Замужем за облаком. Полное собрание рассказов Кэрролл Джонатан

Усталый Ангел

Вы меня не знаете, но узнаете – скоро. Если хотите, чтобы я представился, дайте мне час. Или меньше, если читаете быстро. Мне кажется, вы читаете быстро. Вы читаете быстро, потому что вы серьезная женщина. Вы встаете, чтобы вручную переключать телеканалы (хотя у вас есть для этого специальный пультик), знаете, где у вас в письменном столе лежат ножницы и все прочее. Каждое утро – свежее белье. Позвольте угадать – белое? И может быть, пара дорогого соблазнительного черного в ящике – для особых случаев? Угадал? Держу пари, да.

Я думал, сегодня вы пошли в ресторан. И гадал, отреагируете ли вы на поведение официантки. Видите ли, она засуетилась и уронила на пол стакан с водой. Он разбился, осколки разлетелись во все стороны. Но она сделала вид, что ничего не случилось! Пошла дальше, хотя знала, что он упал. Не остановилась, не прибрала. Прошло несколько минут! Осколки стекла лежали посреди пола, где каждый мог наступить, а она оставила их там. Она не хотела этого, но когда это все же случилось, то вела себя так, будто ничего не произошло. Какое-то время ее глупенькая планета продолжала вращаться по своей орбите вокруг солнца, когда его уже не было… В общем, я гадал, так ли и вы поведете себя, когда придет ваш черед. Как будто ничего не случилось, несмотря на сумасшедшие звонки ночью или кровь в вашей сумочке, теплую жевательную резинку у вас на подушке или еще что-нибудь такое. Не обращать внимания, оставить осколки на полу и ходить по ним босиком, пока стекло не проникнет в ногу так глубоко, что…

Назову ее Тони. Это не ее имя, но я люблю женщин, чье имя заканчивается на «и», как если бы в этом было что-то экзотическое, итальянистое, а не столько же примерно ума и тонкости, как в заднице задрипанного бомжа.

Моя Тони была женщиной вполне заурядной внешности, но при помощи известной доли вкуса и денег сделала себя симпатичной. Ее носик был слишком маленьким, а лоб слишком высоким, чтобы исправить все остальное, чересчур круглое лицо. Когда она занималась любовью, эта округлость особенно проявлялась, и оно становилось каким-то детским и более интересным. Вероятно, потому ей и хотелось иметь нос побольше – чтобы придать особенность своему ничем не примечательному лицу.

Я знал это лицо так хорошо, потому что от нечего делать несколько месяцев изучал его через бинокль. В моем бинокле не очень сильные стекла – 7 на 21, такими вы пользуетесь в опере, чтобы заглянуть в горло какому-нибудь толстяку-певцу, – но этого хватало.

Я обнаружил Тони в ее квартире в тот вечер, когда купил бинокль. Спокойно рассматриваю дом напротив и вдруг вижу на этаж ниже моего – вот она. Сквозь ее прозрачные белые занавески я мог наблюдать, как она смотрит телевизор. Голая! Действительно, когда я увидел ее впервые, она была голая. Маленькие груди, маленькие бедра… Восхитительно. Мечта каждого мужчины – голая женщина, за которой можно подглядывать, заполняя свои одинокие вечера. Нагота не возбудила меня, но из-за нее Тони мне очень понравилась. Дома эта женщина делала что хотела – в январе голая смотрела телевизор, держа в одной руке чашку какао, а вторую подложив под зад. Иногда я включал свой телевизор и пытался угадать, что она смотрит. Новости голышом? Или разделась к своему любимому ток-шоу? Сняла последнее, зная, что на экране Мел Гибсон, и воображала, что демонстрирует ему свои прелести?

Похоже, ей нравилось все время быть голой. Я особенно любил следить, как она слоняется из комнаты в комнату, частенько поздно ночью, просто так, вместо того чтобы отдыхать, а тем временем к ней подкрадывалось утро и момент, когда придется снова одеться и отправиться во внешний мир к какой-то ожидающей ее работе. По вкусу и стоимости предметов в ее квартире – насколько смог увидеть – я догадался, что это деловая женщина, предприниматель. Лишь столько и дает узнать одномерная картина, открывающаяся из ваших двух окон. Не раз вечера напролет медленно переходил я в темноте от одного окна к другому и обратно, наблюдая, как Тони проводит свои вечера. В одном углу у нее была антикварная прялка и уютная с виду кушетка с непростительным цветочным узором. Телевизор почти упирался в окно, так что иногда я воображал, что со своего мягкого кресла она смотрит не Второй канал, а на меня.

Однажды вечером, когда ее не было дома, я достал свой пистолет и несколько раз выстрелил в ее окно. Не из своей квартиры, конечно. Нет, я поднялся на крышу соседнего дома и сделал это так, что, если бы приехала полиция, они бы подумали, будто очередной сумасшедший упражняется в стрельбе по неповинным окнам. Потом я никогда не спрашивал ее об этом, но уверен, что и она подумала так же, когда начали случаться другие события.

Все произошло спонтанно. Я не думал, что мне хочется переспать с ней, пока однажды утром не увидел ее в углу супермаркета, когда она покупала грейпфрут. И вдруг мысль посидеть с этой женщиной за завтраком, лакомясь этим грейпфрутом, показалась завораживающей и осуществимой. Впервые я так сильно ее захотел. И потому двинулся по супермаркету в том же направлении, что и она, позволяя ей мельком заметить, что я смотрю на нее. У кассы Тони стояла передо мной, как и было задумано. Когда она выложила свой грейпфрут, я застонал и сказал: как жаль, что я взял не этот, а маленький и жалкий, что лежал в моей корзинке. Продавцу я от этого не стал милее, но Тони улыбнулась, и у нас завязался разговор. Вот так. Вместе мы вышли из магазина и вошли в жизнь друг друга.

В первый раз придя к ней в квартиру, я сразу подошел к окну, выглянул и помахал рукой своему дому. Привет!

Тогда же мы в первый раз переспали. Скукотища-а-а! Кто бы подумал, что женщина, любящая разгуливать голой, окажется такой вялой в постели? Она думала, что слабые шевеления бедрами и попискиванье в конце и есть La Dolce Vita.[11] Она сказала, что из всех мужчин, с которыми спала, я единственный, кто, кончая, не производил никакого звука или движения. А потом шутливо спросила, кончал ли я. Я сказал: «Да». Ее улыбка погасла, и она сказала: «О!», словно переступила дозволенные границы. И это было действительно так.

Так что первым делом я научил ее, как вести себя в постели, и она усвоила урок, но разве это все? В постели, в беседе, в жизни моя любовница Тони не шла в сравнение с моей Тони, за которой я наблюдал в бинокль. Глядя в бинокль, я мог воображать что угодно. Спать с ней, или есть ее стряпню, или слушать ее разговоры могло быть интересно лишь в той мере, насколько это действительно было интересно, не больше. Здесь не было места воображению. Как часто я убегал из ее квартиры, ее объятий, ее снов и спешил обратно к себе, где хватался одновременно за бинокль и член и следил, как она голая вытряхивает пепельницу, которую я только что наполнил, как снимает пластинку, под которую мы танцевали час назад, прежде чем пойти в спальню.

На день ее рождения я совершил нечто, привязавшее ее ко мне навсегда. В детстве ее любимой книжкой был «Питер Пэн», и она в шутку говорила о своем часто возникающем желании, чтобы теперь пришел Питер Пэн и унес ее в страну Нетинебудет. Так вот, взяв напрокат зеленый костюм эльфа, я по толстой веревке, которой пользовался много лет назад, когда занимался скалолазаньем, вечером спустился с ее крыши – естественно, в костюме – и постучался в окно. А вот и я! Я пришел к тебе, Тони! Когда захочешь на звезду…

Вот как я получил свое прозвище. Когда она открыла окно и я влез в него, она обняла меня и спросила, не страшно ли мне было висеть на тридцатом этаже. Я сказал, что нет, что я лишь немного устал от всех этих маневров.

