Живое предание XX века. О святых и подвижниках нашего времени Никифорова Александра

На фото: епископ Стефан (Никитин)

Мир, в котором мы жили, – особый, замечательный мир, его центром были верующие люди. Это было самым главным, понимаете? Этот мир создали вокруг нас старшие. Нам он давал радость, полноту жизни, но теперь я понимаю, каких трудов это стоило родителям!

Рассказчики:

Георгий Борисович Ефимов (род. 1938) – старший научный сотрудник Института прикладной математики РАН им. М.В. Келдыша, кандидат физико-математических наук. Автор работ по механике космического полета, программированию, истории науки.

Андрей Борисович Ефимов (род. 1940) – профессор, доктор физико-математических наук. Работал во ВНИИ физико-технических и радиотехнических измерений Госстандарта СССР, в Институте физики Земли РАН, на кафедре МИЭМ, в Вычислительном центре РАН. Преподавал в МИСиС, МИЭМ, Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете, где с 2006 г. – заместитель декана миссионерского факультета. Автор многих научных трудов.

Это воспоминания двух братьев – Георгия Борисовича и Андрея Борисовича Ефимовых о владыке Стефане (Никитине), священнике Романе Ольдекопе, о своей семье и жизни простых верующих людей в XX столетии. Ефимовский гостеприимный дом на 43-м километре под Москвой привечал многих, кому нужно было помочь: монахинь из закрытых обителей, многодетные семьи, не имевшие крова; бывали здесь и архиереи, и священнослужители. В этом доме царил, по рассказам, совершенно особый мир, центром которого были верующие люди.

Под кровом преподобных Сергия и Серафима

Георгий Борисович: Я вспоминаю детство на нашей даче на 43-м километре, недалеко от Лавры. Когда мы приходили в монастырь преподобного Сергия, нас встречала надвратная икона «Преподобные Сергий и Никон перед Святой Троицей». Они были изображены на фоне обители, а кругом – леса, леса, и нам казалось, что наш 43-й километр находится где-то на окраине этих лесов. Так что мы жили под покровом преподобного Сергия. И преподобного Серафима – через основательницу Серафимо-Знаменского скита[50] игумению Фамарь, которую родители считали покровительницей нашей семьи. Она любила родителей, познакомилась с ними по отдельности еще до их знакомства и радовалась их соединению.

Круглый год на нашей даче жили две монахини матушки Фамари: ее келейница Евдокия (няня Дуня[51], как мы ее звали) и мать Вероника. Няня Дуня была человеком волевым, молитвенным, организованным. Она сберегла многие святыни и иконы из скита: высокую икону преподобного Серафима с вставленным в нее большим куском камня, на котором он молился, вещи преподобного. Когда в войну горела соседняя дача и головешки с искрами уже летели на наш дом, беспомощные женщины в отчаянии взмолились преподобному, ветер переменился, и дача была спасена.

Свою комнату няня Дуня содержала в идеальной чистоте и порядке, никто из посторонних в нее не входил. И только нам разрешалось там молиться по воскресеньям, а моя маленькая сестра Елизавета[52] могла даже оставаться ночевать. Няня была прописана как домработница, к нам, детям, она отношения почти не имела, занималась огородом, замечательно готовила и создавала часть прекрасной атмосферы в доме.

Вот воскресенье. Лето, солнце. Утром мы встаем и заходим в комнатку няни Дуни. Ее комнатка полна икон. Сама няня с вечера уехала в город на службу. А мы собираемся здесь: четверо детей, папа, мама, кто-то из близких. Нас маленьких водить в церковь было немыслимо – церкви переполнены, добираться далеко. Закрываем форточку, занавешиваем окно, запираем входную дверь на засов, закрываем двери в кухню и из кухни в нянину комнату, начинаем петь обедницу, читаем Апостол, Евангелие. Если кто-то стучится, мы выходим, вешаем замочек на дверь няниной комнаты. А когда люди уйдут, все приводим в исходное положение и возвращаемся к службе.

Екатерина Александровна Ефимова с сыновьями Андреем и Георгием

Соседи знали о том, что мы – верующие. Один из них, военный инженер-строитель, партийный, к нам никогда не заходил, чтобы в случае, если спросят о нас, мог бы честно сказать: «Не знаю». На другом участке, при папиной помощи, построили дачу Елена Васильевна Гениева[53]и ее крестница Елена Владимировна Вержбловская, в монашестве инокиня Досифея. У Елены Васильевны была хорошая библиотека, мы часто приходили к ней, сидели и читали. На Рождество всегда устраивалась елка, и нас, детей, ждало угощение – орехи, конфеты, пряники, сардельки в томате, – настоящий пир горой. К Гениевым приезжали и служили тайные священники, у них на даче отдыхал наместник Лавры, будущий патриарх Пимен (Извеков).

В нашем доме тоже гостило много верующих людей. Я помню, как на Пасху 1941 года у нас гостил отец Константин Ровинский[54], у него был «минус сто». Этот священник, в прошлом большой чиновник, во время Гражданской войны попал в заложники. Когда белые подходили к городу, большевики хватали всех подряд «бывших» и расстреливали. Он попал в их число, и, сидя в тюрьме и ожидая расстрела, пересмотрел свою жизнь. Когда его супруга обратилась к оптинскому старцу Анатолию в письме с просьбой молиться о муже, тот ответил: «Он сейчас сидит и славит Бога». Так и было. Вскоре он принял священство.

Когда мы стали постарше, то ездили к литургии в открывшуюся в 1946 году Лавру. Там нам купили детские молитвенники в половинку листка, в зеленой суровой обложке. Их печатали в оккупации в Прибалтике у митрополита Сергия (Воскресенского)[55]. По ним мы выучили довольно большой объем утренних и вечерних молитв. А потом нам подарили маленький набор из четырех Евангелий, напечатанных в Америке[56], каждому из нас – по Евангелию.

Мы, дети, хорошо знали законы конспирации. Нам вышивали белыми нитками на белой майке крестик, потому что с настоящим крестиком в школу ходить не разрешалось. В Москве мы ездили в храмы Воскресения в Сокольниках и Ильи Обыденного с бабушкой – мама с целым выводком детей могла попасть на заметку. Будучи маленькими, мы уже знали, что со знакомыми здороваться в храме нельзя. Когда в 90-е годы в храмах начали здороваться и целоваться, мне это казалось нарушением норм исповеднического времени.

В нашем доме никогда не было мрака, «шипа» (как говорил папа) и осуждения. Мир, в котором мы жили, – особый, замечательный мир, его центром были люди верующие. Нам этот мир дорог и прекрасен благодаря вере в Бога. Мы всегда понимали, какие мы счастливые, и что многие этого счастья веры в жизни лишены. А теперь я осознаю, каких трудов стоило родителям создать этот мир вокруг нас!

Родители

Наш отец, Борис Петрович Ефимов, родился в провинциальной многодетной семье. Дедушка, Петр Николаевич Ефимов, работал горным инженером на заводике в Жигулях. Небольшого роста, вспыльчивый, очень энергичный и глубоко верующий человек, он вымолил папу и двоих его младших братьев (четверо старших умерли – двое детьми, а двое от тифа в Гражданскую войну). Дедушка говорил: «Мне нравится программа большевиков. Я был бы с ними, если бы они, во-первых, выполняли свои обещания, а во-вторых, не трогали бы Церковь». За эти слова его посадили, а в родовом доме устроили заводской клуб.

16-летним юношей папа провел лето на пасеке, чтобы помогать семье. А когда дедушку выпустили из тюрьмы и он переехал в Самару, отец отправился в Ленинград, где поступил в Горный институт, студентом ездил руководить экспедицией в Армению, стал успешным специалистом.

Наши родители познакомились в 1934 году на похоронах дяди моего отца, юриста Евгения Николаевича Ефимова. Наша бабушка с маминой стороны, Евгения Александровна Нерсесова, была хорошо знакома с его женой, Еленой Алексеевной Ступиной-Ефимовой, ученицей Герье[57] и блестящим педагогом. После революции бабушка организовала домашнее обучение для своих дочерей (старое образование в школах развалилось, а в новых школах появлялись не устраивавшие ее антирелигиозные моменты). Она пригласила

Елену Алексеевну преподавать историю, и та делала это так замечательно, что некоторые из учениц, в том числе наша мама, продолжали общаться с нею долгое время.

Елена Алексеевна, как многие среди интеллигенции в то время, потеряла веру. Но когда в 1934 году ее супруг попал в тюрьму, она пришла к отцу Алексию Мечеву (о нем впервые она услышала в поезде и подумала: «Мы знаем, что такие люди были в древности, а этот человек живет рядом с нами»), и отец Алексий снял груз с ее души. В другой раз она была у него уже верующим человеком и посетовала:

– Вы знаете, мне трудно ходить в церковь. Там много народу, я многое не понимаю в службе и плохо чувствую там Бога, – сказала она отцу Алексию.

– А где Вы чувствуете Бога? – спросил он.

– Я Его чувствую, когда пишу письма друзьям, за письменным столом.

– Вот и хорошо!

Я помню, как Елена Алексеевна приходила к нам, когда мы были маленькими. Она уводила нас в лес, на опушке леса рассказывала про Куликовскую битву. И мы себя чувствовали в этих кустах как полк Андрея Серпуховского[58] в засаде.

Умерла она у нас же на даче в 1948 году. Приехала отдохнуть, и ее хватил инсульт. Тайный священник Сергей Алексеевич Никитин[59], который был с Еленой Алексеевной очень близок и называл ее «наш апостол», соборовал ее.

Так вот, когда папа познакомился с нашей будущей мамой Екатериной Нерсесовой и стал ухаживать за ней, то Елена Алексеевна его предупредила: «Она выйдет замуж только за верующего человека». И папа, тогда отошедший от своей детской веры, активно вошел в Церковь вновь. Он был человеком очень светлым, его тяга к Богу не была окрашена в мрачные тона.

В фамильной истории есть такой эпизод. Папа снимал для тетушки на лето избу на берегу Оки, в деревне Кременье. Туда приезжали гости. И как-то между Александром Борисовичем Салтыковым[60] и папой произошел интересный разговор. Салтыков говорил о том, что его в церковных службах вдохновляют покаянные молитвы. Это больше всего соответствует его мыслям, настроению, в них он обретает встречу с Богом. Папа же говорил, что он чувствует Бога в радости. Этот коротенький эпизод я часто вспоминаю, потому что, действительно, в Церкви есть и то и другое; и то и другое является правильным и стержневым.

Об отце говорили: вот один из немногих людей, который выполнил все то, что задумывал. А задумывал он иметь пятерых детей, свой дом, чтобы «строить» семью в атмосфере веры. Хотел создать пристанище для опекаемых им монахинь Серафимо-Знаменского скита и место для летнего отдыха дедушке и родственникам. Дом отец построил в 1939 году, незадолго до войны. Я, старший, родился в 1938 году, но хорошо помню, как низко над домом пролетел немецкий самолет, пытаясь бомбить железную дорогу, как в сентябре 1941 года во время очередной паники вереница людей в яркий сентябрьский день шла на платформу, чтобы уехать в Москву: с рюкзаками, на некоторых – по два пальто, дети на плечах. Поезд не пришел, кто-то вернулся, а у кого не было тяжелых вещей, отправились по шпалам пешком.

Это был наш собственный дом, в котором родители созидали семью, ее мир, ее уклад жизни и работы. В этом доме мы провели войну и еще долгие годы после. У нас, детей, был четкий распорядок дня – утром подъем, зарядка, обтирание, молитва и завтрак. Летом папа уезжал на работу, а нам давалось задание – например, до обеда полоть и собирать клубнику, убираться. Свободное время и игры – только после обеда и тихого часа. Папа иногда приезжал поздно, но если была срочная работа по дому (стройка, уборка урожая), бросался в авральный труд, а мы ему помогали, и как это было интересно, как мы гордились совместной работой с отцом! Иногда он целые выходные просиживал над привезенной из Москвы дополнительной работой, ведь ему надо было содержать большую семью, дом и всех его обитателей. Летом после завтрака, бывало, мы бежали с отцом купаться на пруд за два километра, а после работы и обеда играли на нашем большом участке в волейбол с соседскими детьми, и папа возглавлял женскую команду.

Наша мама, Екатерина Александровна Ефимова-Нерсесова, с детства имела особый дар общения. Еще маленькой девочкой она была предводительницей целого выводка детей – своих сестер и подруг, руководила играми, утешала, наставляла. Так было и потом, всю ее жизнь. Кто-то приходил к ней посоветоваться, рассказать о своих бедах и обидах, и мама мирила и разбирала недоразумения между близкими людьми, жалела их. Ее жизнь была нелегкой: на смену светлому благополучному детству пришли лишения революционных лет, трагедии репрессий, война. Мама поступила на физико-математический факультет МГУ – одна из двух женщин на 120 мужчин, но была вынуждена уйти со второго курса, когда узнали о том, что она ходит в храм, и заканчивать обучение экстерном. Потом у нее появилась большая семья, шестеро детей (одна дочка прожила лишь три года). Мама брала на себя и заботу о соседях, родственниках, живших у нас на даче в разные годы в зимний период семьях имевших трудности с жильем, – Апушкиных[61], Амбарцумовых[62], Калед[63]. Свой подвиг общения мама несла с любовью, пониманием непохожести людей друг на друга и сочувствием к ним.

Бабушка: 254 чуда жизни

Мамина семья, как и папина, тоже была очень интересная. Ее центром была наша бабушка, Евгения Александровна Нерсесова, в девичестве Бари. Она принадлежала к большой и благополучной семье: 9 человек детей, замечательный отец, Александр Вениаминович Бари[64], которого все обожали, яркий, солнце для всех, кто его знал, бесконечно помогавший многим вокруг. Он был талантливым инженером, строил мосты по всей стране, стеклянные крыши над Киевским вокзалом и Пушкинским музеем в Москве, нефтяные баржи, с ним работал гениальный инженер Шухов[65]. На своей фабрике он открыл бесплатную столовую, организовал школу для рабочих. Для бабушки было утешением, когда она встречала людей, помнивших его добро много лет спустя.

При этом семья изначально была лютеранская и практически неверующая. Однажды бабушка в шкафу нашла Евангелие и стала его читать. Это событие она считала чудом, и Евангелие стало ее сокровищем. Следующим чудом (а чудес у нее произошло много, в одной ее тетрадке есть заголовок «254 чуда моей жизни») было знакомство с дедушкой на балу, на даче в Перловке. Она, 15-летняя красивая и веселая девушка, танцевала с 19-летним студентом, потом они отошли в сторонку, и он сделал ей внушение по поводу ее кокетства. Бабушка стала объяснять, что «балы и кокетство» – только часть ее жизни, как в сказке у царевны-лягушки: днем она такая, а дома – другая, дома – ее сокровище, Евангелие. Тогда дедушка, Александр Нерсесович Нерсесов[66], решил, что эта девушка станет единственной дамой его сердца. Год или два он приходил на бал в гимназию, где мог ее встречать. Потом сумел войти к ним в дом, и десять лет добивался бабушкиной руки. Бабушка вспоминала: «Я плакала на свадьбе, пугая всех кругом, боялась: как я буду с ним жить? Он мне казался таким мрачным!» А дедушка оказался необыкновенно чутким, мягким, глубоким и внимательным человеком.

