Верни мои крылья! Вернер Елена

Прежде чем вступить на дорогу мести, вырой две могилы.

Конфуций

Есть два рода сострадания. Одно – малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание – истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их.

Стефан Цвейг

Явление первое

Первый звонок

Она всегда уходила последней. Ей нравилась пустота всеми покинутого огромного здания, в тишине которого уже доживали свой краткий бесплотный век человеческие эмоции, всхлипы, смех и гром аплодисментов. Нравилось, как пустеют вешалки в гардеробе, а место шуб и пальто занимают ровные, аккуратные и безликие металлические кружки номерков с острыми краями, как на полку под низкой стойкой возвращаются бинокли, как позвякивает пустое ведро уборщицы тети Веры в темных коридорах.

Ника заперла каморку билетной кассы и вышла в фойе. Шаги заглушал ворс красного ковра. Светильники по стенам и возле фотографий под стеклами погасли, оставшиеся горели только у дверей, и по углам холла клубились тени. Тетя Вера, уже одетая по-уличному, повязывала вокруг головы старенький шерстяной платок, сосредоточенно поджав подбородок.

– Тебя подождать? – спросила она у Ники.

– Нет… – прошелестела девушка едва слышно, как разговаривала всегда, и покачала головой, не зная, какой предлог выдумать, чтобы тетя Вера ушла. – Я тут еще…

– Ладно, тогда я пойду.

За уборщицей хлопнула тяжелая резная дверь, и Ника почувствовала на своем лице резкий порыв выстуженного ветра. Она еще раз обвела глазами фойе, словно ощущая присутствие кого-то незримого. Это чувство всегда одолевало здание по вечерам, словно частички душ тех, кто недавно ушел через эти двери и разъехался во все стороны большого города, все еще витали здесь, объединенные общим переживанием. Ника знала, что к утру это ощущение ослабнет и выветрится, превратившись из воспоминания в ожидание – нового переживания. Завтра, когда она вернется, все будет совсем по-другому.

Девушка заперла двери и вышла на мороз. Ей нравилось ходить одной, точнее, она к этому привыкла. Так было спокойнее и безопаснее. Она специально старалась задержаться подольше, чтобы никто не увязался за ней к метро или не предложил подвезти. Справедливости ради такие провожатые подворачивались крайне редко. Она вообще не была уверена, что большая часть тех, кого она видит ежедневно, знает ее имя. Это и к лучшему. Быть незаметной стало не просто ее привычкой, это стало самой ее сутью.

Хотя так было не всегда.

Дома она не стала разогревать ужин: плита накалялась долго, а микроволновку Ника недолюбливала, ей казалось, что от пищи из микроволновки как-то неприятно пахнет. Так что она сжевала холодные макароны, запив их горячим чаем, наскоро умылась и забралась в кровать, стараясь не дрожать под тонким одеялом.

Тогда-то и раздался телефонный звонок, которому суждено было все изменить.

Сначала Ника бросила беспокойный взгляд на допотопные, сухо щелкающие ходики. Начало первого – значит, у родителей уже три часа ночи. Вряд ли это они. Девушка замерла, ожидая, что телефонная трель оборвется, но на том конце провода был кто-то очень настойчивый. Или что-то случилось. Ника прижала трубку к уху и спросила несмело:

– Алло?

– Здравствуйте. А можно позвать к телефону Максима? – попросил густой глубокий баритон.

– Вы не туда попали, – с облегчением выдохнула Ника и повесила трубку. Постояла с полминуты, держа в руках старенький, еще дисковый аппарат, потом вернула его на хлипкую тумбочку и шагнула в комнату, но телефон зазвонил опять.

– Алло.

– Это вы… – тот же голос, но с грустной ноткой. – Извините.

– Здесь нет никакого Максима, – без раздражения, даже с сочувствием отозвалась Ника. – Наверное, вы набираете неправильный номер. Проверьте хорошенько.

Она уже собиралась дать «отбой», но услышала вздох и снова поднесла трубку к уху.

– К сожалению, номер правильный.

– Как так? – не сообразила она. – Это ведь мой номер.

– Видимо, теперь он ваш. Видимо, вы снимаете квартиру, которую раньше снимал мой друг Максим.

– Да, наверное. Но… – она замялась. – Я живу здесь уже три года. Вы так давно не созванивались с вашим другом?

Мужчина на том конце провода усмехнулся, и Ника неожиданно для самой себя почувствовала, как от этого мягкого смешка мурашки побежали у нее по спине.

– Всякое в жизни бывает, правда?

– Правда, – согласилась она. – Что ж. Жаль, что не могу вам помочь. Всего доброго.

– Подождите! Подождите, не вешайте трубку.

– У меня был долгий день…

– У меня тоже, – сообщил голос. – Долгий, тяжелый, невыносимый день. Хорошо, что он заканчивается вот так, разговором с вами. Ваш голос меня успокаивает.

«А меня – ваш», – чуть не ляпнула Ника. Разговаривать с незнакомцем по телефону было совершенно не в ее характере. Она ненавидела общаться с незнакомыми людьми, даже когда ей самой приходилось звонить им по каким-нибудь официальным вопросам, по работе. Но чтобы так, посреди ночи, переминаясь с ноги на ногу в холодном коридорчике, – безумие чистой воды. И все-таки она медлила и не опускала трубку на рычаг. Этот голос, такой богатый и глубокий, с обертонами и нюансами, будто поставленный педагогом по сценической речи или пению. Уж в этом-то она разбирается, не зря же три года работает в театре. Этот голос чем-то подкупал. Его хотелось слушать. И она слушала.

– Знаете, иногда так бывает… Просто нужно с кем-то поговорить, по-человечески. Без спешки, без каких-то скрытых мотивов и выгод. Просто поговорить и услышать человеческую реакцию, – признался голос. Он, как гибкий весенний вьюнок с бледно-розовыми воронками соцветий, оплетал ее изнутри.

– У вас что-то случилось?

– И да и нет. Жизнь, с ней постоянно такая история – она «случается». Просто порой это довольно утомительно. Правда, недавно я все-таки взял себя в руки. Стал действовать, а не просто плыть по течению, хотя жизнь и упирается, ей такое не по вкусу, кажется, она слишком уж строптивая барышня. Но… я почти вплотную приблизился к тому, чтобы осуществить свою давнюю мечту.

– Это же хорошо… – неуверенно уточнила Ника.

– Это великолепно. Потребуется много усилий, но когда я достигну всего, что задумал, это будет… не знаю… Я наконец освобожусь от всего, что мне мешало. Я буду свободен, после всего! А вы… Простите, не знаю вашего имени…

– Я… Вика, – в последнюю секунду здравомыслие взяло верх, и Ника соврала.