– Ах, мой чудесный Усталый Ангел. Я люблю тебя!

После этого я мог надеть ей на шею поводок и водить за собой.

Но вместо этого я начал ей звонить. Существует искусство телефонных звонков, весьма родственное искусству приготовления безупречного суфле – которое без лучших ингредиентов не поднимется как надо. Можете по телефону угрожать убийством, но это дешевка. Самые надежные продукты – это послать к двери Тони распорядителя похорон, чтобы сообщить «осиротевшей» о «недавно скончавшейся». Только скончавшаяся в данном случае – то же лицо, что и осиротевшая. Представьте ужас распорядителя похорон. А еще лучше представьте испуг Тони. Я звонил десять раз на дню. Говорил ей, что знаю, кто сшил ей ее лучший лифчик под цвет ванной комнаты. Говорил, что влюблен в нее. Что ненавижу ее. И прочее, и прочее.

Я мог стоять у своего окна с выключенным светом, держа в одной руке бинокль, а в другой телефонную трубку, и звонить. Видеть ее лицо, когда она понимала, кто это! Часто она сразу вешала трубку. Или я вешал трубку, просто на случай, если она подключила к линии записывающее устройство. Предосторожность никогда не помешает. Я наблюдал, как она плачет, наблюдал, как бросает трубку и трясется. Я наблюдал, как она хватается за голову и падает на пол в таком страхе, какой только может испытать человек.

Удивительно, что только через месяц после начала моих звонков она рассказала мне о них. Ну и мужество было у этой женщины! Я пришел в бешенство. Нужно позвонить в полицию! Что он о себе думает, этот извращенец? Я выдал ей множество хороших предложений. Ее успокоили и ободрили мои советы, что делать. Тони не сомневалась, что какая-нибудь из моих идей сработает.

Но они не могли сработать, так как я все их знал и всегда следил за ней. Когда она брала в рот свисток и со всей силы свистела в трубку, я отрывал трубку от уха и смеялся. Когда у нее кончался воздух, я доставал свой свисток и свистел, разрывая ей барабанные перепонки. И все такое.

Я звонил ей среди ночи и говорил ужасные вещи. Через несколько минут она звонила мне и, страшно извиняясь, сообщала, что он позвонил снова и, пожалуйста, поговори со мной!

Поговорить? Я спешил к ней и заключал в объятия – ее лучший мужчина. Питер Пэн, возлюбленный, всепогодный друг здесь! Иногда телефон звонил, когда я был там, но она не брала трубку. Тогда брал я и делал вид, что это он. Я ругался и кричал: «Тебя сейчас схватит полиция, подлый негодяй!»

Не знаю, что бы я сделал еще, но, позвонив однажды апрельским вечером, я увидел, как она подошла к телефону, а потом выпрыгнула из окна. Бац! Вот так сюрприз.

Осталось сказать вам немного. Это подсказка, – может быть, я кто-то из ваших знакомых. А может быть, нет. Может быть, я и сейчас наблюдаю за вами. Вы когда-нибудь задумывались, сколько за вами наблюдает людей, которых вы в жизни не видели?

До скорого,

ваш Усталый Ангел.

Мертвые любят тебя

Самый страшный звук в мире – это биение собственного сердца. Никто не любит говорить об этом, но это правда. Когда вам очень страшно, этот тайный зверь стучит огромным кулаком в какую-то внутреннюю дверь, требуя, чтобы его выпустили.

За несколько минут до происшествия я увидела на стене надпись. Корявыми белыми буквами в фут величиной там было написано: «МЕРТВЫЕ ЛЮБЯТ ТЕБЯ». Что бы это значило? Какой местный житель счел это столь важным, чтобы написать на стене среди города? От подобной надписи легко отмахнуться, сочтя ее шалостью или посланием миру от какого-нибудь фаната Grateful Dead,[12] но я чувствовала, что тут кроется нечто большее.

