Преодоление тревоги. Как рождается мир в душе Колпакова Марианна
Сердце сжимается и у капитана Миронова, и у Петра Гринева при понимании реальной опасности и опасении за близких, но, оказывается, что этим людям свойственна поразительная внутренняя стойкость. В чем ее истоки? Трудно не заметить, что у них какое-то иное отношение к жизни. При всей внешней неброскости, обыденности, приземленности существования они живут не только сиюминутным, потому и трагические обстоятельства не застают их врасплох. Просто они переходят от обычного хода жизни к испытаниям, не испытывая ни метаний, ни терзаний. Напротив, по словам Пушкина, «близость опасности одушевляла старого воина бодростию необыкновенной». Опасность, угроза смерти не парализует его волю, он смело смотрит в лицо опасности: «Умирать, так умирать: дело служивое!». Они каким-то удивительным образом удерживают в мировосприятии иное измерение жизни.
Казалось бы, какое отношение имеют к нам, современным людям, пушкинские герои, жившие в XVIII веке? Но и сегодня перед человеком стоит все тот же выбор: идти ли путем внутреннего диалога, прислушиваясь к своей совести, или приспосабливаться к внешним условиям, ставя во главу угла самореализацию, самоактуализацию и самоосуществление? Кроме того, в настоящее время широко распространились представления о том, что именно путь самоутверждения, сопряженный со снижением чувства вины и совести, и есть настоящий «путь к себе», и есть личностный рост. Распространение таких представлений не проходит бесследно, оказывая влияние на выбор человеком того или иного пути и, как следствие, на его судьбу. В наше время также нелегко порой сказать «нет» некоторым внутренним тенденциям и общественным представлениям, и человек идет у них на поводу.
В пушкинские времена, однако, человек при этом не был уверен, что осуществляет свободный выбор, а если и полагал так, то все же сомневался при этом. Даже Швабрин не думает, что он только следует своей «множественной идентичности», применяясь к обстоятельствам, или следует своему внутреннему «подлинному Я», как и положено делать всякому здравомыслящему человеку, и потому поступает правильно и хорошо. Наоборот, он знает, что поступает неверно. Не говоря уж о Петре Гриневе, который также не безгрешен, также идет на поводу своих стремлений к блестящей жизни, не чужд даже и тщеславных желаний, но не считает это верным и правильным. Пушкин точно и просто описывает обычный путь обычного русского человека. Пушкинские герои ошибаются, но при этом исправляют свои ошибки. Петр Гринев и мечтает о блестящей веселой жизни, и не лучшим образом доказывает, что он уже не ребенок, и поддается различным влияниям, и впадает в депрессию в трудных обстоятельствах. Но он раскаивается, прислушивается к своей совести, и его жизнь радикально изменяется.
Маша Миронова падает в обморок от грохота орудийного выстрела, она застенчива и чувствительна, но она же проявляет удивительную внутреннюю стойкость. Маша любит Петра, для нее мучителен отказ его родителей благословить их брак, но она не соглашается выйти за него против их воли. В лагере повстанцев она совершенно бесправна, ей грозит смерть, но эта чувствительная девушка оказывается на удивление стойкой. Когда пушкинские герои прислушиваются к голосу совести, изменяются обстоятельства, жизнь изменяется, происходят удивительные события, «странные происшествия».
Нельзя сказать, что Петр или Маша были очень озабочены собственным личностным развитием: они живут, думая и заботясь, скорее, о другом, нежели о себе. Им не свойственно переживание собственной значимости. Ощущение собственной ценности характерно, скорее, для людей, отвергающих совесть, например, для Швабрина.
Еще более оно характерно для героев Ф. М. Достоевского, таких, как Лужин («Преступление и наказание»), старший Валковский («Униженные и оскорбленные»), старший Верховенский («Бесы»), в высшей степени оно характеризует Фому Опискина («Село Степанчиково и его обитатели»). Если мы обратимся к более близким нам временам, то переживанием собственной значимости были преисполнены очень многие, в том числе, те, о которых писал А. И. Солженицын: «По роду деятельности и по сделанному жизненному выбору лишенные верхней сферы человеческого бытия, служители Голубого Заведения с тем большей полнотой и жадностью жили в сфере нижней. А там владели ими и направляли их сильнейшие (кроме голода и пола) инстинкты нижней сферы: инстинкт власти и инстинкт наживы. Особенно — власти. В наши десятилетия она оказалась важнее денег» [72].
В то же время разве характерно такое переживание для Алеши Карамазова или старца Зосимы? Для внутренне диалогичного человека не свойственно чувство собственной самоценности, скорее, напротив, он обостренно видит неполноценность, ущербность «наличного Я», он недоволен собой, но в то же время не отождествляет себя совершенно со своим «наличным Я» и не сводит себя к нему, зная, что есть в нем и нечто иное. Потому он не впадает в уныние и отчаяние по поводу своей ущербности. Вообще, он, как это не покажется парадоксальным, не особо озабочен собой, своим личностным развитием. Не переживание самоценности, а смирение, скорее, характерно для такого человека.
В смирении человек прислушивается к совести, поэтому он не может считать себя ценным или значимым. Но это и не «пришибленность», и не согласие на всё, что угодно, «раз уж я такое ничтожное и нелепое существо». Переживание полной ничтожности, отсутствие всякого достоинства мучительно и толкает на путь самоутверждения и самолюбия. А смирение не противоречит достоинству; человек видит свою ущербность, но не сводит себя к ней, к неполноценности, к греху. Если мы так относимся к себе, то так же будем относиться и к другому. Если человек преисполнен собственной ценности, если считает себя достойным многого, полагает, что все принадлежит ему «по праву», тогда не грех и оттеснить другого. Так начинается «победительный» путь. К сожалению, в настоящее время он нередко считается единственно оправданным. Вот только путь самоутверждения оказывается путем потери себя и погружения в тревогу.
Если мы прислушиваемся к своей совести, то потихоньку движемся к себе настоящим, но это продвижение не сопровождается растущим переживанием собственной значимости, а, скорее, приводит к большему вниманию, уважению, заботе о другом человеке. Состояние внутреннего мира, смирение означает, по словам владыки Антония [73], мир с Богом, с совестью, с людьми, чей суд отображает Божий суд. Одновременно это — примирение с обстоятельствами жизни, состояние человека, который всё, что ни случается, принимает из рук Божиих. Такой человек не замкнут на себе, на своих стремлениях и желаниях. Путь внутреннего диалога, путь к себе оказывается в этом случае дорогой к ближнему.
Глава 7
Нужен ли нам другой?
Отношение к другому человеку — одна из основных тем психологии. Потребность в другом, в сопричастности, видится учеными как одна из основных потребностей человека, удовлетворение которой необходимо для его развития. Но что понимать под «нуждой в другом», под «потребностью в другом»? Такая нужда свойственна и животным: и маленьким зверятам необходим другой, без него они попросту не выживут. Другой, радикально другой необходим и взрослым животным, хотя бы для потребления. Не напоминает порой наша потребность в другом стремление проглотить его? Разве не нуждается в другом тот, кто грабит своего ближнего? Но назовем ли мы его личностно развитым? А что можно сказать о человеке, стремящемся психологически поглотить другого, чтобы тот жил его чувствами, думал его мыслями? Назовем ли личностно развитым и его? Порой мы видим в других только материал, сырье:
- Мы все глядим в Наполеоны;
- Двуногих тварей миллионы
- Для нас орудие одно… [74]
Человек, изучающий другого, наблюдающий за ним, удовлетворяющий свой научный или житейский интерес, наверное, тоже удовлетворяет свою потребность в другом. Но хотим ли мы оказаться на месте объекта наблюдения? Действительно, «нехорошо быть человеку одному» (Тов. 8:6), и при неспособности к подлинному общению другой может оказаться средством для поддержания нашего душевного благополучия. Например, Печорин говорит: «Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы» [75]. Возможно, это искаженная потребность в другом. Каковы тогда не искаженные формы такой потребности; в чем особенность человеческой потребности в другом?
Какие отношения с другим способствуют личностному развитию человека, и так ли нам вообще нужен другой? С кем мы дружим, к общению с кем стремимся? С похожими на нас или с другими? Не так легко ответить на эти вопросы. По-видимому, не столь важно, похож или не похож человек на нас, гораздо важнее, есть ли при всех этих различиях какая-то общность. Вернее поставить вопрос так: что ищем мы в другом (похожем или не похожем на нас), в отношениях с ним: отличий или близости, понимания и любви?
Для отношений с другим, по-видимому, нужна какая-то общность опыта, нужно какое-то основание отношений, какая-то совместность и близость. Что может послужить основой? Общность интересов, общее дело. Но такая общность распадается, когда дело завершается или интересы перестают совпадать.
Иногда общность дела или интересов связывает, но не объединяет людей. Обратимся вновь к творчеству Ф. М. Достоевского. Убийство Шатова, по мысли Ставрогина, должно накрепко связать людей, совершивших его. Но общность эта мнимая, и убийство повязывает, но не связывает их…
Отношения с другим могут основываться на эмоциональной близости. Но это не слишком надежное основание: одна привязанность сменяет другую. При этом эмоциональная близость может быть как со знаком плюс, так и со знаком минус. Мучитель и жертва могут быть эмоционально связаны, и такую форму отношений они могут предпочесть разрыву. Эмоциональная близость, например, характерна для отношений Настасьи Филипповны и Рогожина. Мнимая или подлинная эта общность? Эмоциональная близость наблюдается и при слиянии с другим, при поглощении другого, но способствуют ли такие отношения с другим личностному развитию? Если один человек хочет поглотить, психологически «съесть» другого, он эмоционально близок, привязан к нему и даже нередко рассматривает свои отношения как жертвенное служение другому. К. С. Льюис приводит замечательный рассказ женщины о том, как она, не жалея себя, жертвуя собой, «делала человека» из своего мужа: «Ты и не представляешь, что я вынесла с твоим Робертом. Я из него человека сделала! Я ему жизнь отдала! А он? Эгоизм, сплошной эгоизм. Нет, ты слушай, когда я за него вышла, он получал сотен шесть. И до смерти бы их получал, если бы не мои заботы. Я его буквально тащила за руку. У него абсолютно нет честолюбия, его тащить — как мешок с углем. Я его силой заставила поступить на другую работу. <…> От него помощи не дождешься. Иногда он меня просто не слышал. Хоть бы из вежливости. <…>
Поступил он на новую службу. И что же ты думала! Он говорит: „Ну, теперь хоть оставь меня в покое!“ <…>. Я чуть не бросила его, но я — человек долга. <.. > Я выполнила свой долг до конца. Я купила дога, чтобы Роберт с ним гулял. Я каждый вечер звала гостей. Я возила его повсюду. Когда все было из рук вон плохо, я даже разрешила ему писать, это уже вреда не принесло бы. Что ж, я виновата, если у него случился этот криз? Моя совесть чиста. Я свой долг выполнила, да, мало кто его так выполнял» [76].
Прочитав это, мы, скорее всего, улыбнемся и удивимся тому, как человек не видит очевидного и даже не слышит то, о чем сам говорит. Но в жизни мы и сами нередко ведем себя именно так по отношению к близким, особенно к детям, и, конечно же, с самыми лучшими намерениями! Мы оправдываемся: «Как можно пустить все на самотек! Он же не будет делать ничего или сделает все неправильно!» К сожалению, обычно в таких ситуациях, люди обращаются за помощью на том этапе, когда ребенок уже «ничем не интересуется, кроме компьютерных игр и дворовой компании.»
Эмоциональная близость не подразумевает уважения к личности человека, она может наблюдаться и при ее отсутствии. Заключительные слова приведенного выше рассказа иллюстрируют именно отсутствие уважения к другому: «Мне так плохо! Мне нужно кого-то. опекать. Я там одна, никто со мной не считается! А Роберта я переделаю!.. Дайте мне его! Ему вредно жить по своей воле. Это нечестно, это безнравственно» [77].
В таких отношениях есть эмоциональная близость, близкий человек не безразличен, она переживает за него, «болеет душой», но такое отношение не способствуют ни ее личностному развитию, ни личностному развитию того, о ком она так неустанно печется. Ярким примером такого эмоционального отношения могут служить отношения созависимости.
Для отношений с другим, обладающим потенциалом личностного развития, необходимы какие-то иные основания, какое-то иное качество совместности.
Глава 8
Диалог с другим путь к себе
Понятие «диалог» пришло в психологию из работ М. М. Бахтина [78]. Человек не может жить без диалога с другим. Ни сознание, ни личность не могут развиваться без этого. Разрабатывая философию диалога, Бахтин подчеркивал множественность неслиянных сознаний, плюралистичность голосов, многоголосие смысловых позиций. На этом основании к диалогу можно при желании отнести спор, дискуссию, обмен мнениями, перекличку голосов и даже сделать вывод об этически релятивисткой [79] позиции Бахтина. Действительно, он употребляет слово «диалог» по отношению к постоянной оглядке на другого, по отношению к противостоянию другому, к внутренней полемике с другим. Но от всего вышеперечисленного он отличает подлинный диалог, помогающий человеку узнать его собственный, истинный голос. По словам Бахтина, диалог не спор и не полемика: «Алеша не спорит и не полемизирует с Иваном, он лишь усиливает голос совести Ивана».
Бахтин писал о согласии как признаке диалога, отмечал особое единство, без которого диалог невозможен. Что это за единство? Вслед за Достоевским он пишет о существовании невидимой глубинной сущности в человеке, которую называет «человеком в человеке», истинным голосом человека, а Т. А. Флоренская называла «духовным Я», внутренним человеком, образом Божиим в человеке. На этой глубине возможно подлинное единство. Она является основанием диалогических отношений, для которых характерно непосредственное мироощущение единства, внутренней сопричастности другому. Такое единство с другим представляет собой не обезличивающее слияние, не уничтожение уникальности личности, это переживание непосредственной близости с другим при сохранении разницы позиций, взглядов и перспектив, при сохранении своего места в мире. Без такого основания диалог невозможен в принципе. При игнорировании духовного основания диалога он сводится к обмену репликами, мнениями, к передаче информации, к коммуникации и эмоциональным связям.
Существеннейшей характеристикой диалогического отношения к другому, по словам Бахтина, является отношение, при котором сохраняется свобода и незавершимость другого. Человек — существо становящееся; никогда нельзя завершить его, сказать, что он уже установился и далее ничего существенного происходить уже не будет, что он сказал свое последнее слово. Эту мысль Бахтин выразил так: «Пока жив человек, не сказал он своего последнего слова».
Выявление характеристик человека и построение на их основании представления о нем, построение новой концепции ситуации и роли человека в ней, все это будет монологическим завершением личности. Человек таков, характеристики его таковы, а значит, можно ожидать того-то и того-то. Оно может быть совершено и с научной позиции, и с позиции какой-либо одной из психотерапевтических школ, и с позиции нескольких школ сразу, при этом могут быть высказаны проницательные и верные замечания.
Первый в истории науки пример такого завершения — замечания Феофраста [80] о различных характерах. Рассматривая человека льстивого, суетливого, болтливого, подлого, корыстного и высокомерного, труса, он делает много проницательных и тонких замечаний. Приведем пример одного из описаний: «А льстец вот какой человек. Идя с кем-либо, он говорит спутнику: „Обрати внимание, как все глядят на тебя и дивятся. Ни на кого ведь в нашем городе не смотрят так, как на тебя! Вчера тебя расхваливали под Портиком. А ведь там сидело больше тридцати человек. И когда речь зашла о том, кто самый благородный, то все (и я, прежде всего) сошлись на твоем имени“. Продолжая в том же духе, льстец снимает пушинки с его плаща и если тому в бороду от ветра попала соломинка, то вытаскивает ее и со смешком говорит: „Смотри-ка! Два дня мы с тобой не видались, а уж в бороде у тебя полно седых волос, хотя для твоих лет у тебя волос черен, как ни у кого другого“. Стоит только спутнику открыть рот, как льстец велит всем остальным замолчать, и если тот поет, то расхваливает, а по окончании песни кричит: „Браво!“ А если спутник отпустит плоскую шутку, то льстец смеется, затыкая рот плащом, как будто и на самом деле не может удержаться от смеха.
Встречным он велит остановиться и ждать, пока сам не пройдет. Накупив яблок и груш, он угощает детей на глазах отца и целует их со словами: „Славного отца птенцы!“ Покупая вместе с ним сапоги, льстец замечает: „Твоя нога гораздо изящнее этой обуви!“ Когда тот отправляется навестить кого-то из друзей, он забегает вперед со словами: „К тебе идут!“ — а затем, возвратившись, добавляет: „Я уже известил о твоем приходе!“… Первым из гостей он расхваливает хозяйское вино и приговаривает: „Да, ты и в еде знаешь толк!“ Затем, попробовав что-нибудь со стола, повторяет: „Что за славный кусочек!“ Пристает к хозяину с вопросами: не холодно ли ему, не накинуть ли на него что-нибудь и, не дожидаясь ответа, закутывает его. С хозяином льстец шепчется, а во время разговора с другими оглядывается на него. В театре льстец сам подкладывает ему подушку, отняв ее у раба. И дом-то его, по словам льстеца, прекрасно построен, и участок прекрасно обработан, и портрет похож» [81].
Интересно и описание пустослова. «Пустословие — это пристрастие к докучливо длинным и необдуманным речам. Вот какой человек пустослов. Усаживаясь рядом с незнакомцем, он начинает расхваливать собственную жену. Потом рассказывает, какой сон приснился ему прошлой ночью, затем подробно перечисляет блюда, которые ел за обедом. Дальше — больше. Он заводит речь о том, что люди нынче пошли гораздо хуже прежних, а пшеница на рынке дешева, и как много понаехало иностранцев, и море уже. судоходно; а если Зевс пошлет побольше дождя, то и хлеба поправятся, и через год он возделает поле; и как жизнь-то стала тяжела, и что Дамипп поставил самый большой факел на мистериях, и сколько колонн в Одеоне, и что „вчера меня стошнило“, и „какой сегодня день“, и что в боэдромионе бывают Мистерии, в пианепсионе — Апатурии, а в посидионе — Сельские Дионисии. И если терпеть его пустословие, он так и не оставит в покое» [82].
Описания точны, проницательны, действительно льстивый человек, скорее всего, поступит так, как описано, да и суетливый будет поступать описанным образом. Такое завершение может быть совершено и с морально-нравственной позиции, и оно может оказаться сколь угодно верным в отношении «наличного Я» человека, оно может быть правдой, но все это не имеет отношения к диалогу.
В то же время М. М. Бахтин отмечал, что человек изнутри не имеет определенного образа себя, он видит текучесть, расплывчатость; «Я» распадается, расслаивается. Человек обостренно воспринимает именно эту ограниченность, свою наличность, свою сложность. Каков я? И такой, и другой, и третий, разный… По словам Бахтина, «Я» рассыпается, расслаивается, отсюда возникает необходимость приютиться в другом, «собрать себя его силою».
Другой необходим для понимания себя, необходимы его отношение, его суждения, его оценки. Но не является ли такое «собирание себя», понимание себя, также «завершением», которое неоправданно, с точки зрения Бахтина? Можно ли помочь такому «собиранию» и при этом не завершить человека?
Диалогически относиться к другому, не завершая его, мы можем только в том случае, если не станем сводить его к наличным проявлениям и признаем в нем наличие духовного «Я» — неисследимой и скрытой духовной глубины. Когда мы утрачиваем такое отношение к другому (что случается довольно часто), мы сводим его к объекту, наделенному определенными характеристиками, и утрачиваем способность к диалогу с ним. Дело даже не в том, что мы наделяем человека какими-то характеристиками, которыми он не обладает (мы можем более или менее верно определить его характерные особенности), и не в том, что мы наделяем его негативными характеристиками (вполне можем наделять и положительными!), — дело в том, что, поступая так, мы выходим в иную плоскость отношений и теряем диалогическую перспективу.
При диалогическом отношении мы верим, что человек не весь поражен болтливостью, суетливостью и тщеславием, мы надеемся, что за всем этим стоит и что-то иное. Это иная плоскость отношений. Диалог — это помощь человеку в собирании, но при этом не сведение его к «наличному Я», не оценка и прогноз «наличного Я». В диалоге другой воспринимается как меняющийся, незавершенный, движущийся в определенном направлении… Оценка здесь также присутствует, но она не носит окончательного характера, речь идет, скорее, о констатации его состояния, как некоторой отправной точки в дальнейших изменениях. Изменения не определяются полностью характеристиками человека в этой точке, а определяются, скорее, его выбором между добром и злом. Впрочем, такое отношение возможно лишь при сохранении диалогического отношения к другому.
Наше отношение к человеку помогает или не помогает ему. Это можно пояснить на таком примере: «Два человека путешествуют в горах, и вдруг перед ними оказывается широкая расщелина. Надо перепрыгнуть ее, чтобы продолжить путь. Задача — не из легких, оба сильно устали, а расщелина глубока. И вот первый собирается, бежит и прыгает. А другой в это время, собрав все свои силы и внимание, всем своим существом, всем сердцем соучаствует в его беге, мысленно помогает ему, следит за ним с верой в него. Внутренне он тоже бежит с ним, прыгает… и перепрыгнул! Его переполняет ликование, он и не помнит, что это не он прыгал, пока еще не сосредоточился на том, что ему самому-то ведь еще только предстоит это испытание. А перепрыгнувший тем временем оборачивается, смотрит на товарища оценивающе и думает про себя: “Нет, не перепрыгнет! Ни за что не преодолеет!..”»
Своим отношением к человеку мы помогаем или не помогаем ему преодолевать препятствия на его пути к себе. В наших душах происходит внутренняя борьба; она не только не прекращается, но и усиливается, если человек начинает прислушиваться к голосу совести, к голосу «духовного Я». Взаимодействуя с другим человеком, мы участвуем в его внутренней борьбе, принимаем одну или другую сторону, хотим мы этого или не хотим. Если мы относимся к нему как к объекту, наделенному определенными характеристиками и предопределенному ими («А, ну с ним все ясно! Понятно, и что от него можно ожидать!»), мы тем самым поддерживаем в нем эту предопределенность. Мы являемся зеркалом для другого, отражаем его объектные характеристики, сводим его к ним, и он начинает относиться к себе соответственным образом.
Мы можем акцентировать положительные характеристики (доброжелательность, ответственность, порядочность, работоспособность, деликатность), а можем подчеркивать негативные характеристики разного рода (лень, вспыльчивость, быструю истощаемость, самоуверенность, грубость, бестактность, манипулятивность). И, наверное, первое лучше, чем второе, но, в некотором смысле, даже все равно, к каким именно свойствам мы сводим человека, как мы его определяем и завершаем. В первом случае мы будем льстивым зеркалом, во втором — зеркалом враждебным.
Мы можем сочетать и негативные, и позитивные характеристики и, таким образом, казалось бы, предстанем правдивым зеркалом. Но для того чтобы быть зеркалом правдивым, более-менее верного отображения объектных характеристик мало, здесь недостает самого главного — отношения к человеку, как к существу, способному овладеть этими характеристиками, изменить их, изменить свое состояние, изменить самого себя. Если мы подходим к человеку как к объекту, не обладающему духовной свободой, то мы поддерживаем свойство предопределенности.
Конечно, существуют объектные личностные характеристики, например, темперамент, характер, самооценка, особенности эмоционально-волевой сферы, но все дело в том, чтобы, сознавая ограниченность человека (в том числе и свою собственную), все же не сводить его к этой ограниченности, а верить в его «духовное Я», тем самым помогая человеку открыть его в самом себе. Для этого нужно особое отношение к другому, признание в нем глубины, признание в нем «духовного Я», то есть диалогическое отношение.
Такое отношение к другому дается нелегко. Нам проще так относиться к далеким людям, труднее — к ближним.
Характеризуя диалогическое отношение к другому, Т. А. Флоренская выделила две характеристики диалога: «доминанта на другом» и «вненаходимость» по отношению к нему [83].
Доминанта
Понятие доминанты разработано в работах мыслителя и физиолога А. А. Ухтомского [84]. Доминанта — очаг возбуждения в коре головного мозга, способный усиливать возбуждение, втягивать в свое русло и суммировать нервные импульсы и возбуждения, идущие от различных раздражителей. Но доминанта — понятие, относящееся не только к физиологии. Не в меньшей степени оно принадлежит и психологии. Доминанта — это настроенность на определенное поведение, на определенное восприятие реальности. Одно и то же явление разные люди воспримут по-разному, в зависимости от своего опыта и образа жизни. Например, первый снег, первую грозу ребенок почувствует совсем не так, как автомобилист, которому нужно отправляться в дальний путь. А как воспримет эти природные явления дворник? А мать ребенка, заметившая, как недавно переболевший малыш устремился под дождь или снег?
Понимание, видение, восприятие другого человека и мира определяется доминантами. Как живет человек, так он и будет думать. Как писал Булат Окуджава, «каждый слышит, как он дышит…» По словам Ухтомского, делец заранее видит в мире и истории всего лишь среду для операций, а людей разделяет на умных, с которыми предстоит бороться, и на простачков, которыми предстоит пользоваться. У человека с доминантой на себе, на своем «Я», окружающее и окружающие рассматриваются только постольку, насколько это ему может быть полезно или вредно.
Восприятие человека, сфокусированного на себе, отличается еще одной особенностью: он не способен увидеть другого, он переносит на него собственное видение и понимание мира. В конечном счете, он проецирует себя на другого и видит вокруг только себя самого, то есть своего двойника.
Такого человека описывает Ф. М. Достоевский в повести «Двойник. Петербургская поэма». Господин Голядкин не видит реальных людей вокруг себя, он проецирует на других собственную враждебность и потому полагает, что со всех сторон окружен враждебными ему двойниками. А поскольку он окружен, по его представлению, врагами, то и ведет себя с ними соответствующим образом, и окружающие отвечают ему в основном тем же. Таким образом сформировавшееся мировосприятие и восприятие другого человека закрепляется и поддерживается.
По словам Ухтомского, то, как человек видит мир, ситуацию и другого человека, определяет и его отношение к другому, и его поведение. Но наше поведение по отношению к другим во многом определяет и ответное поведение окружающих по отношению к нам; таким образом, доминанты поддерживаются. Тут, по словам Ухтомского, образуется замкнутый круг, из которого вырваться трудно.
Как же разорвать этот замкнутый круг? Как избежать перенесения своих чувств, своего опыта на другого человека? Наш психический аппарат устроен таким образом, что мы не можем избежать влияния наших взглядов, ценностей, знаний и убеждений на восприятие и понимание другого. Наше восприятие, наше видение не может быть бездоминантным. Но тогда какие доминанты помогают верно воспринимать другого человека?
Для того чтобы суметь расслышать каждого человека, независимо от своих теорий, предубеждений и предвзятостей, по мысли Ухтомского, необходима доминанта на другом. По его словам, доминанты наши «делаемы», — мы сами формируем и перестраиваем их. Потому, если наши доминанты нас не устраивают, мы можем изменять их, впрочем, задача эта довольно непростая. Для этого человек должен преодолеть самонастроенность на себя, придется применить насилие над собою, предстоит ломать себя без жалости[85].
Доминанта на другом — не просто ориентация на другого, ведь ориентация на другого может быть разной. Постоянная оглядка на другого, по словам Бахтина, «одержимость оценкой, голосом другого, его возможным неприятием, насмешкой» характерна и для Голядкина, и для героя «Человека из подполья», и для героя «Кроткой». Такая ориентация выражается в том, что человек «более всего думает о том, что о нем думают другие, он стремится забежать вперед каждому чужому сознанию, каждой чужой мысли о нем, каждой точке зрения на него, старается предвосхитить возможное определение и оценку его другими, угадать смысл и тон этой оценки». Но такая оглядка на другого вовсе не является доминантой на другом. Доминанта на другом предполагает, что человек отодвигает себя на второй план, при этом другой человек становится ему бесконечно важен и дорог. Практически у каждого человека есть опыт таких отношений. Если же человек сконцентрирован исключительно на себе, то он различным образом саморазвивается, не забывая ни об интеллектуальной, ни об эстетической, ни об эмоциональной, ни о физической сферах; он всячески ублажает себя, но в результате себя теряет.
Свою раннюю повесть «Двойник. Петербургская поэма» Достоевский считал очень значимой, поскольку в ней была поставлена серьезнейшая проблема. Описанное им явление распространено и в наше время. Духовно-нравственные законы неизменны, и если человек отвергает духовное начало, являющееся основанием диалога и основанием подлинных отношений с другим, то возникает и растет разрыв с другим, тревога и одиночество. В этом случае человеку кругом мерещится враждебный двойник.
Дело доходит до того, что он теряет всякую способность взаимодействия с другим, даже в таких областях, где взаимодействие минимально. Например, он боится сходить в магазин за покупками, или обратиться к врачу, или пользоваться общественным транспортом. Повсюду ему мерещится разглядывающий, оценивающий, опасный и враждебный другой, его презрительный насмешливый взгляд: «Еду в метро и кажется: все так и смотрят на меня, даже холодным потом покрываюсь!»
Любая реакция другого причиняет боль: не заметил — «пренебрегает, брезгует, я ему противен»; заметил, улыбнулся — «смеется, я смешон, неуклюж, глуп». В обществе, действительно, хватает и грубости, и недоброжелательности, и неуважения, но человек видит только это и не видит ничего другого. Любое поведение, любую реакцию он автоматически интерпретирует только так, а не иначе. Нередко такому человеку начинает казаться, что рядом с ним кто-то есть, — за его плечом стоит этот враждебный и подглядывающий другой. Происходит локализация, оформление двойника в пространстве, что и описано Достоевским.
Отрыв, отъединение от другого, замыкание в себя, по словам Бахтина, — причина потери себя самого. Но бывает и так, что человек полностью сконцентрирован на другом, сосредоточен на другом до такой степени, что у него нет своей жизни, все мысли, все его чувства сосредоточены в другом человеке. Такое явление наблюдается в отношениях созависимости. Казалось бы, человек отодвинул себя не только на второй, но на двадцать второй план, а на первом месте — исключительно другой… Но такое отношение на самом деле губит обоих. Это — скорее эмоциональная привязанность; в таком отношении к другому не хватает дистанции, о необходимости которой писали и М. М. Бахтин, и Т. А. Флоренская.
Вненаходимость
В понятии «вненаходимость» подчеркивается дистанция с другим, и необходимость ее соблюдения кажется не столь очевидной. Нередко спрашивают: «Как же так? Какая дистанция? Напротив, чтобы понять другого человека нужно приблизиться к нему, сочувствовать ему, пожалеть его!»
Действительно, вненаходимость — какое-то странное слово… Зачем оно понадобилось Бахтину, почему бы не сказать просто — дистанция, отстраненность. А. А. Мелик-Пашаев отмечает, что Бахтину необходимо выразить трудновыразимое или почти невыразимое. Дело в том, что вненаходимость — это не просто дистанция с другим, не отстраненность от него. Она содержит внутри себя, включает в себя опыт сочувствия, сопереживания другому, почти совпадения с ним и последующего отстранения, выхождения из этого слияния и оформление своей позиции. Совпадение с другим, вчувствование в него — только миг диалога, лишь один момент понимания другого. В понятии «вненаходимость» подчеркивается необходимость дистанции для понимания человека.
Иногда главную роль в сочувственном понимании другого отводят эмпатии [86], вчувствованию, но М. М. Бахтин считал такие утверждения неверными: «Чем обогатится событие, если я сольюсь с другим человеком: вместо двух стал один? Он увидит и узнает только то, что я вижу и знаю; он только повторит в себе безысходность моей жизни» [87].
Если совершенно вчувствоваться в другого человека, находящегося в удрученном состоянии, совершенно разделить с ним его чувство, то вместо одного удрученного будет два удрученных. Таким образом, мы не только не поможем человеку, но косвенным образом убедим его в неразрешимости его трудностей и проблем, непреодолимости его внутренней боли. В тех случаях, когда проблема не слишком трудная, когда человек не слишком опечален и удручен, такое удвоение может и помочь. Но в трудных случаях, когда человек согнулся под грузом горя, когда внутренняя боль раздирает его, слияние с ним, вживание в него и разделение его чувств, то есть погружение в такое же чувство, нисколько не поможет. Не слияние с другим, а сохранение своей позиции вненаходимости и связанного с ней избытка видения и понимания другого гораздо важнее.
Бахтин поясняет: «Пусть он останется вне меня, ибо в этом своем положении он может видеть и знать, что я со своего места не вижу и не знаю, и может существенно обогатить событие моей жизни» [88].
Если мы не сопереживаем, не сочувствуем другому, если не разделяем его боль, то мы холодны, отстранены и относимся к нему по пословицам: «чужое горе не болит», «чужая болячка в боку не сидит», «чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу». Но если мы только сочувствуем, вживаемся в чувство, в состояние другого, то в него и погружаемся ровно так же, как другой человек в него погружен. Причем для другого человека такая погруженность может быть, по крайней мере, оправданна, возможно, это некий этап переживания горя. Но наше погружение ровно в такое же состояние его не спасет. Помочь ему можно, только разделив его чувство, то есть нарушив его монолитность, обогатив его, обнаружив духовную перспективу, которую он сам пока не видит, не знает, и именно потому, что он погружен в переживание.
Старец Зосима разделяет горе матери, потерявшей ребенка: «Не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, — и добавляет: — только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих, оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу указывает. И долго еще тебе сего материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость…» [89]
Как же научиться вненаходимости? Необходимо подходить к другому с верой в его духовное достоинство, только тогда появляется опыт диалога. Вненаходимость — это дистанция по отношению к человеку, необходимая для того, чтобы не терять лица за случайными чертами. Доминанта на другом и вненаходимость, по словам Т. А. Флоренской, — взаимодополняющие понятия; доминанта на другом без вненаходимости невозможна, она станет слиянием, поглощением, привязанностью. Вненаходимость без доминанты на другом станет отчужденностью, холодностью, морализаторством, отчуждением. Впрочем, и та, и другая возможны, если мы признаем «духовное Я» человека, неисследимую глубину, не сводя его к «наличному Я». Но не всё от нас зависит: мы можем так отнестись к другому, а человек может и не откликнуться. Это — область его свободы.
К сожалению, мы по большей части привыкли воспринимать другого человека как некий образ, как нечто завершившееся, статичное, рассматривая его, прежде всего, в свете своих нужд и потребностей. Такое отношение является следствием нашей сосредоточенности на себе. Наше состояние часто таково, что мы не способны к диалогу. Если мы будем наблюдать, что в нас самих помешало диалогу, почему мы не были готовы к нему, что нам помешало расслышать другого человека, и станем избавляться от этого, то наши доминанты будут меняться. Развитие способности к диалогу с другим потребует внутренней работы над собой, изменения себя, преодоления сфокусированности на себе, доминанты на себе. По словам Ухтомского, когда человек открывает для себя лицо другого, он обнаруживает и собственное лицо. Так диалог с другим, путь к другому становится дорогой к себе.
Глава 9
Источник тревоги — внутренний конфликт с «духовным Я»
Кроме диалога, в человеке может развиваться и внутренний конфликт с «духовным Я». В таком случае он отказывается от духовного, от совести и отвергает их. Главная цель жизни в таком случае — приспособиться к существующим условиям и по возможности хорошо устроиться. Если стремление к адаптации к условиям жизни доминирует, то и развиваются в основном свойства, необходимые для приспособления к определенной среде. Человеческая психика представляет собой сложную систему, и все составные ее части — мотивация, память, внимание, мышление, эмоционально-волевая сфера развиваются в таком случае исключительно как аппарат адаптации к среде, приобретая качества, необходимые для жизни в данных условиях. Собственно, благодаря этому человек и приспосабливается к условиям жизни, и приспособление тем успешнее, чем сильнее развиты характеристики, необходимые для выживания в определенной среде. Но мы живем в стремительно меняющемся мире. То, что способствовало приспособлению в одних условиях, совсем не обязательно поможет приспособлению в других. Изменение внешних условий представляет собой угрозу для стабильности и жизненности сложившейся системы. Для того чтобы приспособиться к новым условиям, она должна измениться. Чем лучше сложная система психики приспособилась к существованию в одних условиях, тем больше времени, больше затрат и усилий необходимо на изменение всей этой отлаженной системы: изменение ее характеристик, составных частей, связей между ними.
Поскольку изменение внешних условий представляет собой угрозу для стабильности и жизненности сложившейся системы, необходимы структуры, ответственные за восприятие этой угрозы. Чем более они развиты, чем более они чувствительны, тем раньше система получит сигналы об угрозе и тем больше времени у нее останется на ответ, на приспособление к новым условиям. Тревога как раз и сигнализирует о возможных негативных изменениях, о неясной пока угрозе, о таящейся опасности. Получается, что, чем лучше приспособлена психика к сложившимся условиям и чем больше она направлена на приспособление, тем сильнее должны быть в ней развиты структуры, ответственные за восприятие угроз (и структуры, ответственные за восприятие сигналов, идущих от них), то есть тревожность и чувствительность к тревожности. Получается, что, чем более человек направлен на приспособление и чем успешнее он по этому пути продвигается, тем более развивается и его тревога. Парадокс заключается в том, что, чем больше человек стремится к благополучию, к тому, чтобы приспособиться к среде, устроиться поудобнее, тем сильнее его обуревает тревога, которая является разрушительной для здоровья и благополучия.
В психологии существует понятие «депривация»[90]. Этот феномен широко известен благодаря работам Джона Боулби [91], показавшего неблагоприятное влияние нарушения материнской привязанности на психическое развитие ребенка. Дети, лишенные любви, плохо растут, с трудом развиваются. В настоящее время выделяют сенсорную, когнитивную, социальную и эмоциональную депривации [92], то есть недостаток или лишение теплых эмоциональных отношений, эмоциональных переживаний (эмоциональная депривация), социальных контактов (социальная депривация), недостаток стимулов, информации, способствующих развитию мышления, памяти, внимания (когнитивная депривация), недостаток ощущений, впечатлений (сенсорная депривация).
Под депривацией понимается лишение чего-то сущностно важного для человека, необходимого для его развития. Выделив различные виды депривации, исследователи упустили из виду духовно-нравственную депривацию, возникающую при отвержении человеком духовного «Я». Человек сам лишает себя основания человечности, человеческой личности при отвержении духовного. Точнее сказать, он утрачивает доступ к своей глубине. «Духовное Я» существует, но обращения к нему нет, как нет и личностного развития. А самоутверждение при этом может быть очень сильным, — в качестве примера можно привести любого из тех, на кого так хотел походить Раскольников…
При нарушении внутреннего диалога доминанта человека фиксируется на «наличном Я», он сфокусирован на себе. При этом может быть как полное эмоциональное принятие «наличного Я», так и негативное эмоциональное отношение к себе, — то, что называют «непринятием себя». В первом случае человек ощущает себя как нечто самоценное. Развивается эгоизм, «Я» — самое главное в мире, самоосуществление, самоутверждение. Здесь возможны различные варианты, например, можно вспомнить Лужина, Ставрогина, Печорина, Свидригайлова, Валковского.
В одном случае наиболее заметна самовлюбленность. По словам Достоевского, «Петр Петрович Лужин, пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться собою, высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим лицом в зеркале» [93]. Ему свойственно «тщеславие и та степень самоуверенности, которую лучше всего назвать самовлюбленностью» [94].
В других на передний план выходит гордое сознание своего превосходства; человек полагает, что все лучшее по праву должно принадлежать ему, что он имеет право распоряжаться другими людьми. Вспоминается современный призыв: «Ты этого достоин!»
Возникает грандиозное, возвеличенное «Я»: от удивительно способного, умного, привлекательного, ловкого до удивительно заботливого, доброго, мудрого, жертвенного, духовного человека. Развиваются так называемые защитные механизмы психики, помогающие сохранять этот образ и не замечать того, чего мы не хотим замечать. В таких случаях человек считает себя достойным, порядочным, самореализовавшимся… Он настаивает на своих правах: «Я жил как надо, я человек порядочный, делал, что мог, зла не творил. Я жил как надо. Мне чужого не надо, своего требую…Конечно, недостатки у меня были, у кого их нет, но я жил честно. Такой уж я человек. Чужого не просил. Хотел выпить — платил деньги, хотел заработать — вкалывал. Да. Я человек такой» [95].
Начинается «победительный путь», и, если человеку все удается, впереди его ожидает скука, пустота, ничто. Со стороны он может казаться процветающим, но это впечатление обманчиво. Мы можем многого достичь, приспосабливаясь, можем прекрасно устроиться «на верхней полке», излучая довольство и уверенность. Однако вытеснение духовных стремлений не проходит бесследно: несмотря на внешнее благополучие, человека съедает внутренняя пустота, тоска, тревога, поскольку, вытесняя духовное, он приближается к небытию.
Во втором случае, в случае непринятия себя, человек ощущает себя как малоценного и совершенно ничтожного. («Ветошка», «я — ничто»). Это — ложное смирение, самоуничижение. Оно довольно быстро может смениться самоутверждением, если только предоставляется такая возможность. Эти мгновенные переходы показаны Ф. М. Достоевским в повести «Двойник». Основная цель и ценность для господина Голядкина — приспособление к окружающему миру, вследствие этого развивается его тревожность и фиксированность на себе, на своем состоянии. Он считает мир и другого враждебным и руководствуется таким представлением в своей жизни. Отсюда возникает болезненная мнительность и подозрительность, с которых и начинается болезнь.
Яков Петрович обращается к доктору. Вступая с ним в беседу, Голядкин ведет себя заискивающе, приниженно, выступает в роли просителя, подчеркивая превосходство врача. Доктор недоволен неожиданным визитом Голядкина, но выслушивает его, пытаясь успокоить: «„Полноте, полноте; что враги! Не нужно врагов поминать! Это совершенно не нужно. Садитесь, садитесь“… Крестьян Иванович с крайне недовольным видом стал шагать из угла в угол. Последовало долгое молчание» [96].
Голядкин еще больше самоуничижается, «тушуется». Доктор ведет себя вполне обычно и привычно, он хочет быстро сделать свое дело: успокоить пациента, прописать ему необходимое лекарство и поскорее отпустить его. Но Голядкин отказывается от этого: ему необходимо, чтобы доктор выслушал его, и он просит об этом. Якову Петровичу необходимо понимание другого, и доктор постепенно выходит за рамки привычных ролевых отношений доктор-пациент. Он выслушивает совершенно бессвязное повествование Голядкина, стремится понять его. Однако по мере того, как доктор выходит из привычных ролевых отношений, Голядкин меняется на глазах, превращаясь из «недостойного униженного просителя» в насмешливого, иронизирующего над доктором хама. Он «рисуется» и, в конце концов, «совершенно довольный собой», выносит суждение о глупости и непрофессионализме врача: «Этот доктор глуп как бревно».
Проявление врачом внимания и расположения к Голядкину автоматически переводит его в объект презрения и насмешки со стороны Якова Петровича. Позиция самоуничижения господина Голядкина быстро переходит в позицию самоутверждения. Он нуждается в понимании и сочувствии, но не способен принять его. Не только сочувствие, но и простое внимание другого немыслимо, не укладывается в привычную картину мира борьбы всех против всех, в котором возможно отношение к другому только как к средству, инструменту достижения своих целей. В такой борьбе господин Голядкин и применяет по обстоятельствам либо самоуничижение и заискивание перед другим, либо самоутверждение над ним.
И самовосхваление, переживание самоценности, полное принятие себя, и самоуничижение, отрицание собственного достоинства — варианты нарушения внутреннего диалога, при котором человек отвергает свое «духовное Я», теряет свое духовное достоинство. В обоих случаях он фиксируется на наличном, только в одних случаях он весьма доволен собой, в других не доволен, но везде его преследует его собственное «Я», его двойник.
При нарушении внутреннего диалога человек постепенно утрачивает и способность к диалогу с другим. Т. А. Флоренская приводила пример аввы [97] Дорофея [98]. Представьте себе круг. Радиусы — это люди. Расстояние между ними может быть большим, а может уменьшаться по мере приближения к центру круга. Середина круга — это Бог. Чем ближе человек к Богу, тем ближе он к другим людям. Чем дальше люди от Бога, тем дальше они друг от друга. Происходит отчуждение от другого и наблюдается противостояние человека человеку: «Я-то один, а они — все». По словам М. М. Бахтина, мир распадается для него на два стана: в одном — «я», в другом — «они», то есть все без исключения другие… Каждый человек существует для него, прежде всего, как «другой». И это определение человека непосредственно обусловливает и все отношение к нему. Всех людей он приводит к одному знаменателю — «другой» [99]. Акцентируется различие, так как если ничего общего нет, то действительно остается только возможность одинокого противостояния другому. Человек теряет способность к диалогу с другим. Чем глубже внутренний конфликт, тем болезненнее формы взаимодействия с другим, вплоть до совсем извращенных.
Варианты монологического отношения к другому довольно многообразны. Это и стремление к слиянию, растворению сознаний, в одном сознании — психологическое поглощение другого. Печорин говорит: «Я ничем не жертвовал для тех, кого я любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страдания — и никогда не мог насытиться» [100]. Это и использование другого, манипулирование им, при исключительно положительном эмоциональном отношении к другому. Этот тип показан Ф. М. Достоевским в образе Алеши Валковского — стремление к душевному сближению, чувствительность, жалостливость, привязанность, способность к ответному отклику и при этом неспособность к подлинному диалогу.
Это и агрессия, насилие, которое может скрываться под маской служения другому. Человек действительно думает, что он не жалеет себя, жертвует своей жизнью. Агрессия может скрываться под маской слабости, человек требует жалости, сочувствия, понимания. Это и отстраненность, уход от жизни, от другого…
Диалог не является чем-то необычным, экстраординарным; он присутствует в обыденной жизни, в общении, в отношениях людей, это — глубинная сопричастность другому человеку и миру, он необходим как воздух. При исчезновении диалога распадаются связи, усиливается отчужденность людей. Совесть считается пережитком, человек воспринимает другого исключительно в свете своих нужд и потребностей, им овладевает жажда обойти, обскакать, победить, над ним довлеет жажда комфорта, благополучия, которого не только можно, а должно добиваться, истребляя другого, рядом живущего.
Каждый живет сам по себе и для себя, и общество приближается к Аркарнару — городу, описанному в повести братьев Стругацких «Трудно быть богом». Схожая атмосфера показана в фильмах Андрея Звягинцева («Изгнание», «Елена», «Левиафан»). При отвержении духовного, при нарушении внутреннего диалога происходят такие изменения с человеком и обществом, которые граничат с утратой человеческого в человеке и разрушением человеческого сообщества. Возникает, по выражению И. А. Ильина, «бессердечная культура», проникнутая тщеславием, гордыней, сластолюбием и немилосердием.
В сущности, это — адское состояние. Возникает запредельная тревога, и люди буквально издыхают от страха и беспокойства. Человек начинает воспринимать мир как концлагерь. В настоящее время люди так и говорят: «Надо сопротивляться, нужно бороться за место под солнцем. Мир — это концлагерь, и в этом концлагере идет борьба за пайку… Как можно сейчас говорить о какой-то морали и нравственности? Это ослабляет волю человека!» Но все дело в том, что нет другого пути к избавлению от тревоги, как только через внутренний мир с совестью и с другим человеком. Наращивание бойцовских качеств в борьбе всех против всех лишь все более обесчеловечивает общество, и мир все более и более приближается к состоянию, описанному С. Н. Булгаковым.
В такой реальности нормальный человек может жить и живет только милостью Божией и больше никак; только на Него можем мы надеяться, и только в Нем наша защита. Принимая зло в себе, которое вроде бы помогает нам выжить в этом мире, мы отказываемся от этой защиты и неуклонно приближаемся к небытию. В таком случае мы примиряемся со своей тенью, даже взращиваем ее, но в результате погружаемся в тревогу, а реальность все более и более становится для нас концлагерем.
Путь примирения с двойником, с тенью, и результат такого пути описан Ф. М. Достоевским. Яков Петрович Голядкин живет во враждебном мире, в противостоянии другому человеку, под прицелом его враждебного и унижающего взгляда. Он ведет страстно напряженный разговор с ним, «мысленно испепеляя и разгромляя врагов своих». Беседы Голядкина с враждебным другим продолжаются, углубляются и заканчиваются появлением двойника, которое подготовлено всем строем душевной жизни героя. Кто такой двойник? Это персонифицированная часть души героя. Двойник вобрал в себя все негативные стороны и слабости своего хозяина. То, что есть у Голядкина, есть и у двойника, только у него все обнажено и ничем не прикрыто, это — злая часть души в ее «чистом» виде. И вот двойник появляется, Голядкин видит его и разговаривает с ним.
Достоевский отмечает интересный момент: появление двойника герой готов был признать бредом, потемнением ума…да не признал. Если бы он принял свое потемнение ума, свою неправоту, это стало бы шагом к исцелению. Но такому шагу, такой здравой оценке помешало представление героя об исключительной злобности окружающих: «Голядкин даже сам готов был признать все это бредом, мгновенным расстройством воображения, отемнением ума, если бы, к счастию своему, не знал по горькому житейскому опыту, до чего иногда злоба может довести человека, до чего может иногда дойти ожесточенность врага, мстящего за честь и амбицию» [101].
Представление о том, что мир полон злобы, является для героя реальной оценкой действительности, — не хочет же он быть «наивным и слабым»! Такой «реальный взгляд» на мир — просто «счастье», поскольку не позволяет ему потерять бдительность и поддаться на происки врагов. Фактически герой стоял перед выбором и совершил его: он предпочел признать реальное появление двойника, но не расстался с мыслью, что вокруг него — только злоба и враги. Более того, он даже укрепился в этой мысли. внутренняя полемика с двойником переходит во внешнее собеседование, по мере того как фантом сознания локализуется для Голядкина в его жизненном пространстве.
Поддерживая мысль о враждебности другого и преисполненности мира исключительно злом, он сочетается с этой мыслью, принимает свою тень и выбирает мир, в котором нет Бога, нет любви. Однако в таком мире остается только борьба всех против всех. В такой борьбе господин Голядкин и применяет по обстоятельствам либо самоуничижение и заискивание перед другим, либо самоутверждение над ним.
Далее герой стремится к сотрудничеству с двойником, надеясь составить с ним заговор против всех. Вспомним, что двойник является персонификацией «отвратительной части души», «тенью» господина Голядкина. Признание тени и попытка составить с ней одно целое не удается: «лжеприятель» не нуждается в дружбе с Голядкиным. «Вероломный друг» обманывает Голядкина, используя его в своих целях. Впрочем, ему почти не нужно обманывать, поскольку Голядкин стремится подружиться с теневой стороной своей души и «сам обманываться рад». Когда же Голядкин решился на борьбу, он пытается вести ее, постоянно контактируя с двойником, что еще больше углубляет его болезнь. Разговоры с двойниками ведут и Ставрогин, и Иван Карамазов, и такие контакты приводят к болезни или к самоубийству. Собеседование со злом, с безумием, принятие тени, как показывает Достоевский, к безумию и приводит.
Мы нередко думаем, что сможем примирить добро и зло [102]. Пользуясь словами К. Льюиса, мы считаем, что «на самом деле нет неизбежного выбора и, можно как-то совместить небо и ад…. как-то приладить их друг к другу, развить или истончить зло в добре, ничего не отбрасывая» [103]. Но это невозможно в принципе, и мы должны выбрать либо то, либо другое.
Глава 10
Становление личности вопреки тревоге
В отечественной и зарубежной психологии существует немало различных пониманий личности: от социокультурного феномена, постепенно возникающего в ходе переплетения мотивов и деятельностей ребенка, до понимания личности как совокупности индивидуальных черт. Мы придерживаемся понимания личности, характерного для отечественной духовной психологии и философии XIX века.
В основании отечественной психологии лежат мировоззренческие установки, характерные для отечественной культуры в целом. Одной из них является персонализм, признание безусловной ценности личности человека. Персоналистичность отечественной культуры основана на христианском понимании человека; именно в христианском учении личность полагается как нечто самое ценное, (в культурах, возникших на других основаниях, такой ориентации на личность нет, и она не считается чем-то значимым). В христианской традиции личность — это неразрушимый и неповторимый образ Божий, «духовное Я» человека, которому он призван уподобиться. Личность дана человеку с рождения, но одновременно и задана ему.
Становление личности может идти двумя путями. Один из них — путь выявления «духовного Я». Это — путь верных выборов, путь тяготения к добру и выбор духовного; путь глубокого внутреннего диалога. На этом пути внутренняя борьба со злом существует, но состояний колебания, состояний тяготения к неверному выбору нет, соответственно, нет и тревоги. «Наличное Я» возникает и развивается как воплощение «духовного Я». Этот путь, на котором человек, преодолевая греховность своей падшей природы, не делает неверных выборов, не пачкает себя грехом — большая редкость. Это — путь Сергия Радонежского и Серафима Саровского.
В большинстве же случаев становление личности идет через преодоление «наличного Я», которое сформировалось при нарушении внутреннего диалога с духовным. При нарушении внутреннего диалога «наличное Я» развивается не в согласии с «духовным Я», а в противоречии с ним, посредством эгоцентрического, эгоистического самоутверждения, через противопоставление другому и обособление от него. Когда человек не выявляет свое «высшее Я», а отвергает его, появляется и нарастает угроза небытия, и он испытывает тревогу. По сути, по мере отвержения духовного, он уходит от источника жизни и приближается к небытию. Потому-то в наше время так много самоубийств…
Тревога свидетельствует о внутреннем неблагополучии, о нарушении внутреннего диалога между «наличным Я» и «духовным Я». Состояние тревоги характеризует не состояние внутренней борьбы со злом, а тяготение человека к избранию небытия и избрание небытия. Тревога — внутреннее описание состояния искушения, она — внутреннее условие греха. По словам С. Кьеркегора, «тревога — психологическое условие греха. Это так близко, так страшно близко к греху, но пока это еще не совершение греха» [104]. Грех (зло) не имеет бытия, источник бытия, источник жизни — Бог. Зло есть удаление от Бога, самодостаточность, самоутверждение — стремление утвердиться без Бога, без Него обойтись. Но по мере того, как мы отвергаем Бога, мы неумолимо приближаемся к небытию. Соответственно, тревога, являясь реакцией на угрозу небытия, растет по мере приближения к небытию, по мере склонения на сторону зла, греха. При приближении ко злу, к небытию человек погружается в мрак, в безысходность…. Но, по милости Божией, эта же тревога может выполнять и позитивную функцию, свидетельствуя нам о приближении зла. Таким образом, тревога предупреждает нас об опасном приближении к небытию, о внутреннем конфликте с «духовным Я», с совестью.
При нарушении внутреннего диалога становления личности не происходит, хотя психика развивается как средство приспособления к окружающей среде — и природной, и социальной. Развивается интеллект, развивается эгоистичное или эгоцентричное «наличное Я». Чем глубже нарушение внутреннего диалога, тем сильнее состояние тревоги, которое может стать хроническим и привести к формированию тревожности как устойчивой личностной характеристики.
По мере неверных выборов углубляется противоречие между духовным и наличным; оно переходит в конфликт, приводящий к отвержению духовного. Конфликт становится все более скрытым для сознания, все труднее осознаваемым; даже и тревога, свидетельствующая о глубинном конфликте, вытесняется. Чем глубже конфликт, тем более глубинная тревога вытеснена из сознания, но она не перестает существовать и проявляется в самых многообразных формах, переполняя нашу жизнь. Корни тревоги скрыты, но они дают силу всем ее проявлениям. Такое состояние описано Феофаном Затворником [105]: «Одна тревога гонит другую: то досада от неисполнения желаний; то скорбь от потери достигнутого; тут страх за себя или за других; там томление от неумеренной или обманутой надежды; вчера неудача поразила как стрелою, ныне забота как червь точит; завтра неблагоприятное стечение обстоятельств грозит разбить параличом» [106].
Состояние, описанное святителем Феофаном, настолько узнаваемо и знакомо каждому, что это позволяет современным исследователям выделять его в состояние «нормальной» тревоги. Но за «нормальными» тревогами лежит глубинный конфликт с совестью, ставший нормой нашей жизни. Чем глубже конфликт, тем более доминируют многообразные потребности «наличного Я». Зарождается и растет множество желаний, масса забот и тревог, поскольку человек чувствует, что нет никаких гарантий их осуществления.
Духовные законы непоколебимы, и если человек отвергает духовное, отвергает совесть, потому что ему хочется «пожить в свое удовольствие», потому, что он «не хочет быть дураком и белой вороной», то вместо ожидаемой радости он получает только саморазрушение, возникает тревога, торжествует безысходность и суета…
Для становления личности необходимо разрешение внутреннего конфликта с духовным, преодоление эгоцентричного «наличного Я», тогда и наступает порядок в душе.
Глава 11
Диалог как путь к внутреннему миру
Разрешение внутриличностного конфликта начинается с прислушивания к голосу совести. Такой душевный переворот, произошедший с молодым человеком, ставшим впоследствии старцем Зосимой, описан Ф. М. Достоевским в романе «Братья Карамазовы». Предыстория такова. Молодой человек жил в свое удовольствие «со всем юным стремлением». Он приобрел некий лоск, но вместе с тем «преобразился в существо почти дикое, жестокое и нелепое»: «солдат почитали за скотов», «пьянством, дебоширством, ухарством чуть не гордились». Он почувствовал привязанность к одной девушке, однако предложение не делал, «не желая расстаться с соблазнами вольной жизни». Отложив решительный шаг, уехал. Возвратившись же из командировки, узнал, что девушка вышла замуж. Это известие поразило и уязвило его самолюбие, потому что он подозревал, что все, кроме него, знали о предстоящей свадьбе, а он оказывал ей знаки внимания. Это показалось ему унизительным, и он «почувствовал вдруг злобу нестерпимую» [107]. Тут же появились воспоминания, как много раз он почти выказывал ей свою любовь, а она не останавливала — стало быть, смеялась…
Свои воспоминания он потом оценит как ложные, припомнив, что «нисколько она не смеялась, напротив, разговоры такие шутливо прерывала», но в состоянии уязвленного самолюбия, злобы, эти ложные воспоминания воспринимаются им как непреложная правда. Формируется определенное видение происходящего, оформляется своя правда. Обида усиливается, появляется гнев и жажда мести, определяющая дальнейшее поведение героя. Гнев и стремление к отмщению были ему тяжелы и противны, но он искусственно разжигал и поддерживал их. Результатом является их усиление: они все более и более определяют его состояние, и герой становится «безобразен и нелеп». Выждав случай, он ловко оскорбляет соперника и вызывает его на дуэль. После этого возвращается «свирепый и безобразный». Рассердившись на денщика, герой со зверской жестокостью бьет его. и ложится спать.
Нарушение внутреннего диалога, развитие внутриличностного конфликта описано точно и детально. Возникло подозрение — переживание унижения — появилась обида — последовала злоба — возникают ложные воспоминания, подтверждающие подозрения, формируется определенная картина происходящего — усиление обиды и злобы — появление гнева — возникло желание мщения за обиду и унижение — последовало разжигание гнева и злобы, как оправданных и законных, — возникло стремление отомстить — человек реализует свое внутренне стремление, и следует вызов на дуэль. Состояние озлобления нарастает, и следует зверское избиение денщика.
Проснувшись ночью перед дуэлью, он увидел: «восходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички», — и почувствовал в своей душе «как бы нечто позорное и низкое». Это ощущение позорного и низкого можно было принять как должное, разжигал же герой ранее собственный гнев, но он начинает искать причины этого ощущения. «Не оттого ли, что кровь иду проливать? Нет, думаю, как будто и не оттого. Не оттого ли, что смерти боюсь, боюсь быть убитым? Нет, совсем не то, совсем даже не то…»
С этого произволения сердца, не согласившегося с таким своим состоянием, не принявшего его, и начинается душевный переворот героя. «И вдруг сейчас догадался, в чем было дело: в том, что я с вечера избил Афанасия». Он теперь не оправдывает себя, как делал это ранее (как оправдывает себя Голядкин происками врагов своих), а ужасается: «Словно игла острая прошла мне душу насквозь».
Как ранее вслед за чувством дикой злобы возникли ложные воспоминания, ее поддерживающие, так и сейчас, вслед за иглой совести, пронзившей позорное и низкое в душе героя, также возникают воспоминания. Герой вспоминает брата, его слова: «Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, за что меня любите, да и стою ли я, чтобы служить-то мне?»
Вслед за обнаружением неправоты своего поведения, он обнаруживает ложность всей своей правды, уже выстроенной и закрепленной в сознании. Развивается чуткость к совести, и герой оказывается способен посмотреть на ситуацию другими глазами, по-иному понимая происходящее: «И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать? Иду убивать человека доброго, безвинного, благородного, ни в чем предо мною не повинного».
Восстановление внутреннего диалога приводит к восстановлению способности к диалогу с другим, к преодолению отчуждения от другого человека. После раскаяния он просит прощения у денщика, и состояние героя радикально меняется.
Исходное состояние и у Голядкина, и у Зосимы одинаковое: подозрительность, ревность, злоба. Для обоих характерен внутриличностный конфликт, оба выбирают ценности, противоречащие духовному, оба действуют в соответствии с ними, что приводит к дальнейшему углублению конфликта. Способность оценки своего состояния сохраняется у обоих, и оба принимают такое состояние, выстраивая соответствующее понимание происходящего, поддерживая формирующиеся ценности и действуя в соответствии с ними. Но затем с Зосимой происходит нечто, не укладывающееся в рамки закономерного хода событий, не вытекающее из предыдущего хода развития, происходит прерывание наметившегося направления и построение новой линии.
Зосима не принимает свое состояние, оценивая его как позорное, низкое, и с этого момента прекращается развитие внутриличностного конфликта и начинается его разрешение. Без принятия этого первого укола совести, указавшего на позорное и низкое в душе, и последующего острого совестного переживания самопонимание, к которому пришел Зосима, было бы невозможно. Возможно было бы только самооправдание, как у господина Голядкина. Однако, в отличие от Голядкина, полагавшего причинами своего состояния «ожесточенность врага, мстящего за честь и амбицию», Зосима обнаруживает существенно иные причины своего состояния — собственное преступление.
Здесь их пути расходятся. Зосима не оправдывает себя, он разрешает внутренний конфликт, преодолевая отчуждение от Бога и другого человека, и мы видим два разных исхода: путь от тревоги к нездоровью психическому и путь от тревоги к восстановлению целостности, к внутреннему миру.
«Внутренний мир» мы часто понимаем как совокупность наших убеждений, представлений, переживаний, чувств, эмоций, устремлений, ценностей. При этом мы упускаем из виду значение выражения «внутренний мир», напоминающее нам о мирном внутреннем устроении, душевном согласии как непременной характеристике внутреннего мира. В случае немирного внутреннего устроения, отсутствия душевного согласия, внутренний мир перестает быть таковым, он становится внутренним хаосом, разладом. Одной из характерных черт такого немирного внутреннего устроения является тревога.
В заглавии книги мы противопоставили переживание тревоги состоянию мира в душе, внутреннего мира. На наш взгляд, это противоположные состояния, которые человек испытывает в зависимости от того, конфликтует ли он со своей совестью (голосом Божиим) или в душе его совершается внутренний диалог. Человеку приходится выбирать, он лишен возможности остаться на нейтральной полосе, не принимая участия в борьбе добра и зла. Если мы прислушиваемся не к голосу совести, а к голосу самости, то будем уходить от Бога. Это все то же древнее искушение: выбор самости обещает благополучие, праздник жизни, но вместо обещанного благополучия и полноты жизни мы получаем адские состояния, одним из которых и является тревога, связанная с чрезмерной и неоправданной надеждой на себя. Надежда только на свои силы (самоуверенность) и помощь других сопровождается чувством безнадежности и томительными сомнениями; такой человек неизбежно находится в постоянной тревоге.
Если мы прислушиваемся к голосу совести, то в душе будет идти внутренняя борьба со злом. Читатель вправе спросить, а как же внутренний мир, как же он может сочетаться с внутренней борьбой? Нам часто кажется, что внутренний мир — это состояние покоя, комфортное самоуспокоение. Нередко можно услышать: «Я вообще не понимаю, что это такое — внутренний мир…» На самом деле, практически нет человека, не знакомого с таким состоянием. Мы не будем говорить о его вершинах, характерных для людей глубоко верующих. Вспомним лишь об опыте умиротворенности, который есть практически у каждого.
Умиротворенность может охватить нас и в весеннем лесу, сопровождаясь ликованием и радостью, а может окраситься в тона тихой печали и одновременно благодарности. Это и переживание единства с миром, переживание близости с другим человеком. Это может случиться за семейным столом вечером, когда никто никуда не спешит, и каждый рад другому, и так уютно светит лампа, и так необыкновенно хорошо синеет за окном небо. Это может быть ожидание праздника и подготовка к нему, и состояние мира и радости, испытываемое нами при возвращении в отчий дом, в родные места.
Говоря о внутреннем мире, об умиротворенности, мы порой сравниваем это чувство с состоянием расслабленности, но это неверно. внутренний мир — не обретение комфорта, не душевная спячка, не безразличие, не эмоциональная тупость. Это — состояние собранности перед важным делом, перед ответственным испытанием, свидетельство готовности принять то, что должно. Это — наполненность души, дерзновение без мятежа и надрыва, но с великим доверием к Промыслителю.
По словам митрополита Антония (Сурожского), «когда мы вступаем в состояние внутреннего мира: мира с Богом, мира с совестью, с теми людьми, чей суд отображает Божий суд, с этого момента начинается смирение. Одновременно это примиренность со всеми обстоятельствами жизни, состояние человека, который все, что ни случается, принимает от руки Божией. Это не значит, что случающееся является положительной волей Божией; но, что бы ни случилось, человек видит свое место в этой ситуации как проводника, как сотрудника Божия…И в этом смысле отцы Церкви, подвижники рассматривали все положения, в которых они находились, как волю Божию, не потому, что дурная ситуация была Богом вызвана, но потому, что их место было там» [108].
Внутренний мир, по словам святых отцов, это — чистота сердца. Для его очищения потребны труды и скорби. Человек с чистым сердцем исполнен милосердия и сострадания к другим. Состояние внутреннего мира возможно лишь при глубокой вере и уповании на Божественный промысел.
По сути, свобода от тревоги нам предписана. Если совершенное доверие Божественному промыслу достигнуто, то тревоги не будет. внутренний мир — это состояние доверия, непосредственное переживание того, что всё — в руках Божиих.
Об авторе
Марианна Юрьевна Колпакова — кандидат психологических наук, старший научный сотрудник Психологического института Российской академии образования. В 1984 г. закончила психологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. После окончания учебы работала психологом на заводе, в детском саду, психологом-консультантом в психологической консультации. После защиты кандидатской диссертации в 1999 году работает в Психологическом институте РАО. Ученица Тамары Александровны Флоренской, продолжает развивать разработанный ею диалогический подход в психологии. Автор более пятидесяти публикаций, в том числе монографии «Введение в диалогическую психологию» (2013 г.).
Об издательстве
Живи и верь
Для нас православное христианство — это жизнь во всем ее многообразии. Это уникальная возможность не пропустить себя, сделав маленький шаг навстречу своей душе, стать ближе к Богу. Именно для этого мы издаем книги.
В мире суеты, беготни и вечной погони за счастьем человек бредет в поисках чуда. А самое прекрасное, светлое чудо — это изменение человеческой души. От зла — к добру! От бессмысленности — к Смыслу и Истине! Это и есть настоящее счастье!
Мы работаем для того, чтобы помочь вам жить по вере в многосложном современном мире, ощущая достоинство и глубину собственной жизни.
Надеемся, что наши книги принесут вам пользу и радость, помогут найти главное в своей жизни!
Читать бесплатно другие книги:
