Живое предание XX века. О святых и подвижниках нашего времени Никифорова Александра
Этот мой визит оказался трагичным. Мне там совсем не понравилось, и наутро следующего же дня я уехал. И сказал себе: «Все, и речи быть не может о том, чтобы я сюда вернулся еще раз!» – столь неприятным, мрачным, угнетающим показалось мне само место. Разумеется, это было искушение; не подумайте, пожалуйста, что там и на самом деле так! Виноват был я, а вовсе не место, однако вот такая картина нарисовалась в моем воображении. Не забывайте, что я происходил из среды, где не имели особого представления о монашеской жизни и об Афоне.
Вернувшись, я продолжал все время слышать от однокурсников, как же славно на Святой Горе, и было стыдно признаться, что мне там совсем не понравилось. Через пару недель я решился снова поехать на Афон. Тогда я уже слышал о старце Паисии[99], о батюшке Ефреме Катунакском[100], о некоторых других старцах, которые поистине сияли в тот период, подобно светильникам, на святогорском небосводе.
К старцу я отправился с одним иеродиаконом, ныне почившим. Отец Паисий жил тогда на Капсале[101], в келье Воздвижения Креста Господня[102].
Я с волнением ожидал встречи, потому что по дороге диакон рассказывал разные истории о чудесах и пророчествах старца. И я боялся, что старец разоблачит все сокровенные тайны моего сердца и пинками прогонит меня из своей кельи.
Мы позвонили в звонок и стали ждать. На двери кельи висела табличка, которая произвела на меня большое впечатление: «Лучше не занимайте меня пустыми беседами, я больше помогу вам молитвой».
В какое-то мгновение послышался голос. И я вижу старчика, завернутого в зеленое полосатое одеяло. Он потихоньку, пошатываясь, поднимался по дорожке, чтобы открыть нам калитку. Диакон мне говорит: «Это старец Паисий!» – «Это старец Паисий?» У меня моментально пропало всякое настроение. Я-то ожидал увидеть такого… Не знаю, что я там себе напридумывал, неважно. А увидел старчика, не старчика даже – он, точнее говоря, был моего теперешнего возраста, но так мне тогда показалось, что старчика. Слабенький, болезненный. Он отворил нам, мы вошли внутрь, расположились в его в буквальном смысле слова нищем архондарике[103], – вернее, это была просто комнатушка с двумя топчанами. Преисполненный недоумения и нетерпения, я жаждал увидеть, что же это за человек.
Старец стал нам рассказывать разные истории, однако они нам были совсем неинтересны. Внезапно он снял свою обувь и взобрался на топчан, желая изобразить нам что-то, о чем рассказывал. Окончательно разочаровавшись, я подумал: «Кажется, он не в себе, поэтому его и сделали святым, и приходят, чтобы на него поглядеть… Посмотрим, как он себя поведет, если перевести разговор на серьезную тему!» Представляете, до чего я дошел?!
– Геронда[104], вы очень известны в Фессалониках.
– Ты не шутишь?
– Да, да, многие говорят о вас.
На это он мне ответил:
– Деточка, вот там, чуть выше, на тропинке, по которой ты шел, мусор видел?
– Да.
– Взгляни-ка туда.
Я посмотрел: там валялась старая консервная банка из-под кальмаров – такие привозили тогда на Афон, на нее падал свет, и она блестела. Отец Паисий говорит:
– Ты видишь, как блестит эта консервная банка?
– Да.
– Вот так и я. Пустая консервная банка, выброшенная и никому не нужная. А люди смотрят на нее издали и думают, что это что-то такое!
Только я попытался спросить его еще о чем-то, он протянул мне лукум. Так я съел 15 кусочков лукума, пока не пришло время уходить.
Ничего особенного не сказал нам старец. Я разочаровался и больше ни о чем его не спрашивал, только перед самым уходом сказал:
– Геронда, а нам говорили, что у вас тут живут змеи. Это правда?
– Да. Хочешь посмотреть?
Ну что я мог ему на это ответить – что не хочу?!
– Да, здорово было бы их увидеть! – сказал ему я.
– Знаешь, завтра, когда ты станешь духовником, приходи, и я покажу их тебе, все они здесь, – ответил он, показывая на свое сердце.
Мы вышли наружу. Я был разочарован и думал: ничегошеньки он из себя не представляет, и зачем мы только сюда пришли! У ограды, возле калитки, я спросил его в последний раз, уже безнадежно:
– Скажите нам что-нибудь душеполезное! (Словно: «И о чем все это время вы нам говорили!»)
– Дети, – сказал он, – вы молоды, делайте много земных поклонов.
– Сколько?
– Много, много.
И ударил нас по спине. И в этот момент произошло великое событие: вся местность наполнилась благоуханием. Деревья, птицы, воздух, скалы – все, все. Это было страшно! В первый и единственный раз в моей жизни такое произошло со мной. Все благоухало невероятно, и неведомая сила овладела нами. А старец сказал:
– Давайте, ребята, ступайте, ступайте.
Он быстренько нас прогнал, запер калитку и ушел в домик. А меня и диакона охватило удивительное состояние. Я говорю ему:
– Послушай, ты благоухаешь?!
А он мне:
– Это неописуемо! Что происходит?!
Мы бегом побежали от кельи, и так, бегом, очень скоро достигли Буразери[105], мы просто не могли остановиться по дороге, и до самого Буразери все кругом благоухало. После этого я понял, что действительно этот человек таит в себе великое сокровище.
Приблизительно через 10 дней я снова навестил старца Паисия. Старец уже был совершенно другим. И с той поры, с октября 1976 года, по слову псалмопевца к Тебе прилепилась душа моя (Пс. 62: 9), моя душа прилепилась к этому старцу, и я чувствовал, что с ним был Бог, и Он был Сущим! Первое, в чем я окончательно убедился удивительным образом, общаясь со старцем Паисием, – то, что говорит Христос в Евангелии, то, что говорили святые отцы, о чем рассказывается в житиях святых, все то, что было написано и сказано в Церкви, – все это оказалось правдой. В моей душе не осталось ни малейшего сомнения ни в чем, сказанном в Евангелии.
В течение года я много раз приезжал к старцу, и уже решил остаться на Святой Горе, для чего хотел прервать свою учебу. На это отец Паисий меня не благословил, потому что у меня была стипендия от Кипрской Церкви. И он сказал мне: «Ну хорошо, оставайся на Святой Горе, но только уезжай на сессии и сдавай экзамены, потому что раз Церковь тебя направила и у тебя есть стипендия, неправильно сразу же, как только ты приехал, бросать учебу». Так все и происходило.
Человек, который превзошел законы природы
Многие его чудеса я видел своими глазами. Но я хотел бы обратить ваше внимание не столько на чудеса старца Паисия, сколько на то, что действительно отличало его от других, и на то, что сделало его, по моему смиренному мнению, столь великим святым. Его выделяла огромная любовь к Богу, безграничная любовь, которая сводила к нулю его любовь к самому себе. Этот человек превзошел законы природы, его жизнь была сильным и явным присутствием благодати. Отец Паисий был совершенно нестяжательным человеком, у него не было ничего, даже необходимого человеку пропитания. Там, где он жил, не существовало никакого человеческого утешения, абсолютно ничего, поэтому была так заметна любовь Божия, благодать Божия в жизни старца. И Бог пребывал с ним постоянно, и «рука Господня была присно на нем». Я верил и всецело верю, что речь идет о великом святом Православной Церкви наших дней, и в моем сознании он уже причислен к великим святым[106]. Как-то я спросил его: «Геронда, мы можем служить панихиды о святых, которые еще не канонизированы?» Он ответил: «Смотри, благословенный, святым вреда не будет. Когда мы молимся о них, они молятся о нас». Старец Паисий один из тех блаженных, которых избрал Господь и принял к Себе.
Видя, какой я немощный и несчастный, старец дал свое благословение, и многие ночи я проводил возле него, иногда до двух с половиной недель. Я следил за ним внимательно и старался подметить все вплоть до мелочей. Мне было любопытно увидеть всю его жизнь. У меня всегда создавалось впечатление, что этот человек держит в своей руке мир и на самом деле укрепляет его своей молитвой.
В первый раз, когда я остался у него с ночевкой, я помню, он мне предложил: «Пойдем поедим». Но что поедим?! Ведь там хоть шаром покати! Я не могу вам описать, какая у него была крайняя нищета, особенно в келье Честного Креста! И вот мы как бы пошли есть. Старец накрыл на земле, стола у него не было, а только квадратный кусок мрамора. На нем мы должны были есть. Отец Паисий достал пару луковиц, несколько сухарей и банку консервов, которую кто-то ему оставил. Говорит: «Сейчас я тебе ее открою, специально для тебя берег». Но как же ее открыть?! За неимением другого инструмента он открыл ее теслом. Мы поднялись, чтобы помолиться, прочесть «Отче наш». Отец Паисий встал посреди пустыни (такой была Капсала, келья Честного Креста – совершенно уединенное место), воздел руки к небу и произнес: «Отче наш, Иже еси на небесех…» И признаюсь вам, вот прошло столько лет, но я никогда больше не слышал Господню молитву звучащей с такой силой. Я ощущал, что Бог простер Свою руку с неба, чтобы благословить наше «ястие и питие». Это было что-то невероятное!
Я прожил подле него до 1992 года: очень часто приходил к нему, проводил у него многие ночи, многократно служил в его церквушке, но никогда не мог привыкнуть к этому человеку. Каждый раз, когда я снова встречал его, то ощущал то же волнение, что и в первый раз. Я не понимал, отчего так происходит, но это мое недоумение разрешил старец Софроний Эссекский[107]. Когда мы поехали к нему с нашим приснопамятным старцем, то в беседе среди прочего он сказал нам: «Встреча с духовным человеком ежесекундно содержит в себе некое пророческое событие. Никогда невозможно привыкнуть к человеку Божиему. Общение с ним всегда уникально и неповторимо».
На протяжении многих лет я учился у старца Паисия, но так и остался «второгодником». Старец Паисий – это откровение Бога в моей жизни. И каждый день, который я жил возле него, я не переставал изумляться той силе Святого Духа, которая обитала в нем.
«Я чувствовал, как мои кости тают»
На Рождество 1982 года, если не ошибаюсь, после всенощного бдения, когда мы уже немножко отдохнули, я пошел к старцу. Он был один в своей келье, в Панагуде, и пребывал в прекрасном расположении духа; стояла тишина, кругом ни души, из посетителей никого, и он говорит мне следующее: «Вот что я тебе скажу, диакон! – Я тогда еще был диаконом. – Однажды пылало мое существо от любви Божией так сильно, что я чувствовал, как мои кости тают, словно свечи. Я шел и даже остановился, потому что не мог двигаться дальше от любви Божией, которую ощутил внутри себя. Я привалился к стоявшему рядом дереву и сказал: „Только бы никто меня не увидел сейчас, а то поймет неправильно! Только бы никто не узнал, что я испытал". Так сильно возгорелась во мне любовь Божия, я весь пылал Божественной любовью. Прошло уже семь-восемь лет, и эта любовь не только не перестала гореть во мне, но она претворилась в любовь к миру, и я ежедневно растворяюсь в страждущих людях и не могу постичь, как Бог ради нас соделался человеком. Иногда я размышляю о том, как Христос родился и где Он родился, и – таю». Его глаза наполнились слезами, хотя он не позволял себе такого обычно при других. Доблестный воин, он избегал выказывать свой внутренний опыт, хотя его жизнь, особенно в Панагуде, поистине была каждодневной жертвой ради народа Божия и образцом совершенной любви.
Как Христос сказал Петру: …и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих (Лк. 22: 32), точно так произошло и со старцем Паисием.
Так как он достиг высоты созерцания Бога и обожения, он услышал от Бога это слово о том, что должен поддерживать своих братьев. В его каливе[108] собиралось множество людей, особенно же он любил страждущих и молодежь, искавшую свой путь в жизни, и с большой жертвенностью становился рядом с ними. Он выслушивал их, исцелял, советовал, успокаивал.
Поистине удивительным было его слово, я в этом сам убедился. Некоторое время я провел в Кутлумуше и нес там послушания архондаричего и привратника. Я всегда отличался болтливостью, мне нравилось строить из себя учителя, и каждого, кто проходил мимо меня, я мучил своими «проповедями». Когда же люди встречали старца, им было довольно одного его слова, а иногда он даже и ничего им не говорил – они просто видели его, и это изменяло всю их жизнь. Как говорится в Евангелии, при Господнем содействии и подкреплении слова последующими знамениями (Мк. 16: 20). Христос заверял и запечатлевал слово старца последующими знаками благодати, которые являл на нем. Они были столь чисты, столь изобильны и многочисленны, что о них теперь написаны книги! А сколько еще чудес хранят в памяти люди как свой личный опыт встречи со старцем! Действительно, подобные знаки показывают нам великую святость и дерзновение этого человека.
Старец Паисий всегда учил иметь добрые помыслы и никогда не думать плохо о людях, обо всех он говорил с болью и любовью. Сам он был очень внимателен в этом. Он никого не осуждал, даже диавола, и говорил о нем с большим сочувствием. Он никогда не называл его диаволом (чтобы не обижать!), но бедненьким «тангалашкой» (это такой маленький зверек). И это при том, что он сражался с дикими бесами, и диавол мучил его в пустыне. Мне известны многие случаи, когда диавол восставал против старца.
Билет святого Максима Кавсокаливита
В один из вечеров я был у отца Паисия в очень расстроенных чувствах: наш старец Иосиф[109] находился на Кипре, в одном небольшом монастыре, который пытался тогда обустроить, и я не имел от него никаких известий. Отец Паисий спросил у меня:
– Что с тобой, чем ты озабочен?
– От старца Иосифа нет новостей, поэтому у меня на душе неспокойно.
– Зачем ты переживаешь, бедняжка? Давай купим билет и отправимся на Кипр!
– С удовольствием!
Он спрашивает:
– А какой авиакомпанией полетим, «Олимпиаки»?
– «Олимпиаки».
– Ладно, – говорит, – узнаем, когда есть рейсы, и летим на Кипр.
– Договорились, геронда.
– Но, – говорит он мне, – мы полетим по билету святого Максима Кавсокаливита.
– Что вы имеете в виду?
– Как что я имею в виду? Он съедал один сухарик и на крыльях переносился из Кавсокаливы в Ватопед[110]. И мы скушаем по сухарю сегодня вечером и отправимся на Кипр.
«А, он шутит», – думаю я про себя. Мы съели наши сухари, и я пошел спать. Старец молился.
Утром, когда я проснулся, он уже был на ногах. Спрашивает:
– И как ты вчера провел время?
– Хорошо.
– Замечательный там монастырь, – говорит.
– Прекрасный, – отвечаю.
И он описал мне в деталях место, где находился старец Иосиф, его келью, его кабинет, вплоть до того, где лежала его ручка, перочинный ножик, тапочки, все.
– Геронда, откуда вы знаете?
– Над нами пролетал самолет. Я заглянул к тебе, чтобы позвать с собой, но ты спал, и я отправился один. Твой билет пропал. Я полетел один и утром вернулся.
Вот таким чудесами была наполнена его жизнь.
«Богородица раскачала лампадку, чтобы нас поприветствовать»
А этот случай произошел в 1977 году в келье Честного Креста – это было в первый раз, когда я остался у отца Паисия ночевать. Я тогда был диаконом. Накануне утром я пошел к старцу. Как только он меня увидел, то, как обычно, шутя, говорит:
– Добро пожаловать, диакон! Мне как раз не хватало диакона для престольного праздника!
Я говорю:
– Ну, вот я и пришел.
А он:
– Я заказал 100 килограмм рыбы, придут из скита пророка Даниила, из кельи апостола Фомы, придут те и те… У нас будет владыка, будем отмечать престольный праздник.
В тот момент я ему уже поверил.
Тут он вдруг спрашивает:
– Ты останешься сегодня?
У меня душа взыграла от счастья. Вечером он говорит:
– Смотри, мы будем служить агрипнию[111]Честному Кресту, – и объяснил, что мне следует делать.
Разумеется, агрипнию по четкам[112], ведь петь было некому. Начали мы около 5 часов пополудни.
– Около полуночи я позову тебя, и мы прочтем последование ко Святому Причащению. Потом утром придет батюшка из Ставроникиты и послужит у нас.
– Да будет благословенно, геронда.
Он дал мне пространные рекомендации, как совершать молитву. И сам остался в одной келье, а я в другой. Каждые час-полтора он стучал мне в стену и спрашивал:
– Диакон, как ты, хорошо?
– Хорошо, геронда.
– Спишь?
– Нет, не сплю.
Он предупредил:
– Если услышишь шум, не пугайся: это дикие кабаны или шакалы.
Всю ночь я слышал его шаги. Поскольку у старца была только половина легкого, он глубоко вдыхал и затем говорил: «Слава Тебе, Боже», в своей собственной дивной манере.
Я чувствовал, что старец рядом со мной. Около полуночи он позвал меня, и мы пошли в церквушку рядом. Это была узкая, длинная церквушка с одной стасидией[113] и пятью иконами – Христа, Богородицы, Иоанна Крестителя, Воздвижения Честного Креста и одного русского святого (не помню, кого именно, некогда там жил отец Тихон Русский[114]). Старец говорит:
– Давай читать последование ко Святому Причащению.
Он поставил меня в стасидию, открыл Часослов, дал зажженную свечу и, стоя рядом со мной, сам произносил припевы к последованию: «Слава
Тебе, Боже наш, слава Тебе». Каждый раз, когда он произносил стих, он плавно полагал земной поклон. Я читал: «Хлеб живота вечнующаго да будет ми Тело Твое Святое…»
Вокруг нас непроницаемый мрак, ночь в пустыне. Когда мы дошли до стиха, в котором говорится: «Мария, Матерь Божия, благоухания священная скиния.», именно на этих словах я услышал, как будто ветерок вошел в церковь. Я подумал, что старец открыл окно, но он стоял возле меня. Неожиданно все пространство вокруг осветилось, и лампада Божией Матери начала сама собой раскачиваться. Всего лампад было пять, но раскачивалась только эта, другие оставались неподвижными. В церкви сделалось светло – я это понял, потому что свеча, которую я держал в руке, больше была мне не нужна. Я обернулся на старца. Он посмотрел на меня и сделал мне знак, чтобы я молчал. Я прекратил чтение, старец преклонил колена. Я остался стоять, ждал, ждал, прошло полчаса или больше, и все это время происходило следующее: лампада ходила взад и вперед, церквушка была освещена, старец стоял на коленях, а я, со свечой в руке, не знал, что мне делать. Прошло полчаса, я говорю: «Мне продолжать читать последование ко Святому Причащению?» Старец кивнул. И я стал читать, читать, не останавливаясь.
В какой-то момент, на седьмой песне, мы вернулись туда, где и были, – в полумрак. Лампада остановилась. Мы пошли, сели – там была маленькая передняя, снаружи у архондарика, со стороны церкви. Старец выглядел невероятно – он был просто преображенным духовно.
Я спросил:
– Геронда, что это было?
Он отвечает:
– А что такое?
– А лампада… разве вы не видели?
– А-а-а, лампаду я видел. А что еще ты видел?
Говорю:
– Я ничего не видел, только озарилась церквушка, и лампада раскачивалась.
– Больше ты ничего не заметил?
– Нет, ничего другого я не видел. А что еще было?
– Ничего не было, детка.
Я говорю:
– Ну разве так может быть, что ничего не было? И почему тогда мы не наблюдаем это каждодневно? И почему этого не видят все?
– Правда, ничего не произошло, деточка моя, но разве ты не слышал, что Богородица вечерами обходит Святую Гору и смотрит, что делают монахи?
Я и в самом деле за несколько дней до этого читал об этом.
– И вот Она прошла здесь, – говорит он мне, – увидела двоих полоумных, которые читали молитвы, и раскачала лампадку, чтобы нас поприветствовать.
Но потом он сказал мне, что в тот час видел Богородицу.
То, что случилось в ту ночь, было одним из самых потрясающих опытов, который я пережил рядом со старцем. Потом мы сидели до 6 часов утра, и старец рассказывал мне многие случаи из его духовной жизни, затем рассвело, и пришел батюшка из Ставроникиты, чтобы послужить у нас литургию.
Предсказание епископства
Я никогда не помышлял о епископстве, потому что на Святой Горе такой перспективы не существовало. Это было просто невозможно, и ни в каком самом безумном сне никто не мог бы себе этого вообразить. И вот, где-то в 1989 или 1990 году, в день праздника апостола Андрея, после литургии, которую мы отслужили в Карее[115] в скиту Апостола Андрея, я пошел проведать старца Паисия. Начался мелкий снег с дождем, погода стояла неустойчивая. И я сказал:
– Геронда, я пойду, надо поспешить, а то у меня даже зонта нет, промокну до нитки.
Он ответил:
– Не волнуйся, я дам тебе хороший саккос[116].
Я подумал: «Какой саккос он даст мне?» А он взял мешок для мусора[117], не знаю уж, где он его отыскал, посередине сделал дырку и говорит:
– Стань здесь, в центре, я его на тебя надену.
– Геронда, я сам его надену, не надо.
– Нет, стань, я его на тебя надену и пропою «Свыше пророцы»[118].
Я говорю:
– Геронда, что за шутки?
А он так серьезно:
– И шутки, отче, становятся серьезным делом.
Разумеется, он надел его на меня, этот мешок для мусора.
Чудо с водопроводчиком
А это чудо старец Паисий совершил недавно на Кипре, уже после своей кончины. Один человек из Пафоса рассказал мне об этом. Он сам водопроводчик, трудяга, простой человек, вовсе не воцерковленный, но имеющий народное благочестие, свойственное многим людям. Как-то он работал во дворе одного дома, наклонился, чтобы заменить трубу, и не заметил, как ему прямо в глаз вошло что-то наподобие рыболовного крючка – страшное дело! Он почувствовал, что глаз буквально выходит наружу. «Матерь Божия!» – воскликнул он и стал терять сознание. Вдруг он видит перед собой монаха в шерстяной шапочке. Монах берет его за руку и говорит: «Не бойся, потерпи и вытащи то, что вошло тебе в глаз, а затем ступай в больницу». Но этот человек держался за окровавленный глаз, который считал уже лопнувшим и потерянным. Еле живой, он закричал: «Я не могу, я умру». Монах схватил его, вытащил этот крючок из глаза, и человек почувствовал ту силу, с которой монах сделал это. Затем он сказал: «Теперь иди в больницу, у тебя ничего нет». В больнице офтальмолог подтвердил, что все в порядке, ничего нет, кроме небольшой царапины.
Спустя пять-шесть дней этот человек отправился в пекарню за хлебом. Там женщина за прилавком читала книгу отца Паисия, и он увидел фотографию старца на обложке, пришел в смятение и говорит: «Извините, а кто это?» – «Отец Паисий со Святой Горы Афон, святой наших дней». Тогда он говорит: «Но я его видел, он мне сделал то-то и то-то… это именно он». Конечно, она ему посоветовала: «Поезжай в Лимасол, там найдешь отца Афанасия, расскажи ему об этом». Он описал, разумеется, со всей ответственностью, эту историю и отослал ее в монастырь, где собирают свидетельства о посмертных чудесах старца.
Очень многие чудеса совершены старцем Паисием после его кончины. Господь даровал ему особую благодать – утешать души людские. После своей кончины он еще больше утешает страждущих, о чем свидетельствует его житие и изданные монахинями монастыря Суроти его слова, богатство нашей Церкви[119].
«Выбивание пыли»
Отец Паисий был большим патриотом и очень любил Грецию и «византийство». Но было две вещи, из-за которых он действительно переживал: первое – когда задевали его Родину, и кто-то ему говорил: «А знаешь, геронда, Македония-то ведь славянская». Тут он выходил из себя. И второе, что его расстраивало, – когда кто-то использовал его имя и говорил, что, дескать, отец Паисий сказал то-то, тогда как он этого не говорил. А слова передавались из уст в уста: «Отец Паисий сказал: закупайте продукты, ройте окопы, летом будет война», – и люди кидались скупать продукты. Старец никогда не говорил о сроках, по крайней мере я от него этого никогда не слышал. Он говорил, что «грядут трудные времена, мы должны быть в полной боевой готовности, жить в покаянии» – такое он точно говорил. Что «турки будут разорены и отдадут нам Константинополь» – это он тоже говорил. Но он не говорил, сколько лет осталось, не называл точных дат. Когда же он слышал, что его имя используют и приписывают ему подобные слова, это его очень печалило.
Поскольку мне несколько раз пришлось наблюдать, как он устраивал людям встряску, «выбивание пыли», как он это называл, то и я боялся, как бы не настал мой черед, и очень внимательно следил за своими словами, стараясь не сказать ничего больше того, чем старец говорил сам. Я знал его чуткое и внимательное к этому отношение, поэтому я боюсь говорить о старце. Ведь он хотя и почил, но присно живой, и встряску может устроить прямо сейчас. Ему ничто не мешает!
Воспитана Гефсиманиеи
Об игумении Марии (Робинсон) и сестрах русской Гефсимании в Иерусалиме
На фото: игумения Мария (Робинсон)
Игумения Гефсимании мать Мария – это фактически моя мать. Когда я уехала из Иерусалима, первое, что девочки спросили у матери Марии: «Почему вы так любили Лизу?» И она ответила: «Потому что это был мой „дикий" ребенок», что по-английски звучит очень мило: «Because she was my wild child».
Рассказчик:
Елизавета Павловна Озолина, урожденная Калюжная (род. 1939) – иконописец, реставратор. Обучалась у княжны Евдокии Голицыной при русском Гефсиманском монастыре в Иерусалиме. В 1965 году переехала в Париж и работала под руководством Леонида Успенского. Писала иконы для православных храмов в Париже, Брюсселе, Нью-Йорке, Бристоле (Англия), Роттердаме (Голландия). По приглашению мэрии Парижа преподавала иконописание на муниципальных курсах города. С 2002 года – профессор Православного Свято-Сергиевского богословского института в Париже.
Гефсимания – это тихая гавань для многих русских людей, после революции отрезанных от России. Первой игуменьей Гефсиманского монастыря стала англиканская монахиня шотландского происхождения Стелла (Робинсон), в Православии мать Мария. Кроткая, жертвенная, сострадательная ко всем, она с юности посвятила себя делам милосердия, работала в миссии в Индии. Оказавшись в Иерусалиме, приняла Православие и занялась благоустроением русского участка в Вифании, созданием школы и госпиталя. Она отказалась вернуться в Англию после прекращения действия Британского мандата в Палестине, продолжая служить обездоленным русским людям не в дни славы, а в дни страдания России.
О матери Марии, о русских людях, которых она собрала вокруг себя, рассказывает ее воспитанница, сейчас – реставратор и иконописец, Елизавета Павловна Озолина.
– Ваши предки из Саратова. Как получилось, что вы родились в Иерусалиме?
– Из Саратова был родом мой дед по материнской линии, звали его Петр Елеазарович Ладиков. Я его очень хорошо помню. Так вот, он служил на корабле «Потемкин» и после восстания 1905 года вынужден был покинуть Россию[120]. Человек замкнутый, молчаливый, он прошел через ужасные испытания: сначала оказался в Константинополе, потом – в Сирии. И, наконец, узнав, что в Палестине есть Русская духовная миссия[121] и много русских людей, он отправился туда и там поселился. Ездил по монастырям Святой Земли. Много лет спустя я встретила в Палестине монахиню, которая с благодарностью вспоминала о деде.
Русская колония в Иерусалиме, к которой принадлежала и наша семья, в 1930-е – 1940-е годы состояла из людей очень разных сословий: от послов до крестьян. Больше всего было тех, кто приехал на Святую Землю паломником и потом не смог вернуться в Россию из-за революции. Они жили обычной жизнью, зарабатывали, как могли. Мой отец, Павел Максимович Калюжный, попал в Иерусалим в 30-е годы. Устроился в архитектурное бюро, и я помню, как он ходил инспектировать работы по реставрации Храма Гроба Господня. Мой дядя Николай Петрович Ладиков работал инженером у англичан, а после войны стал преподавателем французского языка в университете в Газе. Моя мать, Елизавета Петровна, урожденная Ладикова, удивительно способный человек, была «ходячей легендой» в Иерусалиме. Она вращалась в английской и арабской среде, владела семью языками и помогала всем бедным и больным: переводила документы, устраивала нуждающихся в больницы.
Всех нас сплачивал Свято-Троицкий храм при Русской духовной миссии. Службы в нем проходили всегда торжественно, собиралось множество народа. Служил начальник миссии архимандрит Антоний (Синкевич)[122]. Были и другие священники, и целый причт – диаконы, иеродиаконы, хороший хор. Храм был очень просторный, и каждый имел в нем свое место. Наша семья стояла перед огромной иконой «Собор архангела Михаила». Я помню – мне тогда было лет пять, – как во время службы меня вдруг поразили сапоги архангела Михаила, и я подумала: «Оказывается, на небе тоже есть хорошие сапожные магазины, где архангел Михаил, наверное, их купил…» Еще в нашем храме меня занимал большой, довольно добродушный лев, сидевший у ног своего хозяина на иконе святого Герасима Иорданского. Проходя мимо, я его бесстрашно гладила.
«До сегодняшнего дня она мне снится»
– Вифанская школа при Гефсиманском монастыре – это единственная православная школа для девочек на Святой Земле. Как она возникла в Иерусалиме?
– Гефсимания[123], надо сказать, была удивительным островком. Там вокруг матери Марии (Робинсон)[124] и ее сподвижницы матери Марфы (Спрот) собрались русские верующие женщины. Эти две некогда англиканские сестры-миссионерки служили в Индии, оттуда приехали в Иерусалим, где Божиим промыслом поселились на русском участке при храме Марии Магдалины в Гефсиманском саду. В крипте храма покоились останки великой княгини Елизаветы, некогда вдохновившей мать Марию на дела милосердия[125]. Это и встреча с архиепископом Анастасием (Грибановским)[126], культурнейшим человеком, владевшим многими языками, произвело на них столь сильное впечатление, что в 1933 году они приняли Православие[127].
Мать Мария и мать Марфа на свои личные средства начали благоустраивать заброшенные постройки Вифании, находившиеся в ветхом состоянии (этот русский участок в Первую мировую войну был занят турецкими солдатами, которые перевернули там все вверх дном, а приток жертвовавших на поддержание святынь паломников из России после революции прекратился). Сестры решили создать в Вифании обитель, которая будет вести благотворительную работу в память о гостеприимстве евангельских Марфы и Марии, принявших у себя дома Иисуса Христа. А поскольку они происходили из влиятельных шотландских семейств, то в этом им содействовали английские власти Палестины. Сестры обновили вифанские корпуса и отстроили новое здание школы, куда я и попала в середине 1940-х годов.
Монастырь Св. Марии Магдалины в Гефсимании, современный вид
Школу[128] мать Мария задумала построить для арабского населения, и, конечно, среди воспитанниц большинство были арабские девочки-христианки из хороших семей, отданные в Вифанию из-за высокого уровня христианского образования. Преподавание велось по английским программам на английском, русском и арабском языках. Среди учителей были и арабки, выпускницы русских школ[129], и англичанки, и датчанки. Все это придавало школе неповторимый интернациональный колорит.
– Вы помните свой первый день в Вифанской школе?
– Когда отец впервые привел меня в школу еще шестилетней девочкой в 1945 году, я согласилась с ним поехать с предварительным условием: если мне разрешат взять с собой в интернат моего любимого медвежонка Мими и мою голубую курочку, сшитую из материи. В их сопровождении я торжественно вступила в Вифанскую школу, где первым меня приветствовал огромный пес, которого я сразу бросилась ласкать. Друзьями мы остались навсегда.
Меня встретили начальница школы мать Марфа, Анна Васильевна Голенищева-Кутузова и старшая учительница Ирина Николаевна. В школе я освоилась очень быстро. В первый день, гуляя по залам, я наткнулась на целый ряд стоящих, непонятных мне ламп с мешочками и решила: надо проверить, что это за мешочки. Тронула пальцем один мешочек – он распался. Надо было проверить и другие, и так до последнего… Наступил вечер. Ирина Николаевна подходит к столу, на котором стоят лампы, зажигает спичку, смотрит, а фитильков нет. И так весь ряд ламп – без фитильков! Начала искать виновников, а дети ей говорят: «Это сделала новенькая девочка!» Ирина Николаевна на них: «Дети, как вы смеете с первого же дня клеветать на бедную, невинную девочку!» С немалым трудом мне удалось уверить Ирину Николаевну в том, что этим ужасным разрушителем действительно была я! Я еще не умела читать по-русски, поэтому меня отправили наверстывать упущенное к монахине Сергии (Цветковой). Я приходила к ней на отдельный урок, и она говорила: «Ну, Лизочка, будем читать?» И я решительно отвечала: «Нет! Сначала расскажите мне сказку!»
В Вифанской школе меня приняли под свое попечительство Катя Роменская и арабская девочка Юлия, впоследствии игумения Елеонского монастыря Юлиания. Вдвоем они решили духовно проверить меня. Пол нашей церкви устилал огромный ковер, весь в крестчатом узоре. И вот мои «духовные попечительницы» затеяли испытать мою веру и говорят: «Если ты настоящая православная, то поцелуй каждый крестик на этом ковре». Не успели они договорить, как я бросилась на колени целовать каждый крест ковра, а они стояли надо мной и заливались хохотом, что меня нисколько не смущало. Я знала: в их глазах я – православная. Им обеим здорово попало от монахини Сергии (Цветковой), когда они ей признались в своем «духовном наставничестве».
В школе меня безумно баловали, а главное – любили. Каталась я как сыр в масле до 1948 года, когда перешла жить в интернат. Наступил жуткий момент в истории Иерусалима[130]. Мой отец, будучи знаком с игуменией Марией и предчувствуя грядущие невзгоды, оставил ей завещание, чтобы она меня воспитала, если с ним что-то случится. И однажды утром мать Мария, предупрежденная английским генералом о грядущих военных действиях, прислала за мной сестру из Гефсимании. Отец посадил нас в такси со словами: «Я приду тебя навестить через воскресенье». На месте нашего дома прошел фронт арабо-еврейской войны, и спустя два дня отец был убит вместе с дедом – говорят, их убили, когда они выскочили на улицу и бежали по направлению к французскому госпиталю.
В Гефсиманском монастыре мы засыпали и просыпались под безостановочную стрельбу из орудий, падали бомбы[131]. Как-то раз мы с подругой сидели в комнате, пуля пролетела через дверь, ударилась об стену и упала к нашим ногам. Другой раз мы с матерью Марией прогуливались по кладбищу в Гефсиманском саду, и недалеко от нас разорвался снаряд. Мать Мария схватила меня за руку, мы побежали. Я, конечно, даже не сразу поняла, что произошло. Жили опасно: умереть можно было на каждом шагу.
– Кем для вас была игумения Гефсимании?
– Мать Мария – это фактически моя мать. Она вырастила меня. До сегодняшнего дня она мне снится. Мы испытывали друг к другу необычайную нежность! Ее статус как игумении был особенным, почти недосягаемым, но для меня она казалась всегда доступной. Она жила в игуменском доме с матерью Варварой (Цветковой)[132]. И я, когда бы мне ни вздумалось, просто приходила к ней рассказать что-нибудь. Когда я уехала из Иерусалима, первое, что девочки спросили у матери Марии: «Почему вы так любили Лизу?» И она ответила: «Потому что это был мой „дикий" ребенок», что по-английски звучит очень мило: «Because she was my wild child».
В восемь лет я была шалунья. Каждую пятницу мать Мария приезжала из Гефсимании в Вифанию, чтобы проверить, как учатся воспитанницы, и поговорить с матерью Марфой. И в четверг я особенно не трудилась над уроками, зная, что завтра приедет мать Мария. В пятницу меня, конечно, наказывали – оставляли в классе и не позволяли выйти на переменке во двор. И вот мать Мария приезжала и спрашивала: «А где же Лиза?» Ей отвечали: «Наказана. Она не выучила урок». И вот я сижу в классе одна, и слышу шаги матери
Марфы: «Мать Мария желает вас видеть». Берет меня за руку и ведет меня по балкону к кабинету матери Марии (а все дети играют внизу). Я иду с повинной головой, мать Мария встречает меня словами: «Подойдите, мой ребенок, сядьте ко мне на колени. Да, эти взрослые никогда не понимают детей. Когда я была маленькая, я тоже не всегда знала свои уроки».
Вифания – моя колыбель, подготовка к жизни. Я иногда думаю, что если бы у меня такого основания не было, мне было бы трудней преодолеть мирские бури.
Вифанско-Гефсиманский мир
– Тогда обитель и школа переживали свой «золотой век», сегодня вы одна из немногих свидетелей той легендарной эпохи. Расскажите о людях, которых вы знали тогда.
– Школой занимались удивительно образованные и культурные люди. Анна Васильевна Голенищева-Кутузова, математик, вместе с тем и филолог, «ходячая энциклопедия» и очень верующий человек. Она получила образование в Германии до революции, говорила на четырех языках. В религиозной сфере она больше других повлияла на меня: своим примером, подлинным смирением она учила меня быть простой в жизни.
Заведующей классами была арабка из Дамаска Ирина Николаевна, воспитанница Русской женской учительской семинарии в Бейт-Джале[133], очень строгая, но замечательная. В Вифании мы ежедневно выполняли какую-нибудь работу. Однажды меня как «дочь» матери Марии благословили убирать ее бюро. В бюро стояли стол и диван, на столе чернильница. Я должна была вытереть пыль. И вот я сняла с письменного стола все на диван, вытерла пыль. Когда я обернулась, вижу: диван весь черный. Пока я вытирала пыль, чернильница меня подвела – перевернулась и залила его! С плачем выбегаю, а Ирина Николаевна, узнав, в чем дело, вместо того, чтобы отругать меня, говорит: «Ну как могли поручить маленькому ребенку такую работу!» Меня простили, а диван сменили на новый.
С детства мы хорошо знали Библию, изучали богословие (его вела Валерия Константиновна Хеке), историю Церкви, святых отцов, Вселенские соборы. Архимандрит Антоний (Синкевич) проводил духовные беседы в старших классах. Утром и вечером мы посещали службы, ежедневно читали утренние и вечерние молитвы. По субботам служилась литургия в Вифании, в воскресенье мы шли на литургию в Гефсиманский монастырь. Там мы общались с сестрами. Две сестры, мать Варвара и мать Сергия (Цветковы), – из Москвы, много рассказывали про московскую жизнь, и когда я впервые попала в Замоскворечье, мне все казалось знакомым! Мать Сергия работала у великой княгини Елизаветы Федоровны в Марфо-Мариинской обители и вспоминала, как Елизавета Федоровна всегда говорила очень тихо и как неловко было ее переспрашивать. А мать Варвара так часто цитировала оптинских старцев, что когда ей что-нибудь нужно было доказать, она произносила: «Оптинские старцы мне это сказали», а иногда «предсказали». Это шло у нее лейтмотивом. Они были очень разные, эти две сестры. Мать Сергия, некогда красавица, потеряла зрение и была внутренним, молитвенным человеком. Мать Варвара, второе лицо в монастыре после матери Марии (Робинсон), деятельная и активная, стала игуменией после ее кончины. В детстве я всегда ее в чем-то «убеждала», и гораздо позже, когда я уже жила в Голландии, кто-то приехал из Иерусалима и сказал: «Вы должны встретиться с матерью Варварой!» Я отвечала: «С матерью Варварой мы не могли сговориться даже в детстве…» – «Нет, вы ошибаетесь, мать Варвара вас ценит. Она сказала, что Лиза была прямолинейным человеком, и мы всегда знали, что она думает». Для меня эти слова оказались большим утешением.
Игумения Тамара (Романова)
Я была дружна с матерью Тамарой (Романовой), впоследствии игуменией на Елеоне[134]. Дочь великого князя Константина Константиновича, она была, как все Романовы, очень высокая. И вот однажды она решила, что я должна разделить с ней келью в игуменском «аристократическом» доме, где находились кельи игумении, матери Тамары и сестры Евдокии, княжны Голицыной. А я в то время жила с другой сестрой, латышкой Анастасией (русская няня в свое время привела ее к Православию). Мать Мария согласилась, и в один прекрасный день сестра Анастасия узнала, что меня переводят от нее к матери Тамаре. Она загрустила, и мы с матерью Тамарой каждый вечер после ужина ходили пожелать ей «спокойной ночи». Какое воспитание! У матери Тамары была ваза, большая, хрустальная, синего цвета, она стояла на ее письменном столе. Каждый день в эту вазу приносили букет цветов. Однажды я, маленькая, решила вытереть пыль: взяла в руки вазу, но не ожидала, что она такая тяжелая. Ваза выскользнула и разбилась. Я с ревом выбежала из комнаты в коридор, а по коридору мне навстречу шла мать Тамара. Поняв, что случилось, она спокойно сказала: «Ну, ничего….»
А ведь это единственное, что у нее осталось от ее прежней мирской жизни! Каждый вечер я провожала мать Тамару из трапезной в ее келью. Это было значительное расстояние, и по дороге она мне рассказывала о своей жизни. Мне было очень интересно, и когда мы доходили до ее кельи, я ее двумя руками поворачивала спиной к двери и спрашивала: «И что потом?»
Мать Тамара и сестра Евдокия (Голицына)[135]приехали на Святую Землю и приняли монашество с глубоким внутренним желанием молиться за воскрешение Святой Руси. Каждый вечер мы молились вместе. Их рассказы были исключительно о России, которую они так глубоко хранили в душе. Сестра Евдокия мне заповедала: как только будет возможно, поехать в Россию и написать фреску в память о погибших в начале двадцатого столетия русских людях. Господь исполнил ее желание, сподобив меня написать фреску Воскресения Христова на Ваганьковском кладбище. Наше детство и юность были пропитаны любовью эмигрантов к России, в их устах навсегда оставшейся Святой Русью.
Одно время я жила с «бабушкой Анастасией», сибирячкой из Благовещенска. Ее муж имел рыбный промысел на Амуре и был раскулачен, умер, а она попала в тюрьму. Однажды их из тюрьмы привезли и выбросили в тайге. Она скрывалась у кого-то, но нельзя же скрываться вечно! И тогда решила перейти через Амур в Китай. Дождалась зимы, и как-то ночью пошла. И вот идет она и видит черную полосу – и понимает, что если сделает шаг, провалится. Обошла, а наутро оказалась в Китае. Ее очень любил архиепископ Иоанн Шанхайский[136], это он прислал ее к нам в Иерусалим. Малограмотная, но Библию по складам она громко читала каждый день. И говорила мне, что за всю свою жизнь прочла ее от корки до корки.
Представляете, какие люди?!
Пасха в Иерусалиме
– Вы помните службы в Храме Гроба Господня?
– Конечно. Мы из Гефсимании часто ходили на эти службы. А знаете, кто веками хранит ключ от Храма Гроба Господня[137]? Мусульманская семья. Потому, что христиане в свое время не смогли договориться между собой, и, чтобы представители многочисленных конфессий, находящихся в храме, не ссорились, ключ отдали мусульманам. Я расскажу вам, как мусульмане относятся к Божией Матери. В Иерусалиме под праздник Успения совершается крестный ход из Гефсиманского подворья, близ Храма Гроба Господня, к гробнице Божией Матери с Ее плащаницей. В моем детстве мусульмане – кто босиком, а кто на коленях – шли за плащаницей до самой гробницы Божией Матери, и там 2–3 дня продолжались празднества. Мусульмане очень верят в Божию Матерь и Христа. Они Его, конечно, называют пророком Исой бин Мариам, «Иисусом, Сыном Марии», но верят истово.
– А как праздновали Пасху в Иерусалиме?
– О, я сейчас удивляюсь, как это бывало: десятки тысяч людей собирались здесь в Великую Субботу. Нас, детей, греки пускали в алтарь, он находится как раз напротив Кувуклии. Незабываемо это напряжение, молчание, полумрак… и вдруг появляется Патриарх Венедикт[138], выносит огонь, и моментально все загорается! Еще меня поражало, как греки пели пасхальные стихиры «Да воскреснет Бог…» на пятый минорный глас. Так красиво! Был случай: на пасхальную службу приехал Сербский Патриарх Герман[139]. У меня было красивое фарфоровое яичко, которое я ему подарила. На следующий день Иерусалимская Патриархия уведомила наш монастырь о желании высокого сербского гостя посетить обитель. И вот в сопровождении греческого духовенства к нам прибывает Его Святейшество! Встреча была торжественная, с трезвоном, и вдруг Патриарх спрашивает о послушнице, которая вчера подарила ему пасхальное яйцо, и говорит, что хотел бы ее отблагодарить. Он подарил мне свой портрет с надписью, который я до сих пор храню. Его способность запомнить жест семнадцатилетней девушки среди многотысячной толпы в Храме Гроба Господня и ответить на него поразила всех.
После окончания Вифанской школы я осталась преподавать в ней английский язык, литературу, историю, грамматику, географию, Закон Божий, и преподавала восемь лет. Военное время, учебников было мало. Помню, у нас по программе была Южная Америка, и я ночами по калькам срисовывала карту, потом раскрашивала ее, чтобы показать детям что-то наглядное. Я считала, что они запомнят урок, только если будут видеть. И на уроке показывала им, где – саванны, где – цепи гор. Еще я заведовала одним «трудным» классом. Девочкам было по тринадцать-четырнадцать лет. Вошла – они смотрят на меня испытующе! Сделала вид, что ничего не замечаю, и говорю: «Сегодня у нас английская литература, мы начнем читать книгу». – «А, нет, это нас не интересует». – «Хорошо, тогда я буду вам читать сама». И история оказалась столь захватывающей, что мы с ними сблизились, и год они окончили отличниками.
«Поняли ли мы, что такое икона?»
– Когда родился ваш интерес к иконописи?
– Иконы интересовали меня с раннего детства. В Вифанской школе по субботам в нашей домашней часовне совершалась литургия для детей. Роспись часовни была основана, естественно, на местных сюжетах: «Воскрешение Лазаря», «Явление Христа Марии Магдалине». На маленьком иконостасе находилось лишь две иконы, справа – икона Христа, слева – Богоматери. Они были необычные: Христос на руках держал нашу часовню, а Богоматерь – нашу школу. И у меня, ребенка, возникла дилемма: то ли Христос существовал до нашей школы, то ли наша школа существовала до Христа? Этот вопрос я не могла разрешить довольно долго.
Однажды я стояла на службе в чинных рядах наших учениц, и мое внимание приковала к себе икона «Не рыдай Мене, Мати». Я стремительно рванулась к ней, с воплем на всю церковь, перебивая пение и чтение: «Посмотрите! Ой, ой, ой! Как Ему больно, почему Его положили в сундук?! Смотрите! Его Мама плачет!» Все, кто мог, бросились меня успокаивать, но я громко убеждала всех, что Христу в сундуке больно! Одним словом, церковь, как магнит, притягивала меня к себе своей росписью. Я бегала в нее на всех переменках, чтобы изучать на иконах наши пейзажи, те места, по которым ходил Христос. Такими были мои первые иконописные переживания в жизни.
Позже, когда мне исполнилось 12 лет, я встретилась с иконописицей княжной Голицыной, которая приехала из Парижа в Иерусалим и приняла иночество с именем Евдокия. В первый же вечер мы подружились, она показала мне свои иконы, которые были очень красивыми. Она открыла иконописный класс, где мы занимались под ее руководством, так что она – моя первая учительница. Потом я переехала в Париж и познакомилась с Леонидом Александровичем Успенским[140]. Я приходила к нему почти ежедневно годами, писала, показывала, мы говорили об иконописи. Человека, более погруженного в размышления о сущности иконы, чем он, трудно было себе представить. Всю жизнь он хотел понять, что такое икона. И перед смертью он как-то спросил меня: «А поняли ли мы, что такое икона?» Я была поражена! Это после всех его трудов об истории и богословии иконы!
– Отличался ли подход к иконе Успенского от подхода сестры Евдокии?
– Совсем нет. Только он был намного талантливее. Иконы сестры Евдокии – более женственные, она писала свободнее, потому что так ее научил наставник-монах, иконописец Свято-Сергиевского подворья в Петербурге. Эту свободу она передала и мне: я не пишу копии, я пишу образ, как его себе представляю, но, разумеется, согласно канонам Церкви. Успенский тоже не писал копий, к концу жизни образ у него становился все более упрощенным: он не впадал в детали. У него икона – это ее сущность.
– Вы помните свою первую икону?
– Да. Я хорошо помню то счастье, которое ощущала, когда писала иконы. Первая икона была на бумаге – Божия Матерь. Вторая – на доске: поясное изображение правого ангела из «Троицы» Андрея Рублева.
– А первый иконостас?
– Это был заказ, сделанный в 1959 году нашему монастырю арабским приходом в Акабе, на Красном море, в Иордании. Мне было уже почти 20 лет. Много лет спустя, когда я жила в Голландии, как-то провожала на поезд свою парижскую подругу. Проходя мимо киоска на вокзале, купила «Le Figaro»[141], смотрю на первую страницу и вижу мои иконы. Читаю подпись: «В Акабе разбомбили церковь. Уцелел иконостас». Для меня это было поразительно!
Читать бесплатно другие книги:
