Месть географии. Что могут рассказать географические карты о грядущих конфликтах и битве против неизбежного Каплан Роберт

Глава 11

География китайской мощи

В конце своей знаменитой статьи «Географическая ось истории» Маккиндер выражает особое беспокойство по поводу Китая. Пояснив, почему внутренняя часть Евразии образует силовой геостратегический центр мира, он утверждает, что китайцы «могут стать желтой угрозой для мировой свободы хотя бы потому, что, помимо ресурсов огромного континента, у них в распоряжении еще и протяженная океанская граница, и это преимущество, которого лишена Россия в данном осевом регионе».[291] Вынесем за скобки свойственный той эпохе налет расизма, а также истерическую реакцию, которую всегда вызывает на Западе появление могучей внешней силы, и сконцентрируемся на анализе, который проводит Маккиндер. Согласно этому анализу, в то время как Россия — это сухопутная держава, чей единственный океанический берег в основном заблокирован арктическими льдами, Китай — это также держава континентальных размеров, но сочетающая в себе признаки державы и сухопутной, и морской. Фактически зона влияния Китая распространяется не только на важнейшие центральные регионы Средней Азии, бывшие ранее в составе Советского Союза и богатые запасами полезных ископаемых и углеводородного сырья, но и на основные морские пути Тихого океана почти в 5000 км от них. Ведь береговая линия Китая протянулась на 14500 км, изобилует удобными естественными гаванями и пролегает в зоне умеренного климата. (Маккиндер даже предупреждал, что Китай однажды завоюет Россию.) Более того, как писал Маккиндер в 1919 г. в книге «Democratic Ideals and Reality» («Демократические идеалы и реальность»), если Евразия вместе с Африкой когда-либо образуют «мировой остров», ведь они являются самым сердцем суши нашей планеты размеры которой в 4 раза больше Северной Америки, а население больше в 8 раз, то Китай, наибольшее континентальное государство Евразии с береговой линией, будет обладать наиболее выгодным географическим положением на Земле как в тропической, так и умеренной зоне. В заключение труда «Демократические идеалы и реальность» Маккиндер предсказывает, что наряду с США и Великобританией Китай в конечном итоге будет определять направление развития для всего мира, «построив для четверти всего человечества новую цивилизацию, которую нельзя будет назвать ни полностью восточной, ни полностью западной».[292] Оставаясь патриотом-империалистом до мозга костей, Маккиндер, конечно, включил Великобританию в число избранных. Тем не менее, основываясь всего лишь на географических и демографических критериях, он сумел сделать насчет Китая такое предсказание, которое до сих пор оказывалось довольно точным.

Выгодное географическое положение Китая до такой степени самоочевидно, что, говоря о стремительном экономическом развитии страны и уверенности китайцев в своих силах, о нем нередко не упоминают. Так что логичным шагом представляется взглянуть на карту через призму китайской истории.

В то время как Россия расположена к северу от отметки в 50° северной широты, Китай расположен к югу от нее, приблизительно в тех же умеренных широтах, что и США, со всем разнообразием климатических условий и преимуществами, с которыми это связано[293].[294] Харбин, главный город Маньчжурии, расположен на отметке 45° северной широты, как и штат Мэн. Пекин находится примерно в 40° северной широты — там же, где и Нью-Йорк. Шанхай в устье реки Янцзы расположен в 30° северной широты — как и Новый Орлеан. Тропик Рака пересекает крайнюю южную часть Китая и проходит лишь немного южнее архипелага Флорида-Кис.

Китай лишь немногим уступает США в праве претендовать на то, чтобы сравниться по своему статусу с континентом. Америке, омываемой двумя океанами и граничащей с Канадской Арктикой, может угрожать только такой демографический гигант, как Мексика, которая расположена к югу от Соединенных Штатов. Опасность для Китая на протяжении тысячелетий в основном исходила из евразийских степей на севере и северо-западе страны — тех самых степей, которые таили угрозу и для России, только эта угроза исходила с противоположного направления. Так что взаимодействие между коренными китайцами и маньчжурами, монголами и тюркскими народами с пустынных возвышенностей стало одним из центральных мотивов китайской истории. Вот поэтому города-столицы ранних китайских династий часто строились на реке Вэйхэ, выше по течению от места, где она впадает в Хуанхэ. Там выпадало достаточно дождей для оседлого земледелия, и эти места были защищены от кочевых племен плоскогорья Внутренней Монголии на севере.

Соединенным Штатам досталась удобная география, которую характеризует «аккуратное» чередование лесов, прерий, пустыни, гор и побережья океана, с реками Миссисипи и Миссури, текущими с севера на юг и расположенными посередине. В Китае же география не такая удобная. Великие реки — Вэйхэ, Ханьшуй, Хуанхэ и Янцзы — текут с запада на восток, с высоких и засушливых возвышенностей внутренней части Евразии к более влажным сельскохозяйственным землям вблизи Тихого океана.[295] Эти земли, в свою очередь, поделены между относительно сухой частью Северного Китая, где выращивают пшеницу и просо, а сам посевной сезон достаточно короткий (что очень схоже с условиями северной части американского Среднего Запада), и плодородными южными регионами с влажным климатом, где дважды в год собирают урожай риса. В 605–611 гг. н. э. в Китае построили Великий канал, который соединил реки Янцзы и Хуанхэ. Таким образом удалось соединить север страны с его бедными урожаями и благополучный юг, часто имеющий избыток риса. По словам британского историка Джона Кея, для Китая это событие «имело примерно такое же огромное значение, как строительство первых трансконтинентальных железных дорог для США».[296] Великий канал стал ключом к единению страны. Он облегчил северу завоевание юга во времена средневековых династий Тан и Сун, что в свою очередь помогло укрепить географическую основу аграрного Китая. И вновь на этом примере мы видим, как отдельные действия людей — в данном случае строительство канала — оказываются более важными для истории, чем география. А ведь учитывая резкие различия между Северным и Южным Китаем, разделение этих двух частей страны в эпоху раннего Средневековья, длившееся свыше 200 лет, могло приобрести постоянный характер, как это случилось с восточной и западной частями Римской империи.[297]

Но, как пишет профессор Гарвардского университета Джон Фэрбэнк, «различия между Северным и Южным Китаем не так велики в сравнении с различиями между кочевым образом жизни на пастбищах плоскогорий Внутренней Азии и оседлым образом жизни деревень, основанном на интенсивном земледелии Китая». Под Внутренней Азией Фэрбэнк понимает достаточно широкий регион: «Широкая дуга, протянувшаяся от Маньчжурии через Монголию и Туркестан до Тибета». Взгляды китайцев на окружающий их мир и местоположение своей страны, — продолжает он, — основаны на культурных различиях, которые существуют между этим кольцом пустынь, окружающих страну, и возделанными и засеянными землями самого Китая, то есть между пастушеским и земледельческим. Этническая география Китая отражает эту «структуру, состоящую из ядра и периферии». Ядром является земледельческая «центральная равнина» (чжунюань), или «внутренний Китай» (neidi), а периферией — скотоводческие «приграничные земли, рубежи» (бяньцзян), или «внешний Китай» (waidi).[298]

Именно с этой целью в конечном счете и была построена Великая Китайская стена. Она, как пишет политолог Григиел, «служила средством для укрепления “экологического” разделения, которое перетекло в политические различия»[299].[300] В самом деле, для ранних китайцев земледелие и означало саму цивилизацию. Ее называли Центральное, или Срединное, царство, Чжунго, и оно ничем не было обязано соседним народам с пастбищ. Из этого следовала определенная культурная уверенность, схожая с уверенностью христианского мира на Западе.[301] Со времен поздней династии Чжоу, в III в. до н. э., земледельческий Китай стал впитывать в себя элементы варварской и полуварварской культуры.[302] Позже, начиная с династии Хань во II в. до н. э., китайцы, бывало, сталкивались с другими культурами: римской, византийской, персидской и арабской. Сопоставление этих культур способствовало развитию регионального чувства пространства.[303] Тот факт, что сегодня в состав Китая входит как пустыня, так и пахотные земли в континентальном масштабе, не меньше, является результатом долгого и увенчавшегося в итоге успехом исторического процесса, который, в свою очередь, является географическим основанием для китайской мощи.

Процесс расширения начался с «колыбели» китайской цивилизации, области вокруг реки Вэйхэ и низовьев реки Хуанхэ в северной части сельскохозяйственной зоны (южнее Маньчжурии и Внутренней Монголии), которая процветала в период Западной Чжоу 3000 лет назад.[304] Поскольку скотоводческая Внутренняя Азия с ее пастбищами не имела зерноводства, ее немногочисленное население, составляющее примерно 1/16 часть от населения изначальной территории «колыбели», не могло выжить без доступа к ней.[305] Таким образом, Китай рос и расширялся по направлению от реки Вэйхэ и низовьев реки Хуанхэ, хотя недавние археологические раскопки явственно свидетельствуют о развитии цивилизации в это же время и в Юго-Восточном Китае и Северном Вьетнаме.[306] В период Сражающихся царств (403–221 гг. до н. э.), Чжаньго, когда большие царства покоряли малые и количество государств резко уменьшилось со 170 до 7 образований, китайская цивилизация продвинулась дальше на юг в регионы, пригодные для выращивания риса и чая, включая район современного Шанхая. При всем этом политическая власть по-прежнему была сконцентрирована на севере, включая район современного Пекина[307].[308] Победителем в войне Сражающихся Царств вышла династия Цинь, благодаря которой, согласно некоторым этимологическим исследованиям, Китай получил свое название. К I в. до н. э., в период правления династии Хань, сменившей династию Цинь у власти, Китай включал в себя все пригодные для земледелия центральные земли, расположенные от верховьев рек Янцзы и Хуанхэ до побережья Тихого океана и от залива Бохайвань в Желтом море возле Корейского полуострова до Южно-Китайского моря. Ряд дипломатических соглашений и военных кампаний позволил императорам династии Хань установить власть над кочевым народом хунну во Внешней Монголии и восточном Туркестане (Синьцзяне), а также в Южной Маньчжурии и северной части Кореи.

Сложилась определенная модель поведения. Земледельческой цивилизации Китая при ее оседлом образе жизни приходилось постоянно создавать защитное буферное пространство, которое отделяло бы ее от кочевых народов с более засушливых возвышенностей, окружающих ее с трех сторон, от Маньчжурии до Тибета[309].[310] С такой же исторической проблемой столкнулась и Россия, ведь ей тоже нужна была такая буферная зона. Но в то время как Россия распростерлась на 11 часовых поясов, имея относительно низкую плотность населения, Китай с древних времен был гораздо более компактно и густо населен. Поскольку поводов бояться вражеских вторжений у Китая было меньше, он стал более миролюбивым государством. Тем не менее в Поднебесной зарождались династии, отличавшиеся энергичностью и агрессивностью. При династии Тан, периоде наивысшего могущества страны, в VIII в., военное ремесло прогрессировало и развивалось наравне с литературой и искусством. Армии династии Тан воевали по всему пространству между Монголией и Тибетом, установив контроль над территориями всей Центральной Азии до самого Хорасана на северо-востоке Ирана. Наступил золотой век для Шелкового пути. Наряду с этим императоры Тан вели войны с тибетцами на юго-западе с помощью тюрков-уйгур с северо-запада. Основным принципом всегда было не сражение со всеми противниками сразу, а маневрирование между этими народами степей. На самом деле военные были всего лишь одним из инструментов Танского государства. «Конфуцианская доктрина, — пишет британский историк Джон Кей, — сформировавшаяся в эпоху Сражающихся царств и частично являющаяся реакцией на нее, предполагала твердый контроль гражданских в военных вопросах».[311] Среди «предметов гордости старого Китая», по словам Фэрбэнка, был «обоснованный пацифизм», поскольку одной из конфуцианских идей государства являлось «правление при помощи добродетели».[312] Этот пацифизм, как говорят историки, иногда считают причиной того, почему, как только Китай вторгался в районы пастбищ и плоскогорий, кочевники тут же, в свою очередь, отвечали тем же — вторгались на территорию Китая. В 763 г. тибетская армия фактически разграбила столицу Танского Китая Чанъань (Сиань). Но что более важно, династии Цзинь, Ляо и Юань — каждая из которых родом с северных пастбищ — на протяжении всего Средневековья олицетворяли военную агрессию против Поднебесной со стороны Внутренней Азии. Наряду с этим коренные династии Сун и Мин, при всей революционности их военных технологий, не сумели вернуть под свой контроль степные территории. Внутренняя Азия, простирающаяся от Тибета и Восточного Туркестана через всю Монголию до дальневосточной границы с Россией, была отвоевана только при маньчжурской династии Цин, уже в XVII–XVIII вв. (Именно в этот период были сформированы границы многонациональной территории, которую сегодня контролирует китайское государство, равно как и представления о них; Тайвань был присоединен в 1683 г..[313]) Одним словом, Китай приобрел континентальные масштабы благодаря своим постоянным контактам с центральной частью Азии, которая частично входит в маккиндеровский «Хартленд», что и определяет политические реалии современного Китая.

В самом деле, вопрос теперь состоит в том, смогут ли ханьцы, крупнейшая на сегодняшний день этническая группа КНР, составляющая более 90 % населения и расселенная в основном на территории пахотных земель «внутреннего Китая», постоянно поддерживать максимально стабильный контроль над живущими на периферии тибетцами, тюрками-уйгурами и жителями Внутренней Монголии.

Между тем КНР сейчас достигла пика своей континентальной мощи, хотя раны, нанесенные ей территориальными притязаниями Европы, России и Японии, по историческим меркам Китая, еще очень свежие. В XIX в., когда Китай династии Цин переживал экономические трудности, страна потеряла значительную часть своей территории — зависимые южные территории Непала и Бирмы отошли к Великобритании, Индокитай — к Франции, Тайвань и зависимые территории Кореи и Сахалина — к Японии, а Монголия, Амурский край и Уссурийский край — к России[314].[315] В XX в. Япония захватила полуостров Шаньдун и Маньчжурию в самом сердце Китая. И все это случилось вдобавок к унизительным соглашениям об экстратерриториальности, навязанным Поднебесной в XIX–XX вв., согласно которым западные государства устанавливали контроль над частью крупных городов Китая.

А теперь мы переместимся в 1950-е гг., когда в средних школах КНР стали появляться карты Большого Китая, включавшего все эти потерянные территории, а также Восточный Казахстан и Кыргызстан. Мао Цзэдун, который впервые со времен расцвета династии Цин сумел объединить континентальный Китай, очевидно, ратовал за полное возвращение в состав его государства земель, исторически к нему относящихся, но находящихся под контролем другого государства. Он как личную трагедию воспринимал раны страны, бывшей когда-то огромной империей и существовавшей веками, — раны, нанесенные унижениями, которые ей довелось познать в недавнем прошлом.[316] Учитывая те потрясения и тяжелые испытания, с которыми Поднебесная столкнулась в своей истории, это — один из тех недостатков в рассуждениях Мао, который мы, вероятно, могли бы простить ему. И пусть правители Китая во втором десятилетии XXI в., может, и не так бессердечны в своих взглядах, как Мао, но они всегда помнят китайскую историю. Современные государственные границы включают Маньчжурию, Внутреннюю Монголию, Восточный Туркестан и Тибет — то есть все прилегающие плоскогорья и пастбища. Но, несмотря на это, правительство страны сегодня предпринимает целый ряд стратегических шагов, которые демонстрируют миру такое представление о Китае, которое выходит далеко за пределы территории Поднебесной даже при династии Тан в VIII в. и при династии Цин во времена самого мощного расцвета страны в XVIII в. Китай — это государство с самым большим населением и наиболее динамично развивающейся экономикой в мире, которое распространяет свое территориальное влияние в основном посредством торговли. При правлении последней из великих китайских династий — окрестившей себя коммунистической, хотя и являющейся на самом деле капиталистической и авторитарной — Китай, по сути, чрезвычайно настойчиво стремился к еще одному золотому веку империализма. И есть в этом определенная ирония, ведь китайские правители считают себя великодушными, терпимыми и заслуживающими свою власть благодаря, используя термин династии Хань, небесному предопределению — «Небесному Мандату».[317]

Географическая специфика Китая указывает на то, что путь этой страны к превращению в ведущую мировую державу будет непростым. Ведь ежегодный прирост ВВП более 10 %, который наблюдался в стране последние 30 лет, едва ли будет продолжаться и дальше такими темпами. Но, несмотря на это, даже в условиях перестройки КНР всегда будет находиться в центре геополитических отношений мира. Китай никогда больше не скатится до полного хаоса. Поднебесная, как и говорил Маккиндер, сочетает в себе элементы предельно модернизированной экономики западного образца с унаследованной от Древнего Востока «гидравлической цивилизацией»[318].[319] Понятие «гидравлической цивилизации» подразумевает, что режим, управляемый из единого центра, способен вербовать миллионные трудовые армии на строительство крупнейших гидротехнических сооружений и объектов инфраструктуры. Это и обусловливает возможность Китая неуклонно поступательно развиваться с темпами, которыми не всегда могут похвалиться демократические государства, привыкшие в поисках компромиссов неторопливо согласовывать интересы своих граждан. Несмотря на то что китайские лидеры формально считаются коммунистами, они — фактические преемники примерно 25 императорских династий, которые сменяли друг друга на протяжении 4000 лет в деле освоения западных технологий и опыта, что происходило, однако, строго в контексте сложной культурной системы самой Поднебесной, которая среди прочего может похвастаться уникальным опытом в навязывании вассальных отношений другим государствам. «Китайцы, — говорил мне один чиновник из Сингапура, — очаровывают вас, когда хотят вас очаровать, и шантажируют вас, когда им это нужно, и делают это систематически».

Внутреннее развитие Китая, при всех связанных с ним общественных тревогах, питает его внешнеполитические амбиции. Империи редко строятся сознательно, по готовому заранее проекту. Скорее, когда государства становятся сильнее, у них возникают определенные потребности и, как ни парадоксально, неуверенность в собственной безопасности, которая совершенно естественно заставляет их расширяться. Взять, например, США. Там, под руководством ничем не примечательных президентов — Резерфорда Хейса, Джеймса Гарфилда, Честера Артура, Бенджамина Гаррисона и др. — экономика устойчиво развивалась при высоком уровне ежегодного роста в период между окончанием Гражданской войны и испано-американской войной 1898 г. Как следствие, по мере того как торговля Соединенных Штатов с внешним миром расширялась, у страны возникали разносторонние экономические и стратегические интересы в самых отдаленных уголках света, что приводило к военному вмешательству, в частности к высадке морской пехоты США в Южной Америке и отправке военно-морского флота в Тихий океан. Это происходило, несмотря на все социальные беды США того времени, которые, в свою очередь, и были результатом такого динамического развития. Еще одним фактором, заставившим Соединенные Штаты обратить пристальный взгляд за пределы своих границ, было то, что внутри страны положение являлось прочным, ведь последнее крупное сражение с индейцами на территории страны произошло в 1890 г.

КНР также укрепляет сухопутные границы и начинает проявлять свою активность вовне. В отличие от США, Китай во внешней политике не практикует миссионерский подход. Он не рвется распространить на другие страны свою идеологию или форму правления. Этический прогресс в международной политике — это цель США, а не Китая. Однако КНР не является неким консервативным государством, старающимся сохранить существующее положение дел в мире. Внешнеполитическая активность страны в основном продиктована потребностью в поставках энергоносителей, металлов и другого стратегического сырья, необходимых для поддержания постоянно растущего уровня жизни населения, которое составляет сегодня, грубо говоря, 1/5 часть населения нашей планеты. В самом деле, Китай в состоянии прокормить 23 % населения планеты, имея в своем распоряжении всего 7 % пахотных земель, причем, как пишет Фэрбэнкс, «на каждый квадратный километр возделываемых земель в долинах и на равнинах приходится около 800 человек»[320].[321] Теперь от страны ждут, что ей удастся обеспечить большинству городского населения возможность наслаждаться комфортом жизни среднего класса.

Для решения всех этих задач Китай установил выгодные для себя сырьевые отношения и с соседними, и с далекими странами, обладающими теми ресурсами, в которых он нуждается для обеспечения своего роста и развития. Поскольку мотивы активной внешнеполитической деятельности страны обусловлены фундаментальными национальными интересами — экономическим выживанием и развитием, то Китай можно охарактеризовать как сверхреалистичную державу. Вот почему КНР стремится упрочить свое присутствие в различных частях Африки к югу от пустыни Сахара, где находятся большие запасы нефти и других полезных ископаемых. Также ему необходимо обезопасить транспортные пути и порты в Южно-Китайском море и в соседнем Индийском океане, через которые страна имеет доступ в богатый нефтью и газом арабско-персидский мир. Не имея особого выбора в своих действиях на международной арене, Пекин мало беспокоится о том, с какими режимами ему приходится иметь дело, ведь в партнерах ему нужна стабильность, а не добродетели, какими их представляют себе на Западе. Некоторые из них, как, к примеру, Мьянма, Казахстан, Иран, Судан и Зимбабве, являются по сути или отсталыми, или авторитарными, или зачастую и теми и другими одновременно. В этом случае поиск поставщиков сырьевых ресурсов, которых Китай ищет по всем миру, приводит к конфликтам с США с их миссионерскими намерениями свободы и демократии, а также к трениям с Индией и Россией, на чьи сферы влияния иногда замахивается КНР. Часто из поля зрения при этом, однако, ускользает тот факт, что эти страны, как и некоторые другие, расположенные в Юго-Восточной и Центральной Азии и на Большом Ближнем Востоке, уже оказывались под властью или влиянием той или иной китайской династии в прошлом. Даже Судан расположен недалеко от того региона Красного моря, в котором бывал адмирал Чжэн Хэ во времена династии Мин в начале XV в. До известной степени Китай всего лишь восстанавливает свои имперские территориальные владения.

Поднебесная при этом никак не угрожает существованию этих государств. Вероятность войны между США и Китаем очень незначительна. Военная угроза со стороны КНР представляет для Соединенных Штатов лишь непрямую опасность. Речь здесь идет главным образом о проблемах географического характера, однако при этом также сохраняются и принципиальные расхождения по вопросам внешнего долга, торговли и глобального потепления. Находящаяся в процессе своего формирования зона влияния Китая в Евразии и Африке — на маккиндеровском «мировом острове» — расширяется, но не в империалистическом понимании, как это было присуще XIX в., а на более тонком уровне, который соответствует эпохе глобализации. Просто преследуя цель надежного удовлетворения своих экономических потребностей, Китай смещает политическое равновесие в мире в сторону Восточного полушария, а это самым серьезным образом затрагивает интересы США. Влияние Пекина, которому весьма и весьма способствует благоприятное расположение Китая на карте, расширяется везде и повсюду: на суше и на море, от Центральной Азии до российского Дальнего Востока, от Южно-Китайского моря до Индийского океана. Китай — это страна, которая стремительно превращается в мощную континентальную державу, и, в соответствии со знаменитым изречением Наполеона, ключ к политике таких государств лежит в их географии.

Положение Китая на карте Юго-Восточной Азии, как я уже говорил, является весьма благоприятным. Но во многих отношениях форма границ КНР в XXI в. лишена целостности, что крайне небезопасно. Примером может служить Монголия (географическая Внутренняя Монголия), расположенная к северу. Этот громадный кусок территории, который выглядит словно клок, выдранный из Китая, граничит с Поднебесной на юге, западе и востоке. Сегодня Монголия, у которой плотность населения одна из самых низких в мире, находится под серьезной демографической угрозой самого последнего в истории массового переселения в Евразии — миграции городской китайской цивилизации на север. Это уже прочувствовал на себе собственный автономный регион КНР — Внутренняя Монголия, которую буквально наводнили ханьцы из других регионов Китая. Так что жители Внешней Монголии беспокоятся, что скоро последует наплыв ханьцев и на их территорию. Завоевав некогда Внешнюю Монголию и получив тогда доступ к ее сельскохозяйственным землям, сейчас Китай намерен снова покорить Монголию, но уже по-новому, через процессы глобализации. КНР намерен поставить себе на службу запасы нефти, угля, урана и других стратегически важных минералов, а также богатейшие пустующие пастбища на территориях, которые уже были под властью Китая во времена маньчжурской династии Цин[322].[323] Строительство дорог, дающих Китаю доступ в Монголию, нужно рассматривать именно с такой точки зрения. Поскольку ничем не сдерживаемые индустриализация и урбанизация превратили Китай в крупнейшего мирового потребителя алюминиевой, медной, свинцовой, никелевой, цинковой, оловянной и железной руд, а запасов всех этих полезных ископаемых в Монголии в избытке, притом что доля Китая в мировом потреблении металлов с конца 1990-х подскочила с 10 до 25 %, то китайские горнодобывающие компании открыто делают ставку на разработку недр соседней страны. А если учесть, что Китай уже поглотил Тибет, Макао и Гонконг, то отношения с Монголией являются индикатором того, насколько широко простираются империалистические планы КНР. На самом деле граница между Монголией и Китаем, когда я был там неподалеку от города Замын-Ууд в 2003 г., представляла собой всего лишь искусственную межу, протянувшуюся по равнинному и постепенно нисходящему ландшафту пустыни Гоби. Китайский пограничный пост представлял собой ярко освещенную и хорошо спроектированную арочную конструкцию, символизирующую густонаселенный и промышленно развитый монолит, раскинувшийся на юге, вторгающийся во владения безлюдных монгольских степей с их войлочными юртами и хибарами-времянками, собранными из металлолома. Однако не стоит забывать, что такие демографические и экономические преимущества могут стать обоюдоострым мечом в случае этнических волнений в китайской Внутренней Монголии. Сама степень влияния Китая может пострадать из-за попытки объять такую обширную пастбищно-скотоводческую периферию и способна обнажить слабость, свойственную многоэтничным государствам. Более того, другим фактором, который может внести разлад в планы Китая, является собственное стремительное экономическое развитие Монголии в последнее время, благодаря чему страна привлекает огромное количество инвесторов со всего мира, что, таким образом, ограничивает влияние Пекина.

