-то выскочила приспешница, сразу сунула братьям по плетёнке для дров:
– Ну-ка живой ногой за поленьями, пендери!
– Ты грейся, – сказал Сквара брату. – Я натаскаю.
Светел надулся, крепко схватил плетёнку, побежал следом за ним. Где дровник, они уже знали.
Таскать пришлось порядочно: не меньше полусажени. Про запас, чтобы вылежались в сухом тепле и горели споро и весело. Когда раскрасневшиеся братья вернулись с последними бременами, в поварне их встретили горькие слёзы.
Добрая девушка, что накануне поднесла им каши, давилась и надрывалась, съёжившись в уголке. Она что-то укачивала на руках. Светел, приглядевшись, заметил серенький хвост.
Братья поставили плетёнки, подошли.
– Дай мне её, – сразу сказал Светел. Протянул руки.
Чернавушка подняла мокрое лицо, оглянулась, ничего не поняла.
– Дай ему кошку, – сказал Сквара.
Девушка почему-то поверила. Всхлипывая, бережно уступила Светелу любимицу. Светел взял податливое тельце, сел на дрова.
Кошка, изувеченная жестоким пинком, была ещё жива, но огонёк дотлевал. Он слабел и еле держался, грозя изникнуть совсем. Светел потянулся к нему, обнял своим пламенем, ровным и сильным. Тут же вспомнилось, как угасал огонёк дедушки Корня. Светел тоже пытался его удержать, но дедушка был совсем ветхий, а Светел – маленький. Теперь он вырос.
– Ой, мамоньки! – вдруг испугалась стряпка.
Она услышала, как словно бы закашлялась печь. Нагнулась проверить… Увиденное в горниле кому угодно могло дать напужку. Поленья прогорели ещё не вполне, но весёлый рыжий огонь почему-то опал синеватыми язычками. Они едва озаряли свод. Женщина взялась дуть в угли.
Кошкин огонёк перестал меркнуть. Ободренный, обласканный, он заплясал, ухватился, начал уверенно разгораться. Светел улыбнулся и отступил, выпуская его радоваться на воле.
Печь рявкнула. Огонь так и планул в самый свод, даже пыхнул из устья, опалил брови стряпке. Женщина отшатнулась, грузно села на пол, запоздало прикрываясь руками. Сквара бросился поднимать.
Кошка подняла голову, тихо мяукнула, потёрлась мордочкой о ладонь.
– А ты плакала, – сказал Светел чернавушке.
И мысленно поклонился печному огню: «Спасибо, братейко!»
Уже хорошо за полдень вернулись мужики, ходившие на Подстёгин погост. Детвору стало не отогнать от избы, где рассказывали и рядили. Братья Опёнки в толкотню опять не полезли. Была охота слушать докучливое нытьё Лыкаша, раздосадованного, отчего санки с тёти-Дузьиными пряничками не привезли.
– Придёт атя, расскажет, – решил Сквара. – Давай опять к скоморохам!
Светел обрадовался. Ему не терпелось ещё посмотреть на девочку, метавшую пёстрые колобашки.
Они только заглянули в собачник. Сквара хотел проведать Зыку и на всякий случай взять из санок кугиклы, вдруг пригодятся.
Внутри, к своему неудовольствию, братья вновь увидели скоблёное рыло.
Лихарь стоял возле их санок с одним из гостей, приехавшим на большой упряжке. Оба разглядывали Зыку. Близко, впрочем, не подходили, потому что без хозяев кобель знал себя охранником и становился суров.
– Слышь, малый? – обернулся гость к старшему Опёнку. – Может, пустим с Бурым? Всё забава.
– Выводи пса, – поддержал Лихарь. – Как раз снег перестал.
Сквара отмолвил неприветливо:
– Бурый ему лапу прокусит, ты нам санки через Светынь повезёшь?
– А я тебе о чём, Поливан? – обернулся Лихарь к мужчине. – Дикомыты и есть, учтивиться со старшими не учёны.
Гость покачал головой, не спеша сердиться:
– Малый прав. Это мы с тобой не подумавши разлетелись.
Взял Лихаря за плечо, увёл вон. Братья переглянулись, сели по обе стороны Зыки и долго не решались уйти, словно кто только и ждал без них обидеть его.
– Он чей, Лихарь этот? – тихо спросил Светел. – С кем пришёл?
– Не знаю, – сказал Сквара. – То одних держится, то других… Ладно, братище. Вот проводим завтра Лыкашку, и домой.
В большом шатре, примыкавшем к болочку саней, стучали молотки. Двое парней, заглянувшие помочь, под началом деда Гудима возводили деревянную подвысь.
Лежачие доски нужно было сажать на деревянные гвозди в непременном порядке, чтобы посередине вышел четырёхугольный лаз, только вскочить человеку. В сторонке стояла деревянная западня.
Нужно было видеть, как объяснял Гудим работу парням. Не произносил ни слова, обходился движениями рук и улыбкой. Улыбка у него была очень славная. А руки толковали понятней, чем у иных вышло бы словами.
Читать бесплатно другие книги:
