Обрученная с розой Вилар Симона

7. Рыцарь у камина

Епископ Невиль служил литургию в великолепном соборе Минстер. Со своего возвышения он видел внизу колышущееся море плеч и голов. Среди пылающих свечей и облаков ладана мерцала расшитая золотом и драгоценностями одежда знати. Прихожане из простонародья толпились за их спинами. Взгляд епископа скользил по лицам, пока он не приметил рослого молодого мужчину слева от алтаря, и все оставшееся время службы епископ старался не потерять его из виду. Это и был Майсгрейв. Он стоял в толпе сопровождавших королевскую чету придворных, но, как отметил про себя епископ, заметно выделялся среди них. И хотя рыцарь держался холодно и невозмутимо, все же Невиль решил, что жизнь при дворе еще не наложила на него тот особый отпечаток высокомерия и насмешливости, столь характерный для окружения Эдуарда IV. В нем явно не было места для такого сурового прирожденного воина, как Майсгрейв, который наверняка томится и скучает здесь без своих вересковых пустошей, без голой скалы, на которой стоит его Нейуорт-холл, а лучники с башен замка окидывают взглядами лесистые гряды Чевиотских гор.

После службы, когда прихожане стали расходиться, его преподобие отправил монаха, чтобы тот передал рыцарю приглашение епископа к ужину.

Филип Майсгрейв прибыл вовремя. Как всегда, он казался невозмутимым, хотя его преподобие и знал, что в глубине души тот недоумевает, чему обязан неожиданным приглашением епископа Йоркского.

Была пятница, постный день, и к столу подавали лишь рыбные блюда. Великолепный осетр, норвежская треска, свежий тунец и нежнейшая паровая форель – все было мастерски приготовлено и приправлено тонкими соусами. Гасконское вино, густое и золотистое, искрилось в кубках.

Епископ Невиль, всегда воздержанный в еде, лишь слегка прикасался к пище, тогда как его сотрапезник молча отдавал должное изысканному ужину, порой вопросительно поглядывая на его преподобие. Епископ кивал, словно подбадривая и благословляя сэра Филипа к продолжению.

«Какой аппетит! – невольно думал его преосвященство. – Какие зубы, какой желудок! Вот кто не страдает подобно мне от болей в печени и скверного пищеварения».

Вошел слуга, чтобы поправить свечи и подбросить дров в камин. Пахло воском, ладаном, корицей и лекарственными травами.

Закончив, сэр Филип омыл по придворному обычаю кончики пальцев розовой водой и, вытирая их льняным полотенцем, заметил:

– Ваш посыльный сообщил мне, что преподобный отец желает побеседовать со мной, вы же пока довольствовались тем, что предоставили мне возможность убедиться в превосходстве епископской кухни над королевской.

– Да, сын мой, мне необходимо кое о чем вас попросить.

– Попросить? Разве у могущественного епископа Йоркского могут быть основания о чем-то просить бедного рыцаря из провинции?

– Это некоторое преувеличение. Ваша женитьба оказалась небезвыгодной, к тому же я слышал, вы в чести при дворе.

– Первая милость, какую оказал мне Эдуард Йорк, – отнял у меня возлюбленную.

– Но он дал вам взамен леди Мод Перси, богатую наследницу славного и могущественного рода.

На это сэр Филип ответил саркастической усмешкой.

В камине обрушились поленья, осветив открытое, горделивое лицо рыцаря. Епископ, прищурясь, взглянул в него.

«А ведь я, пожалуй, склонен поверить, что король ревнует к нему Элизабет Вудвиль и отсылает сэра Филипа от двора только по этой причине», – мелькнула у него мысль.

У рыцаря было смуглое лицо с крепким подбородком, чуть впалыми щеками и резко очерченными скулами. Длинные светло-русые волосы сэра Филипа мягко вились от сырого вечернего воздуха и, обрамляя лицо, ниспадали на лоб и плечи. Черты лица его были соразмерны и приятны, а взгляд глубоких темно-синих глаз, казалось, мог проникнуть в самые потаенные уголки человеческой души. Между густыми прямыми бровями рыцаря пролегла глубокая борозда – след испытаний и тревожных раздумий. Это был тот тип северного воина, в жилах которого смешалась кровь норманнов, саксов и шотландских племен. Лишь смуглота свидетельствовала о том, что мать сэра Филипа была француженкой.

– Я слышал, вас отправляют к графу Уорвику?

Приподняв бровь, Филип вопросительно взглянул на епископа.

– Это так.

– Когда вы едете?

Минуту помолчав, воин ответил:

– Через три дня.

«Правдив. Скверный придворный».

– Я уверен, – начал епископ, – что король сделал верный выбор. Я слышал, вы свободно изъясняетесь на языке своей матери.

– Вполне.

– Кроме того, вы искусный воин, преданы королю, а о вашем отряде ходят легенды. Послание короля в надежных руках.

Филип склонился к уху епископа:

– Я знаю, что о моей поездке за Ла-Манш известно считанному числу лиц. Откуда же вы, родной брат врага короля, можете знать о ней?

– Молодой господин, нет таких событий, происходящих при дворе, которые не становились бы известны церкви, – с улыбкой парировал епископ.

– Это не ответ.

– Уж не намекаете ли вы, чтобы я, глава епархии, исповедовался перед вами, сэр рыцарь?

Филип откинулся в кресле и какое-то время размышлял.

– Должен ли я сообщить королю, что вам стало известно о моей поездке? – спросил он наконец.

Епископ встал и прошелся по комнате. Углы ее тонули во мраке, лишь стол подле камина и выпрямившийся в кресле рыцарь оставались освещенными. Унизанной перстнями, холеной рукой Джордж Невиль провел по своей душистой бороде и неспешно заговорил:

– До меня не раз доходили слухи об удивительной отваге, с какой вы, сэр рыцарь, ведете войну на границе с Шотландией, и, еще не зная вас, я проникся к вам уважением. Порасспросив, я выяснил, что вы остались в юности сиротой, но смогли в это тяжелое время отстоять свои родовые владения и честь. Теперь, по милости королевы Элизабет, вы стали придворным лордом, приближенным короля, а это значит, что время рыцарской доблести для вас миновало. Тот круг, где вы сейчас вращаетесь, обязывает, сын мой, к лести, поклонению и хитрости, и, как муха становится жертвой хитроумной паутины, так и вы невольно оказались в сети интриг коронованных особ. Увы, сын мой, такова жизнь у трона, и тот, кто не принимает этих законов, неизбежно гибнет. Такая участь может ожидать и вас, и здесь не в силах помочь ни редкостное искусство владения оружием, ни отчаянная храбрость. Вот, скажем, вы, сэр Филип, с горечью заявили, что наградой за верную службу Эдуарду стало то, что он лишил вас дамы сердца. Королям, как известно, не перечат, в ваших же словах звучал упрек. Достаточно прознать об этом его величеству – и былому сопернику не миновать опалы. Далее. Вы, если не ошибаюсь, решили известить короля, что его тайные планы стали известны брату его злейшего врага. Господь всемогущий! Я верой и правдой служу церкви и надеюсь, что на этой ниве изволением Всевышнего смогу сделать еще много доброго. Однако в этом случае мне грозит заточение, паства моя лишится пастыря, а сам я, в конечном счете, головы. Впрочем, есть средства обезопасить себя…

Он повернулся к сэру Филипу.

– Вам, я думаю, нравится епископский дворец, сэр? Не правда ли, если не считать Минстера и городского совета, это красивейшее здание в Йорке? Прекрасная архитектура! Святые отцы, хозяйничавшие здесь до меня, строили отменно, я же только кое-что усовершенствовал. Между прочим, стоит мне слегка нажать на эту пружину под распятием, и плита, на которой стоит ваше кресло, опустится, и вы окажетесь вместе, о котором лучше не упоминать без нужды. Мне показалось, вы вздрогнули?

Епископ легко взмахнул рукой.

– Не волнуйтесь, сын мой. Я не стану этого делать. Я просто даю вам понять, что не всегда стоит так открыто говорить о том, о чем думаешь. Ибо это, видит Бог, может сослужить вам худую службу.

Филип какое-то мгновение молчал, не сводя с епископа глаз.

– Должен ли я считать, что вы говорили как доброжелатель?

Епископ поднял глаза и перекрестился.

– Эти слова шли от души.

– В таком случае либо вы во мне нуждаетесь, либо по каким-то неясным для меня причинам вы, ваше преподобие, испытываете ко мне расположение.

Епископ коснулся своей холеной бороды. По его тонким губам скользнула усмешка.

– И то и другое, сын мой, и то и другое…

Рыцарь встал и шагнул к камину. Широкая спина почти скрыла пламя.

«Какая мощь! – невольно подумал епископ. – Хорошо иметь такого воина на своей стороне».

– Ваше преосвященство, – не оборачиваясь, сказал Филип. – Я отправляюсь во Францию. Ваш брат экипирует войско, чтобы обрушиться на Эдуарда Йорка. Мне надлежит доставить ему послание. Вы же… – он кивнул сам себе. – По всей видимости, вы хотите, чтобы я передал ему какое-то известие. Но не будет ли это изменой моему королю, которому я присягнул на верность?

– Эдуард Йорк оказал мне великую честь, не лишив своих милостей после того, как мой брат Ричард перешел на сторону Ланкастеров, – с достоинством парировал епископ. – Я не намереваюсь выступать против короля Эдуарда. Это дело военных, духовные особы обязаны блюсти мир, ибо в Писании сказано: блаженны миротворцы. И я всеми силами сердца молю Господа о том часе, когда пресекутся кровавые распри и покой осенит детей Божьих в этой стране.

– Чего же вы хотите от меня?

– Весьма небольшой услуги, сын мой.

Джордж Невиль не спеша опустился в кресло и, отпив глоток из высокого чеканного кубка, проговорил:

– Во Франции, сэр Филип, в стане моего брата находится некий сквайр Хьюго Деббич. В Англии его земли конфискованы в пользу короны, а его сын, четырнадцатилетний мальчик, остался без крова и пропитания. Из простого милосердия я решил отправить отрока к отцу, ибо юноша пребывает в бедственном положении. Хьюго Деббич оказал мне в свое время немало услуг, и было бы справедливо отплатить ему добром.

– Преподобный отец, – возразил Филип, – известно ли вам, что путь наш лежит через бунтующую страну, через бурное море и в пути нас подстерегает немало опасностей? Не лучше ли определить отпрыска почтенного сэра Хьюго в одну из вверенных вам обителей и таким куда более надежным способом оказать услугу его родителю?

– Мне известно, что путь ваш нелегок, – со вздохом сказал епископ. – Но, я думаю, грешно разлучать сына с отцом. Мальчик всей душой рвется к нему. Оставить при одной из обителей?.. Видели бы вы этого сорвиголову! Он и неделю не выдержит строгого монастырского устава, а делать ему поблажки я не намерен, дабы не вводить в искушение других монахов. К тому же… пути Господни неисповедимы, и кто поручится, что Хьюго Деббич сможет вернуться в эти края не как изгой и обнять сына.

Рыцарь молчал, пропуская между пальцами тонкую серебряную цепочку. Лицо его казалось изваянным из бронзы.

«Он что-то заподозрил!» – Епископ, чтобы прервать размышления Филипа, хлопнул в ладоши, вызывая слугу.

– Приведите сюда Алана, – приказал он. – Вы, сэр Филип, сами сейчас убедитесь, какое это неглупое и живое существо. К тому же он неприхотлив и не станет большой обузой. Отлично держится в седле, я дам ему доброго коня, а вы получите известную сумму на дорожные расходы. Ну вот, я уже слышу его голос.

И в самом деле, из-за дубовой двери донеслись звонкий голос и безудержный смех, странно прозвучавший среди торжественной тишины епископских покоев.

Филип невольно обернулся. Дверь распахнулась, и появился тот, кого называли Аланом. Не входя, подросток прижался к косяку двери, весь сотрясаясь от хохота. За ним маячила испуганная фигура монаха-прислужника, в руках которого дымилась погасшая свеча. Переступив порог, Алан пересек покой и без сил рухнул в кресло, в котором перед тем сидел Филип Майсгрейв.

Епископ резко поднялся.

– Quid de symbolo?[44] – сурово осведомился он, невольно покосившись на Филипа, заинтересованно глядевшего на вновь прибывшего.

– Там… Свеча…

Больше мальчик не мог вымолвить ни слова сраженный хохотом.

Монах, переступивший порог следом, торопливо начал:

– Ваше преосвященство, сквозняк задул свечу, я оступился, упал…

Мальчишка все покатывался со смеху.

– …И спустился по лестнице, – закончил монах.

– Я едва успел отскочить! – выдохнул Алан. – Святой отец запутался в сутане, не удержался на повороте и катился по ступеням до тех пор, пока его не изловили стражники внизу.

Он хрюкнул.

Такое поведение в присутствии духовного лица было вопиющим. Епископ нахмурил брови и, подойдя к племяннице, с силой встряхнул ее за плечи:

– Опомнитесь, сын мой! Ведите себя пристойно, ибо что может подумать о вас сэр рыцарь?

Смех застыл на устах Анны. Только сейчас она заметила этого высокого синеглазого человека, строго глядевшего на нее. Она потерялась под этим взглядом и, словно ища поддержки, обернулась к дяде. Лицо епископа оставалось сумрачным. Он приблизился к Филипу Майсгрейву.

– Сын мой, позднее я передам для содержания юноши достаточную сумму, пока же возьмите вот это.

И он вложил в руку рыцаря увесистый кошель. Филип подбросил его на ладони, монеты глухо звякнули. И все же что-то здесь было не так.

Неожиданно в сумраке раздался голос мальчика:

– Ради всего святого, милорд, возьмите меня с собой! Именем Христа и его Пречистой Матери умоляю вас. Я не буду помехой в пути и стану вести себя тихо, как мышка. Ем я мало, могу долго не спать и выдержу любую скачку. Мой отец научил меня многому. Если понадобится, смогу приготовить ужин, вычистить оружие или разбить палатку. А еще я неплохо стреляю из арбалета.

Не зная, что еще добавить, мальчик развел руками и внезапно упал перед рыцарем на колени.

– Увезите меня во Францию, сэр рыцарь! Мне нестерпимо оставаться здесь слабым и беззащитным, и я очень хочу к отцу. Разве это худое дело – соединить отца и сына? А если я окажусь совсем плох, лучше бросьте меня на дороге.

В его глазах стояли слезы.

Сэр Филип, взяв мальчика за плечи, одним движением поднял его с колен.

– Для начала твоему отцу следовало научить тебя не плюхаться перед первым встречным на колени.

Это прозвучало как пощечина. Анна выпрямилась.

– Может, отец и воспитывал меня не как полагается, но лишь ему я дам отчет о своем поведении и не намерен выслушивать упреки от первого встречного.

Филип приблизился, чтобы получше видеть это гневно вспыхнувшее лицо. Глаза мальчика, по-женски красивые, смотрели прямо и твердо.

– А ты мне нравишься, паренек, – вдруг сказал рыцарь и потрепал Анну по щеке. – Из тебя в свое время получится неплохой воин, если вычесть слезы. Ты поедешь со мной.

Сэр Филип улыбнулся. Странно было видеть такую нежную и светлую улыбку на этом обветренном, суровом лице.

Потом они заговорили с епископом. Анна же опустилась на подставку у камина и подбрасывала в него дрова, а когда огонь разгорелся, не отрываясь глядела на мягкие кудри рыцаря, вспоминая сильную, огрубевшую от рукояти меча и конских поводьев руку, которая только что ласково коснулась ее щеки.

Потом Филип Майсгрейв собрался идти, сообщив, когда ей следует прибыть к нему. Неожиданно для епископа и себя самой Анна вызвалась ему посветить и сопровождала рыцаря до тех пор, пока он не вскочил в седло во дворе и… не скрылся под аркой ворот.

Она даже не почувствовала, как епископ, неслышно приблизившись, осторожно коснулся ее плеча.

Анна вздрогнула.

– Вы готовы отпустить меня с этим рыцарем, дядюшка?

Епископ взял из ее рук факел.

– Он честный человек, а в наше полное лжи и коварства время это много значит. К тому же у меня нет иного выхода. Как бы ловко я ни прятал тебя, вокруг полно предателей, готовых в любую секунду отдать тебя Йоркам… Оставить тебя здесь нет никакой возможности…

Анна зябко поежилась. Считанные дни оставалось ей провести подле родного человека, чтобы затем вверить свою душу и тело сэру Филипу Майсгрейву.

Воистину пути твои неисповедимы, Господи…

8. Поздним вечером

Филип Майсгрейв неторопливо ехал по ночному городу, перебирая поводья. Конь ступал шагом. Было тихо, лишь слышались щелчки падающих с крыш капель да хлюпала грязь под копытами. В воздухе висела сырая сумрачная мгла. Только кое-где масляный фонарь выхватывал вывеску лавчонки или ступени дома богатого горожанина.

Откуда-то со стороны донеслось бряцание оружия. Расталкивая мглу копотным светом факелов, прошла городская стража, нараспев повторяя одно и то же:

– Стража идет! Все спокойно. Почивайте с миром!

Филип попридержал лошадь, пропуская cтражу, а затем, свернув за угол, оказался у своего дома. Это было высокое, гладко оштукатуренное строение, украшенное резьбой на дубовых рамах, с покатой черепичной крышей. Массивные ворота вели во внутренний двор. Створки их были слегка приоткрыты, рядом с воротами стоял пожилой коренастый слуга, поджидая хозяина. Чтобы скоротать время, он наигрывал что-то на пастушьей свирели.

Спрыгнув с седла, Филип бросил ему поводья.

– Надеюсь, леди Мод уже уснула, Бен? – спросил рыцарь.

– Нет. Служанки уговаривали ее лечь, но она заявила, что не отойдет ко сну, пока не прибудете вы, сэр Филип.

При свете небольшого фонаря Бен видел, что господин хмурится.

– Хорошо, что мы вскоре едем. Весь этот женский визг! Сил нет.

– Ты не должен так говорить о моей супруге, дружище, – заметил рыцарь.

– Как угодно, хозяин. Но я знал вас еще мальчонкой, и никогда вы не выглядели таким озабоченным, как в последний год.

– Это уж мое дело, – сухо бросил рыцарь, проходя мимо.

Дом был богат и уютен. Чисто выметенные дубовые полы, на беленых стенах висели в ряд оружие и начищенные миски. Лестница из мореного полированного дуба вела наверх, а у каждой двери горел небольшой медный светильник.

Приподняв тяжелую портьеру, Филип ступил в просторную комнату, стены которой были завешены гобеленами, а пол устлан тростником и аиром. Здесь было тепло. Филип сбросил плащ и приблизился к высокому креслу, где, откинувшись, спала, не дождавшись супруга, леди Мод Майсгрейв. Рыцарь немного постоял, глядя на нее. Губы Мод приоткрылись, на лбу и переносице блестели бисеринки пота. Дышала она ровно и глубоко.

Он никогда не любил ее. Леди Мод он получил как ценную вещь, из тех, что дарят вассалам за преданную службу. Если взглянуть иначе – Элизабет уплатила выкуп за свою измену. И это было бесконечно унизительно. Возможно, поэтому он с первого дня испытывал глухую неприязнь к Мод, которая, несомненно, заслуживала лучшего отношения. Если поначалу Мод стремилась почаще напоминать мужу, что она из Перси, могучих властителей Пограничья, была надменна и капризна, то позднее ее чувство к мужу переросло в любовь столь страстную, что порой Филип с сожалением вспоминал об их прежних натянутых отношениях. Он не мог полюбить Мод, и она его бесконечно раздражала своим слепым обожанием. Он старался быть с нею помягче, но все же по любому поводу торопился покинуть дом, скрыться от Мод. Даже когда он узнал, что она ждет ребенка, это не произвело на него глубокого впечатления. Филип видел, что Мод мучается, испытывал к ней жалость и сострадание, но не более того. Его бесили ее слезы, ее ласки, ее неотвязное внимание, а в последнее время и ее ревность. Дошло до того, что она стала посылать служанок шпионить за ним.

Вздохнув, Филип оглядел комнату. С тех пор как Мод Перси стала его женой, он был окружен непозволительной роскошью. Он вынужден был купить этот дом и обставить его с ужасающей расточительностью. Затем, заложив часть земель, полученных в приданое, он смог привести в порядок свой фамильный Нейуорт-холл, сильно пострадавший от набегов северян, да и то лишь отчасти. Но сама перестройка замка дала ему возможность подолгу отлучаться из дома…

Филип с удовольствием жил бы по-прежнему в своем пограничном замке, охотился на холмах, осушал болота и засевал их ячменем и рожью, вершил бы суд среди своих вилланов. Но то время минуло. Его светлая звезда, Элизабет, поднялась на столь недосягаемую высоту, что не осталось никакой надежды вернуть старое.

Филип наклонился и коснулся плеча жены.

– Ты бы шла к себе, Мод.

Она моментально проснулась. Жадно схватив его руку, осыпала ее поцелуями.

– Что ты, Мод, – сказал он, осторожно отнимая руку. – Успокойся. Уже поздно. Иди спать.

– Я так ждала тебя, – она потянулась и обняла его.

Ростом она была гораздо ниже мужа, и, чтобы поцеловать его, ей пришлось встать на носки и притянуть к себе его голову.

– Я прикажу подать ужин.

– Благодарю, не стоит. Я был у его преосвященства епископа Йоркского, и он меня отменно попотчевал.

– Но я велела приготовить блюдо из оленьих языков во французском вине на меду. Их разогреют и мигом подадут.

Филип пожал плечами.

– Ради Бога, Мод. Я вовсе не хочу есть.

– Но, Филип, мне так хочется. Прошу тебя!

– Мод, я совершенно сыт.

Услышав нетерпение в голосе мужа, леди Мод сердито прищурилась:

– Я не верю тебе. С какой стати епископу засиживаться с тобой допоздна? Здесь замешана дама!

– Оставь эти глупости.

– Я чувствую, я знаю!

– Мод, успокойся.

– О, я несчастная! – Леди Мод уже рыдала. – Святая Дева и ангелы небесные! За что мне посланы такие муки, когда за любовь и преданность мне платят изменой и ложью! Я ношу под сердцем твое дитя, Филип! Опомнись!

Она заламывала руки, лицо ее залили слезы.

– Ты уже много ночей пренебрегаешь мною, ты забыл, что я твоя жена перед Богом и людьми.

– Мод, ты разбудишь слуг.

– Плевать! Пусть все знают, как поступает с женщиной из рода Перси какой-то ничтожный Майсгрейв, с которым ее случайно связала судьба!

Филип застыл у камина, скрестив руки на груди. Утешать сейчас Мод – все равно что подливать масла в огонь. Овладев собой, он невозмутимо глядел на язычки пламени, перебегавшие по еловым поленьям.

Мод наконец взглянула на мужа. Его точеный красивый профиль, освещенный светом камина, отчетливо выступал на фоне темной комнаты. Роскошные кудри мягко ложились на виски и плечи.

Мод перестала плакать.

– Господи, Филип Майсгрейв, если бы ты знал, как я тебя люблю!

Он поморщился, словно у него заныл зуб, и, резко повернувшись на каблуках, покинул покой. Леди Мод с новой силой зарыдала.

Филип вышел во двор, жадно втягивая ноздрями сырой воздух ночи. Он пересек двор наискосок и возле служб, в одном из прилегавших к конюшням амбаров, заметил свет. Филип дернул дверь. При свете небольшой глиняной печки трое из его людей дулись в карты, которые совсем недавно вошли в моду и пользовались огромной популярностью. В азарте игроки забыли обо всем на свете и даже не заметили, как рыцарь оказался рядом с ними.

– Что не спите?

Все трое разом встрепенулись. Ответил Бен, тот самый, что принимал у сэра Филипа коня. Сейчас при свете пламени было видно, что это грузный пожилой мужчина, необычайно подвижный, несмотря на свою комплекцию. Бен был коротко острижен, имел крохотный курносый нос и короткую, торчавшую во все стороны бороду.

– Должен же я, сэр, отыграться, в конце концов!

Он кивнул в сторону живого кудрявого паренька с некрасивым, но необыкновенно лукавым лицом. Тот ухмылялся, показывая все тридцать два зуба.

– Старый Бен азартен, как французский петушок, – съязвил он, тасуя карты.

Гарри Гонд был сыном старого слуги из Нейуорта. Шутник и балагур, он часами мог потешать челядь и не терял чувства юмора и остроты ума даже в самой сложной ситуации. Не взирая на то что Гарри не был хорош собой, женщины его обожали, да и сам он не пропускал ни одной юбки. У него были большие карие глаза и мясистый, сильно вздернутый нос с вывернутыми ноздрями. Улыбка обнажала его крупные желтоватые зубы.

Рядом с Гарри сутулясь сидел его старший брат Фрэнк Гонд. И хотя братья были очень похожи, однако в отличие от неугомонного Гарри Фрэнк был на диво спокоен и рассудителен. Он был чрезвычайно силен и часто подрабатывал тем, что за деньги дрался на кулаках; гнул голыми руками подковы, валил за рога быков. У него были холодные серые глаза и такие же, как у брата, крупные зубы. Обычно он выполнял при Филипе Майсгрейве роль оруженосца и ходил за его конем.

Фрэнк поднялся.

– Если, сэр, вас беспокоит гнедой, то сегодня был лекарь и сказал, что ничего страшного нет. Но я на всякий случай поставил его в отдельное стойло. А Кумир в порядке. Я расседлал его и задал корму.

– Благодарю, Фрэнк, я схожу к нему, а ты оставайся.

В темной конюшне стоял теплый дух навоза и сухой соломы. Пройдя вдоль ряда стойл, в которых сонно переминались лошади, Филип направился в угол, где стоял Кумир, любимец рыцаря. Слишком легкий и изящный для турниров, он был хорош в бою, когда требуются ловкость и послушание, для быстрых набегов и долгих переходов, то есть как раз для той жизни, какую вел Филип у себя дома, на границе. Кумира он добыл в стычке с полудикими горцами из Среднего Пограничья. (Среднее Пограничье – болотистый труднодоступный край в низинах у подножия Чевиотских гор, где обитали разбойные шотландские кланы.) Тогда это был горячий, плохо объезженный конь, молодой и злобный. Филип поначалу хотел от него избавиться, но потом ради забавы взялся объездить его и, когда конь покорился и привязался к нему, решил его оставить.

Кумир был серым в яблоках, с длинной черной гривой и волнистым хвостом. Сразу бросались в глаза удлиненный корпус, крутая шея, стройные мускулистые ноги. Сдержанные, но полные скрытой мощи движения благородного животного указывали, что Кумир может без усилия выдержать любую скачку.

Филип потрепал коня по холке, и тот, шумно вздохнув, положил на плечо хозяина голову. Он был предан как собака, никого, кроме Филипа, не подпускал к себе, шел на свист, замирал по мановению руки или ложился в стороне, если нужно было укрыться. Майсгрейву никогда не доводилось знавать столь разумного коня.

– Ну-ну, дружище, – бормотал он, лаская жеребца. – Скоро в дорогу, что-то ты застоялся, заскучал…

Где-то в соседнем стойле лошади начали грызться, донеслось визгливое ржание. Проснувшийся конюх сердито гаркнул:

– А вот я тебя! Это не лошади, а исчадья адовы!

Филип вышел. В доме было тихо и темно. Перешагивая через спавших вповалку слуг, он пробрался в небольшую комнату, в которой по углам тлели жаровни с раскаленными углями. В спальню не хотелось, и, опустившись на ларь возле одной из жаровен, рыцарь протянул к теплу ладони. Он перебирал в памяти разговор с Джорджем Невилем.

«Епископ, похоже, лукавит. Не стал бы он хлопотать спроста из-за какого-то мальчишки. Видно, этот Алан Деббич важная птица, а может, именно он должен что-то передать Уорвику. Долг велит мне сообщить обо всем перед отъездом либо королю, либо герцогу Глостеру».