К северу от Монголии и трех китайских провинций Маньчжурии простирается российский Дальний Восток с его бесконечными березовыми лесами на всей территории между озером Байкал и Владивостоком. Этот обширнейший край, по площади примерно равный двум Европам, имеет малочисленное население — всего 6,7 млн человек, и численность его уже в ближайшее время может сократиться до 4,5 млн жителей. Российская империя, как мы видели, окончательно включила эти земли в свой состав в XIX — начале XX в., то есть тогда, когда Китай был еще крайне слаб. Но сейчас Китай окреп. К тому же по ту сторону границы, в Маньчжурии, проживает 100 млн китайцев, и плотность населения там в 62 раза выше, чем в Восточной Сибири. Через эту границу на российскую сторону постоянно просачиваются китайские мигранты. Например, в сибирском городе Чита, к северу от Монголии, уже есть достаточно большая китайская диаспора, которая продолжает расти. Доступ к ресурсам — это основная цель китайской внешней политики, а малонаселенный российский Дальний Восток обладает большими запасами природного газа, нефти, древесины, алмазов и золота. «Россия и Китай могли бы объединиться и создать тактический союз, но между ними уже сложились напряженные отношения из-за Дальнего Востока, — пишет Дэвид Блэр, корреспондент лондонской газеты Daily Telegraph. — Москву настораживают хлынувшие в этот регион потоки многочисленных китайских поселенцев, следом за которыми идут лесозаготовительные и горнодобывающие компании».[324] Здесь, как и в случае с Монголией, никто не опасается, что китайская армия когда-нибудь завоюет или формально аннексирует российский Дальний Восток. Опасения вызывает другое: все более заметное ползучее установление демографического и экономического контроля Китая над регионом, значительные части которого уже находились под властью Поднебесной в эпохи династий Мин и Цин.

Во время холодной войны приграничные споры между СССР и КНР спровоцировали военные столкновения между двумя странами, вследствие чего в прилегающих районах Сибири и Дальнего Востока, у рек Амур и Уссури, в 1969 г. были размещены сотни тысяч солдат и офицеров — 53 дивизии Советской армии. Китай Мао Цзэдуна отреагировал тем, что со своей стороны границы дислоцировал миллионную армию и построил в крупных городах бомбоубежища. Для того чтобы разрядить обстановку на западном фланге и получить возможность сконцентрировать свои усилия на Дальнем Востоке, советский лидер Л. И. Брежнев обратился к политике разрядки напряженности с США. Со своей стороны Китай считал себя практически окруженным Советским Союзом, советским государством-сателлитом Монголией, просоветским Северным Вьетнамом с зависимым от него Лаосом и просоветской Индией. Эта напряженность в отношениях между двумя странами привела к китайско-советскому расколу, которым сумела воспользоваться администрация президента США Никсона, положив в 1971–1972 гг. начало новым отношениям с Китаем.

Может ли география однажды снова развести Россию и Китай, между которыми сейчас заключен союз, по большей части тактический? И возможно ли, чтобы выгоду от этого, как это уже случилось в прошлом, получили США? Хотя сейчас, когда Китай стал более мощной державой, США, возможно, могли бы вступить в стратегический альянс с Россией, с целью уравновесить влияние Срединного царства и, таким образом, отвлечь его внимание от «островов первой цепи»[325] в Тихом океане, заставив сконцентрироваться на своих сухопутных границах. В самом деле, способность замедлить рост военно-морского присутствия Китая возле Японии, Южной Кореи и Тайваня потребует давления со стороны американских баз в Средней Азии поблизости от китайской границы, а также дружественных отношений с Россией. Давление со стороны суши может помочь США расстроить планы Китая на море.

Тем не менее может сработать и другой сценарий, гораздо более оптимистичный и выгодный собственно для обитателей Северной Маньчжурии и российского Дальнего Востока. В таком варианте, который восходит к историческому периоду до 1917 г., китайское торговое и демографическое внедрение в Амурский и Уссурийский край ведет к экономическому возрождению на российском Дальнем Востоке, которое используется более либеральным правительством России для дальнейшего позиционирования порта Владивосток как важнейшего узла в Северо-Восточной Азии. Разрабатывая этот сценарий дальше, я мог бы предположить, что в Северной Корее возникнет лучший режим, который приведет к формированию динамичного Северо-Восточного азиатского региона с открытыми границами, сконцентрированного вокруг Японского моря.

Границы КНР с бывшими советскими республиками Центральной Азии не столько незавершенные, сколько произвольные и, как следствие, до определенной степени антиисторические. Китай довольно далеко простирается в самое сердце Евразии и одновременно все же недостаточно далеко. Синьцзян (Уйгурский автономный округ), самая западная провинция КНР, означает в переводе с китайского «новые рубежи», а историческим названием этих новых рубежей Китая является Восточный Туркестан. Синьцзян — это регион, отделенный от центральных районов КНР пустыней Гоби. Хотя государственность в Поднебесной в той или иной форме существует уже 3000 лет, Синьцзян стал частью страны только в середине XVIII в., когда маньчжурский император династии Цин Айсиньгеро Хунли, правивший под девизом Цяньлун, завоевал огромные территории на западе, удвоив размер Китая и установив «твердую западную границу» с Россией.[326] С тех пор, как пишет британский дипломат и писатель-путешественник сэр Фицрой Маклин, история провинции была историей «постоянных волнений».[327] Синьцзян то и дело восставал, временами добиваясь полной независимости. И так было до самых 1940-х г. Однако в 1949 г. коммунистические войска Мао Цзэдуна вторглись в Синьцзян и силой присоединили провинцию к остальной территории Китая. Но в не таком далеком прошлом, в 1990 г., а затем вновь в 2009 г., тюркское население провинции — уйгуры, потомки тюркских племен, правивших Монголией в 745–840 гг. н. э., когда киргизы оттеснили их в Восточный Туркестан, — восставало против китайской власти. Численность уйгуров составляет всего лишь около 8 млн человек, то есть менее 1 % от общей численности населения Китая, хотя в Синьцзяне — самой большой провинции Китая, в 2 раза превосходящей по площади Техас, — их доля достигает 45 %.

В самом деле, население КНР значительным образом сконцентрировано в прибрежных зонах Тихого океана, а также в плодородных низменных регионах в центре страны. Более засушливые плоскогорья на широких просторах запада и юго-запада страны, часто достигающие высоты 3500 м над уровнем моря, относительно мало заселены, и проживают там настроенные против Китая уйгурские и тибетские меньшинства. Изначальный Китай, как уже было сказано, зародился в долинах рек Хуанхэ и особенно Вэйхэ, где человечество, возможно, существовало с доисторических времен и откуда китайская цивилизация стала распространяться вдоль великих рек, которые для китайцев выполняли ту же роль, что дороги — для римлян. Здесь, в этом очаге китайской цивилизации, земля была испещрена «бессчетными реками, каналами, оросительными потоками, которые питали пышные сады и луга»; здесь «сезонные паводки возвращали необходимые питательные элементы в почву».[328] Сейчас территория КНР простирается не только на эти срединные земли на берегах рек, но и на тюркскую Центральную Азию и историческую область Тибет. И именно это является основной проблемой Пекина с географической точки зрения, хотя если исходить из истории имперского Китая, то ее решение видится предсказуемым. В представлении Пекина альтернативы контролю Китая на смежных с ним плоскогорьях нет. Как напоминает нам американский китаевед Оуэн Латтимор, «река Хуанхэ наполняется водой за счет снегов Тибета», и «на определенном участке своего течения она проходит рядом с монгольскими степями».[329] Тибет, откуда начинаются реки Хуанхэ, Янцзы, Меконг, Салуин, Брахмапутра, Инд и Сатледж, возможно, является самым большим источником пресной воды в мире, хотя ожидается, что к 2030 г. Китай будет испытывать 25 %-ную нехватку запасов воды для удовлетворения своих потребностей.[330] Стремясь сохранить контроль над этими землями, в недрах которых скрыты миллиарды тонн нефти, природного газа и меди, Пекин на протяжении нескольких десятилетий целенаправленно переселял туда ханьцев из центральных областей государства. Что же касается провинции Синьцзян, то Китай усердно заигрывает с независимыми тюркскими республиками Средней Азии с целью добиться их расположения, чтобы мятежные синьцзянские уйгуры никогда не получили поддержки с тыла, которая позволила бы им оспорить власть Пекина.

В Центральной Азии, как и в Восточной Сибири, КНР серьезно конкурирует с Россией за сферу влияния. Так, объем торговли между Китаем и бывшей советской Средней Азией возрос с 527 млн долл. в 1992 г. до 25,9 млрд долл. в 2009 г..[331] Но главными средствами влияния Пекина в регионе на данный момент могут стать два крупных трубопровода: один из них проходит через Казахстан и предназначен для снабжения Синьцзяна нефтью, добываемой в Каспийском море; по другому, проходящему через Казахстан и Узбекистан, в Синьцзян будет поступать природный газ из Туркменистана. Таким образом, нет никакой необходимости в использовании каких-либо войск для продвижения Китая в евразийский «Хартленд». Это результат неутолимой потребности в энергии и ощущение внутренней опасности, которую представляют для Китая его собственные этнические меньшинства.

При всем этом нельзя сказать, что Китай совсем уж не пускается в рискованные предприятия. К примеру, КНР уже предпринимает шаги по добыче меди в истерзанном войной Афганистане, немного южнее Кабула, и давно приглядывается к последним нетронутым запасам меди, железа, золота, урана и драгоценных камней в мире. При этом Китай рассматривает Афганистан (а также Пакистан) как надежную транзитную зону с дорогами и трубопроводами, по которым природные ресурсы будут доставляться из Среднеазиатского региона, где он утверждает свое господство, в порты Индийского океана. Не случайно Китай «чрезвычайно активно» строит дороги, соединяющие Синьцзян с Кыргызстаном, Таджикистаном и Афганистаном. В самом Афганистане, к примеру, китайская фирма, занимающаяся строительством железных дорог, China Railway Shistiju Group, «бросает вызов возможной опасности», начав строительство дороги в провинции Вардак. КНР сейчас также улучшает систему железных дорог, которые ведут к Афганистану с нескольких направлений.[332] Таким образом, шаги США, направленные на то, чтобы нанести поражение «Аль-Каиде» и радикальному «Талибану», только улучшат геополитическое положение Китая. Военные операции начинаются и заканчиваются, а вот дороги, железнодорожные узлы и трубопроводы остаются фактически навсегда.

Как и пустыня Такла-Макан в провинции Синьцзян, огромное скалистое Тибетское нагорье, богатое медной и железной рудой, занимает значительную часть Китая, и это объясняет, почему Пекин испытывает все большую тревогу в связи с возможностью автономии Тибета, не говоря уже о его полной независимости. Без Тибета Китай существенно уменьшился бы в размерах, а Индия в этом случае резко усилилась бы на субконтиненте — и это объясняет те темпы, с которыми Пекин строит через тибетский массив автомобильные и железные дороги.

Многие считают Пакистан, где в настоящее время с помощью КНР осуществляются долгосрочные инфраструктурные проекты, например по строительству дорог и портов в Индийском океане, потенциальным регионом «Великого Китая». В эту же категорию можно поместить и относительно слабые государства Юго-Восточной Азии, особенно Мьянму (бывшую Бирму). В таком случае можно рассматривать Индию с ее населением, превышающим миллиард человек, в качестве некоего тупого географического клина, «рассекающего» такую широкую сферу влияния Китая. Это особенно хорошо заметно на карте «Великого Китая», приведенной в книге «Великая шахматная доска» Бжезинского.[333] В самом деле, Индия и Китай — с их огромным населением, а также богатым вековым и очень разным культурным опытом, географической близостью и территориальными спорами, — несмотря на их взаимовыгодные торговые отношения, в силу своей географии неизбежно должны быть в определенной степени соперниами. А тибетский вопрос только подливает масла в огонь. Так, в Индии, в Дармсале, находится правительство далай-ламы в изгнании, благодаря чему оно может продолжать защищать права Тибета перед судом мирового сообщества. Дэн Твайнинг, старший научный сотрудник вашингтонского фонда Маршалла, занимающийся вопросами Азии, писал, что недавнюю напряженность на границе между Индией и Китаем «можно связать с беспокойством Пекина по поводу преемника далай-ламы». Ведь велика возможность того, что следующий далай-лама может быть назван за пределами Китая (но в тибетском культурном поясе, который проходит также через Северную Индию, Непал и Бутан[334]). Этот пояс включает в себя индийский штат Аруначал-Прадеш, на который притязает и Китай, поскольку этот штат является частью Тибетского нагорья и, следовательно, лежит за пределами низменности, которая определяет географию полуострова Индостан. Военное влияние Китая также распространяется на нестабильное буферное государство Непал в Гималаях, находящееся под контролем маоистов. Индия противодействует этому процессу, поскольку у нее самой есть соглашение о военном сотрудничестве с Непалом. Китай и Индия будут вести свои игры «по-крупному» не только здесь, но и в Бангладеш и Шри-Ланке. Давление, оказываемое Китаем на Индию с севера, сыгравшее не последнюю роль в разжигании пограничного конфликта между Индией и Китаем в 1962 г., должно оставаться значительным, поскольку выступает средством усиления позиции Китая в Тибете, а это предполагает, что в мировой информационной среде, которую все больше лихорадит, романические устремления тибетского национализма не рассыплются в прах, а может, даже станут еще крепче.

Конечно, можно доказывать, что такое количество границ с проблемными странами будет сдерживать потенциальную мощь Китая. Следовательно, география ограничивает возможности державы. Но, если принять во внимание экономическую и демографическую экспансию, которую в последнее время осуществляет Китай, а также перспективы дальнейшего развития (хоть и не стоит отрицать некоторые довольно серьезные кризисные моменты), протяженность сухопутных границ Китая сработает в его пользу. Ведь мало-помалу именно Китай захватывает территории соседних малонаселенных и не так динамично развивающихся государств, а не наоборот. Некоторые утверждают, что наличие по соседству государств-изгоев — Афганистана и Пакистана — представляет собой опасность для Пекина. Я был на этих границах. Это отдаленные районы высоко в горах. Проживает там ничтожное количество людей. Пакистан хоть под землю может провалиться, а по ту сторону границы, в Китае, этого могут и не заметить. Границы Китая не представляют собой проблемы. Вопрос тут в обществе, которое, становясь богаче, ввиду замедления темпов экономического роста может все более открыто выказывать недовольство. Серьезные же социальные катаклизмы сделают уязвимыми периферию.

Наиболее перспективным направлением для реализации имперских амбиций Китая является относительно слабо развитый регион Юго-Восточной Азии. Здесь, в свою очередь, проявляются некоторые уязвимости географического положения Китая. Вьетнам в I в. н. э. попадал под китайское владычество, а в конце XIII в. китайская армия династии Юань (потомков монголов) вторглась в Бирму, Сиам и Вьетнам. Глубоко в прошлое уходит корнями и переселение ханьцев из Китая в Таиланд. Отсутствие Великой Китайской стены с юго-востока обусловлено не только наличием труднопроходимых лесов и крутых гор на границе с Бирмой, но и в значительной степени активной экспансией китайцев по всей границе от Бирмы на западе до Вьетнама на востоке. Экспансией более активной, чем с северной стороны, по мнению Латтимора.[335] С большой долей вероятности центром сферы влияния процветающего района вдоль реки Меконг, объединяющего все страны Индокитая через сеть транспортных связей по рекам и автомагистралям, может стать город Куньмин в китайской провинции Юньнань. Местные дамбы обеспечивают электричеством Таиланд и другие государства в этом макрорегионе «демографической весны», то есть высокого естественного прироста населения. Потому что именно здесь, в Юго-Восточной Азии, где проживает 568 млн человек при 1,3 млрд китайцев и 1,5 млрд жителей Индийского субконтинента, находится «демографический пуп» нашей планеты.

Самая большая страна материковой части Юго-Восточной Азии — это Мьянма, государство слабое, но богатое природными ископаемыми, углеводородами и прочими ресурсами, которые так необходимы Китаю. Расстояние от бирманского побережья Индийского океана, где Китай борется с Индией за право заняться освоением территорий, до китайской провинции Юньнань менее 800 км. Вновь речь может идти о будущем газопроводе из Китая к месторождениям на шельфе Бенгальского залива, что выведет сферу влияния Китая за рамки ее государственных границ до природных географических и исторических кордонов. Все это происходит на фоне утраты Таиландом прежнего значения регионального лидера в Юго-Восточной Азии и естественного противовеса Китаю ввиду очевидных сложностей во внутриполитической ситуации в этом в недавнем прошлом весьма сильном государстве. Королевская семья, и в частности дряхлеющий король, уже не в состоянии стабилизировать ситуацию, а тайские военные поражены внутренними раздорами. Гражданское же население политически расколото на городской средний класс и активных сельских жителей. Китай при этом, имея финансовые возможности, активно выстраивает двусторонние военные отношения как с Таиландом, так и с остальными странами региона. Даже несмотря на присутствие американцев, чему примером могут стать ежегодные учения вроде «Золотой Кобры», США все же уделяют не так много, как прежде, внимания военно-стратегическому положению этого региона, так как свои главные усилия им приходится сосредоточивать на военных действиях в Афганистане и Ираке.

Расположенные дальше к югу от Таиланда Малайзия и Сингапур находятся в переходном периоде к демократической форме правления после ухода с арены их прежних лидеров, политических тяжеловесов, перестроивших свои государства, Махатхира Мохамада и Ли Куан Ю. Поскольку все этнические малайцы — мусульмане, то ислам в Малайзии приобретает этнические признаки, в результате чего происходит разделение на малайскую, китайскую и индийскую общины. При этом этнические китайцы чувствуют постоянную угрозу со стороны мусульманского большинства. Так, ползучая исламизация послужила причиной того, что за последние 20 лет Малайзию покинули 70000 китайцев. И это при том, что в экономическом плане эта страна все больше втягивается в сферу влияния Китая и большая часть импорта идет из Поднебесной. Самих китайцев могут сколько угодно недолюбливать в Малайзии, но КНР уж очень большая страна, чтобы противостоять ей. Молчаливая боязнь Китая наиболее ярко проявилась в действиях Сингапура, города-государства, имеющего выгодное стратегически расположение в наиболее узком месте Малаккского пролива. Населенный преимущественно этническими китайцами, которые превосходят по численности этнических малайцев (соответственно 77 и 14 % населения), Сингапур отчаянно боится оказаться в вассальной зависимости от гигантского соседа, вследствие чего его правительство завязало в последние годы тесные отношения с Тайванем, проводя с ним совместные военные учения. Недавно подавший в отставку Ли Куан Ю, под чьим руководством Сингапур из бедной страны третьего мира превратился в одно из самых богатых государств мира, публично призвал США не уходить из региона, оказывая ему, как и прежде, военную и дипломатическую поддержку. Степень, в которой Сингапуру удастся отстоять свою вызывающую независимость, будет, если посмотреть на развитие аналогичной ситуации в Монголии, свидетельствовать о том, насколько сильным является влияние Китая в этом регионе.

Что касается Индонезии, то страна находится в сложном положении, так сказать между двух огней. С одной стороны, она нуждается в военном присутствии США в регионе, которое бы сдерживало Китай, с другой — боится быть заподозренной остальным исламским миром в союзнических отношениях с США.

Соглашение о зоне свободной торговли, заключенное между Китаем и странами АСЕАН (Ассоциацией стран Юго-Восточной Азии), наглядно показывает характер неравных отношений, которые складываются между Китаем и его южными соседями. Согласно китайской стратегии «Разделяй и властвуй», Поднебесная всегда с каждым государством — членом АСЕАН проводит сепаратные переговоры, никогда не вступая в контакты с этим блоком как единым целым. Китай видит в АСЕАН рынок для сбыта своей промышленной продукции с высокой степенью добавленной стоимости, покупая в странах Юго-Восточной Азии главным образом дешевые продукты сельскохозяйственного производства: типичные отношения метрополии и колонии.[336] Это в итоге приводит к неизменному активному сальдо торгового баланса Китая, тогда как страны АСЕАН становятся просто свалкой китайских промышленных товаров, произведенных достаточно дешевой рабочей силой китайских городов. Так, за 1-е десятилетие XXI в. дефицит торгового баланса между Поднебесной и странами АСЕАН вырос в 5 раз. Посмотрим теперь на новейшую историю. В 1998–2001 гг. малайский и индонезийский экспорт в Китай «возрос почти в 2 раза». То же произошло с экспортом из Филиппин в 2003–2004 гг. Общий экспорт из всех стран АСЕАН в Китай в 2002–2003 гг. вырос на 51,7 %, а к 2004 г. «Китай стал региональным лидером-партнером в торговых отношениях, превзойдя США».[337] Но доминирование Китая в экономической сфере имело также и благоприятный эффект. Эта страна служит в Юго-Восточной Азии двигателем модернизации. Единственной страной в регионе, с кем КНР имеет холодно-нейтральные отношения, является Вьетнам. Исторический соперник Китая, имеющий большую армию и стратегически удобно расположенные базы ВМФ, мог бы в случае необходимости стать наряду с Индией и Японией потенциальной силой сдерживания для Китая. Но даже Вьетнам со всеми своими страхами относительно более могущественного северного соседа не имеет другого выбора, как поддерживать с ним партнерские отношения. Китай все еще находится на ранних этапах экспансии на континенте, так что его хватка на периферии пока недостаточно сильна. Ключевым на несколько следующих десятилетий становится вопрос о том, как же КНР будет действовать в сложившейся обстановке. И если Китаю все же удастся одержать верх, как он будет справляться с тяжкой ношей гегемона региона?

Монголия, российский Дальний Восток, Центральная и Юго-Восточная Азия — все это естественные зоны влияния и экспансии для Китая, хотя политические границы этих зон в будущем вряд ли изменятся. Принципиально иной выглядит ситуация на Корейском полуострове, где карта Китая предстает в урезанном виде и политические границы еще вполне могут сдвигаться, если согласиться с тем, что в эпоху информационных технологий целиком и полностью отгородившийся от мира северокорейский режим в корне неустойчив. Это превращает КНДР в осевое государство Юго-Восточной Азии, и его крушение может предопределить судьбу региона на десятилетия. Выпирая из Маньчжурии и являясь ее естественным географическим продолжением, Корейский полуостров занимает такое положение, которое позволяет полностью контролировать морские торговые пути в Северо-Восточный Китай, и если быть еще более точным, то «за пазухой» у полуострова находится Бохайский залив — район, где расположены крупнейшие шельфовые запасы нефти, принадлежащие Китаю. В древности королевство Когурё контролировало обширную территорию на севере Корейского полуострова и большую часть Маньчжурии. Оно платило дань династии Вэй в Китае, хоть впоследствии между ними и вспыхнула война. Часть Кореи, особенно северные земли, попадала во владение китайских династий Хань (в древности) и Цин (в новое время). Впрочем, Китай едва ли будет пытаться аннексировать какую-либо часть Кореи, хотя ее суверенитет и раздражает правителей Поднебесной. КНР поддерживал тоталитарный режим Ким Чен Ира и ныне его преемника Ким Чен Ына, но в то же время жажда заполучить географические преимущества, связанные с месторасположением полуострова (дополнительный выход на Тихий океан вблизи России), настолько велика, что планы строятся гораздо дальше поддержки «Великого Вождя» и его сына, которые не перестают доставлять Пекину неприятности. КНР очень хотелось бы отправить тысячи перебежчиков из Северной Кореи, нашедших убежище в Китае, назад, чтоб создать с их помощью лояльный к Поднебесной режим, который бы способствовал формированию подходящей основы для постепенного экономического освоения региона в бассейне реки Тумыньцзян (Туманная). Там КНР соседствует с КНДР и Российской Федерацией, и существуют благоприятные условия для развития морской торговли с Японией и Тихоокеанским регионом в целом. Но на месте КНДР Китай хотел бы видеть более современное государство авторитарного типа вроде СССР времен Горбачева — буферную зону между собой и динамичным демократическим южнокорейским государством, опирающимся на средний класс.

Но даже Китай не в состоянии контролировать события в Северной Корее. Сценарии, по которым происходило объединение других разделенных в прошлом государств (Вьетнама, Германии, Йемена), завершались успехом. Объединение никогда не было результатом исключительно преднамеренного процесса, а носило скорее все же характер неожиданности, без учета интересов всех заинтересованных сторон. Тем не менее похоже, что Китай все-таки скорее выиграет от возможного объединения двух корейских государств. Объединенное государство Корея будет, так или иначе, находиться под управлением Сеула, а Китай — крупнейший торговый партнер Южной Кореи. Объединенная Корея будет, скорее всего, националистическим образованием, исподлобья поглядывающим на своих более крупных соседей, Китай и Японию, которые в прошлом пытались ее оккупировать. Однако стоит отметить, что корейская неприязнь к Японии значительно сильнее, чем к Китаю, ведь Япония еще совсем недавно, в 1910–1945 гг., оккупировала полуостров. К тому же между Сеулом и Токио существуют споры относительно островов Лианкур (англ. Liancourt Rocks) в Восточном, согласно корейским географам, или же Японском, согласно японским картам, море. Тесная дружба именно с Китаем, а не с Японией может дать еще более мощный толчок для экономического развития новой страны. Объединенная Корея, склоняющаяся в сторону КНР и, напротив, не приемлет Японию, не будет видеть смысла в том, чтобы и дальше сохранять на своей территории войска США, что, в свою очередь, повлечет перевооружение Японии. Иначе говоря, легче верится в будущее Кореи в составе «Великого Китая», даже если военное присутствие США в Азии станет сокращаться.

Так, движение Китая в центральноазиатский «Хартленд» Маккиндера влияет на «Римленд» Спайкмена, частями которого являются Юго-Восточная Азия и Корея.

На сухопутных границах КНР, конечно, можно ожидать скорее благоприятного для страны развития событий, нежели появления каких-либо угроз. Это воскрешает в памяти комментарий политолога Миршаймера из «The Tragedy of Great Power Politics» («Трагедии политики великих держав»): «Наиболее опасными государствами на международной арене являются сухопутные державы с большими армиями».[338] Однако Китай лишь частично подпадает под эту категорию. Конечно, КНР находится на этапе расширяющейся сухопутной державы, а личный состав Народно-освободительной армии Китая (НОАК) насчитывает почти 1,6 млн человек. И на сегодня это — самая большая армия в мире. Но, как я уже отмечал, за исключением Индийского субконтинента и Корейского полуострова, Китай скорее заполняет области силового вакуума, чем противостоит конкретным государствам. Более того, как показали события 2008–2009 гг., у Китая нет современных экспедиционных войск, которые могли бы выполнять боевые задачи за пределами родины. В эти годы армия проявила себя во время землетрясения в Сычуани, в недавних этнических беспорядках в Тибете и Синьцзяне, а также в обеспечении особых мер безопасности на Олимпийских играх в Пекине. Но что же показали эти «учения по переброске войск из одного региона страны в другой» (как сами китайцы назвли происходящее)? По словам Эбрахама Денмарка, сотрудника Центра разработки новой стратегии национальной безопасности США, эти маневры показали всего лишь способность НОАК перебрасывать свои войска из одной части материкового Китая в другую. Именно войска, а не тяжелую технику и другое военное оборудование. Конечно, единственной мыслимой причиной, по которой НОАК будут пересекать границы Китая, может быть либо очередной военный конфликт с Индией, либо необходимость заполнить внезапно возникшие пустоты на карте Северной Кореи в случае падения тамошнего режима. Однако подобная ситуация также привлечет на территорию КНДР, которая по праву считается центром чрезвычайных ситуаций в регионе, и войска США, и армию Южной Кореи. Население Северной Кореи беднее иракцев и имеет более короткую историю ответственного самоуправления. Тот факт, что Китай способен заполнить возможные области силового вакуума вблизи любого участка своих протяженных границ с помощью такого оружия, как демографическое и экономическое давление, без необходимости опираться на действительно мощную экспедиционную армию, демонстрирует то, что он ощущает себя сейчас гораздо увереннее на суше, чем десятилетия и столетия до этого.

На протяжении последних лет китайские дипломаты приложили немало стараний, чтобы урегулировать существующие пограничные споры со странами Азии и другими соседями (среди которых Индия представляется бросающимся в глаза исключением[339]). Ввиду того что соглашения могут приниматься и не на условиях КНР, сам факт такого взвешенного подхода может свидетельствовать о высокоразвитом стратегическом мышлении. Китай подписал военные договоры с Россией, Казахстаном, Кыргызстаном и Таджикистаном. «Стабилизация китайских границ, возможно, важнейшее достижение геополитики последних десятилетий в Азии», — считает политолог Григиел.[340] Больше нет конфликтов между Россией и Маньчжурией, как во времена холодной войны, когда из-за этой постоянной угрозы Мао Цзэдун был вынужден расходовать львиную долю оборонного бюджета на сухопутные войска и пренебрегать военно-морскими силами. Важность этой перемены нельзя недооценивать. С древнейших времен Китай так или иначе целиком концентрировался на военных действиях на суше. Великая Китайская стена была построена в III в. до н. э. главным образом для того, чтоб противостоять набегам тюркских племен. Нашествие монголов с севера положило конец морским экспедициям в Индийском океане во времена династии Мин в XV в. Следовательно, благоприятная (на сегодняшний день) обстановка на суше позволила Китаю заняться строительством большого флота и восстанавливать свои позиции в Тихом и, возможно, даже в Индийском океане.

В то время как для приморских городов-государств и островных стран, больших и малых, стремление наращивать военно-морскую мощь представляется чем-то самоочевидным, для таких государств, как Китай, которые на протяжении истории были замкнуты сушей, это, скорее, выглядит как роскошь: этакий признак неких имперских амбиций. В прошлом китайцы, чувствуя себя в безопасности на плодородных землях в долинах рек, не имели большой необходимости выходить в море, подобно, к примеру, норвежцам, которые жили в холодных климатических условиях на бесплодных землях. Тихий океан мало что мог предложить Китаю, а во многом это вообще был путь в никуда. Что же делает ситуацию не похожей на ту, что сложилась в Средиземном и Эгейском морях с их многочисленными населенными островами в закрытом морском пространстве? В начале XIX в. немецкий философ Георг Гегель объяснил, что китайцы, в отличие от европейцев, не обладают достаточной смелостью для исследования морских просторов ввиду того, что эта нация связана с сельскохозяйственными циклами своих равнии.[341] Китайцы вплоть до XIII в., возможно, никогда и не слышали о Формозе (Тайване), а заселили его только к XVII в., лишь после того, как там основали свои поселения португальцы и голландцы.[342] Так что, активизируясь на море, Китай демонстрирует уверенность в своем положении на материке, в сердце Азии.

В Юго-Восточной Азии сейчас состязаются сухопутная держава Китай и морская держава США, а в качестве плацдармов для такого рода состязаний избраны Тайвань и Корейский полуостров. На протяжении десятилетий КНР концентрировала все свое внимание на суше, куда Америка, особенно после неудачи во Вьетнаме, особо и не стремилась. США и по сей день не слишком горят желанием вмешиваться в происходящее в Азии, особенно после непростых испытаний в Ираке и Афганистане. Китай же находится на пути становления как могущественное материковое государство и как морская сила. А это — значительные изменения для региона в целом.

В плане географии природа щедро наделила Китай как протяженной береговой линией, так и плодородными и богатыми минералами землями внутренних территорией. КНР занимает господствующее положение на тихоокеанском побережье Юго-Восточной Азии в зоне умеренного и тропического климата. С юга Китай достаточно близко подходит к Индийскому океану, и в будущем эти территории можно связать с его побережьем. На сухопутных границах ситуация благополучная, на море же Китай сталкивается с гораздо более враждебным окружением. Проблемной зоной для китайского военно-морского флота является «первая островная цепь», которая протянулась с севера на юг и включает в себя Японию, острова Рюкю, Корейский полуостров, Тайвань, Филиппины, Индонезию и Австралию. Любая из этих территорий, за исключением Австралии, в будущем может стать горячей точкой. Среди возможных сценариев: развал Северной Кореи или война между КНДР и Южной Кореей; возможный спор Китая и США относительно Тайваня, а также случаи пиратства и терроризма, которые предположительно будут направлены против китайского торгового флота в Малаккском или каком-то другом индонезийском проливе. Кроме того, КНР уже сейчас втянута в территориальные споры о принадлежности различных богатых энергоносителями участков дна в Восточно-Китайском и Южно-Китайском морях. Так, в Восточно-Китайском море предметом спора между КНР и Японией являются острова Дяоюйдао (яп. Сенкаку), а в Южно-Китайском КНР оспаривает с Вьетнамом, Тайванем и Филиппинами острова Спратли, а с Вьетнамом еще и Парасельские острова. (У КНР также имеются серьезные территориальные конфликты в Южно-Китайском море с Малайзией и Брунеем.) Особенно в случае с архипелагом Дяоюйдао споры помогают Пекину, когда ему это выгодно, подогревать националистические настроения внутри страны. Но во всем остальном китайским военно-морским стратегам от этого не легче: положение дел на театре потенциального противоборства видится им в мрачном свете.

Находясь лицом к лицу с «первой островной цепью», Китай, по словам сотрудников Колледжа ВМФ США профессоров Джеймса Холмса и Тоши Йошихары, получает в Тихом океане нечто вроде «Великой Китайской стены, только против Китая». Это хорошо организованная оборонительная линия, состоящая из союзников Соединенных Штатов, что-то наподобие сторожевых башен, растянувшихся от Японии до Австралии, которые позволяют наблюдать за Китаем и воспрепятствовать его доступу к океанским просторам. Китайские стратеги при виде этой карты впадают в ярость, вспоминая собственный флот и ситуацию, при которой он оказался загнанным в глухой угол.[343]

На такую «осаду» Китай реагирует довольно-таки агрессивно. Это может вызвать некоторое удивление, так как зачастую можно утверждать, что морская мощь обычно проявляется не в такой степени жестко, как сухопутная. Ведь ограниченность военно-морских сил состоит в том, что, несмотря на все свое высокоточное оружие, сами по себе они не могут занять значительную территорию на суше, а следовательно, как утверждается, угрозу свободе не несут. К тому же предназначение флота состоит не только в том, чтобы сражаться. Его самой важной задачей является защита торговых морских путей. И упор на морской мощи делается странами, не приемлющими больших жертв, которые бывают в войне на суше. Китай же, который в XXI в. будет оказывать значительное влияние на мировую политику преимущественно посредством военно-морского флота, должен проповедовать те же ценности, что и прочие морские империи в истории, такие как Венеция, Великобритания и США, а именно заботиться в первую очередь о сохранении мира на морях и свободе торговли. Но Китай этой стадии уверенности в себе еще не достиг. Вот почему, не ощущая полной защищенности на море, Поднебесная пока использует применительно к Мировому океану чисто территориальный подход. Тут КНР действует подобно неуверенной в своих силах сухопутной державе, которая старается увеличивать территорию по концентрическим окружностям, как это предлагал Спайкмен. Собственно, сами используемые термины «первая островная цепь» и «вторая островная цепь» подразумевают, что для китайцев эти архипелаги не что иное, как продолжение территории материкового Китая. Китайцы принимают на вооружение агрессивную философию «контроля над морями» военно-морского стратега Мэхэна, хотя в настоящее время еще не располагают достаточно мощными военно-морскими силами для решения этих задач в открытом океане, для контроля над ним. Так, в ноябре 2006 г. китайская подлодка скрытно преследовала американский авианосец Kitty Hawk и провокационно всплыла на поверхность вблизи от него, на расстоянии торпедного залпа. В ноябре 2007 г. китайцы отказали ударной группе вместе с Kitty Hawk во вхождении в гавань Гонконга, несмотря на шторм (авианосец все-таки попал в порт Гонконга в начале 2010 г.). В марте 2009 г. сразу несколько китайских кораблей помешали работе исследовательского корабля США дальнего гидроакустического наблюдения Impeccable,курсировавшего в нейтральных водах за пределами 12-мильной зоны территориальных вод Китая в Южно-Китайском море. Китайцы заблокировали проход кораблю и совершали угрожающие маневры, как если бы намеревались его таранить, вынудив американцев ответить «залпом» из пожарных шлангов. Это не действия серьезной силы, уверенной в себе, имеющей дружеские отношения с другими флотами мира. Все эти нелепые инциденты говорят скорее о недостаточной развитости китайского флота, о незрелости его военной мощи, которая все еще страдает от унижения территориальных потерь в XIX–XX вв.

Китай старается развивать асимметричные возможности по перекрытию доступа флоту США в Южно-Китайское море и в китайские прибрежные воды. Но относительно значимости изложенного выше аналитики разошлись во мнениях. Так, Роберт Росс из Бостонского колледжа считает, что «пока Китай не разовьет умение правильно оценивать ситуацию и давать отпор контрразведывательным технологиям США, то в его доступе находится лишь часть возможного арсенала действий по недопущению ВМФ США». Эндрю Крепиневич из Центра стратегических и бюджетных оценок считает, что, какие бы сиюминутные технические трудности ни встречал Китай, он идет по пути «финляндизации» Юго-Восточной Азии.[344] Так, модернизируя собственные эсминцы, вынашивая планы насчет авианосца[345] или двух, Китай не покупает корабли без разбора, с мира по нитке. Действуя выборочно, Пекин строит четыре новых класса атомных и дизельных подводных лодок, вооруженных баллистическими или крылатыми ракетами морского базирования. По мнению Сета Кропси, бывшего помощника заместителя командующего ВМФ США, Китай в скором будущем может обладать подводным флотом большим, чем в США. Китайские ВМС, по заверениям Кропси, планируют ввести в действие систему наведения противокорабельных баллистических ракет. Эта система, в которой используются загоризонтные радиолокаторы, космические спутники, донные гидролокационные сети и оборудование для компьютерных войн, вместе с растущим подводным флотом будут в силах помешать беспрепятственному доступу ВМС США в наиболее значимые области западной части Тихоокеанского региона. К тому же Пекин, стремясь полностью контролировать прибрежную зону, совершенствует свои минно-тральные силы и приобрел у России истребители 4-го поколения Су 27 и Су 30, а также 1500 ракет класса «земля — воздух», развернутых теперь вдоль всего побережья. Более того, даже тот факт, что системы подземных оптико-волоконных кабелей китайцы прокладывают далеко на западе страны, вдали от зоны поражения ракетами с моря, свидетельствует о том, что в КНР исходят из агрессивной стратегии, предполагающей уничтожение символа американской мощи — авианосцев. В период же между 2018–2020 гг. КНР получит истребитель 5-го поколения, в то время как США прекратят производство F 22.[346] Стратегическая география Западно-Тихоокеанского региона меняется благодаря тому, что Китай активно закупает вооружение.

Конечно же у Поднебесной нет в обозримом будущем намерений атаковать американские авианосцы. Пока Китай не в состоянии прямо угрожать США. Целью тут является сдерживание и устрашение: чтобы перед лицом такой мощи, как оборонительной, так и наступательной, США дважды, а то и трижды подумали, прежде чем направить флот в воды между «первой островной цепью» и КНР. В этом заключается суть политики любой державы: повлиять на поведение противника. Так происходит становление Поднебесной как морской державы. КНР через флот, военно-воздушные силы и ракетные войска демонстрирует планы строительства «Великого Китая». По моему мнению, отношения между США и Китаем будут определяться не только такими двусторонними и глобальными сферами, как торговля, займы, климатические изменения и права человека, но, что более важно, конкретной географией потенциальных сфер влияния Китая в Азии.

Главнейшим для этой сферы влияния представляется будущее Тайваня. Это государство является наглядной иллюстрацией базовых принципов международной политики: что вопросы морали, если присмотреться поближе, часто являются вопросами власти. Так что, с одной стороны, вопрос Тайваня обсуждается всеми сторонами с точки зрения нравственности, однако, с другой стороны, суверенитет этой страны или его отсутствие имеют важнейшие геополитические последствия для всего мира. Так, КНР, говоря о Тайване, настаивает на необходимости консолидации национального наследия и объединения Китая ради блага всех этнических китайцев, а вот США, когда говорит о Тайване, то радеет о сохранении образцово-показательной демократии. Но вот политические реалии — это нечто совсем другое, о чем обе стороны предпочитают умалчивать. По словам знаменитого американского генерала Дугласа Макартура, Тайвань — «это непотопляемый авианосец», который находится в исключительно выгодном положении, посередине выгнутой береговой линии Китая, откуда некая внешняя сила, такая как США, может «проецировать» мощное воздействие в сторону китайского побережья и прилегающих к нему регионов. Так, во всяком случае, считают Холмс и Йошихар.[347] На самом деле ничто так не раздражает адмиралов Поднебесной, как независимость Тайваня. Среди всех «сторожевых башен морской Великой противокитайской стены», то есть «первой островной цепи», Тайвань в фигуральном смысле самая высокая и расположенная прямо по центру. Но если Тайвань вернется в лоно материкового Китая, то в два счета брешь в этой «морской Великой стене» будет пробита и морская «смирительная рубашка», которую она представляет, будет сброшена. Если Поднебесная сумеет объединиться с Тайванем, то китайский флот не только внезапно окажется в исключительно стратегически выгодной ситуации относительно «первой островной цепи», но и будет в состоянии без труда и в беспрецедентной степени проецировать свои усилия, особенно военную мощь, за пределы этой цепи. И хотя, когда говорят о мировом порядке, прилагательное «многополярный» употребляется сегодня довольно-таки часто, лишь присоединение Тайваня к материковому Китаю ознаменует возникновение действительно многополярного, в военном смысле, мира.

Согласно результатам исследования, проведенного Американским стратегическим исследовательским центром RAND в 2009 г., к 2020 г. США будут уже не в состоянии защитить Тайвань в случае нападения Китая. Китай готов к омпьютерному противостоянию в пространстве интернета; у него на вооружении имеются новые истребители 4-го поколения, атомные подводные крейсеры с баллистическими ракетами и тысячи ракет на суше, нацеленных как на Тайвань, так и на самолеты Тайваня на земле. Китайцы, согласно результатам этого исследования, к этому времени будут в состоянии нанести США поражение в возможной войне. Причем вне зависимости от того, будут ли американцы иметь в своем распоряжении истребители 5-го поколения F 22 и военно-воздушную базу Кадена на японском острове Окинава и смогут ли использовать две авианосные ударные группы, имеющиеся в их распоряжении. В докладе RAND делает акцент на боях в воздухе, хотя Китай по-прежнему будет вынужден десантировать на Тайвань с моря десятки тысяч солдат, а корабли десанта будут уязвимы для американских подводных лодок. И все же при всех предостережениях, которые содержатся в докладе, главное место в нем отводится одной тревожной тенденции. КНР ведь находится всего в какой-то сотне миль от Тайваня, а США придется доставлять свои войска с другого конца нашей планеты, к тому же в условиях, когда после окончания холодной войны доступ к использованию иностранных баз становится все более ограниченным. Военно-морская стратегия Китая, направленная на то, чтобы, создавая препятствия на пути перемещения американских военных кораблей в определенных зонах, держать ВМС США подальше от китайских берегов, также рассчитана и на то, чтобы облегчить захват Тайваня весьма специфичным способом. Принимая во внимание, что США взяли на себя ответственность за мировой порядок, необходимо отметить тот факт, что Поднебесная в состоянии уделить гораздо больше внимания Тайваню, чем Америка. Вот почему тот факт, что американские войска застряли в Ираке и Афганистане, стало для Тайваня неутешительной новостью.

При этом Китай окружает Тайвань не только тесным военным кольцом, но и делает все возможное, чтобы оказывать на него давление в экономическом и социальном плане. Так, 30 % торгового оборота Тайваня приходится на КНР, причем в Поднебесную уходит 40 % всего экспорта страны. Между материковым Китаем и Тайванем еженедельно осуществляется до 270 коммерческих авиарейсов. За последние 5 лет две трети тайваньских компаний, то есть около 10000 предприятий, инвестировали средства в китайскую экономику. Между КНР и Тайванем существует прямое почтовое сообщение; кроме того, государства совместно проводят операции по борьбе с преступностью. С материка на остров ежегодно приезжает до полумиллиона туристов, а 750 тыс. граждан Тайваня по полгода проживают в материковом Китае. В общем и целом за год пролив между КНР и Тайванем пересекает до 5 млн человек. Необходимость военного вторжения будет становиться все меньшей, по мере того как схожий результат будет давать экономическая экспансия. Соответственно, мы наблюдаем на Тайване спад сепаратистского движения.[348] Ввиду очевидной возможности интеграции ключевым для политики великих держав остается вопрос, каким же образом страны будут осуществлять эту процедуру. Если Соединенные Штаты попросту отдадут Тайвань Пекину, то это может подорвать двусторонние отношения американцев с Японией, Южной Кореей, Филиппинами, Австралией и другими союзниками в Тихоокеанском регионе, не говоря уже об Индии и некоторых странах Африки, которые начнут сомневаться в прочности союзнических обязательств США. Это способно подтолкнуть их ближе к Поднебесной, тогда воплотится в реальность идея «Великого Китая», соразмерного с целым полушарием. США и Тайвань должны искать асимметричные ответы на военную угрозу со стороны Китая. Вместо прямого военного столкновения в Тайваньском проливе стоит подумать, как сделать цену такого конфликта непомерной для Поднебесной, чтобы китайцы сохранили функциональную независимость Тайваня до того момента, как сами не создадут либеральное общество, а США при этом смогли бы сберечь лицо в отношениях с союзниками. В этом отношении система противоракетной обороны Тайваня и 300 бомбоубежищ вместе с намерением администрации Обамы в начале 2010 г. продать Тайваню оружия на сумму 6,4 млрд долл. являются ключевыми факторами для оценки позиции США в Евразии в целом. Между прочим, цель провести демократические преобразования внутри самого Китая отнюдь не является несбыточной. Вспомните о миллионах китайских граждан, приезжающих на Тайвань как туристы. Они наблюдают за жаркими дискуссиями в студиях политических ток-шоу, покупают книги с провокационными названиями. Более открытый Китай предоставит больше возможностей, чем государство с раскрученной репрессивной машиной. В то же время демократический Китай станет еще более динамично развиваться не только в экономическом и культурном, но и в военном отношении.

За Тайванем начинается Южно-Китайское море, которое омывает берега демографического сердца Юго-Восточной Азии — Филиппин и Индонезии, а далее — и Австралии. Через регион проходит треть мирового объема поставляемых по морю товаров и половина объема транспортировки энергоносителей, потребляемых Азией. Южно-Китайское море служит для Поднебесной воротами в Индийский океан, где Китай уже принимает участие в развитии инфраструктуры нескольких портов. Через это море КНР получает доступ к мировым путям транспортировки энергоносителей. Поэтому если проект «Великого Китая» действительно будет реализовываться, то в Южно-Китайском море в некотором будущем должен доминировать военно-морской флот Поднебесной. Здесь основные проблемы для Китая создают пираты, радикальные исламисты и усиливающиеся индийские ВМС. Ситуация усугубляется еще и довольно узкими проливами — Малаккским, Зондским, Ломбокским и Макасарским, — где должны проходить танкеры с нефтью для Китая и собственно китайские торговые суда. Наличие в регионе существенных запасов нефти и газа, которые китайцы надеются использовать, делает Южно-Китайское море, по некоторым оценкам, своего рода «вторым Персидским заливом», как пишут ученые из Института ВМФ США Эндрю Эриксон и Лайл Голдштейн.[349] Еще Спайкмен замечал, что на протяжении всей истории страны вовлекались в «периферическую наземную и морскую экспансию» с целью утвердить контроль над прилегающими морями: греки стремились подчинить себе Эгейское море, римляне — Средиземное, США — Карибское. Сейчас же, по этой логике, Китай пытается утвердить свой контроль в Южно-Китайском море.[350] И действительно, Южно-Китайское море и Малаккский пролив открывают для Китая выход в Индийский океан, равно как контроль над Карибским бассейном открыл для США в период сооружения Панамского канала Тихий океан[351].[352] Вслед за Спайкменом, который именовал Карибское море, дабы подчеркнуть его важность, «американским Средиземным морем», мы можем назвать Южно-Китайское море «азиатским Средиземным морем», так как этот регион окажется подлинным средоточием политической географии грядущих десятилетий.[353] Китай будет искать способы заполучить контроль над этим морем, подобно тому как Америка контролировала Карибский бассейн; а США, теперь играя по другим правилам, будут искать возможность при поддержке союзников в лице Вьетнама или Филиппин оставить море полностью международным путем транспортных перевозок. Именно страх перед Китаем, а вовсе не горячая любовь к Америке толкает Вьетнам в объятия к Вашингтону. Учитывая Вьетнамскую войну, может показаться странным, что подобная дружба возникла между столь заклятыми врагами. Но победа над США сделала Вьетнам свободной страной, которая сама вправе решать, с кем, как и когда заключать договора. Так почему бы не вступить в неофициальный альянс с США?

Китай использует все формы влияния — политическое, дипломатическое, экономическое, торговое, военное и даже демографическое, — чтобы легально выйти за пределы существующих границ на море и на суше, с целью восстановить границы времен империи на пике ее расцвета. Но тут возникает некоторое противоречие. Позвольте, я объясню.

Как я уже упоминал, Китай полон решимости максимально осложнить доступ чужим кораблям в прибрежные моря. В самом деле, как утверждают Эриксон и Дэвид Янг, «существует вероятность того, что Китай получит все возможности» при помощи своих наземных ракетных установок поражать любую движущуюся цель на море, например американский авианосец, а также сможет планировать «специально афишируемые испытания ракет в обозримом будущем».[354] Но запрет на такой доступ при невозможности защитить собственные морские коммуникации делает любое нападение на американский корабль бессмысленным. Ведь при открытом военном противостоянии американские ВМС, заблокировав выход китайских судов в Тихий и Индийский океаны, могут попросту отрезать Китай от поставок энергоносителей. Конечно, предпочтительным для Китая остается вариант с влиянием на американскую линию поведения, а никак не открытое противостояние со сверхдержавой. Но в таком случае зачем планировать запреты доступа, если на практике не собираешься осуществить задуманное? Как объясняет специалист по вопросам обороны Жаклин Ньюмайер из Кембриджа, штат Массачусетс, Пекин «намерен добиться столь благоприятного соотношения сил», что «на деле ему и не придется прибегать к оружию для защиты своих интересов».[355] Таким образом, подобно тому как Тайвань выстраивает защиту, не имея намерений воевать с Китаем, последний поступает точно так же, но уже в отношении Соединенных Штатов. Все стороны пытаются изменить поведение других сторон и при этом избежать возможной конфронтации. Совсем неспроста Пекин постоянно проводит выставки новых систем вооружений (если, конечно, Эриксон и Янг правы). К тому же он строит портовые сооружения и оборудует станции подслушивания в Тихом и Индийском океанах, а также предоставляет большую военную помощь приморским государствам, находящимся между китайской территорией и Индийским океаном. Все это делается открыто, будучи преднамеренной демонстрацией военной мощи. При этом, однако, действия Пекина в Южно-Китайском море обнаруживают и более угрожающие аспекты. Например, в самом центре Южно-Китайского моря, на южной оконечности острова Хайнань, Китай строит огромную военно-морскую базу с подземными доками для 20 атомных и дизельных подводных лодок. Такая деятельность, несомненно, выходит за рамки влияния на поведение другой стороны, являясь скорее утверждением своего господства над близлежащими международными водами, как бы претворением китайцами на практике доктрины Монро. Казалось бы, китайцы изначально нацелены на строительство «Великого Китая» с центром в Южно-Китайском море и Юго-Восточной Азии, однако в то же время у них имеется и более долгосрочный план покорения океанских просторов. Этот план позволит защитить собственные морские пути через Индийский океан на Ближний Восток, сделав, таким образом, военный конфликт с США не столь уж неразумным, если рассуждать с точки зрения Китая. (У Поднебесной нет сейчас мотивов вступать в такой конфликт, но мотивация с течением времени может измениться, так что лучше заранее рассмотреть все возможные варианты.) В то же самое время, по мере того как Тайвань все теснее попадает в объятия Китая, возможен сценарий, при котором вооруженные силы КНР смогут переключить свое внимание на Индийский океан и на защиту морских путей в Восточном полушарии. Ведь дальнейшее экономическое развитие Китая тесно связано с бесперебойными поставками сырья с противоположного конца Индийского океана, из стран Тропической Африки. Это и нефть из Судана, Анголы и Нигерии, и железная руда с месторождений Замбии и Габона, медь и кобальт — из Демократической Республики Конго. Все эти месторождения соединены автомобильными и железными дорогами, которые строят китайцы, с портами на берегу Атлантического и Индийского океанов.[356] Несомненно, контроль над транспортными путями и доступ к ним сейчас гораздо важнее, чем был во времена Мэхэна. А американское господство над такими торговыми путями вечно длиться не будет.

Все это наталкивает на мысль, что решимость американцев защищать фактическую независимость государства Тайвань подразумевает наличие многого такого, что уходит далеко за простую защиту острова: ибо от будущего Тайваня и Северной Кореи зависит в целом баланс сил во всей Евразии.

Текущая ситуация с безопасностью в Азии выглядит сейчас гораздо более сложной, чем в первые десятилетия после Второй мировой войны, и, следовательно, более нестабильной. По мере того как однополярный мир с убывающей американской гегемонией будет прекращать свое существование, в то время когда мощь военно-морских сил США будет уменьшаться, а экономическое и военное могущество Китая крепнуть (пусть даже и не так быстро, как ранее), расклад сил в Азии все больше будет характеризоваться многополярностью. Вот китайцы и строят сейчас подземные доки для подлодок на острове Хайнань и разрабатывают противокорабельные ракеты. В свою очередь, американцы обеспечивают Тайвань противоракетными зенитными комплексами Patriot и сверхсовременными системами военной связи. Продолжают модернизировать тем временем свой флот Япония и Южная Корея, уделяя особое внимание при этом подводным лодкам. Мощные военно-морские силы создает Индия. Все это не что иное, как неприкрытые попытки сдвинуть баланс сил себе на пользу. Таким образом, в Азии идет полным ходом гонка вооружений. И Соединенные Штаты, как только существенно сократят свои войска в Афганистане и Ираке, неизбежно столкнутся с этой реальностью. Притом что государства Азии не имеют побудительных мотивов к войне, нельзя исключать и случайного просчета, риска столкновения на море или неверной оценки баланса сил, который все так стремятся нарушить. Вероятность такой ошибки со временем по мере накапливания сухопутных и морских вооружений будет возрастать, в том числе и ввиду усложнения проблем, закладываемых военными. Напряженность на суше дополнится напряженностью на море. Ведь, как мы можем наблюдать, Китай заполняет зоны силового вакуума, что неизбежно приведет его к конфликту интересов с Россией или Индией. Некогда пустые пространства заселяются людьми. Там строятся дороги, трубопроводы, в водах появляются боевые корабли, не говоря уже о расставленных по периметру ракетах. Азия становится замкнутым континентом, на который надвигается кризис «жизненного пространства», как писал Брэкен еще в 1999 г. Процесс все еще продолжается, что означает дальнейшее возрастание напряженности.

Так как же США, оставаясь вовлеченными в военное противостояние, намереваются сохранить стабильность в Азии, защитить своих союзников в этой части света, не допустить возникновения «Великого Китая» и при этом избежать открытого конфликта с Пекином? Ведь КНР в случае продолжения экономического роста может накопить в себе потенциал такого размера, с которым США еще не приходилось сталкиваться на протяжении XX в., а опора в проведении своей политики только на превосходство Соединенных Штатов на море, как предлагают некоторые, может оказаться непрочной. Главные союзники США в Азии — Япония, Индия, Южная Корея и Сингапур — требуют, чтобы ВМФ и ВВС США координировали свои действия с вооруженными силами этих стран. Как сказал мне однажды один высокопоставленный индийский чиновник: именно так Соединенные Штаты останутся неотъемлемой частью здешнего ландшафта и на суше, и на море, а не превратятся в угрозу, таящуюся где-то в засаде за горизонтом.

Но как же выглядят эти согласованные действия в открытом море и в пределах евразийского «Римленда» Спайкмена? Согласно одному из планов, который циркулировал в Пентагоне в 2010 г. и представлял собой наброски американской военно-морской стратегии в XXI в., в качестве цели определено «противодействие росту стратегической мощи Китая… без вступления в открытую конфронтацию». При этом флот США должен быть сокращен с 280 до 250 кораблей, а бюджет на военные нужды урезан на 15 %. Предложенный отставным полковником морской пехоты США Пэтом Гарретом план действительно стоит того, чтобы о нем рассказать, так как тут в уравнение, описывающее ситуацию в Евразии, вводится новая стратегическая величина — Океания, как раз в то самое время, когда американское военное присутствие на острове Гуам[357] должно будет серьезно возрасти.

Гуам, Палау, Северные Марианские, Соломоновы, Маршалловы и Каролинские острова являются либо территориями США, либо связаны военными соглашениями с Вашингтоном и ассоциированы с США, либо независимы, но настолько бедны, что такой договор с радостью подписали бы. Влияние США в Океании обусловлено результатами испано-американской войны 1898 г. и закреплено ценой жизней морских пехотинцев, освобождавших этот район от японской армии в ходе Второй мировой войны. Значение Океании, несомненно, будет расти, так как она расположена в сравнительной близости к Юго-Восточной Азии. Плюс в то же самое время она находится вне той зоны, из которой Китай хотел бы вытеснить американский флот. Более того, Океания размещается вне досягаемости китайской баллистической ракеты DF 21, как и более современных версий противокорабельных ракет. Строительство же баз в Океании для США удобно, поскольку оно не будет восприниматься как провокация, в отличие от баз на территории Японии, Южной Кореи и Филиппин (до 1990-х гг.). В то же время от Гуама всего 4 часа лету до Северной Кореи и 2 дня хода по морю до Тайваня. И что исключительно важно, эти территории либо являются частью США, либо настолько зависимы от сверхдержавы, что можно смело инвестировать туда сколь угодно значительные суммы, не опасаясь, что тебя потом попросят с насиженного места.

Уже сейчас авиабаза США «Андерсен» на Гуаме является самой мощной стратегической авиабазой США в мире, так сказать, командной высотой, откуда Соединенные Штаты могут проецировать «жесткую силу» в различных направлениях. Здесь содержится 100 тыс. авиаснарядов и ракет, хранится 66 млн галлонов авиационного топлива, то есть это самая большая стратегическая база для дозаправки в мире. Взлетные полосы заполнены рядами транспортников C 17 Globemasters, истребителями F/A 18 Hornets и т. д. Также на Гуаме дислоцировано соединение американских подводных лодок, и здесь находится расширяющаяся военно-морская база. Гуам и близлежащие Северные Марианские острова, которые являются территорией США, находятся почти на равном расстоянии от Японии и Малаккского пролива.

Кроме того, ощутимый потенциал наблюдается и на юго-западных территориях Океании, имеющих выход к Индийскому океану и расположенных вблизи Индонезийского архипелага — мирового экономического центра в Индийском океане, через который происходят поставки газа и нефти с Ближнего Востока в развивающиеся страны Юго-Восточной Азии. Этот регион включает заморские территории Австралии — острова Ашмор и Картье, — равно как и близлежащую западную часть Австралии, от Дарвина до Перта. Согласно плану Гаррета, ВМФ и ВМС США могут использовать географическое положение и особенности Океании, чтобы поддерживать «региональную боеготовность», расположившись «как раз за горизонтом» относительно виртуальной границы «Великого Китая» и акватории главных торговых путей Евразии.[358] «Региональная боеготовность» — вариация на тему предложенного 100 лет назад британским военным стратегом Джулианом Корбеттом «флота в боевой готовности» — рассредоточенных по военным базам кораблей, которые могли бы за достаточно короткий период собраться в один мощный кулак. В это же время фраза «как раз за горизонтом» отражает соединение равновесия сил на море и координирования США своих действий с вооруженными силами азиатских держав.[359]

Концепция усиления американского присутствия в Океании отражает компромисс между противостоянием с «Великим Китаем» любой ценой и одновременно признанием будущей доминирующей роли Китая в зоне «первой островной цепи», делая в то же время цену конфликта с Тайванем для Поднебесной непомерно большой. Американское присутствие в акватории «первой островной цепи» будет постепенно сворачиваться, хотя американские корабли и самолеты все равно сохранят возможность ее патрулирования. В то же время план Гаррета предусматривает рост присутствия ВМФ США в Индийском океане. Для достижения этого американцы не станут расширять имеющиеся базы, но будут внесены корректировки касательно «зон патрулирования». Расчет делается на военные соглашения с Сингапуром, Брунеем, Малайзией, а также с островными странами, разбросанными в Индийском океане, то есть Каморами, Сейшелами, Маврикием, Реюньоном, Мальдивами и Андаманскими островами. Частью этих островов управляют, прямо или косвенно, французы и индийцы, которые являются союзниками США. Это обеспечило бы свободу мореплавания и бесперебойность транспортировки энергоносителей в Евразии. По плану происходит смена акцентов: с существующих американских военных баз в Японии и Южной Корее на развитие баз в Океании, с целью уменьшения излишней нагрузки на Гуам, что позволит избежать скопления войск и техники в одном месте. В век уязвимых суверенитетов, на защите которых стоят вездесущие средства массовой информации, большие базы, которые подолгу находятся на чужих территориях, вызывают недовольство местного населения. Гуам, будучи территорией США, скорее является исключением, которое тем не менее подтверждает общее правило. Схожие трудности возникали у США при использовании военной базы в Турции во время войны в Ираке в 2003 г., а также (на непродолжительное время) при использовании военных баз в Японии в 2010 г. Военное присутствие в Южной Корее сейчас уже воспринимается более лояльно ввиду сокращения числа контингента военнослужащих с 38000 до 25000 человек. Американские военные также исчезли из центра Сеула, где у них на протяжении многих лет находилась военная база.

В любом случае крепкая хватка, которой американцы удерживают зону «первой островной цепи», начинает постепенно ослабевать. Местное население все нетерпимее относится к присутствию американских военных баз на своей территории, в то время как находящийся на подъеме Китай хоть во многом и пугает, все же является для большинства стран региона в экономическом плане крайне привлекательным. Все это может привести к осложнению двусторонних отношений США и их союзников в Тихом океане. Время для этого уже подошло. Так, в 2009–2010 гг. в отношениях между США и Японией разразился кризис, который усугубила неопытность нового японского правительства, стремившегося подписать соглашение между двумя странами на более выгодных для Токио условиях и одновременно с этим заявившего о начале более глубокого сотрудничества с Китаем. Этот кризис мог иметь место и гораздо раньше. Полное доминирование США в Тихом океане есть не что иное, как анахронизм, унаследованный от Второй мировой войны, из-за которой Китай, Япония и Филиппины пережили крах и опустошение. Еще одним анахронизмом можно считать мощное американское присутствие на Корейском полуострове, являющееся последствием другой войны 60-летней давности, которое тоже не может сохраняться вечно.

В то же время на наших глазах возникает «Великий Китай», который, имея значительное военно-морское присутствие в Восточном и Южно-Китайском морях, начинает брать под свой контроль Юго-Восточную Азию и Западно-Тихоокеанский регион в политической и экономической сферах. При этом Пекин вкладывает огромные средства в развитие портовой инфраструктуры в бассейне Индийского океана, а также поставляет в этот регион большое количество оружия. Остановить этот процесс может только лишь небывалой силы внутренний политико-экономический катаклизм в КНР. Вдоль границ этого «Великого Китая» будут плавать корабли ВМС США, дислоцированные, по-видимому, преимущественно в Океании. И курсировать они будут вместе с кораблями союзных военно-морских сил Индии, Японии и других демократических государств, которые не могут противостоять Китаю самостоятельно, но в то же время вынуждены искать способы сохранять баланс сил. А с течением времени, когда Китай обретет должное доверие к остальному миру и его военная доктрина уже не будет носить исключительно территориальный подход, его флот, возможно, тоже станет частью этого широкого союза морских держав. Более того, по мнению политолога Роберта Росса, изложенного им в статье от 1999 г., которая и по сей день не утратила своей актуальности, отношения между Китаем и США ввиду географических особенностей Юго-Восточной Азии, останутся гораздо более стабильными, чем были отношения между США и СССР на протяжении большей части XX в. Но даже с учетом возможного появления слабо прокитайской Великой Кореи, размещение такого количества сухопутных войск на территории «Римленда» в Евразии не понадобится, а американский флот и в обозримом будущем останется мощнее китайского.[360] Одновременно с этим количество сухопутных сил США в Японии уменьшается, да и направлены они не против Китая, а против Северной Кореи.

Как бы там ни было, а сам факт укрепления китайской экономической мощи — все более сопровождаемой ростом военного могущества — в ближайшие годы усилит напряженность в американо-китайских отношениях. Перефразируя тезис Миршаймера из его книги «The Tragedy of Great Power Politics» («Трагедии политики великих держав»), можно сказать, что «гегемон Западного полушария приложит все усилия, дабы не позволить Китаю сделаться региональным гегемоном большей части полушария Восточного».[361] Это может стать самой потрясающей драмой нашей эпохи. Маккиндер бы не удивился.

Глава 12

Географическая дилемма Индии

В то время как великие державы США и Китай противостоят друг другу, геополитическая ситуация в Евразии XXI столетия определяется во многом тем, в какую сторону качнется Индия. Иными словами, Индия вырисовывается как последнее «осевое» государство. Следуя Спайкмену, это и есть истинный «Римленд». Мэхэн отмечал, что Индия, омываемая водами Индийского океана, играет ключевую роль в вопросе доступа к землям Ближнего Востока и Китая. Индийская политическая элита отлично осознаёт сложившуюся ситуацию. Они великолепно понимают интересы США в экономической и географической плоскости, в то время как американцы, в свою очередь, индийцев не очень-то и понимают. Если американцы не поймут, насколько сложны и нестабильны взаимоотношения Индии с Пакистаном, Афганистаном и Китаем, им никогда не удастся выстроить адекватные взаимоотношения. История и география Индии с древнейших времен заложили точку зрения, которой придерживается Нью-Дели относительно остального мира. Мне хотелось бы поподробнее рассмотреть Индийский субконтинент в контексте Евразии в целом.

Притом что Россия доминирует на огромных массивах суши в Евразии, пусть даже большая часть этой территории характеризуется малой плотностью населения, четыре самых густонаселенных региона мира расположились по периферии суперконтинента: Европа, Индия, Юго-Восточная Азия и Китай. Китайская и европейская цивилизации, как писал в 1917 г. географ Джеймс Фейргрив, органично распространялись вширь: первая — от берегов реки Вэйхэ, а вторая — со средиземноморского побережья.[362] Картина распространения цивилизации в Юго-Восточной Азии представляется более замысловатой. Такие народы, как моны[363] и пью,[364] а вслед за ними бирманцы, кхмеры, сиамцы, вьетнамцы, малайцы и другие под давлением, в свою очередь, миграции населения из Китая в южном направлении расселились вдоль речных долин Меконга и Иравади, а также на таких островах, как Ява и Суматра. Индия же — случай абсолютно иного порядка. Подобно Китаю, развитие Индии определяется логикой ее географического положения: между Аравийским морем — с запада и юго-запада, Бенгальским заливом — с востока и юго-востока, бирманскими горными джунглями — с востока и Гималаями, Каракорумом и Гиндукушем — с севера и северо-запада. Подобно Китаю, Индия имеет довольно обширную внутреннюю территорию, но в отличие от последнего лишена единого центра зарождения цивилизации, подобно долине реки Вэйхэ и долин в нижнем течении реки Хуанхэ, откуда зарождающееся государство могло развиваться во всех направлениях.

Даже долина Ганга не предоставляет достаточно возможностей для экспансии единого индийского государства в глубь субконтинента, на юг полуострова, так как речные системы, кроме Ганга, включающие Брахмапутру, Нармаду, Тунгабхадру, Кавери, Годавари и прочие реки и речушки, попросту делят территорию на отдельные части. Дельта Кавери — центр дравидской культуры, а долина Ганга — колыбель народностей, говорящих на хинди[365].[366] Более того, в Индии, как и в Юго-Восточной Азии, самый жаркий климат и ландшафт разнообразнее и богаче, чем в любом ином из евразийских центров, а, следовательно, населению, по словам Фейргрива, чуждо выстраивание политических структур для распределения ресурсов в том масштабе, в каком это происходит в зонах с умеренным климатом — в Европе и Китае. Последнее утверждение, конечно, носит довольно детерминистский, а может, даже несколько расистский в своей простоте характер, что в общем-то неудивительно, если вспомнить эпоху, когда творил Фейргрив. И все же, как и в случае с Маккиндером, который писал о «желтой опасности», потенциально угрожающей из Китая, большая часть глубокого анализа ситуации с Индией Фейргрива не утратила своей актуальности и сегодня.

Создавая свою уникальную цивилизацию, Индия по причинам, изложенным выше, на протяжении всей своей истории не имела такого политического единства, как Китай. И это несмотря на то, что ее территория подвергалась постоянным набегам с северо-запада — наименее защищенного приграничья государства, где Индия опасно близко приближается к центральноазиатской степи и Иранскому нагорью, где располагаются более «зрелые» цивилизации и зоны умеренного климата.[367] Вторжения на протяжении веков провоцировались тем фактом, что почва в долине Пенджаб плодородна, дождей — как раз в меру, присутствуют водные артерии — Инд и его притоки, а Иранское нагорье как раз в этой области снижается до уровня субконтинента. Без сомнения, те самые ужасные набеги и вторжения с Западной и Центральной Азии препятствовали вплоть до сегодняшних времен становлению единого и стабильного государства на субконтиненте. Как говорил Маккиндер в одной из своих лекций: «В Британской империи лишь на одной границе необходимо в любой момент днем и ночью быть готовым к ведению военных действий — и это северо-западный пограничный район Индии».[368]

Преимущества и недостатки Индии, которая так хочет стать сверхдержавой в XXI в., заложены в ее географическом положении. Как отмечал покойный историк Бертон Стайн: «В Средние века карта Индии захватывала центральные части Азии и Ирана, но в то же время связь между долиной Инда на северо-западе и югом полуострова у Ганга оставалась довольно условной».[369] Так же как сегодняшний Китай представляет собой триумфальный венец взаимосвязи степей Азии и пойм китайского «Хартленда», Индия веками находилась под влиянием высокогорных регионов, в которых ей еще только предстоит оказывать господствующее влияние (что, собственно, и отличает ее от Китая), и это значительно ослабляет страну.

Связь между субконтинентальной Индией и Юго-Восточным Афганистаном очевидна ввиду их соседства. Столь же глубокие взаимоотношения связывают Индию и со степями центральной части Азии и Иранским нагорьем. И Индия, и Иран делили горькую участь, подвергаясь нападениям монголов из Центральной Азии, притом что развитие иранской культуры, которому способствовали вторжения со времен Ахеменидов (VI–IV вв. до н. э.), привело к тому, что персидский был официальным языком в Индии вплоть до 1835 г.[370],[371] так как падишахи империи Великих Моголов в Индии XVI–XVII вв., по словам индийскогоисторика Кавалама Паниккара, «стали олицетворением персидской культуры». Они «традиционно праздновали Навруз (персидский Новый год) и популяризировали персидскую технику в искусстве», — продолжает он.[372] В то же время урду — официальный язык в Пакистане, стране, занимающей северо-западную четверть Индостана, — испытал сильное влияние со стороны фарси (персидского), как и арабского. Да и письменность урду основана на арабско-персидской графике.[373] Таким образом, Индия является одновременно и самостоятельным субконтинентом, и жизненно важным краем Большого Ближнего Востока. Вот где мы действительно вынуждены признать правоту Уильяма Мак-Нила о смешении и слиянии цивилизаций.

Таким образом, ключевым для понимания Индии является осознание того, что, хотя в качестве субконтинента Индия имеет выдающийся географический смысл, ее природные границы местами весьма слабы. Результатом этого было образование на протяжении истории целого ряда различных государств, которые никак не укладывались в наши пространственные представления об Индии, а даже выходили далеко за ее рамки. Фактически и сегодня Индия не укладывается в границы субконтинента, что является важнейшей проблемой. Ведь Пакистан, Бангладеш и в меньшей степени Непал также находятся в пределах субконтинента и представляют собой, с точки зрения безопасности, значительную угрозу Индии, лишая государство политической мощи, которая в противном случае могла бы проектироваться на большую часть Евразии.

Дело не в том, что поселения людей с древних времен не следовали логике географии субконтинента: скорее, сама география Индии не так очевидна, особенно что касается северо-запада, как на первый взгляд может показаться, если посмотреть на карту рельефа местности. Взглянув на нее, мы можем четко проследить границу между окрашенными в коричневый цвет горами и плоскогорьем, отделяющую прохладные пространства посередине Азии от зеленых равнин с тропическим климатом низких частей субконтинента вдоль нынешних границ Афганистана и Пакистана. Спуск по предгорьям Афганистана до долины Инда, который протекает по всей территории Пакистана, достаточно пологий, постепенный, поэтому на протяжении столетий высокогорные плато и долины рек населяли народы со схожими культурами: среди них Хараппская, или иначе Индская, цивилизация, Кушанское царство, тюркские культуры, Могольская, индо-персидская, индо-исламская или пуштунская культуры. И это мы еще не говорили о солончаковых пустынях Мекрана и Белуджистана, которые соединяют Иран с субконтинентом, или о средневековом морском пути, который благодаря предсказуемым муссонам соединял Аравию и Индию. «Порубежье Аль-Хинда» — так специалист по Южной Азии Андре Винк называет всю территорию от Восточного Ирана до Западной Индии. Этот район на протяжении всей истории представлял собой подвижный, изменчивый культурный организм, так что четко определить государственные границы в нем весьма проблематично.[374]

Карта Хараппской цивилизации, сложной сети управляемых из центра племенных поселений городского типа в конце IV — середине II в. до н. э., говорит сама за себя. Согласно археологическим раскопкам, двумя главными городами являлись Мохенджо-Даро и Хараппа. Оба города располагались на реке Инд в верхней части сегодняшней пакистанской провинции Синд. Следовательно, река Инд скорее была не границей, отделяющей субконтинент от внутренних территорий Азии, а центром цивилизации. Территория Хараппской цивилизации простиралась от Белуджистана на северо-восток до Кашмира, а затем на юго-восток — вплоть до Дели и Мумбая (Бомбея) на побережье, огибая пустыню Тар. Таким образом, в современных границах она вплотную подходила к границам Ирана и Афганистана, охватывая большую часть Пакистана, и простиралась по северо-западной и западной частям Индии. Это была сложная сеть поселений, которые привязывались к рельефу местности, то есть к тому ландшафту, к тем землям, где можно было строить оросительные системы, тем самым эта сеть поселений наглядно демонстрировала, как огромная территория субконтинента поделена на различные ландшафтные зоны.