Дедушка происходил из той молодежи, которая из-за формализма и схоластики в Церкви (что особенно ощущалось в сухом преподавании Закона Божия) искала смысла жизни в толстовстве, немецком идеализме и левых учениях. Он пришел к вере через большие испытания, и они научили его молитве и миру душевному, который передавался окружающим. Наша мама рассказывала такой случай: война, зима, бомбежки. Ей снится, что между нашим домом и Меншиковой башней – пожар, огонь движется в сторону нашего дома. Мама в панике мечется, нужно одевать детей, собирать вещи. Вдруг огонь словно упирается в стеклянную стену и останавливается. Мама поражена, она слышит голос: «Разве ты не знаешь, что если кто-то в доме крепко молится, Бог хранит дом?» И сразу же понимает: «Это отец». Утром оказалось, что во двор Меншиковой башни упала большая бомба и не взорвалась, – как мама считала, по молитвам Александра Нерсесовича. Бабушку привела в Православие Екатерина Сергеевна Сильвачева, ее друг, высоко духовный человек. Чин присоединение к Православию совершил отец Владимир Воробьев[67].

Бабушкиной основой всегда была жизнь духа. Она совершала подвиги, привечала несчастных старушек, помогала им словом, когда могла – делом. Когда арестовали отца Сергия Дурылина[68], были организованы сборы для него, и наша бабушка пробралась через охрану на запасные пути к вагону, передала узелок. Бабушка всегда откликалась на беду, независимо от обстоятельств и встававших на пути преград.

Слева: Александр Нерсесович Нерсесов с внуками Михаилом Базилевским и Андреем Ефимовым

Внизу: Евгения Александровна Нерсесова с внуками

Она рассказывала, что однажды ей приснился отец и сказал так: «Знаешь, здесь каждое доброе дело и доброе слово сияет вечно. Понимаешь? Вечно!» Нас, детей, подобные рассказы погружали в связь с загробным миром. Причем при моем оптимистическом характере в этом не было ничего страшного, трагического. Мама рано стала брать меня на отпевания близких верующих людей в церковь (из-за моей непоседливости со мной никто не соглашался оставаться), и заупокойные молитвы стали для меня привычными и светлыми. А проводы человека, пускай и неверующего, но хорошего, – светлым событием, торжеством подведения итогов большой и яркой жизни.

В начале 20-х годов бабушка попала на Маросейку и еще застала отца Алексия Мечева. Ее сестра, Лидия Александровна, необыкновенно бурный человек, всегда находилась в гуще маросейской жизни, а наша семья – с краешку. Бабушка не могла, перейдя в Православие, полностью отвернуться от своего лютеранского прошлого (ведь лютеранином был ее любимый покойный отец!), как того требовал отец Сергий Мечев. Поэтому когда в 1927–1928 и последующие годы маросейская община ушла в катакомбы, в «непоминающие»[69], наша семья не примкнула к общине и не ушла в подпольную церковь. Тем более папа считал, что по своему характеру он не сможет быть в подполье. А мама говорила, что она трусиха, в случае ареста всех выдаст. И Господь ее хранил от непосильного испытания. Однажды она пришла к знакомой взять духовные книги в обмен на прочитанные. Они сели пить чай. И тут нагрянули с обыском, который продолжался три часа, хозяйку забрали, а маму отпустили, так как духовные книги остались лежать на столе.

Маросейская община была разбита на группы, и эти группы окормлялись священниками из числа прихожан – отцом Романом Ольдекопом, отцом Константином Апушкиным, отцом Сергием Никитиным и другими. Некоторых из них я помню с детства, они бывали на нашей даче.

Андрей Борисович Ефимов: Владыка Стефан, в миру Сергей Алексеевич Никитин[70], был близок нашей семье еще с 20-х годов, по маросейскому храму. В то время уже начали сажать в тюрьму и отправлять в лагеря священников. Когда в ссылку отправили отца Сергия Дурылина, Сергей Алексеевич Никитин вместе с нашей бабушкой, Евгенией Александровной Нерсесовой, на протяжении всех 9 лет ссылки собирали ему посылки. Каждый месяц нужно было отправить отцу Сергию хотя бы одну посылку, иначе ему не выжить. Господь помогал, но и с их стороны это было подвигом, все «через силу», а у бабушки отчасти за счет родных. Я помню, как-то мама пришла к владыке Стефану жаловаться на бабушку и говорила, что из-за нее они всю жизнь прожили, как на проходном дворе (какие-то люди, чьи-то проблемы, непрерывно надо куда-то бежать, кого-то спасть, вести к священнику или в больницу), ну что это такое! Владыка Стефан молча слушал, и вдруг его лицо радостно просияло! Мама все поняла и затихла.

В 30-е годы Сергея Алексеевича Никитина рукоположили и он стал общаться с нашей семьей уже как тайный священник. Помню, он, одетый в светский костюм, приезжал из Струнино навестить бабушку, с которой всегда поддерживал связь, писал ей письма на Рождество, Пасху, по другим праздникам и поводам. В 50-е годы Сергей Алексеевич вышел на открытое служение в Средней Азии, а в 1959 году был пострижен в монашество с именем Стефан в честь преподобного Стефана Махрищского (ближайшего друга и сотаинника преподобного Сергия, самого любимого святого владыки), переведен в Днепропетровск, но прослужил там совсем недолго – летом 1959 года, в разгар хрущевских гонений, варварски закрыли женский монастырь, где служил отец Стефан. Из Днепропетровска он вернулся в Москву под впечатлением от страшного разгрома, в котором принимали участие и священники. 200 монахинь монастыря были окружены войсками, солдаты погрузили их вещи и отвезли кого домой, а кого просто высадили в степи.

И вот в Москве уже началось мое более глубокое общение с отцом Стефаном. Я учился на механико-математическом факультете МГУ и пытался начинать духовную жизнь. Время было непростое, духовного отца у меня, по существу, не было. И Господь даровал мне отца Стефана. Я знал, что это человек святой, и его молитва очень сильная (в этом я доверял бабушке), что за веру и за Церковь он прошел через лагеря.

Первый же наш разговор владыка начал с вопроса: «Андрей, как преподобный Серафим говорил? В чем заключается цель человеческой жизни? В стяжании Святого Духа Божия». До меня далеко не все доходило, но то, что он говорил от своего опыта, было очевидно. Бабушка мне рассказывала, как однажды владыка (тогда еще отец Сергий) служил у себя в Струнино ночью всенощную, а потом литургию в день преподобного Стефана Махрищского. Служил один – сам читает, сам поет. Из Москвы привезли парафиновые свечи, они не стоят, оплывают, падают, чадят, не хотят гореть, не могут. И владыка взмолился: «Преподобный Стефан! Ты же знаешь, сегодня твой день, и никто нигде не служит тебе, как я сейчас служу. Сделай так, чтобы я больше свечами не занимался». И больше свечи не оплывали. Так он жил.

Весной 1960 года на Благовещение отца Стефана рукоположили во епископа. Владыка Гермоген (Голубев)[71], хорошо знавший Сергея Алексеевича по Ташкенту, рекомендовал его Святейшему Патриарху, и тот после продолжительной беседы отвел его к митрополиту Николаю (Ярушевичу), который после разговора с отцом Стефаном объявил: «Или он, или никто» (тогда вдовствовала Можайская кафедра). По Божией воле отца Стефана рукоположили.

Он поселился в храме Ризоположения на Донской улице в комнатке, имевшей выход в коридорчик притвора и в трапезную часть храма. Эту комнатку он называл «каменным мешком», потому что имел уже надорванное сердце, и там ему было трудно, особенно летом. Помогала келейница, тетя Катя – монахиня Августа, неграмотная, но очень светлая, преданная, внутренне очень надежная. В этом закуточке она готовила владыке на плитке, ухаживала за ним, как могла. К владыке пошли люди. И я иногда приходил, мы обсуждали совсем простые, азбучные вещи о первых шагах в духовной жизни, о церковном образовании, о богослужении. Часто я приходил и просто сидел, а он «светился».

Довольно скоро у владыки случился инсульт: отнялась правая половина тела, но чудом сохранилась речь. Он рассказывал о тех видениях, которые ему были даны в болезни: однажды он видел груды разбитых сосудов, и понимал, что эти разбитые сосуды есть его испорченные добрые дела: одно – тщеславием, другое – обидой, третье – еще чем-то. И не осталось у него ни одного доброго дела, но лишь упование на милосердие Божие, могущее его спасти.

Когда владыка болел, на него нападали бесы, и молитва уходила. Он повторял: «Моя задача – молитва. Как Антоний Великий говорил: я сплю, а сердце мое бдит. Нужно стараться достичь такой молитвы». Понемножку владыка поправлялся: помогали лекарства и простейшая гимнастика, которую ему налаживала тетя Катя. Эта древняя маленькая старушка старалась сделать для больного и немощного владыки все, что могла.

Летом владыка жил на даче у Гениевых, наших соседей по 43-му километру, – в покойном месте, на зеленом лесистом участке, на котором можно было прочитать и вечернее богослужение, и всю череду. Там владыка чувствовал себя хорошо, и мы могли общаться. А затем пришла трудная зима, сил становилось все меньше. Временами у него случались такие боли, что он просил ночью тетю Катю выйти, а сам кричал. «Вот я немножко покричу, и легче становится».

В 1962 году владыку Стефана назначили на кафедру в Калугу. Много было и хорошего, и тяжелого. Разгар хрущевских гонений, закрывали храмы. А он в Калужской епархии их открывал: отстоял два храма, в которых не было священников. Он даже говорил, что уполномоченный верит в Бога, настолько удавалось с ним решать вопросы жизни Церкви. Главной же болью владыки были, конечно, люди. Когда рушились храмы, их можно было восстановить, но когда разрушались души близких ему людей, это было непоправимо. Такие беды он переживал очень и очень глубоко.

Скончался владыка во время проповеди в Калужском соборе. Когда он собирался служить в Неделю Жен-мироносиц, тетя Катя ему говорит: «Владыка, ведь умрете». А он ответил: «Если бы твои слова сбылись». И поехал служить. Отслужил, поскорей причастился. Вышел, как всегда, сказать слово. Владыка был очень сильным проповедником, он чувствовал аудиторию, обращался именно к этим людям и настолько глубоко, насколько они могли услышанное воспринять. Он всегда советовал: когда готовишься к проповеди, не думай о том, чтобы звучало красиво, но чтобы дошло до сердца.

И в тот день он говорил: «Жены-мироносицы служили Христу во время Его земной жизни… оставив все свое имение, дома свои и все мирские заботы… А как мы в наших условиях можем быть с Господом?.. Мы должны спешить в храм, как можно чаще бывать в храме и как можно дольше пребывать там, чтобы быть с Господом, служить Ему искренней молитвой, соблюдать Его заповеди, любить друг друга». Это были его последние слова. Он стал оседать, его подхватили – но он уже скончался. В соборе его облачали и там же отпевали, а потом на простом грузовичке близкие ему священники, которые к нему прилепились в Москве и в Калуге, перевезли в Отрадное, где гроб с телом владыки встретил его духовник, отец Сергий Орлов[72].

У каждого человека есть своя иерархия ценностей. У кого-то на первом месте стоит наука, у кого-то семья, у некоторых искусство, творческая или организационная деятельность. У владыки Стефана всегда на первом месте была Церковь и связь с общинной жизнью. Этому он научился на Маросейке: в Церкви нельзя жить наполовину – только целиком. При этом владыка очень хорошо, например, знал русскую литературу. Говорил, что желающему стать священником необходимо в первую очередь знать богослужение, историю русской Церкви и русскую литературу. Русская литература всему научит, в ней очень много глубины. Сам он постоянно перечитывал наших великих и малых русских писателей и поэтов, много знал наизусть. Я помню, как он цитировал Некрасова, любил его «Храм Божий на горе мелькнул», «Влас», хотя всего Некрасова не принимал. Любил многое у Фета, Тютчева, Алексея Константиновича Толстого, хорошо знал и цитировал русских прозаиков в проповедях.

Он говорил о том, что такое целомудрие. Целомудрие – это цельность. Будьте цельны, яко же голуби! Голубь, особенно почтовый голубь, куда бы его ни занесло, знает, куда лететь, знает свой путь. Он целен на своем пути. Цельность, связанная с целью, целеустремленностью, с выбором – внутренним, крепким, настоящим, единственным, окончательным, – в нем была проявлена очень ярко.

Священник, бухгалтер и философ

Я знал и отца Романа Ольдекопа[73], ездил к нему в Коломну. Отец Роман, философ по образованию, пришел в общину отца Алексия и отца Сергия Мечевых молодым, был очень образованным, умным, интеллигентным человеком. Еще до войны он стал тайным священником. Анна Алексеевна, его супруга, была полностью с ним единодушна. Она училась с ним в Московском университете, была маросейской прихожанкой.

После относительно непродолжительного пребывания в лагере он имел «минус сто» и поселился в Завидово, по Ленинградской железной дороге, где жил отец Павел (Троицкий)[74]и сравнительно недалеко оттуда – отец Сергий Мечев. Все они служили дома, иногда им удавалось приехать в Москву навестить кого-то из близких духовных чад. Перед войной на них всех поступил донос от высокого духовного лица. Отца Павла (Троицкого) взяли, а Роман Владимирович с супругой уехали на юг и там затерялись, что помогло им избежать ареста. На юге он работал бухгалтером, а Анна Алексеевна преподавала в школе, давала уроки дома. Так они прожили довольно долго, а когда все затихло, в конце 50-х переселились в Коломну.

Отец Роман был тайным священником, по-прежнему работал бухгалтером, при этом регулярно служил в своей маленькой двухкомнатной квартирке. Две тумбочки под цветами служили жертвенником и престолом. Хорошо занавешивались окна, так, чтобы не было слышно на улице, и совершалось вечернее богослужение и литургия. Приезжала сестра матушки, Александра Алексеевна, приезжали люди из Москвы. Их было очень мало, но им можно было доверять. Это были люди надежные, воцерковленные, такие, кто не проболтается, не выдаст. Основное условие – чтобы не было слышно на лестничной площадке и под окном на улице. Как правило, в кухне включалось радио; конечно, в полный голос петь нельзя, но и читать, и петь тихо было возможно.

Я приезжал на эти службы первой электричкой, потому что путь был неблизкий. До домика, расположенного, конечно, не в центре города, надо было добираться на трамвае. Трамваи ходили редко, а пешком было довольно далеко. Важно, что уже ждали, Анна Алексеевна не назначала на этот день уроки, и если даже кто-то из соседей звонил в дверь, то не открывали, будто бы хозяева еще спят или пошли гулять.

Когда отец Роман приходил после работы, то обычно отдыхал, а после писал статьи по истории древней Церкви, по богословским вопросам. С ним было очень интересно, он открывал страницы жизни, которую мы, конечно, совсем не знали. Он рассказывал об Академии духовной культуры, которая действовала в Москве уже после революции, о ее преподавателях – Шпете[75] и Ильине[76]. Рассказывал, как они провожали своих учителей, уезжавших из России за границу в 1922 году на так называемом «философском пароходе», как писали им письма. Эта плеяда наших богословов и религиозных философов, эти на весь мир известные люди были для него знакомыми, родными, близкими.

Я учился в МГУ, когда попал к отцу Роману. И он прекрасно понимал, так же, как и владыка Стефан, что современным, глубоко верующим людям необходима культура. Великая, русская, и не только русская, но и мировая культура, да и не только христианская, нужно смотреть более широко. Культура нужна для того, чтобы в себе прежде всего раскрыть образ Божий, потому что образ Божий, как часто говорил отец Всеволод Шпиллер, это свобода, любовь и творческая активность. Творческое служение Богу, людям, миру требует образования и культуры. Тогда это служение действенно, если оно напоено, проникнуто христианским православным духом.

Радость жизни с Богом

Рассказывал отец Роман, конечно, и об отце Сергии и об отце Алексие Мечевых, о других святых людях. Он рассказывал, как отец Сергий Мечев возил своих прихожан в Угрешу пообщаться с живым святым – Макарием (Невским)[77]. Он так их и наставлял: «Мы едем к живому святому». Школа отца Сергия чувствовалась в отце Романе через пламенное, огненное горение к Богу и ученое, образованное христианство. Отца Сергия всегда окружали прихожане с университетским образованием, они прошли ссылки, лагеря, но остались верны маросейской общине. Один за всех, все за одного – узы верности, крепкие до смерти.

Все эти люди – и священномученик Сергий Мечев, и владыка Стефан (Никитин), и отец Роман Ольдекоп – имели один духовный корень, Маросейку, и этой маросейской общностью жили всегда и везде. Они владели «всеоружием» богословия, философии и великой культуры, от которой мы не вправе отказываться. Ведь именно она сегодня помогает нашему народу сделать шаг в Церковь.

К нам, Ефимовым, все это прямо относится. Наша семья – родители, бабушка, родные – подарила нам веру вместе с культурой, что дало нам глубокий и широкий взгляд на мир, на историю и происходящие события, на осмысление порядка жизни, иерархии ее целей и ценностей. «Добро не лихо, ходит по миру тихо», – гласит народная мудрость. Вера тихо притягивает людей, вызывает отклик в душе, высвобождает на свет дремавшее в ней добро. И хотя, казалось бы, это жизнь не облегчает, а напротив, добавляет ответственности и забот о других, но со Христом и самое нелегкое бремя «дает покой душам нашим». Такой урок мы получили от наших родителей и близких, батюшек и простых людей крепкой веры и самоотверженной любви к людям. Дар живого общения с ними, давно и недавно ушедшими, связь в молитве помогает нам по сей день в трудные минуты.

Каждый из нас по-своему усвоил заветы старших, идущие еще от прадеда, говорившего: «Я ни разу не уснул, не обратившись к Богу», – и принесшего весть о том, что «здесь (на небе) каждое доброе дело и доброе слово сияет вечно». Каждый из нас прошел свой путь, свои пути избрали наши дети и внуки. Так многое изменилось вокруг нас в мире. Но в центре жизни остается по-прежнему наше сокровище – вера и радость жизни с Богом.

На фото: архимандрит Серафим (Тяпочкин), архимандрит Авель (Македонов), архимандрит Ипполит (Халин), архимандрит Таврион (Батозский), схиигумен Савва (Остапенко), архимандрит Иоанн (Крестьянкин)

Старец мне сказал: «Я даю тебе заповедь, которая тебе покажется легкой. На самом деле это делание всей жизни». И он дал мне ключ к стяжанию любви, а я передаю его вам: не судите людей.

Рассказчик:

Протоиерей Владимир Волгин (род. 1949) – настоятель храмов Софии Премудрости Божией в Средних Садовниках и воссоздающегося храма Преображения Господня на Преображенской площади в Москве. Учился на режиссерских курсах Всесоюзного телевидения. Работал экскурсоводом в Останкинском музее творчества крепостных. В 1969 году принял крещение, служил алтарником в московских храмах, заочно окончил Московскую духовную семинарию и академию. В 1979 году рукоположен в священника, после чего 16 лет прослужил в селах Курской епархии. В 1995 году по благословению Святейшего Патриарха Алексия II (Ридигера) переведен в Москву.

Старцами называют в Церкви подвижников, наделенных от Бога особыми дарованиями милующего сердца и духовного зрения души человеческой. Они исполняют заповедь Христа о жертвенной любви к тем, кто нуждается в помощи, принимая и наставляя каждого приходящего со своей болью или вопросом. В советские времена вокруг таких старцев образовывались очаги духовной жизни. Из разных уголков Советского союза съезжались к ним верующие и ищущие веры люди, и одним из таких ищущих людей был протоиерей Владимир Волгин, в жизни которого по сей день исполняются сказанные старцами слова.

Нужен человек!

Я родился в советское время, в 1949 году, в атеистической семье. Религиозный процесс у меня начался в раннем возрасте: в 6 лет я интересовался проблемами смерти, много размышлял о них, это я точно помню. Меня, как магнитом, притягивали к себе покойники. Мы жили недалеко от Садового кольца, в густонаселенном квартале Москвы. На кладбище, расположенном неподалеку, часто хоронили людей, и я сразу же, как только слышал о похоронах, бежал туда, чтобы попытаться заглянуть в тайну смерти, понять, что же за пределами этой жизни существует. Никогда не мог я смириться с тем, что человек уходит в небытие. Вот первое религиозное движение в моей жизни.

Я всегда искал любви – любви не к противоположному полу, а к человеку, невзирая на пол; стремился найти в людях ту же любовь. К сожалению, моя жизнь была полна разочарований в этом отношении, потому что мы жили в атеистическом обществе, где без Бога хотели построить Царствие Божие на земле.

Протоиерей Владимир Волгин

Концентрацию всех своих идеалов я увидел в Евангелии, прочитав его, а когда в 20 лет принял крещение, то все стало на свои места, «разложилось по полочкам». И интуитивно я понимал: теперь мне нужен человек, который обладает большим духовным опытом и поделится этим опытом со мной (я был слепым котенком, выброшенным на улицу, ничего не знал о Церкви, о канонах христианской жизни). Советское время было особым: православные христиане, тем более молодые, преследовались, священники молодых людей, как правило, сторонились, потому что были на регистрации у уполномоченных. За активную деятельность их могли снять с регистрации и вручить «волчий билет»: священник терял приход, был вынужден искать работу не по призванию. Поэтому те вопросы, которые, естественно, возникали в моем юном сердце, не находили у священников ответа.

В 1970 году мой крестный, Глеб Сергеевич Лапшин – очень образованный человек, он окончил филологический факультет МГУ и работал ассистентом у известного Д.Н. Ушакова[78], – предложил мне, моему брату и его жене совершить полусветское путешествие в Ленинград, Пушкинские горы и Псково-Печерский монастырь[79]. И вот в то путешествие мы впервые познакомились с двумя старцами: тогда еще игуменом Саввой (Остапенко) и будущим нашим духовным отцом, тогда иеромонахом Иоанном (Крестьянкиным). С отцом Иоанном мы познакомились мельком, поначалу я даже его и не запомнил.

Схиигумен Савва (Остапенко): «Не осуждай людей»

Та поездка поразила меня в самое сердце, и я решил хоть изредка, но посещать Псково-Печерский монастырь. Через какое-то время я вернулся в Печоры, снова с братом и его женой (кстати, брат, как и я, потом стал священником[80]). Мы приехали поговорить об их венчании, и игумен Савва[81] сказал, что откладывать не нужно. Брат и его жена были удивлены, говорили, что не готовы, что у них нет свадебных костюмов. На что отец Савва им ответил: «Разве вам нужны внешние украшения, а не благодать Святого Духа? Ведь благодать Святого Духа превосходит все внешнее, весь мир!» Они согласились и были повенчаны по благословению старца. Тогда игумен Савва произвел на меня огромное впечатление: меня поразили его светлый взгляд, ясное лицо, особый голос.

Отец Савва, зная, что я занимался литературными трудами, предложил отредактировать его книгу (скорее всего, не для того, чтобы я проявил профессиональные способности) – машинописный текст, вложив в него молитву о духовном отце. Я слышал о нем как о человеке праведной жизни, но не знал, что такое прозорливость, и, будучи несколько тщеславным, подумал: «Как хорошо! Батюшка сам предлагает мне стать моим духовным отцом, а я нуждаюсь в разрешении многих волнующих меня вопросов. С другой стороны, такой великий человек – я не знал его величины, но понимал, что он великий (в нем существовало нечто невидимое, но ясно ощутимое; наверное, это и называется проявлением благодати Святого Духа), – будет моим духовным отцом!» И как-то после монастырской трапезы я брал у него благословение и спросил: «Батюшка, вы хотите, чтобы я был вашим духовным сыном?» Он ответил: «А ты хочешь?» Я говорю: «Да, хочу». Не подумавши, я захотел руководства этого праведного человека, тогда вовсе не понимая, что это такое. Но я осознавал, что как в любой области человеческого познания, так и в области духовной жизни мы нуждаемся в преподавателе. Благодарение Богу! Отец Савва согласился стать моим духовным отцом, но в таких отношениях я состоял с ним недолго, потому что, повторяю, это было мое поверхностное, эмоциональное желание.

Помню, как он благословил написать первую исповедь – он любил, чтобы люди исповедовались не устно, а писали исповедь. И я написал исповедь за всю мою жизнь, тогда немноголетнюю (но все же я уже успел совершить много ошибок, отступив от Христа и потеряв первоначальную благодать, дарованную мне Богом во время крещения), и, несколько стыдясь, передал ему. После прочтения он сказал знаменательные слова. Эти слова меня удивили, но они осуществляются в моей жизни: на много десятилетий вперед он видел, что будет со мной. Его прозорливость поражала!

Еще после первой исповеди он сказал: «Я даю тебе, Володя, заповедь, которая тебе покажется очень легкой. На самом деле это делание всей жизни». И он дал мне ключ к стяжанию любви, а я передаю его вам: не судите людей. «Не суди людей, – сказал он. – Не осуждай». Через пень-колоду я старался исполнять эту заповедь и с уверенностью говорю: она мне помогла. Даже ленивое ее исполнение помогло мне стяжать ту меру несовершенной любви, которой я обладаю. Если бы я с ревностью отнесся к его совету, то достиг бы большего. Неосуждение, постоянное стремление к молитве и к зрению своих грехов и страстей, желание изменить себя, не оправдывая ни в чем, – в этом путь возрастания человеческой души в Боге, а значит – в любви.

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин): «Нет неважных вопросов»

К тому времени я уже встречался и с отцом Иоанном[82]. Надо сказать, чем отличался отец

Иоанн от отца Саввы. Когда я приходил к отцу Иоанну после встречи с отцом Саввой, то слышал от него то же, но он «разжевывал», объяснял, и его обстоятельные объяснения укладывались в моей душе. А отец Савва не имел такого обыкновения, добавит два-три слова, и все, мне порой этого бывало недостаточно. Так моя душа прилепилась к отцу Иоанну. Долгое время я не решался попросить его о руководстве моей жизнью. Духовные отношения между архимандритом Иоанном (Крестьянкиным) и мной начали складываться, когда он благословил меня на брак.

Нам с моей матушкой все время хотелось жить в воле Божией. Мы не знали, что такое послушание, но душа подсознательно к нему стремилась. И те незначительные вопросы, которые мы по-детски задавали старцу, будучи духовными младенцами, помогали очерчивать для нас всю рельефность узкого пути. Благодаря ответам батюшки мы не разбивали свои головы о препятствия, возникавшие на этом пути, вовремя пригибали головы и спины, чтобы не ушибиться. Люди могли бы недоумевать: зачем они с такими незначительными вопросами едут к старцу?

Но отец Иоанн учил, что «незначительных» вопросов нет. Он говорил, что тому, кто все прошел, они могут показаться незначительными, но для начинающего духовную жизнь имеют огромное значение для души и спасения. Поэтому вначале мы эксплуатировали старца огромным числом вопросов. Шли годы, вопросы постепенно исчезали, и в конечном итоге я «отцеживал комара» перед тем, как поехать к старцу, думая, о чем спросить. Ведь на все вопросы он уже ответил!

Удивительна батюшкина прозорливость: многое из того, что он говорил, совершилось и совершается по сей день. В какой-то момент мы с матушкой просто почувствовали, как прозорливость стала обычным явлением в нашей жизни при соприкосновении с людьми святой жизни. Эти люди не могли говорить иначе – благодать выплескивалась через них на нас. Конечно, от этой прозорливости у меня сначала мурашки бежали. В некоторых случаях слух мой слушал и не слышал, и только потом, вспоминая слова отца Иоанна, я понимал и удивлялся – сказанное действительно осуществлялось. А сразу я не обращал внимания на слова, потому что говорил старец их «в шутку», улыбаясь. У него всегда было желание не нарушать свободу личности.

За восемь лет до моего священства отец Иоанн сказал, что если я женюсь, то буду приходским батюшкой. Несколько раз я поступал в Московские духовные школы, несколько раз меня не пропускали. Наконец один из инспекторов мне объяснил: «Вас не пропускает ЧК». Власти относились ко мне отрицательно – я общался с диссидентами, иностранцами, был верующим, вокруг меня собиралась молодежь. А такие люди в советские годы стояли на заметке у КГБ, им ставились препоны и к обучению, и к рукоположению. И вот, когда мы с матушкой обвенчались, через полтора месяца архиепископ Курский и Белгородский Хризостом[83] вопреки властям рукоположил меня в священники, предупредив: «Готовьтесь быть священником без прихода, потому что вам никто не даст регистрацию»[84]. Он был дерзновенным владыкой. На свой страх и риск он убедил уполномоченного по делам религии принять меня в епархию и дать регистрацию. Уполномоченный согласился, но через полгода после этого был снят, хотя проработал на одном месте 25 лет. Так неумолимо исполнялось пророчество, независимо от внешних обстоятельств: я был рукоположен и шестнадцать лет служил на сельских приходах.

Перед рукоположением в священники я попросил отца Иоанна дать мне напутствие, сказать, каким должен быть священник. И он ответил: «Будьте предельно строги к себе и великодушны ко всем обращающимся к вам». Как-то в советское время мы приехали в монастырь, и батюшка говорил проповедь. Он говорил, что раньше по уставу святителя Василия Великого за блуд Церковь отлучала от причастия на 10 лет, за прелюбодеяние – на 15 лет. А сейчас мы, священники, как только к нам подойдут и исповедуются в этих грехах, сразу допускаем к причастию, понимая, что живем в неоязыческое время. Да, мы дадим ответ за то, что берем на себя эту ответственность. Но людей к причастию подпускать надо! Он был сторонником частого причащения, рекомендовал людям, ведущим христианский образ жизни, причащаться примерно раз в две недели плюс великие праздники.

В 1991 году я в очередной раз приехал к отцу Иоанну. Только что вышли законы о свободе совести и вероисповедания[85], можно было возвращаться в Москву (до того мы, москвичи, служили в деревнях Курской, Белгородской, Тверской и других областей). Я говорю: «Батюшка, меня приглашают стать настоятелем одного из приходов Москвы, который еще закрыт». А он отвечает: «Ну, для того, чтобы переехать в Москву, нужно договориться с Патриархом, он – епископ Москвы, с теми людьми, которые вас приглашают, убедиться в их согласии, а потом уже переезжать». Я спрашиваю: «А как с духовной точки зрения?» – «А с духовной точки зрения, – сказал отец Иоанн, – чтобы ни одного прошения перед глазами владыки от вас не лежало». Так старец ясно дал мне понять, что во всем нужно искать воли Божией, а не своей. И я послушался, потому что искал волю Божию и имел намерение, каковой бы она ни была, обязательно ее исполнить!

Однажды, когда я очень плохо себя чувствовал (а было мне 40 лет), и бабушки-старушки на сельском приходе переживали: «Батюшка наш к Рождеству помрет», – отец Иоанн сказал мне: «Вы проживете дольше, чем я». А отец Иоанн прожил почти 96 лет. И я верю ему непреложно, потому что он являл прозорливость постоянно, по своему смирению скрывая ее, но она выплескивалась наружу, не могла удержаться в нем.

Архимандрит Авель (Македонов): Нужный для пчел

С отцом Авелем[86], который в последние годы служил настоятелем Иоанно-Богословского монастыря под Рязанью, я познакомился в 1976 году, когда поступал в Ленинградскую духовную академию. Отец Авель был тогда настоятелем Свято-Пантелеимоновского монастыря на Афоне. Он был туда послан в числе монахов, отправленных на Святую Гору трудами очень влиятельного иерарха митрополита Никодима (Ротова)[87]. Незадолго до нашей встречи с отцом Авелем у меня произошел такой бессознательный, не оформленный интеллектуально, отход от Бога. Я переживал это искушение серьезно и глубоко, ощущал себя в духовном смысле живым трупом.

Архимандрит Авель, приехавший с Афона, поразил меня своим взглядом: что-то неотмирное было в нем. Я преисполнился к нему глубоким доверием и желал с ним поговорить о своем отступлении. Я подошел к нему и рассказал о случившемся. А он мне ответил: «Владимир, ну что ты так переживаешь? Вот у меня было отступление от Бога – так это настоящее отступление». И рассказал мне: когда он стал священником, то огненно служил Божественную литургию. А второй священник служил небрежно, невнимательно. И отец Авель этим постоянно искушался, внутренне осуждал его. И как-то в разговоре с этим священником, вразумляя его, он высказал это вслух. «И вы знаете, Владимир, – сказал он мне, – когда я приступил к служению литургии, то ощутил сухость в своем сердце, и так продолжалось очень долго. Я почувствовал окаменение. У меня был даже помысел оставить священство, потому что так Божественную литургию невозможно было совершать, как я совершал ее. Господь преодолел во мне это искушение, но с тех пор я больше не испытываю того огня в служении, который испытывал в первое время». Так он меня утешил. И сказал: «Владимир, молись обо мне, а я буду слышать твои молитвы и буду молиться о тебе». Я ему очень поверил, и когда молился за него, то верил в то, что эту молитву он слышит и ответно молится обо мне.

Вторая моя встреча произошла с архимандритом Авелем уже в Иоанно-Богословском монастыре[88]. Я приезжал с несколькими знакомыми, и всех он утешил, касаясь тончайших струн души каждого, ответил на самые сокровенные вопросы. У него был удивительный дар утешения людей.

Служение в этом монастыре предсказывал ему еще в юности его духовный отец, архиепископ Димитрий (Градусов)[89], о чем отец Авель неоднократно вспоминал: «Как-то я приезжаю к владыке по делам, он меня встречает, благословляет, обнимает, прижимает к сердцу и говорит: „Вот, ангел мой, я скоро уйду, а ты…“ – и сделал такую многозначительную паузу. Я с замиранием сердца жду, сейчас он скажет: „А ты потом, после меня, через 40 дней придешь ко мне“. А он вдруг и говорит: „А ты (это был 1953 год!) доживешь до тех времен, когда и церкви открывать будут, и новые строить будут, и монастыри откроют, и новые построят, и у тебя монастырь будет, купола золотить будут".

Я не мог ему не поверить, говорю: „Владыка, а в службе произойдет какое-нибудь изменение?" Он говорит: „Нет, только лишь одно изменение будет: сейчас мы служим в облачениях матерчатых, а тогда будем служить в настоящих, парчовых". Потому что, когда церкви закрывали, вывозили ризницы, а когда церкви стали открывать, там облачений-то нет. И вот люди жертвовали – кто какую-то штору принесет (тогда война шла, ничего не было), какая-нибудь барыня свое венчальное платье отдаст… все было из тряпок матерчатых. А сейчас-то действительно облачения парчовые.

„Только благодати будет очень мало, – продолжал владыка Димитрий. – Вот рядом церковь, а душа не лежит – нектара нет. Люди будут ходить в другую церковь, хоть и дальше. А ты не умрешь. ты еще будешь нужен для пчел, которые понимают толк в нектаре и в пыльце". Вот я и дожил, а теперь удивляюсь».

Архимандрит Ипполит (Халин): «Сколько любви, столько и крыльев»

Архимандрит Ипполит[90] был казначеем при архимандрите Авеле на Афоне. Человек удивительного смирения и тишины. Я с ним познакомился в Псково-Печерском монастыре, когда он только что вернулся с Афона. Потом он был настоятелем в Свято-Никольском Рыльском монастыре[91] Курской епархии. Как-то я встретил его в епархии, он ожидал встречи с архиепископом Ювеналием, ныне митрополитом[92]. Я подошел и стал говорить о том, что вот, у меня гордость, и так далее. И думал, что батюшка меня утешит, скажет: «Да нет, у вас никакой гордости нет!» А он неожиданно сказал: «Да, есть немножко». И мне вдруг оказалось не очень приятно это услышать, но он обратил мой взор в мою душу. Вот так незаметным образом, без прямого обличения: «Да, есть немножко». И эти его слова подействовали, как прожектор.

Отец Ипполит всегда умел обосновываться на новом месте, разводил коров, и в монастыре было молоко, творог, сметана. Излишки молока продавали местным жителям, которые с удовольствием скупали эту продукцию. Так он поднимал разрушенный в советское время монастырь, создавая экономическую основу жизни.

Несколько раз мы посещали отца Ипполита. О его прозорливости уже было известно, и отовсюду ехали автобусами паломники, чтобы увидеть человека святой жизни. Я, помню, вернулся с Афона, и там меня поразило, как в Свято-Пантелеимоновом монастыре быстро обедают монахи. Только я сел за трапезу – это была торжественная трапеза на Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня, и не успел съесть первое блюдо, как уже зазвонил колокольчик, и призвали к благодарственной молитве. При этом пища на Афоне, может быть, в связи с моими желудочными болезнями, мне показалась острой и не очень вкусной. Сам Афон произвел на меня спокойное впечатление. Я чувствовал, что это благодатное место, но для меня самое великое в Церкви – причащение Святых Христовых Таин, а святыни для меня, при моем к ним почтении, стоят на втором месте. Поэтому не могу сказать, что я вернулся с Афона «под неизгладимым впечатлением». И вот мы приезжаем в Рыльский монастырь к отцу Ипполиту. И я спрашиваю (ведь отец Ипполит около 17 лет прожил на Афоне!): «Отец Ипполит, вы не скучаете по Афону?» И слышу в ответ: «Нет, отец Владимир, там невкусно кормят…»

Отец Ипполит славился невероятным смирением и терпением. Он принимал в монастырь бомжей, людей с преступной прошлой или настоящей жизнью. Между ними нередко случались потасовки. Но батюшка любовью покрывал их недуги, привнесенные извне, не от Бога, и своей волей никого из обители не выгонял. Были те, кто осуждал его, говорил: «Он превратил Рыльский монастырь в сборище пьяниц и наркоманов». Но отец Ипполит имел Божественную любовь в своем сердце.

Однажды отец Ипполит спросил у одного паломника:

– Сколько крыльев у ангела?

Тот отвечает:

– Два крыла.

– А у серафима?

– Шесть.

– А у человека сколько?

– Батюшка, не знаю.

– А у человека – сколько угодно. Сколько любви – столько и крыльев.

Архимандрит Серафим (Тяпочкин): Не от мира сего

С архимандритом Серафимом (Тяпочкиным)[93] я познакомился в 1980 году. Благословил меня на это знакомство архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Также он благословил мне исповедоваться у отца Серафима, который был духовником епархии. Конечно, на меня он произвел огромное впечатление. От него веяло удивительной, доброй тишиной. Он был достаточно молчалив, на свои именины или день рождения всегда молча возглавлял трапезу. «Не от мира сего» – так можно охарактеризовать его. Никогда я не видел в нем ни раздражения, ни гнева.

Уже к тому времени я слышал о «Зоином стоянии», чуде, которое произошло в Куйбышеве (нынешней Самаре), это было в 1950-е годы. Кинорежиссер Андрей Прошкин снял по этому сюжету фильм, который так и называется «Чудо». В нем рассказана реальная история о девушке Зое, которая стала танцевать с иконой святителя Николая Чудотворца и окаменела. И никто не мог взять икону из ее рук. Так вот, чудо взятия иконы из Зоиных рук было связано с отцом Серафимом. Я, помню, задал ему вопрос: «Отец Серафим, а с вами связана история с Зоей?» Он легонько махнул рукой: «Не будем об этом». То есть если бы не с ним, то он так и сказал бы. Но здесь он, с одной стороны, не стал уточнять, а с другой – не отказался от своего участия в чуде. Некоторые близко знавшие его люди считали, что эта икона святителя Николая находилась в алтаре храма в Ракитном, где служил отец Серафим.

У меня был знакомый – профессор Казанец, доктор психиатрии, специалист по шизофрении. Он однажды спросил меня: «Отец Владимир, насколько шизофрения связана с темными силами?» Это был вопрос не моего уровня, но я знал, что отец Серафим изгоняет бесов и отчитывает людей, имеющих «духов злобы поднебесной». И я говорю: «Давайте съездим с вами в Ракитное, и вы зададите этот вопрос отцу Серафиму. Он грамотно вам ответит». Мы приехали. Отвечая на его вопрос, отец Серафим тихо сказал: «Мне достаточно дотронуться рукой до руки другого человека, и мне тут же откроется, бесноватый он или нет. Сейчас больше психически больных людей, чем бесноватых».

Отец Серафим прошел тюрьмы и лагеря. Он редко об этом говорил, но очень ценил приобретенный там опыт. Многие старцы научились в ссылках и лагерях молиться, видеть скорбь людей. Когда священномученика Серафима (Чичагова)[94] в очередной раз выпустили из тюрьмы, и некоторые из его близких стали критически отзываться о советской власти, он сказал: «Детки мои, что вы так не любите советскую власть? Она нас, не желающих спасаться, вталкивает во врата Царствия Божия». Видите, какой взгляд! Такой же взгляд был, безусловно, присущ и отцу Серафиму.

Как-то из тщеславия я рассказал ему об одном деле, к которому нас с супругой готовил отец Иоанн (Крестьянкин). Отец Серафим ответил: «Это произойдет, но не сейчас, а намного-намного позже». И вы знаете, как будто бы припечатал. Сколько раз я ни пытался вернуться к этому вопросу и в разговорах с отцом Иоанном, так ничего и не получалось. И до сих пор дело отложено до назначенного Богом срока.

Помню еще один эпизод. Отец Серафим поручил мне опустить в почтовый ящик письмо. Ему было неудобно у себя это письмо отослать, а я мог через москвичей, которые приезжали, передать его. Но почему-то замешкался. Спустя два или три месяца я приехал к отцу Серафиму и говорю: «Батюшка, простите, пожалуйста, я до сих не передал ваше письмо». Я увидел, как, оставаясь в полном внутреннем покое, он тихо произнес: «Ну как же вы так поступили?! Я уж какое время жду важного ответа на это письмо». Он сказал это без всякого раздражения, без всякого гнева, но мне его слова запомнились на всю оставшуюся жизнь. Они меня обожгли огнем, и, конечно, в будущем я так не поступал.

Архимандрит Таврион (Батозский): Огненный человек

Несколько раз я приезжал в Преображенскую пустынь под Ригой[95], где духовником женской обители был отец Таврион[96], в свое время и он посидел в тюрьмах и лагерях.

Конечно, каждый старец обладает какими-то своими качествами. Отец Таврион был невероятно выносливый и трудолюбивый человек. Он собственными руками воздвигал кельи, дома, не гнушался никакой работы. С ним связан такой эпизод: глинские старцы[97] избрали его наместником. И он ввел строгий афонский устав, по которому монахи спали буквально несколько часов в день. Монахи не выдержали, и совет старцев снял с отца Тавриона обязанности наместника, потому что они видели, как его строгость к аскетической жизни непосильна другим.

Отец Таврион был ежедневным совершителем Божественной литургии и по нескольку раз за службу выходил к народу с проповедью. Обычно он закрывал глаза и начинал словами: «Чада мои! Какую любовь нам Господь явил!» Затем говорил краткую проповедь, преисполненную любви. Обычно здесь раскрывался его дар прозорливости, потому что каждый, кто стоял в храме, слышал ответ на свой вопрос.

Вспоминаю один замечательный случай – этот совершенно неоценимый опыт мне пригодился тогда и пригождается в моей священнической жизни. Обычно отец Таврион рано совершал Божественную литургию, часов в шесть он начинал службу и примерно в половине восьмого заканчивал. А я опоздал. Я проспал. Прихожу – уже «Отче наш» поется. Вдруг я почувствовал такую жажду причаститься, что мне показалось, что если я сейчас не причащусь (это было очень острое и ясное ощущение, может быть, надуманное), то умру. Когда отец Таврион вышел с Чашей, он передал ее диакону, подозвал меня, наложил на меня епитрахиль, прочел разрешительную молитву и причастил Святых Христовых Таин, невзирая на то, что я пришел к «Отче наш» и не простоял на богослужении. Вот это и есть любовь, которую он мне передал. Я тоже достаточно нестрого отношусь к людям, которые опаздывают в церковь. Я руководствуюсь такой мыслью, что вдруг, если я по строгости, по канону не допущу человека к причастию – «он опоздал, он пришел в конце службы», – то вдруг он выйдет из церкви и умрет? И на мне будет вина за то, что я не причастил человека и не напутствовал его в последний путь. Так опыт, вроде бы единственный раз яркой вспышкой прозвучавший в моей душе, стал руководством на всю жизнь.

Знаю, что отец Таврион тяжело болел, у него был рак. Он отказался от операции, мужественно переносил боли с благодарностью к Богу и таким образом подготовил себя к отшествию из сего мира.

Таким мне запомнился отец Таврион. Он был жертвенным человеком. Всегда, когда мы уезжали, он выносил деньги нам «на дорожку». Эти деньги поддерживали нас еще и по возвращении домой. Отец Таврион был человеком божественной любви, которая распространяется на весь мир, как по слову Христа: «Солнце светит и над добрыми, и над злыми». Это был огненный человек, растворяющийся в любви.

Любовь, мир и великодушие

В свое время отец Иоанн (Крестьянкин) говорил, что «нам были знакомы такие великие столпы Церкви, а мы сами уже не те. А вы знаете нас, и после нас останетесь вы, а вы будете далеко не те».

Я встречался в жизни с несколькими старцами, за каждого из них молюсь, все они уже отошли к Богу. И я с уверенностью скажу, что в моем сердце появился некий индикатор, который может отличить дух старческий от нестарческого. Старцы – это любовь, мир, великодушие, снисхождение к немощи человека и желание вывести его из этой немощи, видение и зрение души изнутри, личностная подсказка, касающаяся именно этого человека, видение его будущего. Это люди, которые находятся в постоянной благодати Божией – они могли бы воскликнуть вместе с преподобным Симеоном Новым Богословом, стяжателем Духа Святого: «Оставьте меня, дайте мне уйти в свою келью, замкнуться в ней, чтобы снова и снова беседовать лично с Богом». Старцы по-матерински пестуют душу преданного им христианина, как мать, выращивая дитя с младенческого возраста. Это люди, любящие Бога и по любви к Нему исполняющие заповедь жертвенной любви к тем, кто нуждается в их помощи.

Я счастлив, что мне пришлось увидеться с этими живыми святыми старцами.

На фото: преподобный Паисий Святогорец

Он никого не осуждал, даже диавола, и говорил о нем с большим сочувствием. Он никогда не называл его диаволом (чтобы не обижать!), но бедненьким «тангалашкой».

Рассказчик:

Митрополит Лимассольский Афанасий (род. 1959) – выдающийся проповедник, духовник, миссионер наших дней. После окончания богословского факультета университета в Фессалониках ушел на Афон, где в 1982 году принял монашество и священство. Спустя десять лет вернулся на родину, на Кипр. Там возглавлял древний монастырь Махерас, а с 1999 года избран митрополитом Лимассольским.

Старец Паисий Святогорец, малограмотный греческий монах, собрал вокруг себя образованнейших и сильнейших мира сего. В нищую каливу на Афоне, где он жил, людей со всех концов земли влекла его безграничная любовь к Богу, сводившая к нулю его любовь к самому себе. Когда люди встречали его, им было довольно одного слова, а иногда они просто видели старца, и это меняло всю их жизнь. Общаясь с отцом Паисием, они убеждались: то, что говорит Христос в Евангелии, – абсолютная правда.

МитрополитЛимассольский Афанасий рассказывает о святом наших дней, возле которого он провел около двадцати лет.

Старчик в зеленом одеяле

Сразу после окончания школы в 1976 году я стал студентом богословского факультета Фессалоникийского университета. От своих однокурсников я услышал о Святой Горе, и мне очень захотелось там побывать. И вот в сентябре 1976 года я впервые отправился на Афон[98].