Меня зовут Антея Пауэлл. На середине четвертого десятка я более или менее удачливый предприниматель. Мои капиталы включают несколько ценных акций, часть многоквартирного дома и больное сердце. Большую часть своей взрослой жизни я зачарованно и в то же время со страхом прислушивалась к своему сердцу. Это мой двигатель и постоянное напоминание. И я пока еще не хочу, чтобы мертвые меня любили.

Я неслась на другой конец города. Если теперь вы спросите меня почему, я смогу лишь ответить: «Потому». Потому что думала, что мне туда нужно, потому что часы у меня в машине вечно спешат… Потому что мне было нужно успеть на встречу в Самарре. Я знала этот перекресток, даже знала, что красный свет здесь не скоро переключается. Когда я подъехала, горел он, красный, и сзади пристроился белый «фиат». От нечего делать я посмотрела в зеркало заднего вида на машину, на мужчину за рулем. На нем были солнечные очки, и я улыбнулась: ведь было девять вечера. Улыбнулся ли и он? Не помню.

Когда свет переменился, слева от меня, дребезжа звонком, поехал велосипед. В это же время «фиат» рванул с места и попытался обойти меня справа.

Велосипед ехал вплотную ко мне, и я не сомневалась, что сейчас собью его. Оставалось лишь резко отвернуть вправо, в машину.

Возможно, я ошибалась, и велосипед был не так уж близко. Все может быть. Я врезалась в «фиат» и одновременно услышала металлический скрежет и громкое «бум!»: лопнула моя правая передняя шина.

Ощущение при автомобильной аварии – горькое, безнадежное. Когда это случается, вы в шоке, но уже начинаете горевать о последствиях.

Ударив по тормозам, я инстинктивно резко свернула в сторону.

Машина остановилась, и я смотрела, как велосипедист виляет по улице прочь. Мне хотелось свернуть ему шею. Мне хотелось, чтобы я свернула ему шею полминуты назад, пока еще было не поздно. Мне хотелось уехать, и чтобы моя машина снова была в порядке.

Хлопнула дверь.

– Черт побери! – послышался разъяренный голос.

Темные очки по-прежнему закрывали глаза водителя, но все было написано на нижней половине его лица бешено перекошенным ртом. У мужчины были очень светлые волосы, и он яростно жестикулировал.

Я открыла дверь и стала вылезать, но внезапно сердце схватила аритмия, и я на мгновение замерла, испуганно зажмурившись.

– Дамочка, где ваши сраные мозги?

– Вы бы не могли минутку подождать? – Я машинально приложила обе руки к сердцу и чувствовала себя, как листок бумаги, который разрывают пополам.

– Подождать? Послушайте, дамочка, вы чуть не снесли переднюю часть моей машины. Чего еще мне ждать?

– У меня плохо с сердцем.

– У меня плохо с машиной!

Сзади послышался быстро приближающийся вой сирены, и через мгновение полиция была уже на месте.

И тогда я впервые по-настоящему рассмотрела того водителя. Он снял свои очки, и только тут я поняла, почему он их носил: он был альбиносом. Желтые волосы над серебристыми, прозрачно-белыми бровями, розовая кожа. Не знаю, были ли у него розовые глаза. Было слишком темно, чтобы разглядеть.

Меня изумило, как все в этом человеке словно светилось, выхватывая его из вечерних сумерек. Как фосфоресцирующая игрушка или горящий ночник.

– Ну, в чем дело? – Полисмен был большой и толстый, с голосом, подобным скрежету коробки передач какого-нибудь трейлера.

– Дело в том, что она врезалась в мою сраную машину.

– Выбирай выражения, ас. Здесь дама.

Посмотрев на копа, я попыталась благодарно улыбнуться. Мое сердце снова затихло, я медленно вылезла из машины и встала между двумя мужчинами.

– Я набирала скорость, когда меня подрезал велосипедист. Пришлось резко отвернуть.

– То есть отвернуть прямо в меня.

– Это правда.

– Кол мне в зад, если не правда!

Полицейский сурово посмотрел на него и записал что-то в своем большом блокноте, который достал из нагрудного кармана. Все у него было большое: блокнот, ручка, пистолет в блестящей коричневой кобуре на широком бедре.

– А что делал ты, обгонял справа?

– Она ехала слишком медленно. Мне пришлось обгонять.

– Она вообще не ехала – она пыталась отвернуть от велосипеда. Тебе не следовало обгонять ее справа. Потому-то она и врезалась в тебя, и это я запишу в своем рапорте.

Альбинос разинул, а потом захлопнул рот. Он не верил своим ушам.

– Это полное дерьмо! Откуда вам знать, что она говорит правду?

– Во-первых, у меня есть свидетели, а во-вторых, я не слышал от тебя никаких опровержений!

– И где же эти свидетели?

Коп указал на группу людей, собравшихся вокруг полицейской машины и разговаривавших с его напарником.

– Они все говорят, что ты тронулся слишком быстро и попытался обогнать справа. Ты знаешь, это опасный маневр. И это нарушение. А значит, тебе нечего сказать в свое оправдание, если дело дойдет о суда.

– Ни хрена себе! Даже не верится, что вы мне такую срань говорите!

– Мне не нравится твое поведение, беляк. Покажи-ка свои права.

Альбинос полез в карман и достал красивый красный кожаный бумажник. Я увидела на нем переводную картинку со сценой из «Полночи» – отвратительного фильма ужасов, очень популярного в то время.

– А вот это интересно! Тебе известно, что они просрочены на три месяца? У тебя недействительные права, и, пожалуй, тебе светит обвинение в опасном вождении, Брюс. Брюс… Битц? Ну и имечко! У тебя есть еще жалобы, Брюс Битц? – Полицейский подмигнул мне. При виде этого альбинос состроил такую рожу, будто проглотил жабу.

Добравшись до дому, я первым делом приняла ванну – вторую за вечер. Ванна – это моя запретная любовь и постоянное отпущение грехов. Как моя героиня Бланш Дюбуа, когда что-то идет не так, я открываю кран и наливаю воду… Горячую-горячую, как только можно. Врачи говорят, что такие встряски не на пользу моему сердцу, но это один из тех немногих случаев, когда я говорю себе, что мне слишком хреново, чтобы их слушать. И к тому же я придерживаюсь мнения, что мое сердце имеет собственный ум. А поскольку оно живет внутри меня, то должно привыкнуть к погружениям в кипяток, когда его хозяйка нервничает./p>

Я добавила в ванну чудесную большую порцию шампуня с кокосовым маслом. Глядя, как она взбивается в воде жемчужной пеной, я на время забыла о своей искореженной машине и сердитом мужике с белыми волосами. Сердитый белый мужик с белой машиной.

Повесив одежду, я блаженно шагнула в дымящуюся пену и устроилась поудобнее, а спустя какое-то время, несколько раз моргнув отяжелевшими веками, глубоко уснула.

Мне снилось, что я в незнакомом городе, на первый взгляд сером и печальном, отдающем чем-то восточным, весьма вероятно, коммунистическим. София или Прага, чужой город в полном смысле слова. Город тихой, безымянной муки. Я никогда там не была, это точно.

Но еще удивительнее был мой спутник. В мою руку крепко вцепился незнакомый мальчик – альбинос в синих джинсах и синей куртке, красных кроссовках и красной бейсбольной кепке с надписью «Сент-Луис кардиналз».

– Как тебя зовут?

– Брюс Битц.

– Сколько тебе лет?

– Семь.

– Ты знаешь, куда мы идем?