Арии предположительно проникли с Иранского плато. Около 1000 г. до н. э. они вместе с коренными жителями субконтинента стали частью процесса, в результате которого объединились в государство долины Ганга в северной части Индии. Это привело к установлению в VIII–VI вв. до н. э. ряда монархий, самой известной из которых является империя Нанда, которая в IV в. до н. э. протянулась по северной части Индии и в долине Ганга — от Пенджаба до Бенгалии. В 321 г. до н. э. Чандрагупта Маурья сверг с престола Дхана Нанду и основал империю Маурьев, которая занимала значительную часть субконтинента, за исключением крайнего юга. Именно тогда впервые в истории появилась концепция Индии как единого политического образования, которое соответствовало географии южной части Азии. Бертон Стайн полагает, что слияние такого значительного количества городов-государств и племен в единую систему произошло, с одной стороны, благодаря «интенсивным торговым связям» между ними, а с другой — из-за реальной угрозы извне: Александр Македонский, вероятно, захватил бы долину Ганга, если бы не мятеж в его армии в 326 г. до н. э. Другим объединяющим началом служило возникновение новых пансубконтинентальных идеологий буддизма и джайнизма, которые «нашли приверженцев среди народов, специализирующихся в торговле», как отмечает Стайн.[375]

Цари династии Маурья приняли буддизм и правили империей по греко-римскому имперскому обычаю, который распространился в тех землях через миграцию в зоны умеренного климата в Индии из бассейна Эгейского моря и Западной Азии. Тем не менее, чтобы удерживать империю Маурьев под контролем, правителям требовалась невероятная изобретательность. Советник Чандрагупты, по-видимому, некто Каутилья — автор классического политического трактата «Артхашастра», что в переводе с санскрита буквально означает «Наука о пользе», в котором показывается, как завоеватель может создать империю, используя себе на благо междоусобное противостояние среди своих противников — городов-государств. Любой город-государство, расположенный поблизости, следует считать врагом, поскольку в процессе строительства империи его придется подчинить себе. А далекий город-государство на границе с врагами можно считать дружественным. Удерживать такую огромную субконтинентальную империю под контролем было весьма непростым предприятием. Поэтому Каутилья полагался на сложную систему союзов, а также на снисходительное и благожелательное отношение к побежденным. Их образ жизни победители не собирались менять.[376] Империя Маурьев была децентрализованной в плане управления, стоит лишь отметить, что географически центр ее располагался в долине Ганга, а к периоду правления внука Чандрагупты, Ашоки, существовало уже четыре региональных административных центра: Таксила — на северо-западе, у Исламабада, нынешней столицы Пакистана; Удджайн — на плато Малва, к западу от центральной части Индии; Суварнагири — в южном штате Карнатака — и Калинга — у Бенгальского залива, к югу от Калькутты.

Становление такой империи было выдающимся достижением для тех времен, учитывая примитивные средства передвижения и имеющиеся пути сообщения, ведь империя занимала почти всю территорию субконтинента. В течение некоего периода времени династия Маурьев, руководствуясь в основном логикой географии, демонстрировала возможность создания единого государства на обширной территории. Увы, упадок империи Маурьев повлек за собой предсказуемые вторжения с северо-запада, в основном через Хайберский переход: во II в. до н. э. — греков, в I в. до н. э. — скифов. Это стало причиной передела субконтинента в угоду региональным правителям на отдельные царства: Шунга, Пандья, Кунинда и т. д. В I в. н. э. в Бактрии, там, где Северный Афганистан граничит с Таджикистаном и Узбекистаном, возникло Кушанское царство, индоевропейские правители кторого завоевали земли от Ферганской долины, в демографическом сердце Азии, до Бихара — на северо-востоке Индии. Сама карта Кушана поражает воображение современного человека. Царство простиралось на территории центральной части Азии, включало территории Афганистана и Пакистана, равно как и большую часть долины Ганга в Индии. Кушанское царство, с одной стороны, проходит по речным долинам, а с другой стороны, пересекает горные хребты, то есть и подчиняется географической логике, и противоречит ей. Это наглядно доказывает нам, что современные границы — еще далеко не последнее слово в политической организации азиатских стран.

Империя Гуптов (320–550 гг. н. э.) вновь ознаменовалась территориальным объединением субконтинента от Инда до Бенгалии на востоке и от Гималаев на севере с Деканским плато по центру, оставляя практически весь юг вне своего контроля. Правители из династии Гупта неоднократно страдали от набегов азиатских кочевников, когда неприятельская конница вторгалась с северо-запада, опустошая Раджастан и западную часть равнины Ганга. Более того, подобно империи Маурьев, государство Гуптов не было унитарным, а скорее, представляло собой ситуативный союз зависимых государств, которые объединялись ввиду торговых отношений и расположения в долине Ганга. Индуизм зародился к югу от империи Гуптов, на землях, которые эта империя не контролировала, а оттуда распространился уже на север, к долине Ганга. На юге полуострова преимущественно доминировала дравидийская группа языков, в то время как на севере говорили на санскрите. Юг был исключительно самобытным регионом, который отделяло от севера Деканское плоскогорье, и находился он под влиянием Ближнего Востока и Индокитая благодаря морской торговле. На протяжении шести веков после заката империи Гуптов, который ускорили вторжения гуннов из центральной части Азии, субконтинент представлял собой совокупность мелких государств, что свидетельствовало о значительном отличии Индии от Китая, учитывая стремление последнего к централизации и политическому единству. И действительно, по словам Стайна, после империи Гуптов наступил длительный период раздробленности, во время которого царства объединялись «по языковому и религиозному признаку, а не по административному».[377]

«Начиная с VII и по XVI в., — пишет Фейргрив, — в Индию последовательно вторгались мусульмане. Арабы, вполне естественно, сначала пришли с суши, прошли по побережью, потом по морю вдоль берега. Но их присутствие не имело никаких постоянных последствий. Вслед за арабами пришли турки, — продолжает он, — приблизительно около 1000 г. н. э. Они пришли по Иранскому нагорью, через Афганистан. Спустя примерно столетие, в основном из-за постоянных распрей между местными индуистскими правителями, вся северная равнина оказалась мусульманской».[378] На юге Белуджистан и Синд были частью того же «пояса пустынь», который простирался до самой Месопотамии.[379] Индийский субконтинент стал частью Большого Ближнего Востока. Основные вехи истории: начало VIII в. — арабы из Ирака оккупируют Синд, Пенджаб, Раджастан, Гуджарат. В начале XI в. Махмуд Газневи, происходивший из знатного тюркского рода гвардейцев-гулямов, захватил власть в Восточном Афганистане, объединив в единую империю территории современных иракского Курдистана, Восточного Ирана, Афганистана, Пакистана и северо-западной части Индии до самого Дели и осуществив набег на Гуджарат, на юге у Аравийского моря. С XIII по начало XVI в. так называемый Делийский султанат, первое крупное мусульманское государство на территории современной Индии, установил свое владычество над севером страны, а при тюркской династии Туглакидов, афганской династии Лоди и некоторых других династиях из Центральной Азии власть султаната распространилась и на ее юг.

Выбор Дели в качестве столицы диктовался в том числе и географией. Как пишет Фейргрив: «Синд и долина Инда, включая Пенджаб… представляли собой вход в Индию, к которому ведет достаточно узкий, около 250 км, проход между Великой Индийской пустыней (Тар) и Гималаями. На выходе из этого прохода и находится Дели».[380] Позади — исламский мир; впереди — индуистский. (Буддизм на тот момент практически исчез из Индии, своей колыбели, распространившись к востоку и северо-востоку.) На основании географических особенностей рельефа сложилось так, что на северо-западе у Индостана нет фиксированной границы, а лишь бесконечная череда перепадов высот, которые начинаются в Иране и Афганистане, а заканчиваются неподалеку от Дели, что в очередной раз доказывает справедливость идей Мак-Нила в его грандиозной истории человеческой цивилизации.

Империя Великих Моголов стала культурным и политическим выражением данного факта. Немногие империи в истории человечества могут похвастаться подобным культурным и религиозным эклектизмом в изобразительном искусстве и религии, как империя Моголов. Они энергично правили Индией и центральной частью Азии в 1526–1858 гг., после чего их империя быстро распалась. Слово «могол» — это арабская и персидская форма слова «монгол». Термин «могол» применялся населением в Индии для обозначения всех мусульман северной части Индии и центральной части Азии. Империя Великих Моголов была основана Захиром ад-дином Мухаммадом Бабуром, чагатайским тюрком, родившимся в 1483 г. в Ферганской долине, на территории современного Узбекистана, который свои молодые годы потратил на то, чтоб захватить Самарканд, старинную столицу Тамерлана (Тимура). Потерпев сокрушительное поражение от чингизида Мухаммада Шейбани-хана, Бабур и его последователи направились на юг и захватили Кабул. Уже оттуда, из Кабула, Бабур спустился со своей армией с высокогорий Афганистана в Пенджаб, а захватив его, он мог начать завоевание Индийского субконтинента. Империя Великих Моголов, или Тимуридов, которая окончательно оформилась при внуке Бабура, Акбаре Великом, имела среди своей знати представителей раджпутов,[381] афганцев, арабов, персов, узбеков, чагатайских тюрков, индийских суннитов, шиитов и индусов, не говоря уже о более мелких группах. Это был этно-религиозный мир, который начинался с юга России, на северо-западе, и тянулся на запад до Средиземноморья.[382] Индия в значительной степени являлась сокровищницей культурных и политических направлений времени на соседнем Большом Ближнем Востоке.

Кабул и Кандагар были естественным продолжением владений этой династии с центром в Дели. А вот индуистский юг Индии, в районе современного Бангалора, технологической столицы современной Индии, таковым был в значительно меньшей мере. В частности, в конце XVII в. Аурангзеб, «повелитель мира», под чьей властью Могольская империя достигла своих максимальных размеров, каких не имела ни при его предшественниках, ни при его наследниках, весь конец своего долгого правления провел в бесконечных военных походах, подавляя постоянные мятежи. Так, ему было уже за восемьдесят, когда пришлось подавлять восстания маратхов в северо-западной части Декана, на юге и западе Индии. Умер Аурангзеб в 1707 г. в своем военном лагере на Деканском нагорье, все еще безуспешно пытаясь подавить мятеж. Декан, по словам Кавалама Паниккара, «всегда представлял собой великий центральный крепостной вал Индии», который не покорялся людям из долины Ганга. Более того, течение рек с запада на восток на субконтиненте, ориентированном с севера на юг, как показал опыт Аурангзеба, препятствовало контролю севера Индостана над югом вплоть до относительно недавних времен. Попросту говоря, между севером и югом Индии относительно мало географических связей.[383] В сущности, именно длительное тлеющее противостояние на юге пошатнуло сплоченность и моральные устои северной элиты Могольской империи. То, что Аурангзеб был занят подавлением бунтующих маратхов, пренебрегая остальными частями империи, помогло голландцам, французам и британской Ост-Индской копании закрепиться на побережье, что впоследствии привело к британскому управлению в Индии.[384]

Важно понимать, что Аурангзеб столкнулся с тем же, что и правители из Дели за сотни лет до этого, и даже более давние правители на субконтиненте вплоть до древнейших времен. То есть обширный регион, который включает в себя сегодняшние северную часть Индии, Пакистан, большую часть Афганистана, находился обычно в едином государстве, тогда как владычество над югом оставалось под вопросом. Так что для индийской элиты считать не только Пакистан, но и Афганистан своими сферами влияния является не только естественным, но и исторически оправданным. Ведь, к примеру, могила Бабура находится в Кабуле, а не в Дели. Это не значит, что Индия имеет территориальные претензии к Афганистану, но это означает, что ей не все равно, кто там при власти, и что она стремится к тому, чтобы власти Афганистана были дружественны по отношению к Нью-Дели.

Великобритания, в отличие от предыдущих правителей Индии, основывалась больше на силе морской, нежели сухопутной. И собственно с моря британцы смогли покорить Индию, как об этом свидетельствует история округов Бомбея, Мадраса, Калькутты, которым предстояло стать центрами британского правления. Следовательно, именно британцы вслед за двумя тысячелетиями миграций и вторжений с запада и северо-запада показали Индии ее субконтинентальную сущность, восстановив, таким образом, географическую справедливость. Карта Индии от 1901 г. прекрасно это демонстрирует. Мы видим изобилие железных дорог, которые, словно артерии, протянулись через весь Индостан от границы с Афганистаном до Полкского пролива у Шри-Ланки на юге, от Карачи в современном Пакистане на западе, до Читтагонга в современной Бангладеш на востоке. Благодаря современным технологиям внутренние районы субконтинента удалось наконец объединить в единое целое, не позволив разделить его между несколькими государствами или отдать под управление какой-нибудь слабой системы имперских альянсов.

Верно, что моголы (наряду с Маратхской конфедерацией, хотя и в меньшей степени) стали предшественниками такого развития событий благодаря их способности умело управлять субконтинентом. Но правление моголов, каким бы замечательным оно ни было, оставалось, по сути, очередным вторжением мусульман с северо-запада, которое и по сей день проклинается индусскими националистами. И все же Великобритания, морская держава, была в стороне от разборок между мусульманами и индуистами. Этот раскол лежит во многом в географической плоскости. Большинство индийских мусульман проживает на северо-западе, откуда почти всегда происходили набеги, а также — в Восточной Бенгалии, регионе с хорошо развитым сельским хозяйством на восточной окраине долины Ганга, куда ислам проник вместе с монголо-татарским вторжением в XIII в. и вырубкой лесов.[385]

Возможно, британцы и сумели объединить субконтинент в конце XIX — начале XX в. путем создания современного бюрократического аппарата и сети железных дорог, но, покидая регион в спешке в 1947 г., они способствовали новому разделению, еще более глубокому и формализованному, чем предыдущее имперское разделение, так как в прошлом, когда индо-греческое царство межевало с империей Гуптов, а Могольская империя — с Маратхской конфедерацией, ни первые, ни вторые не ставили минные заграждения, не обматывали колючей проволокой границы, не проверяли паспорта — тогда еще не было этих «достижений» цивилизации. Сегодня разделение усугубляется в правовом и цивилизационном поле: и в меньшей мере зависит от географии, а в большей — от воли человека.

Если коротко, то Пакистан для Индии в историческом ракурсе не просто государство-соперник с ядерным оружием, не просто спонсор мирового терроризма, не просто огромная армия у границ. Пакистан, располагаясь с северо-запада от Индии, где горы спускаются к равнине, является символом вторжения мусульман в Индию, которое не прекращалось веками. И сейчас Пакистан опасно нависает над северо-западом Индии точно так же, как когда-то это делали несметные орды мусульманских завоевателей. «Пакистан, — пишет Джордж Фридман, основатель STRATFOR, компании, занимающейся прогнозированием по всему миру, — представляет собой современный остаточный след мусульманского господства над средневековой Индией», в то время как юго-запад Пакистана является субконтинентальным регионом, который был первым захвачен мусульманами-арабами, вторгнувшимися из Ирана и с юга Афганистана.[386]

Конечно же индийские политики не имеют ничего против приверженцев ислама. В Индии проживает около 154 млн мусульман. Это третий показатель в мире после Индонезии и Пакистана. Индией руководили три президента-мусульманина. Но Индия — это светская демократическая страна в силу того факта, что стремится избежать религиозной политики, дабы нивелировать разделение на индусов и мусульман в преимущественно индуистской стране. Пакистан как исламская республика, не говоря уже о ее радикальных течениях, в некоторой степени противостоит самим либеральным основам, на которых зиждется Индия.

Тот факт, что Индия опасается Пакистана, а Пакистан — Индии, абсолютно реален и не должен никого удивлять. Конечно, Индия могла бы одолеть Пакистан в войне с применением традиционных вооружений. Но в ядерной перестрелке или террористических атаках Пакистан может с Индией вполне потягаться. Пойдем далее, ведь не только Пакистан некоторым образом несет угрозу нападения сродни могольского, в то же время оставаясь далеко не таким космополитичным, какой была империя Великих Моголов. Есть ведь еще Афганистан. Как мы знаем, граница, оделяющая Пакистан от Афганистана, это преимущественно мираж, как сегодня, так и на протяжении всей истории этих стран. Скалы и каньоны в Северо-Западной пограничной провинции Пакистана, официально именуемой Хайбер-Пахтунхва («Земля Пуштунов»), на границе с Афганистаном изобилуют пещерами. Каждый раз, когда мне доводилось пересекать пакистано-афганскую границу, я делал это нелегально. Даже через официальный пограничный переход в Хайбере десятки тысяч этнических пуштунов переходят еженедельно без предъявления каких-либо документов, а сотни грузовиков проезжают без досмотра. Отсутствие должной процедуры — характерная черта не только племенных отношений по обе стороны границы, но и государств Афганистан и Пакистан в целом. Главной причиной тому служит отсутствие географической препоны в центре индо-исламского и индо-персидского континуума, через который практически невозможно проводить границы. Персидская держава Ахеменидов, Кушанское царство, Индо-греческое царство, Газневидское государство, государство Великих Моголов и многие другие империи включали в состав своих государств Пакистан и Афганистан. И все эти империи либо представляли для Индии угрозу, либо захватывали части ее территории. А ведь еще были и империя Тимуридов, и империя Афшаридов, иранской династии туркменского происхождения, основанной Надир-шахом, которые соответственно в 1398 и 1739 гг. завоевывали Дели, выступая из своих имперских бастионов, расположенных в современном Иране, Афганистане и Пакистане.

На западе эту богатую событиями историю практически не знают, а индийская элита пропитана ею насквозь, до мозга костей. Когда индийцы смотрят на карту субконтинента, они видят в Афганистане и Пакистане к северо-западу, в Непале, Бутане и Бангладеш к северо-востоку сферы своего влияния, а в Иране, Персидском заливе, странах бывшего СССР в Средней Азии, в Бирме — критические «теневые» зоны. Не замечать эти страны для Нью-Дели значит не учить уроки истории и географии.

Как показывает нам эта история угроз со стороны различных империй за последнее тысячелетие, сам Афганистан и военные действия на его территории — не просто всего лишь еще один вопрос, с которым Индии придется разобраться, чтобы обеспечить свою безопасность. Это с запада нам кажется, что Афганистан — страна, лежащая в центральной части Азии. Для индийцев — это часть субконтинента Индостан[387].< href="#n_388" type="note" id="link_n_388">[388] Географическое положение Афганистана делает его важным не только в качестве основного пути вторжения в Индию, сегодня для террористов, а в прошлом для армий мусульманских захватчиков, но и как стратегически важную тыловую базу для Пакистана, главного противника Индии.

В то время как логика географического расположения Индии не идеальна, Пакистан, расположенный под прямым углом к направлению вторжений прошлого, вообще лишен какой бы то ни было географической логики; мало ее и у Афганистана. Пакистан — искусственный элемент мозаики на границе Иранского нагорья и низин Индостана. Он охватывает западную часть Пенджаба,[389] но не его восточную часть. Наряду с мощными горными цепями Каракорума (одной из высочайших горных систем в мире), находящимися на крайнем севере Пакистана, в стране также есть и пустыня Мекран, расположенная за тысячи километров от гор к югу у Аравийского моря.[390] Хоть и логично было бы представить реку Инд в качестве границы государства, Пакистан в действительности находится на обоих его берегах. В стране проживают четыре крупные этнические группы, таящие враждебность друг к другу. Каждая из них преимущественно занимает определенный район: пенджабцы — в Пенджабе — на северо-востоке, синдхи — в Синде — на юго-востоке, белуджи — в Белуджистане — на юго-западе и пуштуны — в бывшей Северо-Западной пограничной провинции (теперь Хайбер-Пахтунхва). Ислам должен был склеить государство, но получилось иначе. Даже по мере радикализации исламских группировок в Пакистане белуджи и сидхи продолжали видеть в государстве чужака, управляемого пенджабцами, в то время как пуштуны на северо-западе были больше втянуты в проталибанские политические игры в приграничных с Афганистаном районах. Без сильной армии, в которой преобладают пенджабцы, Пакистан мог бы и вовсе прекратить свое существование, уменьшившись до территории Пенджаба, с двумя полуанархическими регионами — Белуджистаном и Синдом, втянутым в зону влияния Индии.

Созданный в 1947 г. отцом-основателем национальной государственности Мухаммедом Али Джинна, сыном преуспевающего купца из народности гуджарат, лондонским и бомбейским интеллектуалом, Пакистан строился на идеологической предпосылке: он — родина для мусульман Индостана. И правда, большинство мусульман субконтинента проживали в Западном и Восточном Пакистане (который в 1971 г. стал государством Бангладеш). Но на территории собственно Индии остались десятки миллионов мусульман, так что географические противоречия Пакистана отражают его основной идеологический посыл крайне несовершенным образом. В самом деле, при создании Пакистана стали беженцами миллионы мусульман и индуистов. Проблема в том, что история субконтинента полна вторжений и миграций, в результате которых возникло феноменальное этническое, религиозное и сектантское смешение. Например, Индия — колыбель нескольких религий: индуизма, буддизма, джайнизма, сикхизма. Сотни и тысячи лет в Индии проживали зороастрийцы, иудеи, христиане. Философия Индийского государства принимает эту реальность. Философия Пакистана намного менее либеральна. Вот отчасти почему Индия стабильна, а Пакистан — нет.

Что касается Афганистана, который играл, как мы могли уже увидеть, весьма важную роль в геополитических судьбах Индии во все времена, то давайте рассмотрим ситуацию с этим государством более детально. Это страна, где продолжительность жизни едва превышает 44 года, грамотны всего 28 % населения (а у женщин уровень этот еще ниже), где всего 9 % девочек посещают школы и где лишь пятая часть населения имеет доступ к питьевой воде. Из 182 стран Афганистан на предпоследнем месте в рейтинге ООН по индексу развития человеческого потенциала. Ирак перед вторжением США в 2003 г. согласно этому показателю находился на 130-м месте с уровнем грамотности, достигавшим приемлемых 74 %. Уровень урбанизации в Ираке составляет 77 %, так что, снизив уровень насилия в Багдаде и его пригородах в 2007 г., удалось наладить ситуацию по всей стране. В Афганистане же уровень урбанизации составляет всего 30 %, и, таким образом, меры по подавлению мятежа в одной деревне или одном регионе никак не влияют на ситуацию в стране в целом.

В то время как Месопотамия, с большими агломерациями и плоским ландшафтом, великолепно подходит для проведения военных операций, Афганистан в понятиях географии вообще-то и страной назвать сложно. На его территории возвышаются высокие горные хребты, что позволяет герметизировать барьеры между пуштунами, таджиками и другими национальными меньшинствами, даже при условии, что не такие уж и большие природные преграды отделяют Афганистан от Пакистана и Ирана. Посмотрев на карту рельефа местности и зная, что половина из 42 млн пуштунов на Земле проживает в Пакистане, легко домыслить создание страны Пуштунистан, расположенной между Гиндукушем и Индом на части территорий Афганистана и Пакистана.

Как государство Афганистан возник лишь в середине XVIII в., когда Ахмад-хан, предводитель воинов Абдали, афганской части иранской армии Надир-шаха, создал на Индийском субконтиненте буферную зону между Персией и распадающейся империей Великих Моголов. Вновь созданной стране позже предстояло превратиться в буферную зону между царской Россией и Британской Индией. Так, становится возможным предположить, что с момента превращения в отдельные государства бывших республик СССР в Средней Азии и постепенным ослаблением Пакистана Афганистан вследствие происходящих сейчас исторических преобразований может и вовсе исчезнуть с политической карты мира. В будущем вполне возможно, что Гиндукуш — реальная природная граница на северо-западе субконтинента — станет разделять Пуштунистан и Большой Таджикистан. «Талибан», расцвет идей национализма среди пуштунов, исламизация, приток денежных средств от продажи наркотиков, коррумпированные военачальники, ненависть к американской оккупации — все это, по словам специалиста по вопросам Азии Зелига Харрисона, может запустить механизм трансформаций, достаточно широких и масштабных. И трансформации эти никоим образом нельзя будет остановить с помощью военной операции иностранных вооруженных сил, предпринятой по приказу нетерпеливых чиновников из Вашингтона.

Но существует еще один немаловажный фактор. Фактор, который выходит за рамки такого детерминизма. Да, Афганистан больше Ирака, и население его рассеяно по большей территории, но это не важно, так как 65 % населения страны проживает в пределах 60 км вдоль основных дорог, которые остались еще со времен средневековых караванных торговых путей. Таким образом, ключевыми для контроля из центра являются 80 из 342 районов страны. Афганистан более или менее поддавался управлению из центра еще со времен Ахмад-хана. Кабул, хоть и не всегда был центром власти, все время оставался центром разрешения конфликтных ситуаций, особенно в период между началом 1930-х и началом 1970-х, когда Афганистан жил в условиях умеренного и конструктивного правления конституционной монархии Мухаммеда Захир-шаха, наследника Ахмад-хана. Главные города страны были соединены системой автомобильных дорог, по которым можно было передвигаться без опаски. Были осуществлены определенные программы в здравоохранении, которые помогли практически полностью побороть малярию в стране. Ближе к концу указанного периода я путешествовал по стране автостопом и на автобусах без боязни за свою жизнь, имел возможность по почте, которая нормально работала, отослать домой книги и личные вещи. У людей было ощущение национальной идентичности, отличное от национальной идентичности жителей Ирана, Пакистана или Советского Союза. Возможно, это была непрочная сеть племенных союзов, но государство не было просто буферной зоной (так, государство пуштунов, Пуштунистан, может стать реальностью, но лишь в случае возможности двойного гражданства). С точки зрения стратегии Афганистан, являясь географическим буфером между Иранским нагорьем, степями Центральной Азии и Индостаном, представляется исключительно важной территорией. Ввиду этого страна находится в сфере интересов не только России, но и США, и Ирана, и Пакистана, и даже индийских политиков.

Афганистан, если он подпадет под власть «Талибана», угрожает создать непрерывный ряд радикальных исламских обществ от пакистано-индийской границы до Центральной Азии. По сути, это поможет создать Большой Пакистан, дав возможность Пакистанской межведомственной разведке (Inter-Services Intelligence, ISI) образовать нелегальную империю, состоящую из таких антииндийских террористических группировок, как группировки Джалалуддина Хаккани, Гульбеддина Хекматияра и «Лашкаре-Тайба», подобные антиизраильским организациям «Хезболла» и ХАМАС. Напротив, мирный Афганистан под управлением более или менее либерального режима из Кабула даст возможность Нью-Дели переключить внимание со своих северо-западных границ, сосредоточив усилия на противостоянии с Пакистаном на западе и востоке.

Стабильный, умеренный в плане религии Афганистан становится действительно центром не только среднеазиатских стран, но и Евразии в целом. «Хартленд» Хэлфорда Маккиндера существует при условии «сближения» интересов России, Китая, Индии и Ирана в пользу транспортных коридоров в Средней Азии. А наиболее мощными двигателями торговли в Евразии являются как раз экономики Китая и Индии. По оценкам экспертов, сухопутный экспорт Индии через Среднюю Азию на рынки стран Европы и Ближнего Востока способен возрастать в долларовом эквиваленте ежегодно на 100 млрд долл. И только по причине войны в Афганистане Индия не связана автомобильным, железнодорожным и транскаспийским морским транспортом со Стамбулом и Тбилиси; или автомобильным и железнодорожным — с Алматы и Ташкентом. Тем не менее Индия наряду с Ираном и Саудовской Аравией существенно способствовала строительству сети автомобильных дорог в Афганистане. Так, за счет Индии была построена автомобильная магистраль Заранж — Деларам, связавшая Афганистан с иранским портом Чах-Бахар на побережье Аравийского моря.[391] Мир в Афганистане, несмотря даже на десятилетия войн, принесет огромную выгоду Индии, поскольку мирный Афганистан будет стимулировать строительство автомобильных и железных дорог, а также трубопроводов не только во всех направлениях по всему Афганистану, но и через Пакистан, а в этом как раз и лежит окончательное решение вопроса нестабильности в этой стране. От мира и спокойствия в данном регионе Индия выиграет больше всех, ведь ее экономика от здешней нестабильности теряет больше, нежели экономика любой другой страны, за исключением разве что Китая.

Но на данном этапе ситуация в корне иная, поскольку сейчас Большой Индийский субконтинент представляет собой одно из наиболее нестабильных мест в мире. Изложенный выше список империй и нашествий не потерял актуальности и по сей день ввиду его значения для глубоко укоренившихся политических проблем Индии и отсутствия безопасности во всем регионе. Хотя во многом Большая Индия сегодня похожа на карту Европы Нового времени, ситуация здесь все же хуже из-за ядерных вооружений. В Европе XVI–XVII вв. существовали конкурирующие этнические и национальные группы, которые находились в процессе образования бюрократически оформленных государств. При этом они вступали в сложные отношения политического равновесия, что время от времени по причине частого взаимодействия и просчетов выливалось в вооруженные столкновения. Современный национализм находился на начальной и весьма решительной фазе, как это сейчас можно наблюдать в странах Юго-Восточной Азии. Но в отличие от мультиполярности в Европе Нового времени Азия демонстрирует биполярную борьбу между Индией и Пакистаном, причем полем битвы стали Афганистан и спорный регион в Гималаях — Кашмир. Однако в отличие от биполярности сверхдержав в качестве конфликтующих сторон в этом противостоянии недостает спокойствия, сдержанности и демонстративности. Это не столкновение идеологий, в котором нет религиозной вражды или исторической обиды друг на друга, а расстояние между противниками — полушарие — через льды Арктики. Это противостояние светского индийского государства, с одной стороны, и мусульманского пакистанского государства — с другой. При этом обе страны находятся на пике расцвета национализма и разделены общей границей, проходящей в очень густонаселенном регионе. Недалеко от этой границы расположены и столицы обоих государств, и крупные мегаполисы. К тому же центральный район в Пакистане — низменность долины Инда — от центрального района Северной Индии — долины Ганга — отделяет всего лишь около 300 км,[392] вдобавок к этим фактам географии данный регион закрыт, замкнут со всех сторон, что хорошо описано Полом Брэкеном в его размышлениях о новом ядерном веке.

Индия изо всех сил пытается избежать последствий своего географического расположения, а также проблем, заложенных историческим развитием. Само соперничество с Китаем и повышенное внимание к нему образуют элемент таких попыток избавления. Соперничество Индии с Китаем имеет совсем иную природу, чем противостояние с Пакистаном. Оно более абстрактно, менее эмоционально и, что важнее всего, не так изменчиво. К тому же за этим соперничеством не стоит реально существующая история.

С Китаем Индия столкнулась в вооруженном конфликте за спорную территорию в Гималаях всего полвека назад. Спорными считались два участка. Один из них находится в северо-восточной части Кашмира, известной также как Аксай-Чин, то есть на северо-западе Индии, а второй спорный район расположен в северной части современного штата Аруначал-Прадеш, что возле Бутана, — на северо-востоке Индии. Причем в Аксай-Чин боестолкновения происходили высоко в горах на высоте 4000 км. Причиной этого приграничного конфликта в 1962 г., в котором было убито 2000 человек и ранено 2774, стало восстание в Тибете в 1959 г. и предоставление Индией политического убежища далай-ламе, который бежал из Тибета после захвата китайцами этой страны. За 9 лет до этого Китай вторгся в Тибет и аннексировал его. Независимый или автономный, настроенный в некоторой степени проиндийски Тибет вызывал у китайцев сильное раздражение. Учитывая напряженность тибетского кризиса, китайцы усмотрели в организации пограничных застав к северу от спорной территории формальный повод к началу боевых действий и всего за месяц осенью того же года смогли одержать сокрушительную победу над индийской армией. Но, что важно, ни одна из сторон конфликта не разворачивала свои военно-морские или военно-воздушные силы, а бои проходили в удаленных ненаселенных районах. В конфликте с Пакистаном все наоборот. Кроме пустынь и болот, боевые действия проходили в важном сельскохозяйственном регионе — Пенджабе, где проживают миллионы людей.

Граница Индии с Китаем все еще в некоторых районах является предметом споров. По территории всего Тибета Китай построил дороги и военные аэродромы, и Индия теперь находится в радиусе действия китайских бомбардировщиков. Это при том, что сами индийские ВВС — четвертые по количеству боевых самолетов в мире. В них насчитывается 1300 самолетов, дислоцированных на 60 авиабазах. Индийские военные спутники и разведывательные самолеты отслеживают передвижение китайских вооруженных сил в Тибете. Кроме этого, наблюдается интенсивное развитие ВМС в обеих странах.

О развитии китайского флота мы детально поговорили в предыдущей главе. Что касается Индии, то за неимением эквивалента Средиземного моря — внутренних морей вообще — и ввиду отсутствия групп островов, где можно было бы построить военно-морские базы и расселить моряков, хотя теплый климат и плодородная земля позволяют это сделать, до последнего времени флоту уделялось мало внимания. Индия была сухопутной державой, омываемой открытым океаном. Но по мере развития военных технологий, которые значительно сжали расстояния, а также с развитием экономики Индия получила возможность в полной мере финансировать строительство и приобретение кораблей. Еще один фактор, который обусловил поворот Индии к морю, — угроза со стороны Китая, так как амбиции соседей вышли далеко за рамки западного региона Тихого океана, распространившись и на Индийский океан.

Китай строит и модернизирует порты вокруг Индии: в Кьяукпью (Мьянма), в Читтагонге (Бангладеш), в Хамбантоте (Шри-Ланка), в Гвадаре (Пакистан). Всем этим странам Китай оказывает значительную военную и финансовую помощь, а также политическую поддержку. У китайцев, как мы уже знаем, имеется значительный торговый флот и стремление к созданию таких ВМС, которые будут защищать собственные интересы Китая и торговые морские пути на океанских просторах между богатым на углеводороды Ближним Востоком и собственным тихоокеанским побережьем. Это происходит в то же время, когда Индия в духе доктрины Монро стремится к присутствию по всему Индийскому океану — от южной оконечности Африки и до Австралии. Такой конфликт интересов в военно-морской сфере усугубляет противостояние на границе в Гималаях, актуальное по сей день. Китай всего лишь стремится обезопасить торговые пути, выстраивая самые современные базы вдоль торговых маршрутов, тогда как Индия чувствует себя в окружении. Возможность организации в будущем пакистано-китайского центра управления военно-морскими операциями на входе в Персидский залив в Гвадаре стала причиной развития и роста индийского военно-морского порта Карвар на побережье Аравийского моря. В ответ на строительство порта в Кьяукпью, что в Мьянме, и трубопроводов к нему Индия стала строить собственный порт и энергетический комплекс в Ситтве, в 80 км к северу. Индия и Китай входят в фазу острой конкуренции за торговые пути и ресурсы в западной части Индокитая.

Но остается лишь еще раз повторить, что противостояние Индии и Китая не уходит корнями в историю. Связи в отдаленном прошлом между двумя странами были исключительно продуктивны: наиболее известным представляется распространение во II–IX вв. н. э. из Индии в Китай буддизма, который во времена династии Тан (618–907 гг.) стал в Поднебесной официальной религией. Несмотря на проблему Тибета, независимость или автономия которого в геополитических интересах Индии, но однозначно невыгодна для геополитических интересов Китая, высокая преграда в виде Гималаев существенным образом отделяет одну страну от другой. И только в последние десятилетия, когда Индия и Китай нарастили военно-воздушную, военно-морскую и ракетную мощь, новая география конфликта на евразийском пространстве стала заметно проявляться. Но натянутый характер отношений между Индией и Китаем определяют скорее сокращение расстояний, нежели цивилизационные различия. Однако за взаимоотношения с Китаем тревожится только индийский политикум, в то время как осложнение отношений с Пакистаном беспокоит всю страну, и особенно ее северную часть. Более того, взаимоотношения Индии и Китая подчас могут характеризоваться как наиболее динамичные и взаимодополняющие торговые отношения в мире. По-своему напряжение между Индией и Китаем наглядно демонстрирует проблему успешности, когда существенный экономический подъем Пекина и Нью-Дели конвертируется в военную мощь — строительство военно-воздушных и военно-морских сил. Очевидно, что такое новое соперничество между двумя странами только подтверждает слова профессора Йельского университета Брэкена. Он заявляет, что рост национального багатства и развитие военных технологий идут рука об руку, а конечные размеры нашей планеты все больше превращаются в фактор нестабильности, так как усовершенствование военной техники и ее программного обеспечения неумолимо сокращает расстояния на геополитической карте.

Иными словами, на протяжении первых десятилетий после окончания холодной войны Индия и Китай имели относительно низкотехнологичные сухопутные войска, призванные охранять собственные границы и служить оплотом консолидации своих народов. Таким образом, друг другу они не угрожали. Но, когда были поставлены на вооружение новейшие корабли, самолеты, ракеты, а их вооруженные силы в большей мере приобрели экспедиционный характер, тогда они внезапно в новой зоне потенциальных конфликтов увидели друг друга с противоположной стороны. И это справедливо относительно не только Индии и Китая, но широкого круга других государств в Евразии: Израиля, Сирии, Ирана, Пакистана, Северной Кореи и т. д., любой из стран, до которой долетит ракета и которая в состоянии ответить.

Еще раз взглянем на Индийский субконтинент. Окруженный морями и горами, он тем не менее достаточно обширен внутри, а отсутствие естественного фундамента для формирования политического единения и устройства в прошлом проявляется до сих пор, вследствие чего Китай на практике оказывается более организованным и лучше управляемым государством, несмотря на отсутствие демократии. Ежегодно Китай строит больше автомобильных дорог, чем существующее общее количество дорог в Индии. Индийские министерства по сравнению с аналогичными китайскими ведомствами имеют больше полномочий, но функционируют менее неэффективно. Китай могут сотрясать протесты, а Индию — сопровождаемые насилием восстания. Особенно стоит отметить деятельность наксалитов — вооруженных маоистских группировок в центральных и восточных регионах страны. В этом отношении актуальным остается описание Индии Фейргривом как «менее развитой» цивилизации, чем те, что ее окружают.[393]

Политики в Нью-Дели, имея под боком мусульманскую Азию, должны тем не менее беспокоиться о волнениях на нагорьях к северо-западу. США выведут свои войска из Афганистана. Индии придется примириться с этим и потому сохранить значительную вовлеченность в его проблемы. Индия сталкивается со сложной задачей. Статус сверхдержавы в новом тысячелетии будет подкрепляться политическим и военным противостоянием Индии и Китая, но в то же время Индия остается связанной общей границей со слаборазвитыми и полудееспособными государствами субконтинента. Мы уже говорили о Пакистане и Афганистане. Теперь кратко рассмотрим также ситуацию с Непалом и Бангладеш.

С падением монархии и приходом к власти бывших маоистских повстанцев непальское правительство едва ли может контролировать сельские районы, а ведь там проживает до 85 % населения страны. Непал, который никогда не был ничьей колонией, не унаследовал прочной британской бюрократической традиции. Несмотря на то что Непал мы прежде всего ассоциируем с Гималайскими горами, большинство населения страны проживает в долинах с влажным климатом на слабо контролируемой границе с Индией. Я был в этом районе. Во многом он очень схож с долиной Ганга. Если непальские маоисты не смогут упрочить роль государства, оно просто постепенно прекратит существование. Бангладеш даже в большей степени, чем Непал, лишен географической защиты, чтобы должным образом функционировать как полноценное государство. Такая же плоская равнина, рассеченная густой сетью рек, с рисовыми террасами и низкорослым кустарником по обе стороны границы с Индией. Пограничные посты, как я видел собственными глазами, ветхие и полуразрушенные. Этот искусственно созданный регион — поочередно Бенгалия, Восточная Бенгалия, Восточный Пакистан и Бангладеш — может в очередной раз преобразоваться, кардинально изменившись под влиянием бурной региональной политики, мусульманского религиозного экстремизма и климатических изменений. Подобно истории Пакистана, история Бангладеш представляет собой череду военных и гражданских переворотов, ни один из которых не был достаточно эффективен. Миллионы беженцев из Бангладеш нелегально пересекли границу с Индией. Правительство страны сегодня старается делать все возможное для улучшения ситуации. Бангладеш может иметь будущее в качестве торговой площадки и транзитера ресурсов через трубопроводы из Китая в Индию и свободную в будущем демократическую Мьянму (Бирму).

Субконтинент с самых давних времен был политически разделен, что ощущается и по сей день. Теперь давайте обратим взор на крайний север Индостана, туда, где Каракорум встречается с Гималаями. Тут, втиснувшись между Пакистаном, Афганистаном, Индией и Китаем, находится территория Кашмира. Северная часть Каракорума, включая город Гилгит, находится под контролем пакистанцев, но на этот район претендует Индия, как и на часть самопровозглашенного непризнанного государства Азад Кашмир («свободный Кашмир») — к западу от него, который де-факто является частью Пакистана. Горная гряда Ладакх — в центре Кашмира с городами Сринагар и Джамму — контролируется Индией, но оспаривается Пакистаном, как ледник Сиачен — к северу. Далее на север и северо-восток расположены долина Шаксгама и обширная высокогорная соляная пустыня Аксайчин, которые находятся под управлением Китая, но на которые притязает Индия. Более того, Джамму и Кашмир — это индийский штат с мусульманским большинством (75 %), факт, который на протяжении десятилетий способствовал разжиганию исламско-фундаменталистских настроений и джихадистских экстремистских возмущений (в свое время Усама бен Ладен категорически выступал против власти индуистской Индии над мусульманским Кашмиром). И хотя большая часть Кашмира — малонаселенное высокогорье, тем не менее через эти земли не раз прокатывалась война и, похоже, прокатится еще не раз. Так, в 1962 г. Китай воевал с Индией, поскольку китайцы хотели построить дорогу из Синьцзяна в Тибет через восточный Кашмир. Индия воевала с Китаем, чтобы не допустить создания общей границы между Китаем и Пакистаном.

Кашмир, подобно Палестине, благодаря киберпространству и новейшим средствам массовой информации, способен вызывать ненависть у миллионов, отодвигая решение собственной проблемы на неопределенный строк. Технологии, которые могут нивелировать значение географии, способны в равной степени также подчеркивать ее значимость. Индийский субконтинент — неоспоримый географический факт, а вот определение его границ — задача на многие годы.

В то время как владения китайских династий прошлого почти полностью совпадают с современными границами Китая, в случае с Индией все, как мы видим, обстоит наоборот. Поэтому Индия смотрит на Афганистан и своих прочих соседей с гораздо большим беспокойством, нежели Китай — на своих. Индия сейчас является региональным лидером в той степени, которая определяется этой ее географией, но потенциально она может стать мировой сверхдержавой настолько, насколько сможет выйти за рамки своей географии.

Глава 13

Иранская «Ось»

Как говорил ученый из Чикагского университета Мак-Нил, Индия, Китай и Греция — все располагаются «на границах древнего цивилизованного мира», защищенные, так сказать, горами, пустынями и огромными расстояниями.[394] Конечно, эта защита была лишь частичной, поскольку, как мы знаем, Грецию опустошали персы, Китай — монголы и тюркские степные народы, а Индию — полчища исламских завоевателей. Тем не менее географические условия предоставили достаточно естественных преград, чтобы зародились три великие и единственные в своем роде цивилизации. А огромное пространство между этими цивилизациями, как уже упоминалось, было названо Ходжсоном, коллегой Мак-Нила по Чикагскому университету, «Ойкуменой», древнегреческим термином, означающим «обитаемую часть» мира. Это мир Геродота, засушливо-умеренная зона афро-азиатского участка суши, простирающегося от Северной Африки до окраины Западного Китая, полоса, которую Ходжсон также называет регионом «от Нила до Окса».[395]

От зоркого взгляда Ходжсона не ускользают несколько важнейших и в то же время противоречивых фактов. Например, то, что «Ойкумена» (Большой Ближний Восток) — это легко выделяемая на карте зона, лежащая между Грецией, Китаем и Индией, отчетливо отделенная от всех трех. «Ойкумена» кардинальным образом повлияла на каждую из этих стран, так что отношения между ними исключительно органичны. И если Большой Ближний Восток объединен исламом и наследием племен, кочевавших на лошадях и верблюдах (в противоположность земледельческой традиции Китая и Индии), то внутри эта обширная территория разделена реками, оазисами и гористыми участками, и такое разделение имеет огромное влияние на политическую организацию стран региона вплоть до наших дней. Эти различия между Большим Ближним Востоком и, например, Китаем особенно показательны. Фэрбэнк, китаевед из Гарвардского университета, писал:

«Культурная однородность Древней Греции, подтвержденная археологическими данными, удивительно контрастирует с многочисленностью и разнообразием народов, государств и культур на Древнем Ближнем Востоке. Начиная примерно с 3000 г. до н. э. египтяне, шумеры, семиты, аккадийцы, амориты… ассирийцы, финикийцы, хетты, мидяне, персы и прочие сталкивались друг с другом в запутанном постоянном течении войн и политической борьбы. Тут речь идет о плюрализме наряду с взаимной враждой. Орошение способствовало развитию земледелия в нескольких центрах: долинах Нила, Тигра и Евфрата, Инда… Языки, системы письма и религии множились и распространялись».[396]

Это классическое наследие размежевания оказывает свое влияние на протяжении тысячелетий и, таким образом, является крайне важным для непостоянной и изменчивой политики Большого Ближнего Востока сегодня. Хотя арабский язык объединил большую часть территорий в регионе, персидский и турецкий языки доминируют в северных нагорных участках, не говоря уже о многочисленных языках Средней Азии и Кавказа. Как демонстрирует Ходжсон, многие отдельные государства Ближнего Востока, хоть и являются порождениями произвольного определения границ во времена колониальной эры, также крепко уходят корнями в Античность, то есть в географию. Тем не менее само количество этих государств, как и религиозные, идеологические и демократизирующие силы, действующие в них, все больше конкретизировало их роль как части спорной территории Мэхэна. В самом деле, главным фактом мировой политики XXI в. является то, что географически самый центральный участок суши на планете является также самым нестабильным.

На Ближнем Востоке, выражаясь словами ученых Джеффри Кемпа и Роберта Гаркави, находится «большой четырехугольник», где сходятся Европа, Россия, Азия и Африка. На западе находятся Средиземное море и пустыня Сахара, на севере — Черное море, Кавказ, Каспийское море и среднеазиатские степные земли, на востоке — Гиндукуш и полуостров Индостан, а на юге — Индийский океан.[397] В отличие от Китая или России этот четырехугольник не составляет одно крупное государство; его даже не контролирует какое-нибудь одно государство, как, например, Индия — полуостров Индостан, что гарантировало хотя бы некое подобие целостности. Кроме того, в отличие от Европы он не являет собой группу государств в составе жестко регламентированных союзных организаций (НАТО, Евросоюз). Для Ближнего Востока больше характерно беспорядочное и запутанное множество королевств, султанатов, теократических и демократических государств, а также военных автократий, чьи общие границы словно нарезаны чьей-то дрожащей рукой. Читателя вряд ли удивит, что весь этот регион, включающий в себя Северную Африку, «Африканский Рог», центральную часть Азии и в некоторой степени полуостров Индостан, составляет, по сути, одну густонаселенную «ось нестабильности», где сходятся континенты, исторические сухопутные сети дорог и морские пути. Более того, в этом регионе сосредоточено 70 % обнаруженных мировых залежей нефти и 40 % мировых ресурсов природного газа.[398] Также в этом регионе наблюдаются те патологические явления, о которых говорил профессор Йельского университета Брэкен: экстремистские идеологии, психология толпы, пересекающиеся зоны поражения ракет, а также средства массовой информации, стремящиеся к получению прибыли, которые так же яростно отстаивают свою точку зрения, как и Fox News[399] — свою. На самом деле, за исключением Корейского полуострова, распространение ядерного оружия — более реальная угроза на Ближнем Востоке, чем где-либо еще.

Ближний Восток также находится в демографически молодом регионе, где 65 % населения младше 30 лет. В период 1995–2025 гг. население Ирака, Иордании, Кувейта, Омана, Сирии, Западного берега реки Иордан, сектора Газа и Йемена удвоится. Молодежь, как мы увидели на примере событий «арабской есны», наиболее склонна к насильственному свержению власти и радикальным переменам. Следующее поколение ближневосточных правителей, будь то в Иране или арабских государствах, не сможет насладиться таким же автократическим правлением, как их предшественники, хотя демократические эксперименты в регионе показывают, что пускай выборы провести не так и сложно, но на создание стабильного и либерального демократического строя могут уйти многие годы. На Ближнем Востоке преобладание молодежи в структуре населения и революция в сфере коммуникаций породили ряд беспорядочных сценариев в мексиканском стиле (замену государств с преимущественно однопартийной системой правления на более хаотичные, с несколькими фракциями или партиями, участвующими в борьбе за власть). Но все это происходит без характерного для Мексики уровня институционализации, который, каким бы низким он ни был, все же выше, чем у большинства стран на Ближнем Востоке. Иметь дело с подлинно демократической Мексикой для Соединенных Штатов сложнее, чем с Мексикой, в которой существует эффективное однопартийное политическое управление. Изобилующий современным вооружением, не говоря уже о средствах массового поражения, Ближний Восток на протяжении ближайщих десятилетий будет крайне нестабильным. Настолько нестабильным, что недавняя эра арабско-израильских конфликтов покажется едва ли не романтичной, окрашенной в тона старой черно-белой фотографии главой холодной войны и периода, последовавшего за ней, в которой соображения морали и стратегического преимущества были относительно понятными.

Регион «от Нила до Окса», описанный Ходжсоном, по сути, означает «от Египта до центральной части Азии», где Египет — это, условно говоря, вся Северная Африка. Эта терминология включает как южную, арабскую, часть Ближнего Востока с пустынями и равнинами, так и северную, неарабскую, часть — гористое плоскогорье, которое начинается возле Черного моря и заканчивается возле полуострова Индостан. Просторный северный плоскогорный регион также может быть назван «от Босфора до Инда». На этот регион огромное влияние оказывает миграция из стран Азии. То же самое можно сказать о регионе «от Нила до Окса» плюс оживленное движение по морским путям Средиземного моря, Красного моря и Индийского океана. Тот факт, что Ближний Восток — это регион, где сходятся континенты, с более сложной внутренней географией, чем где-либо, за исключением разве что Европы, но более обширный и охватывающий в два раза больше временных поясов, чем Европа, обусловливает необходимость разделить его на составляющие части для более детального изучения. Несомненно, в последнее время электронные коммуникации и воздушное сообщение позволяют преодолевать ограничения географии, так что кризисные ситуации определяются политическим взаимодействием во всем регионе. Например, когда израильтяне перехватили флотилию, перевозящую грузы для оказания помощи в секторе Газа, то тотчас же волна недовольства прокатилась по Турции, Ирану и всему арабскому миру. Или еще пример: торговец фруктами в южно-центральном Тунисе совершает публичное самосожжение, и демонстрации против диктатуры вспыхивают не только в Тунисе, но и в большей части всего арабского мира. И все же многое можно понять, изучая карту и изображенные там границы.

Посмотрев на карту Ближнего Востока, можно выделить три географические детали: Аравийский полуостров, Иранское нагорье и Анатолийский полуостров.

На Аравийском полуострове доминирует королевство Саудовская Аравия, хотя рядом с ним там располагаются и другие важные страны. На самом деле население Саудовской Аравии, насчитывающее всего 28,7 млн человек, составляет менее половины жителей полуострова. Но ежегодный прирост населения Саудовской Аравии — это почти 2 %. Если такая тенденция сохранится, то всего за несколько десятилетий население страны удвоится, что неизбежно приведет к огромному перерасходу ресурсов, учитывая, что большую часть территории Саудовской Аравии занимают пустыни и полупустыни. Около 40 % саудовцев не достигли возраста 15 лет, и 40 % молодых мужчин Саудовской Аравии — безработные. Политическое давление в вопросах трудоустройства и образования со стороны такого молодого населения будет огромным. Сила Саудовской Аравии не в количестве населения, которое на самом деле является источником неприятностей, но в том, что она является мировым лидером по разведанным запасам нефти (36 млрд т), а также занимает 4-е место в мире по запасам природного газа (6,339 трлн куб. м).

Географической «колыбелью» Саудовской Аравии, а также радикального суннитского религиозного движения, известного как ваххабизм, которое больше всего ассоциируется с Саудовской Аравией, является регион под названием Неджд. Эта засушливая местность в центре Аравийского полуострова расположена между крупной песчаной пустыней Большой Нефуд на севере и песчаными дюнами Руб-эль-Хали, или «Пустой четверти», на юге, прибрежной полосой Персидского залива на востоке и горами Хиджаз на западе. Слово «неджд» дословно означает «возвышенность». Уровень возвышенности варьируется от 1500 м над уровнем моря на западе до менее 800 м на востоке. Британский исследователь и арабист конца XIX в. Чарльз Даути так описывал Неджд:

«Возгласы суанов и шум льющейся воды — таким слышится печальный голос засушливых земель, где расположены все деревни Неджда. Ни днем ни ночью не прерывается эта работа воды. Волы не могут качать воду из колодцев глубиной свыше 5,5–7 м, и, если бы Бог не создал верблюда, Неджд, как говорят, был бы безлюден».[400]

Неджд воистину является очагом того, что Ходжсон назвал кочевым типом хозяйства, которое основывается на верблюдах. Именно из бастиона Неджда в прошлом фанатики-ваххабиты отправлялись в набеги во всех направлениях. Хотя в Хиджазе, прилегающем к Красному морю, находятся священные города Мекка и Медина, ваххабиты из Неджда считали паломничество к различным святым местам (за исключением хаджа к Каабе в Мекке) формой язычества. Несмотря на то что священные города Мекка и Медина в представлениях людей на Западе ассоциируются с чрезмерной мусульманской религиозностью, истина отчасти является противоположной. Это как раз паломничество мусульман со всего исламского мира накладывает на эти священные города, как и на сам Хиджаз, в котором они расположены, известную печать космополитизма. Хиджаз «с его молодым городским населением с разнообразными религиозными верованиями никогда полностью не подстраивался к обычаям Саудовской Аравии или ваххабитов», — пишет офицер ЦРУ Брюс Ридель.[401] Жители Хиджаза тяготеют к культуре районов вокруг Красного моря, Египта и Сирии, а не к культуре суровой пустыни Неджда и обитающих в ней ваххабитов. Главным же обстоятельством в этом является то, что вахаббитам не удавалось постоянно удерживать периферийные зоны Аравийского полуострова, пусть даже их противникам было столь же сложно удерживать центральную часть Неджда. Существующая сегодня Саудовская Аравия, на которую в первой половине XX в. во многом повлияли взгляды и умелые действия одного человека, Абдула-Азиза ибн Сауда (выходца из Неджда, завоевавшего Хиджаз в 1925 г.), остается верной этому своему географическому устройству.[402] Государство сосредоточено на Неджде и его столице, Эр-Рияде, и не присоединяет к себе ни прибрежные эмираты Персидского залива, ни Оман, ни Йемен.

Главную опасность для Саудовской Аравии, с центром в Неджде, представляет Йемен. Хотя территория Йемена в 4 раза меньше территории Саудовской Аравии, его население почти такое же большое. Так что важнейшее демографическое ядро Аравийского полуострова находится в его гористой юго-западной части, где широкие базальтовые плоскогорья, возвышающиеся как причудливые замки из песка и вулканического экструзивного бисмалита, обрамляют целую сеть оазисов, которые с древних времен густо населяют люди. Турки-османы и британцы никогда в действительности не контролировали Йемен. Так же как это произошло в Непале и Афганистане, в Йемене, поскольку он никгда не был колонизирован в полном смысле этого слова, так и не сложились сильные бюрократические институты. Когда я несколько лет назад находился в районе границы Йемена и Саудовской Аравии, то видел там множество пикапов, набитых вооруженными молодыми людьми, преданными тому или иному шейху, в то время как присутствие йеменских правительственных сил было едва заметным. Количество огнестрельного оружия в пределах границ страны достигает 80 млн единиц — почти по 3 штуки на каждого йеменца. Никогда не забуду, что американский военный эксперт сказал мне в столице Йемена Сане: «В Йемене более 20 млн агрессивных, хорошо вооруженных людей с коммерческим чутьем, которые еще к тому же очень трудолюбивы по сравнению со своими соседями из Саудовской Аравии. У него есть будущее, и оно до чертиков пугает правительство Эр-Рияда».

Саудовская Аравия нередко употребляется как синоним Аравийского полуострова, точно так же как Индия — полуострова Индостан. Но в то время как Индия имеет высокую плотность населения по всей территории страны, Саудовская Аравия с географической точки зрения представляет собой нечеткую сеть оазисов, разделенных широкими безводными пространствами. По этой причине автомобильные дороги и внутреннее воздушное сообщение крайне важны для единства регионов Саудовской Аравии. И в то время как Индия базируется на идее демократии и религиозного плюрализма, Саудовская Аравия зиждется на преданности большой королевской семье. Однако в то время как Индия практически окружена полудееспособными и неблагополучными странами, границы Саудовской Аравии на севере нечетко установлены в безобидной пустыне, а на востоке и юго-востоке защищены (за исключением разве что Бахрейна) крепкими, хорошо управляемыми автономными эмиратами и султанатами — государствами, которые, в свою очередь, сложились под влиянием истории и географии. Дело в том, что территории современного Кувейта, Бахрейна, Катара и Объединенных Арабских Эмиратов располагались вдоль торгового пути величайшей морской державы XIX в., Великобритании, в частности маршрута в Индию. Поэтому Великобритания вела переговоры и заключала сделки с шейхами, что привело к их независимости после Второй мировой войны. Большие залежи нефти дополняют представление об этих «странах Эльдорадо», названных так британским арабистом Питером Мэнсфилдом.[403]

В общем, на Аравийском полуострове остается лишь густонаселенный юго-запад, где Саудовская Аравия действительно уязвима, ведь именно оттуда через границу с Йеменом на территорию страны попадают оружие, взрывчатка и содержащие наркотик листья растения кат. И от того, как сложится будущее густонаселенного Йемена, где важную роль играет мощный племенной фактор, во многом зависит и будущее Саудовской Аравии. И географическое положение тут, возможно, значит намного больше, чем политические планы.

Иранское нагорье, с другой стороны, ассоциируется только с одной страной — Ираном. Население Ирана, составляющее 73 млн человек, в 2,5 раза больше, чем население Саудовской Аравии, и является наряду с населением Турции и Египта наибольшим на Ближнем Востоке. Более того, Иран достиг впечатляющих успехов в снижении уровня прироста населения, уменьшив его до менее 1 %, причем только 22 % населения страны моложе 15 лет. Таким образом, население Ирана — не обуза, как в случае с населением Саудовской Аравией, а преимущество. Можно утверждать, что, например, Турция обладает еще большим населением, аналогичным низким уровнем прироста населения и более высоким уровнем грамотности. Более того, Турция имеет стабильную аграрную экономику и более развитую, чем у Ирана, промышленность. Но о Турции речь пойдет позже. А пока отметим, что Турция расположена к северо-западу от Ирана, ближе к Европе и значительно дальше от главных центров обитания арабов-суннитов. К тому же Турция занимает место в нижней части списка производителей нефти и газа. А вот Иран — третий в мире по запасам нефти (18 млрд т) и второй по запасам природного газа (27,5 трлн куб. м). Тем не менее именно преимущество в расположении Ирана, как раз к югу от маккиндеровского «Хартленда» и в спайкменовском «Римленде», гораздо более заслуживает наше внимание, чем любой другой фактор.

Практически все запасы нефти и природного газа Большого Ближнего Востока находятся в районе Персидского залива либо Каспийского моря. Подобно тому как расходятся лучами от Персидского залива морские пути, так и из Каспийского региона расходятся сейчас и будут расходиться в будущем к Средиземному и Черному морям, Китаю и Индийскому океану трассы трубопроводов. А единственная страна, которая охватывает обе эти богатые энергетическими ресурсами области, — это Иран, простирающийся от Каспийского моря до Персидского залива.[404] В Персидском заливе сосредоточено 55 % запасов неочищенной нефти, а Иран господствует над большей частью залива, от реки Шатт-эль-Араб, на границе с Ираком, до Ормузского пролива за тысячу километров. Из-за маленьких заливов, небольших бухточек, больших бухт и островов — замечательных мест, где можно скрыть моторные лодки-камикадзе, таранящие танкеры, — береговая линия Ирана в Ормузском проливе составляет 2500 км. Следующая же по длине береговая линия ОАЭ составляет всего лишь неполные 1500 км. А еще территория Ирана омывается на протяжении почти 500 км Аравийским морем, на котором возле пакистанской границы находится порт Чахбехар. Это дает Ирану ключевую роль в обеспечении доступа по теплым морям к окруженным сушей среднеазиатским странам бывшего Советского Союза. Между тем побережье Каспийского моря на севере Ирана, обрамленное горами, густо поросшими лесами, простирается почти на 650 км от Астары на западе, на границе с Азербайджаном, до Бендер-Торкемана на востоке, на границе с Туркменистаном.

Есть еще кое-что, что можно увидеть, взглянув на карту рельефа Евразии. Вдоль западных границ с Турцией до Белуджистана на юго-востоке протянулись через весь Иран Загросские горы. К западу от Загросской горной цепи открыты все дороги в Месопотамию. Когда в 1934 г. британская путешественница Фрея Старк, ставшая автором более двух десятков книг о своих странствиях по Ближнему Востоку, исследовала Луристан в Загросских горах, отправной точкой для себя она, естественно, выбрала Багдад, а не Тегеран.[405] На восток и северо-восток от этих гор открываются дороги в Хорасан и пустыни Каракум (Черный Песок) и Кызылкум (Красный Песок), расположенные в Туркменистане и Узбекистане соответственно. Точно так же, как Иран использует богатые залежи энергетических ресурсов Персидского залива и Каспийского моря, он контролирует территории, расположенные как на собственно Ближнем Востоке, так и в Средней Азии. Такой возможностью не обладает ни одна арабская страна (как ни одна арабская страна не имеет сразу два богатых энергетическими ресурсами участка на своей территории). На самом деле вторжение монголов в Иран, в ходе которого, по самым минимальным подсчетам, погибли сотни тысяч человек и была разрушена система орошения, канат,[406] оказалось настолько опустошающим из-за планов Персии на Среднюю Азию. Иранское влияние в бывших советских республиках на Кавказе и в Средней Азии потенциально весьма велико, хотя эти же бывшие советские республики из-за наличия этнических соотечественников в Северном Иране теоретически могли бы дестабилизировать иранское государство. Тогда как в Азербайджане, граничащем с Ираном на северо-западе, проживают около 8 млн тюркоязычных азербайджанцев, в расположенных по соседству иранских провинциях Западный Азербайджан, Восточный Азербайджан и Тегеран количество азербайджанцев в два раза больше. Азербайджанцы были «сооснователями» иранского государства. Первый шиитский шах Ирана (Исмаил, провозглашенный шахиншахом в 1501 г.) был азербайджанский тюрок. В Иране имеются влиятельные азербайджанские бизнесмены и аятоллы. Дело в том, что, тогда как влияние Ирана, распространяющееся в западном направлении на находящуюся поблизости Турию и арабский мир, хорошо установленный факт, влияние Ирана на территории к северу и востоку от него так же сильно. И если в будущем в Иране и южных мусульманских регионах бывшего Советского Союза установятся более демократичные режимы, влияние Ирана может только усилиться по мере роста культурного и политического сотрудничества.

Иран, как нам известно из газет, имел, по крайней мере до недавнего времени, весьма завидное политическое положение в Средиземноморском регионе: в секторе Газа, контролируемом группировкой ХАМАС, в Южном Ливане, находящемся под контролем организации «Хезболла», и в баасистской Сирии. Тем не менее одна интерпретация течения истории и географии предполагает распространение влияния Ирана во всех направлениях. Во дворце правителей персидской империи VI в. Сасанидов в Ктесифоне, к югу от современного Багдада, у подножия шахского трона были свободные места для императоров Рима и Китая, а также лидера центральноазиатских кочевников, на случай если эти правители явятся просить о милости царя царей.[407] Амбиции иранских правителей со временем не уменьшились, и в этом плане духовенство, в руках которого сегодня власть, очень похоже на покойного шаха. Кроме того, Иран — это не какое-то новообразование XX в., сочетающее в себе интересы семьи и религиозную идеологию и ограниченное к тому же произвольными границами, как, например, Саудовская Аравия. Территория Ирана как государства практически полностью совпадает с Иранским нагорьем — это, как выразился историк из Принстонского университета Питер Браун, своего рода «Ближневосточная Кастилия», развитие цивилизации которой распространяется далеко за ее географические пределы. Иран был первой супердержавой древнего мира. Персидская империя, даже во время осады Греции, «развернулась, как хвост дракона, до самого Окса, Афганистана и долины Инда», — пишет Браун.[408] Мнение В. В. Бартольда, крупнейшего российского востоковеда, жившего на рубеже XIX и XX вв., подтверждает это. Говоря о Большом Иране как о территории между Евфратом и Индом, он называет курдов и афганцев исконно иранскими народами.[409]

Из древних народов Ближнего Востока только у евреев и иранцев «есть тексты и культурные традиции, дожившие до современности», — пишет лингвист Николас Остлер.[410] Персидский язык (фарси) в отличие от многих других не был вытеснен арабским и сейчас существует в том же виде, что и в XI в., хотя и перенял арабское письмо. Иран как национальное государство и развитая цивилизация имеет более древнюю историю, чем большинство регионов арабского мира и все страны Плодородного полумесяца, включая Месопотамию и Палестину. Иными словами, в Иране нет ничего искусственно созданного — само наличие соперничающих центров власти в рамках его клерикального режима говорит о более высоком уровне институционализации, чем где-либо еще в регионе, за исключением Израиля и Турции. Как Ближний Восток является четырехугольником, где сходятся Африка и Евразия, то есть «мировой остров», Иран — то самое ближневосточное место глобального соединения. «Ось» Хэлфорда Маккиндера нужно переместить с центральноазиатских степей к югу от них, на Иранское нагорье. Вовсе не удивительно, что Индия и Китай, чьи военно-морские силы в определенный момент XXI в. могут разделить господство над евразийскими морскими путями, вместе с ВМФ США всячески обхаживают Иран и стараются угодить ему. Хотя Иран значительно меньше по размеру и количеству населения, чем эти две державы, или Россия, или Европа, если уж на то пошло, он из-за ключевого географического положения на Ближнем Востоке — как в плане расположения, так и населения и энергетических ресурсов — также имеет первостепенную важность для геополитики.

Существует также то, что британский историк Майкл Эксуэрси называет «иранской идеей», которая, по его словам, в такой же мере относится к культуре и языку, как к нации и территории.[411] Он имеет в виду, что Иран является цивилизационной точкой притяжения, какими были древние Греция и Китай, привлекающей народы и языки на свою лингвистическую орбиту, что, другими словами, является самой сутью идеи мягкой силы и так хорошо отражает концепцию Уильяма Мак-Нила о влиянии одной культуры и цивилизации на другую. Дари, таджикский, урду, хинди, бенгальский и иракский арабский языки либо являются вариантами персидского языка, либо сложились под значительным его влиянием. То есть можно проехать от Багдада до Калькутты и все равно остаться в пределах некой разновидности персидской культурной сферы. И лучше нам в этом разобраться поможет беглый взгляд на историю Ирана, с особым вниманием к старым картам.

Большой Иран зародился в конце VIII — начале VII вв. до н. э., когда ираноязычный народ мидийцы при содействии скифов основали в Северо-Западном Иране независимое государство. К концу VII в. до н. э. Мидийское царство уже простиралось от Центральной Анатолии до Гиндукуша (от Турции до Афганистана), а на юге оно доходило до Персидского залива. В 549 г. до н. э. Кир (Великий), царь из персидского рода Ахеменидов, захватил столицу Мидии Экбатану (Хамадан) в Западном Иране, подчинив впоследствии империи Ахеменидов всю Западную Азию от Средиземноморья и Анатолии до Сырдарьи. Карта империи Ахеменидов, управляемой из Персеполиса (возле Шираза) в Южном Иране, показывает древнюю Персию в период ее расцвета в VI–IV вв. до н. э. Страна простиралась от Фракии и Македонии на северо-западе и Ливии с Египтом на юго-западе до самого Пенджаба на востоке; и от Закавказья и Каспийского и Аральского морей на севере до Персидского залива и Аравийского моря на юге. Таким был регион «от Босфора до Инда», включая Нил. До этого подобной империи в истории человечества не существовало. Отношение Запада к Древнему Ирану определяется в основном войнами между Персией и Грецией в V в. до н. э., причем мы симпатизируем более прозападным грекам, а не азиатам-персам. Также верным является тот факт, что «Ойкумена», как отмечает Маршалл Ходжсон, в условиях относительного мира, терпимости и независимости Персии Ахеменидов и последующих империй, обеспечила прочное основание для появления и процветания великих религий и вероисповеданий.[412]

«Парфяне, — пишет Майкл Эксуэрси, — воплотили в себе самое лучшее, что было в иранском духе признание, приятие и терпимость по отношению к многообразию и сложности культур народов, которыми они правили».[413] Проживавшие в северо-восточном иранском регионе Хорасан и примыкающей к нему пустыне Каракум ираноязычные парфяне правили в период между III в. до н. э. и III в. н. э., контролируя территорию от Сирии и Ирака до Центрального Афганистана и Пакистана, включая Армению и Туркменистан. Таким образом, скорее Парфянская империя, а не царство от Босфора до Инда или от Нила до Окса, как Персия Ахеменидов, представляет собой более реалистичную перспективу Большого Ирана в XXI в. И это не обязательно плохо. Ибо Парфянская империя была крайне децентрализована и представляла собой зону не прямого правления, а скорее, сильного влияния, которое значительным образом опиралось на искусство, архитектуру и административную практику, доставшиеся в наследство от греков. Что касается сегодняшнего Ирана, не секрет, что его клерикальный режим вызывает опасения, но демографические, экономические и политические силы в равной мере динамичны, а основная масса населения довольно толерантна по отношению к другим народам.

Средневековая история региона и картографически, и лингвистически продолжает древнюю историю, хотя, возможно, и не так очевидно. В VIII в. политический центр арабского мира переместился на восток из Сирии в Месопотамию — то есть от халифов династии Омейядов к Аббасидам. Халифат Аббасидов на пике своего расцвета в середине IX в. простирался от Туниса до Пакистана и от Кавказа и Центральной Азии до Персидского залива. Столицей халифата был новый город Багдад, расположенный неподалеку от старой столицы Персии Сасанидов Ктесифона, а персидский бюрократический порядок, с целыми дополнительными уровнями в иерархии, поддерживал деятельность этой новой империи. Халифат Аббасидов стал скорее символом иранского деспотизма, чем страны, находящейся под властью арабского властелина. Некоторые историки приравнивают халифат Аббасидов к «культурной реконкисте» Ближнего Востока персами под видом арабских правителей.[414] Аббасиды подчинились персидским порядкам, как Омейяды, чья столица Дамаск была ближе к Малой Азии, но перед этим подчинились византийским. «Персидские титулы, персидские вина и жены, персидские любовницы, персидские песни, а также персидские представления и образ мыслей взяли верх», — пишет историк Филип Хитти.[415] Персы также сыграли свою роль в формировании монументальной кирпичной архитектуры Багдада и радиально-кольцевой планировки города.

«В западном представлении, — пишет Питер Браун из Принстона, — Исламская империя [Аббасидов] является воплощением восточного могущества. Ислам, однако, обязан за это не Мухаммеду и не воинственным завоевателям из VII в., а массированному возрождению восточных, персидских традиций в VIII–IX столетиях». «Арабскую военную машину остановил» не столько Карл Мартелл в битве при Туре в 732 г., сколько само основание Багдада в силу того, что во времена правления Аббасидов изменился характер верховной власти — из предводителя бедуинской конницы халиф превратился в главу имперского административного аппарата в расточительном персидском стиле.[416]

И даже завоевание Багдада монголами в XIII в., разорившее Ирак и в особенности его систему орошения (как и в Иране) — разрушение, от которого Ирак никогда полностью не оправился, — не смогло прервать жизнестойкое персидское искусство и литературу. Поэзия Руми, Ираки, Саади и Хафиза родилась и расцвела после монгольского завоевания Ирана, Ирака и сопредельних стран ханом Хулагу. В результате этого завоевания Месопотамия превратилась в малярийное болото. Тоскуя по прошлому, по временам Сасанидов, которые правили империей более великой, чем империя их предшественников-парфян, и практически равной империи Ахеменидов, персидские художники и ученые стали украшением интеллектуальной и литературной деятельности цепочки следующих друг за другом неперсидских империй: империи Аббасидов, Газневидов, Сельджуков, Монгольской империи и империи Великих Моголов. Персидский язык был языком двора империи Великих Моголов, а также дипломатическим языком у османов. В Средневековье персы, может, и не правили напрямую от Босфора до Инда, как в древние времена, но они доминировали в литературной жизни в такой же мере. «Иранская интеллектуальная империя», как ее называет Эксуэрси, была мощной Идеей, которая восхваляла завидное географическое положение Ирана, так что Большой Иран был исторически естественным явлением.[417]

Что касается шиизма, он в значительной степени является компонентом этой Идеи — несмотря на мрачную с точки зрения культуры и гнетущую ауру, излучаемую правящим шиитским духовенством в наши смутные времена в Тегеране. Хотя приход Махди как «Сокрытого двенадцатого Имама» означает конец несправедливости, и это является стимулом к радикальным мерам, мало что в шиизме, помимо этого, побуждает духовенство играть открыто политическую роль. Для шиизма даже характерны смирение и послушание властям, которые часто основаны на суфизме.[418] Стоит посмотреть на пример главного духовного лица сегодняшнего Ирака, аятоллы Али Систани, который только в критические моменты призывает из-за кулис к политическому примирению. Именно из-за исторически сложившегося и основанного на географии симбиоза между Ираком и Ираном вполне возможным является то, что в постреволюционном Иране иранцы скорее будут обращаться за духовным наставлением в шиитские священные города Неджаф и Кербела в Ираке, а не в свой собственный священный город Кум. Или же Кум примет квиетизм Неджафа и Кербелы.

Французский востоковед-политолог Оливье Руа говорит нам, что шиизм исторически является арабским явлением, которое проникло в Иран довольно поздно, но которое в конечном итоге привело к установлению клерикальной иерархии, позволившей захватить власть. Шиизм в дальнейшем укреплялся традиционно сильным бюрократическим государственным строем, который в Иране существовал с древности и схож со строем государств арабского мира и который, как нам известно, частично является следствием пространственной целостности Иранского нагорья. Шиизм в Иран принесла в XVI в. династия Сефевидов. Их название происходит от их же собственного воинственного суфистского ордена «Сефевийе», который изначально был суннитским. Вокруг этого суфийского ордена консолидировались Сефевиды, или кызылбаши, одно из нескольких объединений кочевых племен конца XV в. смешанного турецкого, азербайджанского, грузинского и персидского происхождения, которые кочевали в гористом регионе между Черным и Каспийским морями, там, где сходятся восточная Анатолия, Кавказ и Северо-Западный Иран. Чтобы построить стабильное государство на Иранском нагорье, говорящем на фарси, эти новые правители смешанного языкового и географического происхождения утвердили иснаашаритское направление шиитского ислама (двунадесятники) государственной религией в созданном ими государстве. В соответствии с этим направлением 12-й имам, прямой потомок Мухаммеда, вернется на землю, ибо он не умер, а был сокрыт.[419] Такое развитие событий, конечно, не было предопределено историей или географией, а зависело в значительной мере от разных исторических личностей и обстоятельств. Если бы, например, правитель Олджейту из династии Ильханидов, потомок монгольских ханов, не принял шиизм в XIII в., развитие этого религиозного течения в северо-западном Иране могло бы пойти иначе, и кто знает, как бы все повернулось. В любом случае шиизм набирал силу среди различных тюркских племен в Северо-Западном Иране, подготавливая почву для появления сефевидского шаха Исмаила, который насаждал шиизм в завоеванных землях и приглашал арабских теологов с современного юга Ливана и Бахрейна, которые составили ядро духовенства в государстве.[420]

Империя Сефевидов на пике своего процветания простиралась приблизительно от Анатолии и Сирии-Месопотамии до Центрального Афганистана и Пакистана — еще один вариант Большого Ирана, существовавший в истории. Шиизм стал фактором консолидации Ирана в современное национальное государство, хотя «иранизация» шиитских меньшинств неперсидского происхождения в XVI в. также сыграла свою роль.[421] Может, Иран и был великой державой с древних времен, но Сефевиды, внедрив шиизм на Иранском нагорье, преобразовали страну, подготовив ее к современной эпохе.

В самом деле, революционный Иран конца XX — начала XXI в. является подходящим выражением этого могущественного и уникального наследия. Конечно, приход к власти аятолл стал мрачным событием в плане насилия, свершенного над такими — я не нахожу это преувеличением — роскошными, утонченными и интеллектуально побудительными традициями иранского прошлого. «Персия — страна поэтов и роз!» — восклицает во вступительном послании к «Похождениям Хаджи-Бабы из Исфагана»[422] его автор Джеймс Мориер, потомственный английский дипломат и знаток Востока.[423] Но, как известно, серьезная наука всегда начинается со сравнения. По сравнению с переворотами и революциями в арабском мире в начале и середине холодной войны режим, правление которого началось с Иранской революции 1978–1979 гг., поражал активностью и современностью. Правда состоит в том, что все, что делалось и делается в Иране (и это напрямую восходит к древним Ахеменидам), делается хорошо. К примеру, создание крайне эффективных империй от Кира до Махмуда Ахмадинежада. Разве может кто-то отрицать недюжинный талант иранцев в руководстве террористическими организациями, действующими в Ливане, секторе Газа и Ираке, что, в конце концов, можно назвать выражением имперской традиции! Или, к примеру, политические идеи и труды шиитского духовенства; или общая эффективность бюрократических структур и служб государственной безопасности в применении радикальных мер против диссидентов. Революционный порядок в Тегеране представляет собой широкую правительственную структуру с рассредоточенными центрами власти. Это не жестокая «бандократия» в руках одного человека, каким являлось правление Саддама Хусейна в соседнем арабском Ираке. Оливье Руа говорит, что «оригинальность» Иранской революции заключается в союзе духовенства с исламистской интеллигенцией:

«Шиитское духовенство, бесспорно, более открыто по отношению к неисламскому миру, чем суннитские [арабские] улемы. Аятоллы черпают знания из множества книг (включая Маркса и Фейербаха), в них есть что-то от иезуитов или доминиканцев. Так что они сочетают четкий философский синкретизм с требовательным и точным соблюдением законов… Двойственная культура шиитского духовенства поражает — для нее характерны одновременно и крайний традиционализм, и чрезвычайная открытость навстречу современному миру…».[424]

В действительности именно эта «продвинутость» и модернизм дают «шиитскому мировоззрению», по словам Руа, «способность приспособиться к идее революции». Эта идея, в свою очередь, требует чувства истории и социальной справедливости в сочетании с идеей мученичества. В суннитском арабском мире конца XIX — начала XX в. были свои реформаторы и мыслители, такие как Мухаммад Абдо и Рашид Рида. Но сунниты были слишком долго закрыты от идей западных политических философов, таких как Гегель и Маркс, значительно больше, чем Иран, где моральное превосходство мулл основано на понимании цели истории как раз таки в духе Гегеля и Маркса. В отличие от консерватизма моджахедов Афганистана или удушающих военных режимов арабского мира революционеры Ирана 1980-х гг. рассматривали себя как часть братства, куда входят сандинисты Никарагуа и Африканский национальный конгресс ЮАР.[425] Хотя правящее духовенство в последние годы стало прибегать к более жестоким мерам подавления несогласия, что говорит о том, что режим находится в стадии упадка, — сама абстрактная и догматическая природа внутренних распрей, которые все еще случаются за закрытыми дверями, свидетельствует о возвышенной природе иранской культуры. Иранское государство более сильное и имеет более развитую структуру, чем любое другое государство Большого Ближнего Востока, за исключением Турции и Израиля, а исламская революция не разрушила иранское государство, а, скорее, влилась в него. Режим, гарантирущий всеобщее избирательное право, учредил президентскую систему, хотя, по всей видимости, фальсифицированные выборы 2009 г. говорят о злоупотреблениях со стороны интеллигенции и служб безопасности.

Кроме того, режиму духовенства в Иране так хорошо удается достигать своих целей от Ливана до Афганистана именно из-за того, что он тесно переплелся с иранским государством, которое само по себе развилось под влиянием исторических и географических факторов. Иранское «Зеленое движение», которое сформировалось в процессе массовых демонстраций, последовавших за спорными выборами 2009 г., само очень похоже на режим, который стремится свергнуть — по стандартам региона это движение достаточно интеллигентное (по крайней мере до «Жасминовой революции» в Тунисе два года спустя), и в этом также проявился иранский дух. Это демократическое движение мирового значения, использующее новейшие достижения в коммуникационных технологиях — Twitter, Facebook, SMS-рассылку — для того, чтобы усилить вес организации. Оно успешно и эффективно совмещает национализм и глобальные моральные ценности для продвижения своих идей. Иранским властям пришлось задействовать все способы подавления — включая довольно радикальные, — чтобы загнать «Зеленое движение» в подполье. Если бы этому движению удалось взять власть в стране в свои руки или хотя бы модернизировать философию и внешнюю политику существующего режима, то Иран в силу своей государственной мощи и динамичности Идеи обладал бы достаточными средствами, чтобы увести весь Ближний Восток в сторону от радикальных взглядов и действий. «Зеленое движение» стало политическим самовыражением для новой буржуазии с ценностями, характерными для среднего класса. Это тот слой населения, который постепенно формировался на всей территории Ближнего Востока и до «арабской весны» 2011 г. был скрыт от общественного внимания из-за американской одержимости «Аль-Каидой» и исламским радикализмом.[426]

Говорить о предназначении — довольно опасное занятие, поскольку оно предполагает принятие судьбы и детерминизм, но, учитывая географию, историю и человеческие ресурсы Ирана, кажется вполне обоснованным предположение, что политическая эволюция Ирана, что бы ни случилось, значительным образом скажется на судьбе не только Большого Ближнего Востока, но и Евразии в целом.

Лучшим доказательством того, что Ирану предстоит сыграть подобную роль, служит то, что пока еще только назревает в Средней Азии. Я сейчас объясню. География Ирана, как было отмечено, такова, что он граничит со Средней Азией в той же мере, что и с Месопотамией и Ближним Востоком. Но, если принимать во внимание историю Большого Ирана в регионе в целом, развал Советского Союза едва ли принес большую пользу Ирану. Сам суффикс «-стан», который используется в названии стран Средней Азии и означает «место», персидского происхождения. Проводниками исламизации и цивилизации в Средней Азии были персидский язык и культура, к тому же языком интеллигенции и других элит в этом регионе вплоть до начала XX в. была та или иная разновидность персидского языка. Тем не менее, как утверждают и Руа, и другие исследователи, после 1991 г. контролируемый шиитами Азербайджан, расположенный к северо-западу от Ирана, принял алфавит на латинской основе, а в качестве старшего товарища выбрал себе Турцию. Что касается республик к северо-востоку от Ирана, то Узбекистан с преобладающим суннитским населением больше ориентировался на национализм, чем на ислам, боясь распространения в стране фундаменталистских настроений, и из-за этого относится к Ирану с настороженностью. Таджикистан же, хоть и суннитский, но говорящий на персидском языке, ищет в лице Ирана защиту, но свобода действий Ирана в этом плане связана нежеланием стать врагом для многих тюркоязычных мусульман в других регионах Средней Азии.[427] Более того, ведя кочевой и полукочевой образ жизни, жители Средней Азии редко неотступно следовали канонам ислама, а оседлость и последующая за этим государственность только укрепили тенденцию к отделению государственных дел от религии. Так что жителей среднеазиатских республик, столкнувшихся с необходимостью открывать для себя ислам заново, Иран, где власть в руках духовенства, пугает и настораживает.

Конечно, с точки зрения Тегерана, были и положительные моменты. Иран находится среди наиболее технологически развитых стран Ближнего Востока, как показывает его ядерная программа (что согласуется с культурой и политикой страны). Такой уровень развития технологии позволил разработать проекты гидроэлектростанций, а также строить автомобильные и железные дороги в этих среднеазиатских странах, которые однажды привяжут их всех к Ирану — напрямую или через Афганистан. Более того, теперь юго-восточный Туркменистан с Северо-Восточным Ираном соединяет газопровод. По нему туркменский газ транспортируется в иранскую часть Каспийского региона, позволяя, таким образом, Тегерану использовать собственные мощности по добыче газа в Южном Иране для экспорта через Персидский залив (Иран и Туркменистан с 1990-х гг. также связаны и железнодорожным сообщением). Туркменистан обладает четвертыми по размеру запасами природного газа в мире и экспортирует весь газ в Иран, Китай и Россию. Отсюда возникает возможность создания евразийской энергетической оси, продиктованной географическим положением трех континентальных держав, которые в данный момент все являются противниками западной демократии.[428] Иран и Казахстан построили нефтепровод, соединяющий две страны. Нефть из Казахстана поставляется на север Ирана, хотя такое же количество нефти экспортируется с юга Ирана через Персидский залив. В будущем эти страны также сохранят связь посредством железнодорожного сообщения, которое предоставит Казахстану прямой доступ к Персидскому заливу. Железнодорожная магистраль также может связать с Ираном через Афганистан и горный Таджикистан. Для всех этих богатых на природные ресурсы стран кратчайший путь к международным рынкам лежит через Иран.

Так что представим себе, как Иран перерезает трубопроводы Средней Азии, создавая вместе с внесистемными группировками под их контролем в других странах что-то вроде террористической империи на Большом Ближнем Востоке. Очевидно, что речь идет о наследнике маккиндеровской «Оси Хартленда» в XXI в. Но все равно остается одна проблема.

Учитывая престиж шиитского Ирана в регионах суннитского арабского мира, не говоря уже о шиитском Южном Ливане и Ираке, престиже, обусловленном безоговорочной поддержкой Палестины и связанным с этим антисемитизмом, показательным является то, что эта способность привлекать массы по ту сторону государственной границы не распространяется на Среднюю Азию. Одной из причин этому является тот факт, что бывшие советские республики поддерживают дипломатические отношения с Израилем и не разделяют ненависти к еврейскому государству, все еще повсеместно встречающейся в странах арабского мира, несмотря на начальные стадии «арабской весны». Но есть кое-что более глубокое и масштабное, что настораживает в Иране не только страны Средней Азии, но и страны арабского мира. Это кое-что — это непоколебимость удушающего режима правления духовенства, который поражает своей жестокостью и изобретательностью в подавлении демократической оппозиции и пытках, надругательствах над людьми. Именно он развеял привлекательный ореол языковой общности и космополитизма, который на протяжении всей истории сопровождал Большой Иран в его культурном развитии. Иранские пейзажи под властью этого режима потеряли свой живой цвет и богатство красок — теперь это грубое черно-белое фото.

Несколько лет назад я был в Ашхабаде, столице Туркменистана, откуда Тегеран и Мешхед, находящийся в провинции Хорасан, по ту сторону иранской границы, в противоположность собственным туркменским скудно населенным ландшафтам, подходящим для кочевого образа жизни, всегда казались многонациональными центрами торговли и паломничества. Хотя торговые связи между Туркменистаном и Ираном, как и связи в сфере строительства и эксплуатации трубопроводов, развиваются быстро, для туркменов-мусульман (которые в большинстве своем не поддерживают идею вмешательства духовенства в государственные дела и которых муллы только отпугивают) все же нет в Иране настоящего очарования, настоящей привлекательности. Пусть влияние Ирана действительно велико из-за открытого вызова Америке и Израилю, я все же не думаю, что мы увидим Иран по-настоящему привлекательным при всем его культурном великолепии, пока действующий режим не смягчится или не будет свергнут. А вот демократический или псевдодемократический Иран, благодаря географическим преимуществам иранского государства, имеет возможность преисполнить энтузиазмом миллионы мусульман в арабском мире и Средней Азии.

Суннитскому арабскому либерализму может способствовать в его подъеме не только пример Запада или демократического, но все еще неблагополучного Ирака, но и вызов, брошенный шиитским Ираном, в котором новые либеральные тенденции сочетались бы с историческим многообразием. Такой Иран мог бы сделать то, что не удалось сделать западной демократии и пропаганде гражданского общества за 20 лет после окончания холодной войны, — привести к значительному улучшению уровня жизни среднеазиатских стран.

Шиитский режим в Иране на какое-то время смог вдохновить деклассированных правоверных суннитов и угнетенных на всем Ближнем Востоке выступить против устаревших авторитарных режимов в их странах, в итоге некоторые были повержены. Благодаря идейной бескомпромиссности и быстро реагирующей внешней разведке Иран стоит во главе неординарной постмодернистской империи, объединяющей военизированные внесистемные течения, существующие на территории разных государств, включая ХАМАС в Палестине, «Хезболлу» в Ливане, а также «Армию Махди» в Южном Ираке. И все же иранский режим вызывает тихую ненависть во многих регионах внутри самой страны, где исламская революция, какой ее увидели иранцы, означала отключение электричества, провальную финансовую политику и неумелое управление. Борьба за Евразию, как я объяснял, ведется на нескольких фронтах, и все они переплетаются друг с другом. Но первым среди равных в этом отношении является фронт, на котором идет война за умы и души иранцев, а население Ирана, наряду с турками, является наиболее образованным в мусульманском мире. Здесь борьба идеологий накладывается на законы географии — это здесь либеральный гуманизм Берлина встречается с квазидетерминизмом Маккиндера.

Какими бы непреодолимыми и подавляющими ни казались силы географии, очень многое может измениться в одно мгновение. Взять, например, историю выдающегося завоевателя XVIII в. Надир-шаха в постсефевидском Иране. Родом из тюркских племен Хорасана на северо-востоке Ирана Надир-шах построил персидскую империю, простиравшуюся от Закавказья до реки Инд. Он взял штурмом Багдад, Басру, Киркук, Мосул, Кандагар и Кабул — места, которые создают столько проблем для Америки в начале XXI в. и которые редко уходили из-под власти Ирана. Если бы Надир-шах, как пишет Майкл Эксуэрси, не помешался умом в последние пять лет своей жизни, он мог бы построить в Иране «современное государство, способное противостоять колониальному вмешательству» европейцев в XIX в. Но его запомнили не как выдающегося правителя, который мог бы радикально изменить иранскую историю к лучшему (как, например, Петр Великий в России), вместо этого его правление в итоге закончилось управленческим хаосом и экономической катастрофой, что и оставило по себе конечную память.[429]

В качестве другого примера возьмем свержение иранского шаха Мохаммеда Реза Пехлеви в 1979 г. Генри Киссинджер как-то говорил мне, что, если бы в конце 1970-х во время восстания против шаха администрация Картера действовала более компетентно, сам шах мог бы сохранить власть, а Иран сейчас был бы похожим на Южную Корею — с энергичным режимом, хотя и с недостаточно развитой демократией. И пусть у него были бы постоянные мелкие разногласия с США, но в общем и целом Иран был бы союзником Америки. По его мнению, режим шаха был способен меняться и проводить реформы, особенно если учесть демократический подъем в Советском Союзе через десятилетие. И хотя обвинять президента Картера в падении шаха Пехлеви было бы слишком нелепо, тем не менее возможности, которые могли бы возникнуть при несколько ином исходе Иранской революции, все еще занимают воображение многих политиков. Кто знает? А я знаю только, что, когда путешествовал по Ирану в 1990-х гг., побывав незадолго до этого в Египте, именно Иран был гораздо менее агрессивно настроен по отношению к Америке и Израилю, чем Египет. Иран с еврейским народом от древних времен до конца правления шаха Мохаммеда Реза Пехлеви все время связывали относительно хорошие отношения. Население Ирана живет надеждой и верой в будущее и для этого имеет большие перспективы.

Еще можно вспомнить, какая возможность была предоставлена США после терактов 11 сентября 2001 г., когда и аятолла Али Хомейни, и президент Ирана Мохаммад Хатани однозначно осудили террористические действия суннитской «Аль-Каиды», а на улицах Тегерана иранцы читали молитвы о погибших. А ведь в это время в некоторых других частях арабского мира огромные толпы на улицах радостно приветствовали эти террористические акты. Несколько позже в том же году Иран оказывал помощь коалиции во главе с США в борьбе против «Талибана». Также Иран предлагал провести серьезные переговоры после падения Багдада в 2003 г. Все это свидетельствует о том, что история вовсе не обязательно должна была развиваться так, как она развивалась в действительности. Были возможны и другие варианты.

Географическое положение определяет ту стержневую роль, которую Ирану суждено играть на Большом Ближнем Востоке и в Евразии в целом, и может диктовать, в какой степени она будет стержневой, но не может диктовать того, ради каких целей это положение будет стержневым. Такого рода решения находятся сугубо в руках людей.

На данный момент, в соответствии с новаторскими империалистическими традициями своего античного и средневекового прошлого Иран построил военную империю, первую в своем роде — империю без колоний, без танков, бронетехники и авианосцев, которые обычно ассоциируются с властью и мощью. Империализм Ирана не соответствует классическому пониманию этого явления, выражающемуся в двух словах — вторжение и оккупация. Как пишет бывший оперативный офицер ЦРУ, а ныне писатель Роберт Бэр, Иран скорее является супердержавой на Ближнем Востоке благодаря «стратегии, совмещающей три аспекта: опосредованную войну, использование асимметричных средств борьбы и привлекательность для… угнетенных», в особенности целых легионов молодых и недовольных мусульман. «Хезболла», арабская шиитская организация в Ливане, действующая в интересах Тегерана, как отмечает Бэр, «обладает фактической государственной властью» в стране, поскольку ее военный и административный вес, а также симпатии населения к ней значительно больше, чем значение и признание официальных властей в Бейруте. В секторе Газа негласная военная и финансовая помощь шиитского Ирана, а также его «простая антиколониальная идея» подкупают бедных палестинцев, прозябающих в условиях, подобных условиям южноафриканского Соуэто времен апартеида; тех палестинцев, от которых отвернулись соседние суннитские арабские государства, управляемые людьми, подобными бывшему египетскому диктатору Хосни Мубараку, руководившему страной в 1981–2011 гг..[430] Иран, расположенный в 1500 км к востоку, оказался ближе этим обездоленным палестинцам, чем Египет под властью Мубарака всего лишь по ту сторону границы. В этом тоже есть проявление духа Ирана. Еще можно вспомнить дружественные Тегерану правительства в Сирии и Ираке. Причем Сирия считает Иран своим ближайшим союзником, а политический истеблишмент Ирака опутан сетями иранской разведки, которая может как стабилизировать ситуацию в стране, так и дестабилизировать ее — по своему усмотрению. И наконец, есть сам Персидский залив, где Иран является единственной крупной державой с длинной изрезанной береговой линией. И этой державе едва ли могут противостоять небольшие и слабые арабские монархии, каждую из которых Тегеран может разгромить в открытом военном конфликте, или подорвать посредством действий местного шиитского населения, выступающего в качестве «пятой колонны» (особенно это видно на примере Бахрейна), или подорвать их экономику, устраивая в Ормузском проливе террористические акции.

Хотя сегодня Иран выглядит грозным и устрашающим, нет в его нынешнем влиянии важнейшего элемента, связанного с просвещенностью. В отличие от держав Ахеменидов, Сасанидов, Сефавидов и других иранских империй прошлого, которые или оказывали благотворное влияние, или вдохновляли в моральном и культурном смысле, империя, существующая сейчас, господствует, запугивая и угрожая, при помощи террористов-смертников, а не поэтов. Это, с одной стороны, ограничивает ее власть, а с другой — говорит о ее неминуемой гибели.

Богатая культура, огромная территория, быстро растущие и густонаселенные большие города Ирана делают его целым миром, небольшой вселенной, подобно Китаю и Индии, будущее которой станет главным образом определяться внутренней политикой и социальными условиями. И все же, если бы понадобилось выделить ключевой момент, определяющий судьбу Ирана, это будет Ирак. Ирак, как свидетельствуют история и география, вплетен в политику Ирана как ни одна другая страна мира. Шиитские мечети имама Али (двоюродного брата Пророка, его зятя и сподвижника) в Эн-Наджафе и имама Хусейна (внука Пророка) в Кербеле, расположенные в южно-центральной части Ирака, положили начало школам мусульманского богословия, соперничающим со школой мусульманского богословия в иранском Куме. Если бы иракская демократия могла обеспечить хотя бы толику стабильности, более свободная интеллектуальная атмосфера священных городов Ирака могла бы повлиять на политику Ирана. В более широком смысле демократический Ирак послужит силой притяжения, которой в будущем могли бы воспользоваться иранские реформаторы. По мере того как Иран все глубже проникает в политику Ирака, сама близость двух этих стран с протяженной общей границей могла бы подорвать ту из двух систем, которая более склонна к репрессиям. На политику Ирана серьезно повлияет взаимодействие с плюралистическим арабским шиитским обществом. Экономический кризис в Иране продолжает усугубляться, и поэтому простых иранцев может возмутить тот факт, что их правительство тратит сотни миллионов долларов на покупку влияния в Ираке, Ливане или где-либо еще. И это не говоря уже о том, что иранцев будут все больше ненавидеть в Ираке как пришедших на смену «мерзким американцам». Иран просто хотел бы воздействовать на иракские шиитские партии, чтобы противодействовать суннитским партиям. Но добиться этого полностью невозможно, поскольку это сузило бы широкий размах радикального исламского универсализма, который Иран желает представлять в преобладающе суннитском мире,[431] до масштаба религиозного сектантства, которое едва ли может привлечь кого-либо за пределами шиитской общины. Так что Иран может увязнуть в попытках сформировать хрупкие и нестабильные коалиции между суннитами и шиитами в Ираке и заставить их функционировать постоянно, хотя вмешательство во внутренние дела страны вызывает все большую ненависть иракцев. Не оправдывая то, как планировалась и проводилась кампания по вторжению в Ирак в 2003 г., как расходовались триллионы долларов, не оправдывая и потерю сотен тысяч жизней в этой войне, заметим, что может оказаться, что падение Саддама Хусейна стало тем поворотным моментом, с которого началось освобождение двух стран, а не одной. Точно так же, как географическое положение способствовало ловкой колонизации Ираном иракской политики, оно могло бы помочь Ираку оказывать влияние на Иран.

Освобожденный Иран наряду с менее автократическими правительствами в арабском мире, которые больше бы занимались внутренними делами из-за своей собственной незащищенности, способствовали бы более гибкому и равному соотношению сил между суннитами и шиитами на Ближнем Востоке. Это бы заставило страны региона обратить больше внимания на внутреннее и региональное развитие своих стран, чем на Америку и Израиль. Кроме того, более либеральный режим в Тегеране способствовал бы созданию широкой культурной среды, достойной древних персидских империй, которая не ограничивалась бы противодействием реакционных сил духовенства.

Более либеральный Иран, учитывая значительную массу курдских, азербайджанских, туркменских и других меньшинств на севере и в других регионах, также мог бы означать Иран, менее управляемый из центра, где этническая периферия отклонялась бы от орбиты Тегерана. Иран часто был скорее не государством, а многонациональной империей без четких границ. Его истинные масштабы никогда не соответствовали картографическим рамкам — будучи или меньше, или больше. Северо-запад современного Ирана населен курдами и азербайджанцами, части же Западного Афганистана и Таджикистана в культурном и языковом плане близки иранскому государству. Именно к этим нечетким границам, настолько близким к границам парфянской империи, мог бы в конечном итоге вновь прийти Иран, по мере того как волна исламского экстремзма и воспринимаемой легитимности режима мулл сойдет на нет.[432]

Глава 14

Бывшая Османская империя

Страницы: «« « 1234 » »»