– Вика. Хорошо. У вас есть мечта, Вика?

– Конечно, есть, – засмеялась Ника, все больше удивляясь себе. Она давно не смеялась, вот так, не своим мыслям, а живому собеседнику. – У всех есть мечты.

– Вы удивитесь, но далеко не у всех. Вика. Виктория, победа. Красивое имя. Знаете, я недавно был в Греции, в Афинах. Там в Акрополе есть храм Ники Аптерос, то есть бескрылой Победы. Слышали про такой?

– Да, – едва слышно пробормотала Ника, чувствуя, что мурашки снова забегали вдоль позвоночника. «Что это, совпадение?» – даже испугалась на секунду она.

– Волшебное место… Афиняне построили его для богини победы, но ее статую сделали бескрылой, чтобы она никогда не покидала город.

– Довольно жестоко обрезать крылья той, которая привыкла летать, – пробормотала Ника, не сознавая, что говорит не совсем о греческой богине.

– Да, мне эта мысль тоже приходила в голову… Я шел туда каждый день на закате. Знаете, этот храм по сравнению с другими маленький, игрушечный. Стройные колонны, и сам он на таком высоком месте, да еще на подпорной стенке. Кажется, будто парит в воздухе. Без крыльев, но все равно парит, представляете? А на закате его стены окрашиваются в розовый. Внизу уже темно, и постамент тоже в тени, а мраморные стены так и светятся…

– Наверное, красиво…

– Не то слово. Я ходил туда один. В одиночестве мне как-то спокойнее. Не надо ждать ни от кого подвоха. Вам это кажется странным?

– Вообще-то нет, – снова засмеялась Ника. – Я и сама такая.

– Тогда вы меня понимаете. Хорошо, когда кто-нибудь кого-нибудь понимает. Хотя бы в чем-то. Иногда мне кажется, что даже пытаться нет смысла. Как театр теней. Мы не видим истинных лиц, мы видим только отбрасываемые на белое полотно экрана тени. И как тогда один человек может понять другого…

– А разве не весь мир таков? Помните платоновский миф о пещере? Мы ничего не видим, и не знаем, и судим по искаженным образам, смутным принципам и зыбким понятиям, тени и отблески которых можем заметить на стенах пещеры, в которой сидим. Кто знает, насколько близки они к правде? Все мы в плену своих теней и… представлений о них.

– И это нормально? – уточнил собеседник.

– Так есть. А дальше мы упремся в обсуждение того, что есть «норма»… – отозвалась Ника. В трубке улыбнулось мягкое молчание, и девушка на мгновение прикрыла глаза.

– Простите, – зашуршало в динамике. – Вы устали, а я не даю вам спать своей болтовней.

– Вы хотели поговорить. Вот мы и разговариваем.

– Все верно. Спасибо вам, – голос стал серьезным. – Мне стало легче. Уже.

– Хорошо, если так… – улыбнулась Ника.

– Тогда, наверное, надо пожелать вам спокойной ночи и отключиться? Но так не хочется. Вика…

– Да? – с трудом отозвалась она на чужое имя и едва не вздумала исправить его. Но не осмелилась.

– Вы не против, если я еще когда-нибудь вам позвоню? Просто так, поговорить. Не бойтесь, я не какой-нибудь псих или маньяк.

Ника зажмурилась. Она знала, какой ответ вообще-то правильный. Но ответила иначе:

– Нет, не против.

– Спасибо. Вы удивительная, есть в вас что-то космическое… Спокойной вам ночи.

– И вам.

После разговора Ника долго ворочалась в постели и все прокручивала в голове слова – его, свои. Вроде бы ничего особенного. К тому же здравый смысл и тщательно взращенная опасливость твердили, что не стоит разговаривать с незнакомцами. Но ее душе было спокойно и мягко, как в пуховой перине.

У теплотрассы, пролегающей рядом с домами, грелись голуби, целая воркующая стая, и, когда она проходила мимо, птицы взлетели. Наверное, так происходило сотню дней до этого утра, но только сегодня Ника впервые за долгое время заметила их. Заметила, как громко они ворковали и как оглушительно захлопали десятки крыльев. Стая поднялась в воздух и, сделав круг над двором, осела на крыше детского сада. Сегодня утром отчего-то Ника замечала все, даже скрип собственных шагов по снегу, такой свежий и хрусткий звук, и белесый цвет вытравленных морозом и реагентом тротуаров. Обычно ее наблюдательность, рожденная из настороженности, касалась только театра и всего, что происходит в его стенах, а остальной жизни за порогом будто и не существовало. Впрочем, ее и правда не существовало вот уже несколько лет, с тех пор как девушка переехала в Москву с болезненным желанием затеряться и раствориться, навсегда потеряв даже память о прежней Нике Ирбитовой и о том, что с нею произошло. На столичных улицах никому ни до кого не было дела, а в театре Ника оборачивалась серой мышкой, снующей по переходам и коридорам, все примечающей, но остающейся при этом почти невидимкой.

Театру «На бульваре» недавно исполнилось одиннадцать лет, и большую часть этого времени дела его шли неважно. Когда-то его художественному руководителю и идейному вдохновителю Ларисе Липатовой стоило немыслимых нервов выбить у мэрии здание Дворца пионеров. Пионеров там к тому моменту уже давно не водилось, только два раза в неделю собирался кружок фламенко, иногда залом пользовались близлежащие школы, но без крепкого хозяина дворец стремительно переставал соответствовать своему торжественному статусу. Однако Липатова была слеплена из крутого теста, тем более когда дело касалось мечты. А собственный театр был ее мечтой. Так Дворец пионеров на Луначарского превратился в театр «На бульваре» под руководством Ларисы Липатовой-Стародумовой. Ко второй части фамилии, доставшейся ей от мужа, одного из ведущих актеров труппы, она относилась требовательно и ревностно – как и к самому супругу. Нику до сих пор передергивало, когда она вспоминала, как два года назад пришлось переделывать доставленные из типографии афиши: Лариса Юрьевна узрела на них за словами «режиссер-постановщик» только свое родное «Липатова». Сказать, что худрук была в ярости, – значит не сказать ничего. Хорошо еще, она не знала, что в болтовне между собой подопечные также не утруждают себя составными языковыми конструкциями.

Теперь труппа насчитывала тридцать артистов плюс саму Липатову, администратора Реброва, двух осветителей, костюмершу с помощницей, бутафора-реквизитора, билетершу и уборщицу. Муниципальных денег ни на что не хватало, выручка с продажи билетов едва покрывала зарплаты, так что рабочих сцены для монтажа декораций нанимали по случаю, а гримера не нанимали вовсе: с гримом актеры справлялись сами. И еще, конечно, была Ника – чаще всего кассир, но во время спектаклей и гардеробщица, а еще иногда вторая билетерша, хотя первая и главная, Марья Васильевна, требовала, чтобы вместо билетерш их называли, как полагается по-театральному, капельдинерами.

В тихом районе почти на окраине театрик особенно любили, он был сродни домашнему. По понедельникам и четвергам здесь по-прежнему занимался кружок фламенко, а ребята из соседней гимназии два раза в год давали тут школьный спектакль. Несмотря на хорошие отзывы невзыскательных зрителей, критики сюда не заглядывали, и близость и блеск именитых столичных театров довершали дело: театр едва сводил концы с концами. Но Липатова не теряла надежды и даже уверенности, что однажды театр «На бульваре» поразит всех своей новой постановкой. Или она сама вырастит в этих стенах звезду. Словом, что-то обязательно произойдет – эту мысль она без устали втемяшивала в голову всем обитателям бывшего дворца. И у Ники, например, сомнений не возникало: рано или поздно так будет. Потому что она видела весь репертуар и всех актеров и точно знала: то, что они делают на сцене, определенно заслуживает внимания. И даже гордилась втайне, что причастна к этому. В своем роде причастна.

Она успела привыкнуть к обитателям театра, даже полюбить их издалека, со всеми особенностями, научилась не слишком обращать внимание на то, что простому человеку кажется странностью или чудачеством. Смирилась с их пугающим обыкновением выдавать реплики из спектаклей, на разные голоса, с разными интонациями и совершенно не к месту. А ведь когда-то это напоминало ей почти шизофрению. Парни-актеры могли обсуждать новинку кино и вдруг вызвать друг друга на дуэль, схватить бутафорские шпаги и приняться фехтовать что есть сил, до изнеможения, до хохота. Они могли петь, кричать, вещать загробным голосом или пищать по-мышиному противно, декламировать, завывать, пробуя возможности собственных голосов. Ника давно перестала удивляться, что актеры и актрисы порой переодеваются друг при друге без стеснения, хотя приличия ради гримерки и поделены на женские и мужские, или расхаживают с маской из крема «Нивея» на лице. Когда-то Никина мать уверяла ее с негодованием, что все актеры – пьяницы, и, хоть сама Ника не торопилась развешивать оскорбительные ярлыки, теперь она признавала: театралы действительно не прочь выпить. Только сейчас в этом не было ничего удивительного. Труппа не напивалась до чертиков, она просто снимала напряжение от спектакля единственным доступным способом, и в глубине души Ника соглашалась, что это – почти необходимость, непременное условие, чтобы нервная система вернулась в нормальное человеческое состояние. Тяжело предполагать, не испытав на собственной шкуре, каково это – пережить смерть близкого или самому умереть на сцене, чтобы уже через час трястись в автобусе по темным улицам, набирать код домофона, вынимать из почтового ящика счета за электричество и ворох бесполезных листовок. Актеры делали это ежевечерне и чаще всего не сходили с ума, так что Ника восхищалась ими – и немножко сочувствовала. Потому что отчетливо видела, что в каждом из них существуют двое, обычный человек и некто иной, словно и не человек вовсе, а инопланетянин. Или дух, овладевающий ненадолго знакомым телом. А это было и благословением, и бременем.

Как Ника и ожидала, следующим утром в театре «На бульваре» почти не вспоминали о вчерашнем спектакле. Сквозь высокие арки окон в фойе проникал дремотный свет, желтовато-молочный, зимний, свет солнца сквозь морозную дымку, и в нем плясали пылинки, беспокойно взвиваясь от портьер и ковров, поднимаясь от батарей с потоками горячего пересушенного воздуха, от которого першит в горле. За все утро только два человека зашли за билетами, остальное время Ника просидела, рассеянно глядя сквозь окошко кассы на входную дверь и часть коридора. «Стало быть, я еще и вахтер?» – вдруг пришло ей в голову. Обычно в такие минуты она с головой ныряла в какую-нибудь книгу, но сегодня читать не хотелось совершенно: Ника неторопливо, словно разматывая моток бечевы, вспоминала ночной разговор, и эти мысли как-то по-особому ее грели.

К полудню стали собираться на репетицию. Первым на пороге возник Даня Трифонов, как всегда экипированный в джинсы, кожаную куртку и приподнятое настроение. Заглянул в полукруглое, как мышиная норка у плинтуса, окошко кассы:

– Наша Ника снова о чем-то размышляет… Плохая привычка, от нее на лбу морщины!

Ника смущенно улыбнулась. Даня, машинально огладив затылок, рыжий, коротко стриженный и оттого мохнатый, словно спинка у шмеля, подмигнул ей и скрылся в коридоре.

Через несколько мгновений дверь распахнул Борис Стародумов и, пропустив вперед супругу, зашел следом. Липатова прошагала быстро, но без спешки, веско и основательно, и, мимоходом взглянув в большое зеркало, поправила рукой тщательно уложенное каре темно-каштановых волос. Ника не знала точного возраста Липатовой, слышала только, что та старше своего мужа на несколько лет, а Стародумов недавно с помпой отпраздновал пятидесятилетие. Красота Липатовой стремительно увядала и вместе с тем будто сгущалась. Возможно, все дело было в темном оттенке ее губной помады и теней для век. В носогубных складках, прорезавшихся со всей очевидностью, таилась горечь. Впрочем, Лариса Юрьевна держалась молодцом, фонтанируя энергией и сотрясая на репетициях стены зрительного зала громким голосом и явно собираясь в будущем «биться в кровь о железную старость». Липатова производила впечатление человека, уверенного, что знает все о происходящем на вверенной ему территории, но это было не так: ее тяжкая поступь (как у княжны Марьи Болконской – раз за разом сравнивала книгочейка Ника) предупреждала всех о приближении худрука заранее. Невозможно точно сказать, что такого необычного было в липатовской походке: она не грохотала, не топала, не стучала каблуками, но ее увесистый шаг не столько слышался, сколько чувствовался.

Борис Стародумов имел траурные глаза героя трагедии, седеющие виски, черное кашемировое пальто и синий шарф, обмотанный вокруг шеи и одним краем небрежно переброшенный через плечо. Этакий монмартрский шик. И хотя сегодня Стародумов был все так же хорош собой и импозантен, как и всегда, привыкший к статусу если не звезды местного масштаба, то хотя бы мужа режиссера, Ника успела уловить напряжение и обреченность, с которой он взглянул на супругу. Кажется, в раю назревали крупные неприятности, и Ника даже предполагала, что могло послужить причиной.

Она вообще много чего предполагала, о многом догадывалась – и многое знала наверняка. Потому что умела замечать детали и делать выводы. Она знала, например, что если Даня Трифонов особенно приветлив и левый уголок его рта ползет вверх – жди беды, он снова с минуты на минуту выдаст что-нибудь на грани фола. Как, например, на той неделе, когда во время спектакля, где ему досталась роль официанта без слов, он взял да и подал на сцену блюдечко с лимоном, аккуратно так, колечками нарезанным, кислейшим лимоном. И Мила Кифаренко с Валерой Зуевым, игравшие в это время душераздирающую сцену любовного расставания, чуть не захлебнулись слюной. И после этого чуть не убили за кулисами Даню… Трифонову минуло тридцать шесть лет, и он до сих пор жил с мамой. Ни одна из многочисленных дам сердца, сперва покоренная легким нравом и обаянием этого мужчины, не выдерживала его своеобразного чувства юмора больше месяца.

Тем временем мимо кассы, кивнув Нике, скользнула Леля Сафина, актриса крепкая и самая серьезная из всех здешних. Нике она нравилась. Никогда не закатывая глаза и не припадая томно к плечу партнера, Сафина умудрялась отыскать в любой роли тот мотив, ту ниточку, которая вытягивала ее на совершенно иной уровень. Леля была невероятно работоспособна и собранна, когда дело касалось театра, на репетиции являлась вовремя и всерьез верила, что незначительных и второстепенных ролей не бывает. Взять хоть ее Кошку Бабы-Яги на детском новогоднем спектакле. Баба-Яга явно халтурила, но Кошка-то была просто загляденье, ироничная и в высшей степени мудрая.

У повседневной, несценической Лели была прямая спина и строгая, почти солдатская выправка. Возможно, поэтому ее высокая грудь, и так немаленькая, выдавалась вперед, словно балкончик на здании эпохи барокко. Лицо, в обычной жизни довольно блеклое и непримечательное, ради роли становилось и пугающим, и испуганным, и отвратительным, и ослепительным – словом, любым, потому что Леля в отличие от большинства женщин и уж тем более актрис не боялась показаться некрасивой: к своей внешности она относилась как к инструменту. А еще Сафина обладала своим циничным, резковатым и довольно мрачным взглядом на мир, который, возможно, и делал ее хорошей актрисой. Сегодня, заметила Ника, Леля явно не выспалась, потому что явилась на репетицию сильно накрашенной, хотя обычно обходилась минимумом косметики. Впрочем, непривычная мягкость в Лелиной походке заставила Нику предположить кое-что о прошедшей ночи, и девушка улыбнулась своим догадкам. А что до Липатовой… Она с мужем «в контрах» явно после его задушевной беседы с одной из зрительниц. Стародумов любил своих поклонниц – поэтому Лариса Юрьевна их не переносила.

Но все это Ника держала при себе. Хотя, даже пожелай она с кем-то поделиться своими соображениями, собеседника бы ей найти не удалось, слишком много усилий приложила она в свое время, чтобы оставаться в тени.

Опоздав к началу репетиции, в театр шумно ввалились Мила и Паша Кифаренко и Римма Корсакова, смеясь и шикая друг на друга. Они на разные голоса кинули Нике свои «привет» и тут же утратили к ней интерес. Римма, с яблочным румянцем, живо блестящими глазами и в облаке распущенных волос, замешкалась у порога, расстегивая дымчатую шубку и постукивая каблучками сапог, чтобы стряхнуть с них налипший снег. Когда она торопливо прошмыгнула в коридор, Ника почувствовала, как через окошко в каморку запоздало вползает сладкий аромат болгарской розы, Риммин запах.

Римма была любимицей – Липатовой и всей мужской половины человечества. От матери-цыганки Корсаковой достались чудесные черносмородиновые глаза, запястья, будто все еще помнящие звон тонких браслетов, охватывавших руки ее прародительниц, и характер – страстный и вздорный. Природа одарила ее сверх всякой меры, расщедрившись и на внешность, и на талант, назвать Римму красивой пустышкой могли только завистницы. Их можно было понять, мало кто способен выдержать появление соперницы, в присутствии которой всех мужчин начинает лихорадить. Особенно магнетически действовала черная родинка над уголком пухлых губ, соблазнительная и даже порочная, отсылающая Корсакову прямиком в компанию Мэрилин Монро и Синди Кроуфорд. По всей видимости, Римма обладала тем, что называют сексапильностью, и хотя, на взгляд Ники, ей не были свойственны ни вульгарность, ни распущенность (пара романов с партнерами по спектаклям не в счет), именно Корсакова стала однажды героиней надписи на кабинке в женском туалете, краткой и емкой. Увидев это похабное, обидное и довольно спорное утверждение, Ника даже не стала звать уборщицу, а моментально вооружилась тряпкой и «Пемолюксом» и стерла его, надеясь, что остальные еще не успели прочесть.

Сегодня репетировали «Чайку». Спектакль шел уже пару лет, и Липатова хотела обновить кое-какие мизансцены и рисунки ролей. Во время репетиций Ника обычно редко заглядывала в зал, потому что уйти оттуда удавалось с большим трудом, а собственные ее обязанности при этом никто не отменял. Но в обеденный перерыв из соседней типографии доставили отпечатанные программки, и она, тайком вдыхая острый запах свежей краски и бумаги, понесла их Ларисе Юрьевне на утверждение, зная, что может задержаться там на несколько минут.

– Перестань играть наивную дурочку! – зычный прокуренный голос Липатовой прокатывался по залу и уносился в коридор. Она стояла у ступенек, над ней на авансцене возвышалась Римма и в задумчивом молчании кусала губы. Римма, конечно, играла Нину Заречную.

Горстка людей на сцене и в первом ряду не могла наполнить зрительный зал, рассчитанный на три сотни человек, и при потушенном свете он казался зияюще пустым, выстуженным и замершим в ожидании.

– Ты милая и невинная – это правда. Но при этом видишь, как Треплев ходит за тобой хвостом, и это, – Липатова широко жестикулировала, подбирая нужное слово, – тебя заводит. А там еще Тригорин, и ты хочешь попробовать свои зубки и коготки, понимаешь? Поиграть с ним. А чтобы выиграть, мозгов у тебя не хватит. Ферштейн? Давайте с начала сцены. Так, один момент!

Она пробежала глазами подсунутую Никой программку, кивнула и махнула рукой – мол, хорошо, не мешай. Ника примостилась на крайнее кресло в третьем ряду, осторожно положив брошюры на колени, и слилась с интерьером.

За несколько кресел от нее устроились Валера Зуев, игравший Тригорина, и Мила Кифаренко. Ее брат выглядывал из-за кулисы, ожидая своего выхода.

– И как все прошло-то? – прошептала Мила Зуеву.

– Как всегда на пробах, – повел плечами тот. – Дали роль, я прочитал ее на камеру. Дважды.

– Тебе ведь обещали позвонить? Много было народу? – продолжала любопытствовать Мила. Непосредственная, шустрая и маленькая, она казалась женщиной без возраста, ей всегда перепадали роли подростков и детей, хотя в театре «На бульваре» она была старожилом, устроившись сюда сразу после училища.

– Позвонят, куда денутся, – с нарочитой небрежностью отозвался Зуев. – Они ведь меня сами пригласили.

Валера был весь гладкий, он ласково смотрел, ласково улыбался и даже двигался тоже ласково. И против своей воли Ника в его присутствии напрягалась, натягивалась. Ей не верилось, что внутри Зуев такой же ровный, каким кажется снаружи.

– До сих пор не могу понять, откуда они о тебе узнали… – Мила немного ревниво вздохнула.

– Эй, народ, мы вам не мешаем? – довольно свирепо обернулась на болтунов Липатова. Мила и Валера отшатнулись друг от друга и приняли позы прилежных учеников.

– Валера делится секретами успешного кастинга. Так сказать, обмен опытом, – вполголоса съязвил Даня Трифонов. Липатова дернулась и остановила репетицию.

– Что за кастинг? – она смерила Зуева долгим взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. Валера промолчал, но поднял на нее глаза с улыбкой и даже вызовом.

– На сериал, – ответила Мила вместо него, и Зуев слегка поморщился, как от укуса насекомого. Лариса Юрьевна подошла к креслам и, упершись кулаками в спинку одного из них, нависла над Валерой:

– И почему я узнаю об этом последней? Валера?

Зуев, не желая, видимо, смотреть на худрука снизу вверх, поднялся. Ростом он был выше Липатовой.

– А пока нечего рассказывать.

– То есть ты втихушку бегаешь по кастингам и пробуешься на это дерьмо? А я должна пребывать в сладком неведении, пока в один прекрасный день ты не заявишь мне, что с завтрашнего дня у тебя съемки, а театр пусть катится ко всем чертям. Поставишь перед фактом? Так, что ли? Ты поправь меня, если я что-то путаю! – Липатова взбесилась. – Что, Валера, славы захотелось или денег? Или того и другого? Нет, я все понимаю, но пока ты тут служишь, будь добр, веди себя как мужчина, а не как…

– Я курить, – равнодушно бросил Зуев и с ленцой направился по проходу прочь. Липатова сверлила глазами его прямую спину, остальные замерли в неловком молчании. Когда актер дошел до последнего ряда, Липатова окликнула его:

– Валера! – но Зуев не обернулся. Липатова резко выдохнула. К ней приблизился Стародумов и, желая утихомирить жену, тронул за плечо:

– Ларис…

– Оставь, – процедила она, дернув рукой и что-то торопливо соображая. А затем, велев всем оставаться на своих местах, быстро покинула зал вслед за Зуевым.

Ника, пользуясь всеобщим замешательством и не принимая распоряжение Липатовой на свой счет, незаметно выскользнула в коридор через боковую дверь. Ей пора было возвращаться на рабочее место, что она и сделала, не боясь ненароком нарваться на Липатову или Зуева: тот наверняка отправился перевести дух на пожарную лестницу, чердачную площадку которой театралы использовали в качестве курилки, оставляя жестяную банку-пепельницу прямо под красно-белой табличкой с изображением перечеркнутой сигареты.

Однако она ошиблась. Пока Ника складывала стопки программок в шкаф в своей каморке, входная уличная дверь хлопнула и голоса раздались совсем близко. Девушка знала, что через прозрачное стекло кассового окошка ее не видно, ведь шкаф стоит в углу, и уже хотела возвестить о своем присутствии, но не успела.

– Валерка… – пробормотала Липатова через силу. Она уже очевидно раскаивалась, что взорвалась прилюдно, но о том, чтобы признавать свою неправоту вслух, не могло быть и речи.

– Ты меня перед всеми отчитала, как мальчонку, а теперь хочешь сделать вид… – отозвался Зуев сердитым шепотом.

– Нет, я не хочу делать вид, я хочу, чтобы…

Ника отклонилась в сторону, выглянув из-за угла, и заметила, как Лариса Юрьевна нежно оглаживает пальцами щеку Валеры и смотрит на него с мольбой. Зуев вздохнул:

– Пойдем, надо возвращаться. Зря ты за мной так рванула, теперь на всех углах будут трепаться. О нас.

Он на мгновение привлек Липатову к себе, а потом отпустил, и они ушли. Ника медленно опустилась на свое место, стремясь не производить шума. Она давно догадывалась, что между худруком и Валерой что-то происходит, но, откровенно говоря, она и не такого успела насмотреться в своей жизни. И ее это совершенно не касалось.

День пошел своим чередом, и, если ссора на репетиции и стала потом предметом обсуждений в курилке и гримуборных, Ника ничего об этом не узнала.

Вернувшись домой ранним вечером – спектакля сегодня не было, – она чувствовала небывалый прилив сил и нервическое оживление без видимой причины. Ни следа усталости. Ника навела порядок в квартире, в кои-то веки приготовила хороший ужин и даже пересадила кактус в другой горшок – непонятно зачем. Принимая душ, она распечатала флакон пахучего геля, который простоял на краю ванны с прошлого Восьмого марта.

После этого Ника села читать книгу, уютно примостившись в кресле. Она уговаривала себя, что ей не хочется спать, что книга ее увлекает и она может просидеть вот так до утра. Однако сквозь каждый ее предлог просвечивала правда: ей хотелось услышать голос. Она ждала телефонного звонка.

Но он так и не раздался. Глаза закрывались, и с каждым разом разлеплять сомкнутые веки, будто смазанные тяжелым медом, становилось все сложнее. Наконец Ника перебралась в кровать и, разочарованная до слез, уснула.

Явление второе

Реплики в ночь

Назавтра она была чрезвычайно зла на саму себя. Что это на нее нашло, ждать звонка от незнакомого человека, который однажды ошибся номером и с которым она несколько минут поболтала ни о чем! Отличное занятие она себе придумала, не иначе как от безделья. И затворничества, конечно. И ведь даже лучше, что он не позвонил, потому что еще неизвестно, кто он и куда бы все могло зайти. Сколько раз можно убеждаться в том, что самое безопасное состояние для нее, Ники Ирбитовой, – забиться в дальний угол и «не отсвечивать»…

Все это Ника выговаривала себе, пока брела от метро через дворы, мимо бегущих в школу детей, до носа замотанных шарфами, и продолжила выговаривать в перерывах между продажей билетов, сидя на своем рабочем месте.