Он нахмурился:

– Ты должна отвести меня домой.

– А где это?

Он начал плакать. Сжав его руку, я попыталась ободряюще улыбнуться, но не имела представления, где мы и кто он, – я лишь понимала, что это детская версия мужчины, в чью машину я недавно врезалась.

Весь сон был таким странным и нелепым, что я проснулась от смеха. Я часто засыпаю в ванне и пока не утонула, но просыпаться от смеха – это на меня не похоже. Я осмотрелась вокруг усталыми горячими глазами, соображая, что тут изменилось, пока я спала. Ничего не изменилось. Затем я осмотрела ванну. Среди белой пены плавала маленькая пластмассовая белая машинка – «Фиат-Уно», в точности как у Брюса Битца. Не прикасаясь к ней, я заметила, что передний бампер у нее покорежен точно так же, как у ее большого, настоящего брата.

Жуть.

Сердце, трясущее тебя, как дерево в бурю, предупреждает, что любое слово, сорвавшееся у тебя с языка, может оказаться последним. И потому, прежде чем произнести, взвесь его хорошенько, чтобы знать наверняка, что это именно то слово.

Жуть.

Игрушечная машинка вызвала во мне жуткое чувство. Это была невозможная, смешная, худшая из угроз. Неужели белый человек действительно пробрался ко мне в ванную, пока я спала, и подложил машинку? Положил ее в ванну, пока мне снилось, как я держу его детскую руку в том чужом далеком городе?

И хуже того: может, он все еще у меня в квартире?

В наши дни одинокая женщина должна уметь позаботиться о себе. Как ни параноидально это звучит, но я держу дома два револьвера. Один под ванной, другой под кроватью. На них есть разрешение, и я достаточно упражнялась, чтобы в случае необходимости суметь выстрелить в кого-то.

Убедившись, что дверь закрыта (перед тем как я залезла в ванну, она была закрыта), я быстро вытерлась и натянула джинсы и футболку. Револьвер под ванной – тридцать восьмого калибра, и его вес чувствовался в руке. Он всегда заряжен.

Взведя курок, я открыла дверь ванной. Сердце снова заколотило в дверцу грудной клетки.

На цыпочках я обошла квартиру. Никого.

Наверное, я так и предполагала, но как чудесно знать наверняка. Я заглянула в каждый закуток, в чулан, под кровать, прежде чем сказать себе: «Все в порядке».

Но когда я снова оказалась в ванной, по моей спине пробежала дрожь, словно провели холодным ногтем. Альбинос был здесь, пока я спала. Так близко, что протянул руку и бросил игрушечную машинку мне в воду.

Даже то, что он видел меня голой, не так тревожило, как мысль о том, что белая-белая рука прикасалась к воде, в которой лежала я.

Зазвонил телефон.

Я взяла трубку у раковины.

– Антея Пауэлл?

– Да. Кто это?

– Мертвый белый «фиат». Помнишь? Парня, которого стукнула? Машинку у тебя в ванне? Меня.

Я по-прежнему держала в руке револьвер и приставила его к трубке, будто это могло помочь.

– Что вам нужно? Что вы делали в моем доме?

– Ты изуродовала мою машину. Я это запомнил.

– Что вам нужно от меня?

– Только свое. Ты должна мне кучу денег.

– Тогда оцените стоимость ремонта. Назовите сумму, и мы что-нибудь придумаем.

– Мне не нужна отремонтированная машина. Мне нужна новая, Антея. Купи мне новую, и я оставлю тебя в покое.

– Не смешите меня: я лишь поцарапала передний бампер.

– Мне нужна новая машина, Антея.

– Не угрожайте мне, Брюс. Я помню ваше имя. Не забывайте, я могу позвонить в полицию и рассказать обо всем. Угрозы по телефону, вторжение в чужой дом… Вас будет нетрудно разыскать. Не думаю, что в городе много альбиносов по имени Брюс Битц!

Он рассмеялся:

– Брюси! Думаешь, так меня зовут? Он мертв, милая. Эти права, что я показал? Их срок истек три месяца назад, потому что тогда же истек срок старины Брюса. Я взял их с его тела и немножко подправил. Он погиб в автокатастрофе. Странное совпадение, а?.. Делай, что сказано, Антея, или я сожру твою рожу.

Он повесил трубку.

В ту ночь я не много спала. Сны мне снились черно-белые, и все происходило в новом незнакомом городе. Малолетний Брюс Битц и я шли по освещенным улицам, как на картинах Де Кирико, – белоснежным или рассеченным пополам, как косой, карающими, неумолимыми тенями: или свет, или темнота, и ничего между.

Ничего особенного не происходило, и разговоров было мало. Но помню, нам было легко друг с другом, потому что я как будто бы знала, куда идти. Мальчик чувствовал это и не скулил и не плакал, когда я сбивалась с пути и путалась.

– Как тебя зовут на самом деле? Прошлый раз ты обманул меня, тебя зовут не Брюс…

Он закрыл ручками лицо и рассмеялся приятным смехом шаловливого ребенка.

– Ты рассердилась на меня?

– Нисколечко. Так как тебя зовут?

– Джон Крей. – Он не отрывал рук от лица.

– На этот раз ты говоришь правду?

Руки упали вниз. Казалось, он возмущен.

– Да. Джон Крей. Меня зовут так!

Проснувшись, я осмотрела кровать и увидела на подушке, в нескольких дюймах от себя, книгу. Слишком взвинченная, накануне вечером я ничего не читала перед сном. Схватив книгу, я заспанными глазами попыталась прочитать заголовок: «Я приду за тобой».

Это была детская книжка большого формата, в ней было мало текста, но много картинок. Я прочла ее. Чудище с другой планеты прилетает на землю, чтобы сожрать маленького мальчика. История имела смешной счастливый конец, и она бы мне понравилась, прочти я ее при других обстоятельствах. Но у меня не было никаких детских книжек. И эту я не читала в постели прошлым вечером. «Я приду за тобой».

Закончив, я положила книгу и выглянула в окно. Что я могу? Позвонить в полицию и доложить о несуществующем «Брюсе Битце», терроризирующем меня? Заплатить ему за аварию, в которой виноваты оба? Подождать его следующего безумного хода? Каким образом он «сожрет мою рожу»?

Телефонный справочник. Джон Крей! Все случившееся за последние двенадцать часов было совершенным безумием, так почему бы не поискать в телефонном справочнике имя мальчика из черно-белого сна?

Там нашлись два Джона Крея и один Дж. Крей. Было раннее субботнее утро. Хватит времени разыскать их всех и увидеть.

Я позвонила по первому телефону. Ответил определенно негр, я искала явно не его, но мне хотелось, чтобы он сказал что-нибудь, кроме «нет», и потому…

– Это Джон Крейон?

– Крейон? Нет, Джон Крей. Джон Тайрон Крей. Что это за фамилия такая – Крейон? Думаете, это «Улица Сезам»? Вы ошиблись номером, Большая Птица. – Он рассмеялся и повесил трубку.

По следующему номеру ответила женщина с сиплым голосом и сказала, что ее муж Джон умер шесть месяцев назад.

Без особых надежд я набрала номер Дж. Крея. Снова ответил женский голос.

– Простите, можно поговорить с Джоном Креем?

– Его сейчас нет. Может быть, ему что-то передать?

– Нет, я перезвоню. – Я улыбнулась и повесила трубку.

Послонявшись по квартире несколько часов, я вышла поесть в моем любимом ресторане.

Воскресный поздний завтрак в «Chez Uovo» – приятный способ потратить семь долларов. Зайдите туда несколько раз, и вас будут там приветствовать, как члена банды, и подадут бесплатно десерт, если из печи только что вынули один из их прекрасных пирогов или просто если у вас грустный вид.