Во второй половине дня театр стал наливаться нетерпением: вечером давали спектакль и вся здешняя хлопотливая жизнь подчинялась этому простому, неминуемому факту, как душный летний день на своем излете подчиняется грозовому фронту. Раньше, когда-то давно, в прошлой жизни, Ника предполагала, что актеры привыкают к спектаклям как к повседневности своего бытия и с течением времени начинают воспринимать их проще и спокойнее. Это ведь не соревнование, не конкурс, а рутинная – для них – жизнь.

Она ошибалась и теперь знала об этом. Приметы волнения, расставленные как вешки то тут, то там, она замечала у каждого, кроме, пожалуй, Лели Сафиной, девушки со стальными нервами. Ника догадывалась, что и Сафина нервничает, просто ее самообладания и выдержки хватало, чтобы не подавать виду, и именно это качество люди почему-то решили называть «железной выдержкой». Остальные переживали каждый на свой лад. Даня Трифонов то и дело появлялся в коридоре и наигрывал на губной гармошке, с которой был неразлучен, мотив старонемецкой песенки про милого Августина, пока на него не гаркнул кто-то из коллег. Даня не обиделся, и спустя пару минут Ника снова услышала в пока еще пустынном фойе, подальше от гримерок, эту мелодию, одновременно и веселую, и заунывную.

В одном из рабочих коридоров за кулисами, позади фанерных декораций к «Ромео и Джульетте» Ника наткнулась на Лизавету Александровну Рокотскую. Та, уже в гриме и костюме, с удобством устроилась в герцогском кресле с позолоченными подлокотниками и бархатной, кое-где вытертой обивкой и невозмутимо вывязызала крючком что-то кружевное.

– А, это ты, Ника, – подняла голову актриса. Девушка робко кивнула. – А я тут с мыслями собираюсь. В гримуборной девчата суетятся…

В этом была вся Рокотская: ни упрека, ни недовольства, просто констатация факта. Ника догадывалась, что в гримерке царит переполох, которого эта пожилая актриса не выносит, но никогда не слышала от нее ни слова жалобы, потому что больше суеты и неразберихи та не переносила нытье и еще сплетни. Несмотря на внушительный возраст, никому и в голову не пришло бы назвать ее старухой. Рокотская была дамой, актрисой старой закалки, в которой дворянская, в прежние времена тщательно скрываемая кровь смешивалась с воспитанием Малого театра, где Лизавета Александровна прослужила тридцать лет. «Наследие» – вот какое слово приходило Нике на ум, когда она встречалась с Рокотской. И поскольку той в отличие от многих других была присуща деликатность и тактичность, Ника чувствовала себя рядом с ней спокойно.

Но умиротворение тут же рассеялось, когда девушка заглянула в гримерки предупредить, что Липатова, возможно, не успеет к началу спектакля. Последние несколько дней худрук решала вопросы с муниципальным финансированием и часто пропадала в разных учреждениях и инстанциях. О чем именно хлопочет Лариса Юрьевна, никто особо не интересовался.

Теперь Нике хватило одного взгляда, чтобы понять обстановку. Леля Сафина гримировалась, глядя на свое отражение глазами серыми по цвету и стальными по сути. Мила Кифаренко, вечно морящая себя голодом, задумчиво грызла морковку, уставившись куда-то в пустоту, а Римма тоже грызла, но ногти, и была на взводе, как это с ней случалось довольно часто перед спектаклем. Ее психику Даня Трифонов не уставал называть «очень нервной системой»: успокаивалась Корсакова, только выходя на сцену. Тогда для нее включалось неведомое автономное жизнеобеспечение в параллельной реальности.

– А Ребров-то хоть будет? – Сафина мельком повернулась к Нике. Ее правый глаз был полностью накрашен, а левый еще даже не тронут гримом, и в лице ее от этого мелькнуло что-то страшное, двойственное и почти потустороннее. Вопрос Сафиной касался помощника Липатовой, который оставался за главного в отсутствие начальницы, а большую часть времени следовал за ней неприметной и невыразительной тенью.

– Да, через полчаса.

Время все ускорялось, набирало темп, и вот за окнами уже стемнело, стали собираться зрители, фойе наполнилось гомоном, шарканьем ног, пиликаньем телефонов, дверь поминутно распахивалась, впуская в театр холод и людей, целую толпу незнакомцев. Ника из кассира превратилась в гардеробщицу. Эту часть своей работы она не любила. Как улитка, вынутая из раковины, она чувствовала себя раздетой и уязвимой, и ей все хотелось съежиться. Но вместо этого она принимала охапки шуб, пальто, пуховиков, курток, ощущая пальцами ледяную влагу – на уличной одежде еще таял снег, из белой крупы становясь сверкающими капельками. И протягивала номерок за номерком.

– Бинокль возьмете?.. Нет, у нас со всех мест хорошо видно, но если хотите… Простите, что, программки? Программки на входе в зал, у билетера. Пожалуйста… – отзывалась она заученными формулами и заученной улыбкой.

И вдруг сообразила, что сегодня звонки к спектаклю, наверное, будет давать она, раз уж Липатовой нет, а ее помощник бегает как ужаленный, быстро и без особого толку. Такое везение выпадало ей крайне редко, и Ника тут же повеселела. Она обожала это. Перед тем как опустить палец на кнопку, она непременно вспоминала, как в детстве, оставаясь на попечение бабушки, работавшей в областном музее Победы, после его закрытия упрашивала бабушку позволить ей ударить в большой корабельный колокол. Одному только богу известно, что делал в уральском городке музей Победы, а в музее – колокол, но девочку это не заботило. Главными в ту секунду становились ее переживания собственной гордости и исключительности, и ее замирающее с гулким ударом колокола сердечко.

В две минуты восьмого Ника удостоверилась, что все готово, и дала третий звонок. В зале померк свет, и вместе с ним понемногу улеглись шевеление и возня. Капельдинер Марья Васильевна, простоявшая на входе целый час, шепнула, что присядет передохнуть в гардеробе, и поковыляла на варикозных ногах в коридор, оставив Нику вместо себя.

Ей нравилось знать то, чего не знают другие. Стоя в проходе позади последнего ряда, она чувствовала свою причастность к этому таинственному миру, где все условно и не то, чем кажется. Она ведь единственная знает по именам всех актеров, знает, в каком они сегодня были настроении, когда должна вступить музыка, в какой реплике Паша переставил местами слова и в каком именно ящике старого буфета на сцене ждут своего часа спички, которыми в следующем явлении чиркнет Римма, зажигая лампадку. Об этих спичках, об этих крохотных мелочах и деталях знают только те, кто в «закулисье», и она.

Зал дышал, как большое неведомое животное, единый сложный организм: шевелились программки, шмыгали носы, тускло мерцала бижутерия – сюда почти не приходили в настоящих драгоценностях, все больше в джинсах и свитерах. То тут, то там покашливали. Но полторы сотни пар глаз были обращены к сцене, где в переливах и вспышках рампы началась и уже длилась чужая жизнь, правдоподобная до мурашек, как сон, для всех один, внутри которого не возникает и мысли усомниться в реальности происходящего. А то, что снаружи, за пределами сна, к этому моменту и вовсе перестает существовать. И хотя краем сознания Ника еще цеплялась за беспокойство и сопереживание актерам, а не героям, она уже сознавала, что Корсакова взяла себя в руки и переборола нервическую дрожь, – и что все вдруг сложилось, каждая шестеренка закрутилась как надо, и пьеса стала играть сама себя.

– Это не зависит ни от самочувствия, ни от драматургии, только от электричества! – однажды пустилась в рассуждения Рокотская, когда Ника в приливе небывалой откровенности поделилась с ней своими мыслями. – Как двоичная система: единица и ноль, есть ток и нет тока. Иногда просто что-то «не фурычит», нет электричества, и никакая искусственная электрификация уже не поможет. Хоть убейся – нет искры! А главное, сам это чувствуешь и партнеры твои чувствуют, а сделать никто ничего не может. И все катится по заданному руслу, и так становится мучительно, и тягостно, и стыдно, неловко, и хочется поскорее закончить все это. А иногда что-то такое вдруг возникает… И даже лампочка, примотанная к воткнутой в землю палке, будет сиять – как у Теслы![1]

Рокотская щелкнула сухими пальцами, и лицо ее стало вдохновенным, как будто она даже в эту минуту переживала схожие эмоции:

– И всех охватывает раж. Все дается с лету, с ходу. Невыносимое наслаждение. А еще бывает, кто-то на кураже, а кто-то нет. Обычно зал это чувствует моментально! И тогда один актер делает весь спектакль. Всякое бывает, одним словом…

Сегодня Римма Корсакова была как раз в ударе. Она порхала по сцене, завораживая ломкими движениями и яростной болью в глазах. В этом не было и следа от недавней боязни сцены, да и от нее самой осталось немного. Угодившая в плен выдуманной истории настолько, что, казалось, она даже не догадывается, что за ее страданиями и мечтами наблюдает кто-то, кроме тех, с кем на сцене она кричит, смеется и плачет.

Нику охватил такой трепет, что она даже не сразу осознала, когда рядом с ней появилась Липатова. Следя за игрой своей любимицы, Лариса Юрьевна словно помолодела.

– Вот за это я ей все и прощаю… – пробормотала она себе под нос. И покосилась на Нику: – А, видишь, какова?

– Вижу, – согласилась Ника.

В антракте к кассе образовалась очередь – зрители хотели еще. И Ника могла их понять. Правда, она также могла бы признаться, что подобный успех рождается отнюдь не каждый вечер, да и вообще редко, если уж говорить по правде. Но кому нужна правда, когда речь идет о магии…

Расходились долго. Последний зритель уже давно напялил мохнатую шапку и пропал в ночной вьюге, а актеры все не торопились. Потом вывалились сразу скопом, взбудораженной развеселой компанией, пахнущей хорошим вином, дрянным коньяком, духами, гримом, тальком, табачным дымом и косметическим молочком. Ника скромно и восторженно улыбалась им из-за своей конторки, но ее никто не замечал. А ей так хотелось подойти к Римме и… Но у Корсаковой сегодня хватало обожателей и без нее.

Вернувшись домой, Ника с удивлением обнаружила, что до сих пор мурлычет под нос легкомысленный знакомый мотив. «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, ах, мой милый Августин…» – дальше слов она не знала, так что начинала сначала. Вот ведь, оказался более живучим, чем все музыкальное оформление только что сыгранного спектакля. Даня Трифонов, будь он неладен! Мелодия въелась в голову и крутилась там, как в механической музыкальной шкатулке. Утомленная ею до предела, как только можно утомиться бесцельным и бесполезным занятием, Ника надела наушники и включила плеер.

Именно поэтому она не сразу услышала трель телефонного звонка. Внутри возникло беспокойство, все нараставшее, пока Ника не догадалась выдернуть из ушей «капельки» наушников. Она тут же бросилась в коридор через всю комнату, запнулась о ножку кресла и охнула от боли. По-собачьи поджав ногу, она проскакала до тумбочки и схватила трубку:

– Алло?

– Здравствуйте, Вика. Это Кирилл.

И хотя в прошлый раз он так и не представился, Ника сразу узнала его по голосу. Растирая ушибленный палец, она выдохнула:

– Здравствуйте.

– Что-то случилось? Вы какая-то не такая.

– Больно. Ногу зашибла только что.

– Вы так бежали к телефону? Могу я надеяться, что вы хотели услышать в трубке именно меня?

Ника засмеялась и не ответила, зная, что это и не требуется. Ей было легко и радостно, и вопрос вырвался сам собой:

– Как прошел день?

– Плодотворно. Иду семимильными шагами к исполнению мечты.

– Той же самой, что была позавчера? – улыбнулась Ника и почувствовала, что Кирилл улыбнулся ей в ответ.

– А как же? Я человек постоянный, мои мечты неизменны.

Ника вслушивалась в течение его слов. Не говоря ничего о делах и работе, ничего из того, чем обычно в первую очередь заполняют беседу малознакомые люди, стремясь побороть неловкость сближения, Кирилл вдруг принялся рассказывать, как утром, стоя в пробке, стал свидетелем ссоры одной влюбленной парочки. Они ехали в соседней машине, пока дорожный поток медленно плелся по коричневой каше, в которую превратился свежевыпавший ночной снег.

– Наконец, у девчонки окончательно сдали нервы, она выскочила из машины, хлопнула дверью и пошла по обочине. А это не просто дорога, это МКАД, можешь себе представить?

– За рулем-то был парень? – уточнила Ника.

– Да, он. Только разницы никакой, потому что он тоже выскочил и помчался за ней. Машину бросил, хотя что с ней сделается, в пробке-то. Сначала они что-то кричали друг другу, прямо рядом с КамАЗом… А потом принялись целоваться. Честное слово, мне кажется, вся пробка за этим наблюдала. Я едва подавил желание посигналить или открыть окно и свистнуть. От полноты чувств.

– Как в кино…

– Кажется, кто-то все-таки не утерпел. А эти двое стояли и целовались. А потом КамАЗ тронулся, и их заволокло вонючим черным дымом из его выхлопной трубы.

– Совсем не как в кино.

– Это уж точно, – согласился со смехом Кирилл. – Зато как в жизни. И если в жизни все так, это даже лучше.

Они не заметили, когда с официального «вы» перескочили на близкое «ты», это произошло совершенно естественно. Ника с удивлением обнаружила, что стоит уже не в коридоре, а в кухне и от телефонного аппарата в ее руках змеился длинный провод. Она и заметила это только потому, что хотела подойти ближе к окну: шнур натянулся и не пустил ее дальше.

– А мне нравится смотреть, когда люди целуются, – призналась вдруг она.

– Ты сказала это так, будто я против.

– Ты, наверное, не против. Не против же?

– Нет.

– А многих раздражает. Я же вижу лица людей, когда они проходят мимо таких вот парочек. Особенно в метро, на платформах или на эскалаторе. Они целуются, и весь мир исчезает.

– Именно поэтому остальные бубнят недовольно. Им не хочется исчезать, никому не хочется быть незаметным и несущественным.

– Мне хочется, – обронила Ника прежде, чем сообразила, что произносит это вслух.

– Не верю, – убежденно заявил Кирилл. Девушка вздохнула и предпочла не объяснять.

– Такой снегопад за окном, снова, – пробормотала она. – Все укутывает. Крупные медленные хлопья. У тебя он тоже идет?

Она не хотела спрашивать, где сейчас Кирилл. Не хотела его точного адреса – это сделало бы все происходящее слишком реальным, а реальности она побаивалась.

– В такие мгновения кажется, что он идет повсюду, – отозвался Кирилл. – У немцев есть сказка про фрау Холле, госпожу Метелицу… Когда она взбивает свои перины, пух и перья летят, и тогда на всей земле идет снег. А еще фрау Холле они называют смерть. И это правильно. В сказках или в легендах, где все вроде бы зыбко и путано, очень многое подмечено совершенно точно. Прямо какие-то неожиданные откровения! Снег как-то раз дал мне понять, что такое тишина, сон и смерть. Оказалось, эти понятия ближе, чем кажется.

– Расскажешь? Или лучше не спрашивать?

– У нас так получается, что рассказываю только я. Ты не из болтливых…

– Привычка.

– Ясно… – Кирилл легонько вздохнул, и Ника совершенно отчетливо представила его, хотя никогда не видела. – Когда идет снег, я всегда вспоминаю один и тот же вечер. Мне было лет восемь или девять. Я топал по улице и ел батон. И знал, что мне надо обязательно доесть его, прежде чем… ну, возвращаться. Так что я сел на какой-то пенек и стал жевать. На батон падал снег, такими же крупными хлопьями, как сейчас. И было очень вкусно, так, что словами не передать. В общем, ел я, ел, запивать было нечем, так что я заедал снегом, горстями, прямо с варежки, и шерстяные волосинки от нее лезли, помню, в рот. И ни души. Вокруг фонарей воздух оранжевый и круглый. И такая тишина стоит, как будто уши заложило. Все как в вате. Потом я доел батон…

– Целый батон?

– Целый, до последней крошечки… А одет я был как капуста, только нос пощипывало от мороза. И так мне стало хорошо, и спокойно, что я прикрыл глаза и решил посидеть еще немножко. И заснул, конечно. Накатил такой сон, невозможно было противиться, вообще. Как обморок. Короче говоря… если бы меня не нашли, я бы там и окочурился. Это я уж потом узнал, что на морозе легко заснуть навсегда. А тогда что, совсем пацан был, ничего не соображал.

– А твои родители? – нахмурилась Ника. – Они тебя так долго не искали?

– Да нет у меня родителей. Я же детдомовский.

Слыша, что Ника затаила дыхание и надолго замолчала, Кирилл поспешил предостеречь ее:

– Только давай без жалости ко мне. Это все было давно и неправда.

– Нет, я тебя не жалею, – Ника прислушалась к своим мыслям. – Знаю, тебе было тяжело. Наверняка было. Не хочу представлять даже насколько. Но то, что с нами происходит, меняет нас, и мы набираемся опыта, каких-то знаний о людях, о мире… О себе.

И наверное, то, что было в детстве, сделало тебя сильнее. По крайней мере, насколько я могу судить. Сломанным ты не кажешься.

– У меня есть работа, машина и свой угол, если ты об этом, – хмыкнул Кирилл.

– Я не об этом.

– Я знаю.

Теперь он стал звонить каждый вечер. И Ника, обычно так не любившая возвращаться в пустую квартиру и старавшаяся до последнего оттянуть уход из театра, теперь едва могла дождаться момента, когда переступит порог дома. Чем бы она ни занималась в течение дня, на краю ее мыслей всегда вертелось нетерпение – маленький комарик. Это чувство не было оформлено в слова, но от этого оно не становилось менее ощутимым и существенным. Ей хотелось, снова и снова, слышать глубокий голос, с мягкими волнующими полутонами, как в хроматической гамме. То поднимающийся вверх, когда он рассказывал что-то возмущенно или радостно или передразнивал кого-нибудь из знакомых ему и незнакомых ей людей, то спускающийся до самых тихих и таинственных глубин, когда все ее существо отвечало дрожью на негромкое его бормотание. Голос Кирилла для нее существовал словно отдельно от него самого – да и вот вопрос, насколько действительно существующим был сам Кирилл? Она по-прежнему не знала ни его фамилии, ни возраста или адреса, места работы – всей той ерунды, которой люди неизменно придают значение. Но она знала то, что было действительно важным: какую мелодию он услышал сегодня, что его развеселило, что опечалило, чем занята его голова, что он вспомнил, увидев след башмака, впечатавшийся в свежий, исходящий густым паром асфальт. По крайней мере ей хотелось так думать.

– Я ем мандарин, – сообщал ей Кирилл, словно поддразнивая, и Ника могла поклясться, что чувствует эфирный запах рыжей мякоти.

Она и сама стала примечать и запоминать какие-то несущественные мелочи, осколочками жизни кружащиеся вокруг нее, пылинки бытия. Смутный сон, обрывок колыбельной, которую напевала молодая мама, склонившись над коляской прямо посреди улицы и ничуть не смущающаяся своего пения. Однажды в метро Ника, уцепившись за поручень и при каждом торможении поезда наклоняясь, как лыжник на трассе, на пыльном окне заметила надпись. Чуть подтертая, чуть подкрашенная белым корректором в крепкой руке анонимного умельца, из «МЕСТА ДЛЯ ИНВАЛИДОВ» она превратилась в «ЕСТ ОЛЯ ВАЛИДОЛ». Стараясь удержать рвущийся наружу смех, чтобы сидящие люди не подумали, что она потешается над ними, Ника запомнила надпись и весь день носила ее в себе как подарок, который вечером подарила Кириллу. Он хохотал.