Юность Барона. Потери Константинов Андрей

– Ю-ююурочка! Надо же, прям как Гагарина! Ой! А ведь точно! Вы и в самом деле похожи.

– И чем же это? – непроизвольно улыбнулся Барон.

– А вот этим самым – улыбаетесь хорошо. По-настоящему. Только Гагарин все время улыбается, а ты почти никогда.

– Это он на фотографиях и в кино улыбается. У него теперь работа такая: лопни, но держи фасон. А небось, когда домой возвращается, давай своих по хате гонять.

– Думаешь?

– Допускаю. Жизнь – слишком грустная штука, чтобы вечно лыбиться и хохотать.

– Это точно, – вздохнула о своем Люба. – Так, значит, ты у нас Юрий? А по отчеству?

– Ко мне можно без отчества.

– Да мне просто интересно.

– Ну, если и в самом деле интересно, Всеволодович.

– Ой! Странное какое имя. Необычное. Я из Всеволодов только Боброва знаю. И еще этого… как его? Который «Оптимистическая трагедия»?

– Вишневский.

– Точно.

– Да ты на самом деле, оказывается, образованная женщина, Люба?

– На том стоим. Хотя другим кормимся.

– Всеволод – имя как раз обыкновенное. Самое что ни на есть славянское.

– А что оно означает?

– Властелин. Как вариант: «владеющий всем».

– Ничего себе! И как?

– Что как?

– Владел твой отец всем?

– Не всем, но многим.

– Например?

– Силой духа. Здравомыслием. Характером. Инженерным делом владел.

– И всё?

На лице Любы читалось разочарование: мнилось ей, что Барон, со своими повадками и манерами, всяко имел происхождение благородное, а аристократические предки его некогда владели обширным угодьями и каменными замками. В конце концов, не на пустом же месте возникло такое погоняло?.

– По мне – совсем немало. Дай Бог всякому такого богатства. По крайней мере я бы точно не отказался.

– Он жив? Твой отец?

– Нет. Умер.

– В войну? Барон нахмурился:

– Незадолго до.

– Ой! Ты извини, если я вдруг что-нибудь не то, дурацкое ляпаю?

– Хорошо. Когда будет дурацкое – извиню.

– О-ох, башка гудит! – Люба схватилась за виски и стала натирать их круговыми движениями пальцев.

– Поспи. Часика полтора еще ехать будем.

– А и то верно! – охотно согласилась она и, не спрашивая разрешения, по-свойски привалилась к Барону, пристроив голову у него на плече.

Отключилась Люба практически мгновенно.

Заснула, сама того не ведая, что своими, на первый взгляд абсолютно невинными, вопросами разбередила Баронову душу по полной.

И вот теперь, рассеянно глядя на пролетающие за окном лесные пейзажи и крохотные полустанки, ему отчетливо, до каждого слова, припомнился последний, по-настоящему взрослый разговор с отцом.

Хотя в тот майский вечер Юрка, разумеется, и помыслить не мог, что эта их беседа по душам – последняя.

Ленинград, май 1941 года

Всеволод стоял у распахнутого на кухне окна, курил и жадно впитывал запахи и настроения первого по-настоящему весеннего дня, что явился в этом году с превеликим опозданием.

Еще вчера в Ленинграде хозяйничали промозглые ветра, с утра так и вовсе валил мокрый снег. Но сегодня долгожданное весеннее солнце до краев, до самых высоких крыш залило воронку двора, по днищу которого тотчас засочились тонкие ручейки – последний снег сдавался на милость победителю.

Казалось бы – вот оно, дожил, дотянул, хвала богам, до весны! Но только наученный горьким опытом последних лет инженер Алексеев не спешил обольщаться – и на природный, и персонально на свой счет. Потому как в нынешней жизни заправляла и беспредельничала такой силы Тьма, против которой не смогло бы устоять даже и небесное светило…

– А мама скоро придет? Это на кухню заглянул Юрка.

В танкистском, разумеется, шлеме: последние полторы недели сын расставался с подарком Гиля разве что во время школьных занятий и сна. Да и то с превеликой неохотой.

– Что?.. А, да. По крайней мере надеюсь. А что такое?

– Надоело с Олькой сидеть. Во двор хочу.

– Что поделать – терпи, брат. Уж такая твоя планида. Погоди, а бабушка нынче где?

– Она с бабой Верой в театр пошла.

– Вот как? Обратно не повезло тебе.

– Пап, а ты чего такой грустный? И сегодня, и вчера, и раньше тоже?

– Неужто заметно?

– Ага. У тебя неприятности на работе?

– Неприятности? Хм… Можно и так сказать.

– А чего случилось?

Всеволод хотел было отмахнуться, уйти от скользкой темы. Но вопрос был поставлен сыном напрямик, а потому требовал предельно искреннего ответа.

– У нас в прошлом месяце, на Сортировке, с горки пустой вагон сорвался и покатился прямиком навстречу электричке. В последний момент каким-то чудом переключилась стрелка, и вагон ударился в стоящую на запасном пути цистерну с бензином.

– Бабахнуло? – ахнул Юрка.

– Нет. Выдержала удар цистерна. Так что – дважды повезло.

– А чего тогда неприятности? Радоваться надо.

– Вот и мы поначалу радовались, – согласился Всеволод. – Но потом проверки, следствие… Стрелочника-то обязательно сыскать должны.

– Какого стрелочника? Дядю Федю?

– Почему дядю?.. Ах, вот ты о чем! Нет, дядя Федя – он на станции Лигово служит. В данном случае «стрелочник» – фигуральное выражение: человек, пускай и случайный, на которого можно все свалить. А в идеале таковых должно быть несколько. Группа. Устойчивая группа с предварительным умыслом.

– С умыслом – это как? – не понял сын. – И как это случайный? Совсем-совсем любой? Даже ты?

– Не волнуйся, все-таки не настолько случайный… Юрий, а тебе в шлеме не жарко весь день ходить?

– Не-а. Пап, я вот раньше хотел, когда вырасту, как ты, на железной дороге работать. Но теперь думаю: может, мне лучше танкистом стать? Как Крючков в «Трактористах»?

– Даже не знаю, что тебе и ответить. Во-первых, к тому времени много воды утечет. А во-вторых… неважно, какую профессию выберешь. Главное – человеком стать.

– Я ведь и так уже человек? Ноги, руки, голова? Всё как у всех.

– Ноги, руки. По твоему определению получается, что, раз я без руки, так теперь уже и не вполне человек? Так, что ли?

– Я не то хотел сказать, – запротестовал Юрка. – Просто…

– В том-то и дело, сын. В этой жизни на самом деле всё очень даже не просто.

– Пап!

– Аюшки?

– Помнишь, когда вы с дедом Гилем, с дядей Володей и еще с Самариным на кухне курили, я за конфетами для девчонок заходил?

– Честно говоря, не помню. Допустим. И что?

– Я слышал, как вы про войну говорили. Что она скоро начнется.

– Хм… Но, согласись, подслушивать чужие взрослые разговоры – это не комильфо?

– Случайно получилось. Честное слово.

– Верю. А к чему ты вспомнил?

– Просто жаль, что не успею. Получается, пока подрасту, она уже кончится, война-то. Обидно.

– Ах, вот ты о чем! Не переживай, Юрка. Уж чего-чего, а эдакого барахла на много поколений вперед хватит.

– Ты так думаешь?

– Убежден, – подтвердил Алексеев-старший. И, помрачнев лицом, добавил: – И это как раз тот редкий случай, когда мне бы очень хотелось оказаться неправым.

– Ага, неправым! Сам-то небось повоевать успел. Еще и добровольцем. А ведь тогда совсем другая война была.

– Почему другая? Все войны одинаковы.

– Та была империалистическая, а значит – несправедливая.

Всеволод покачал головой. Заговорил отрешенно, бесстрастно:

– Запомни, сын: война и справедливость – понятия взаимоисключающие. Точно так же, как не могут быть справедливыми или несправедливыми болезнь или смерть.

– Так ведь…

– Не перебивай! И еще одно: меня всегда очень коробит, когда я слышу фразу «прошел войну».

– Почему?

– Потому что войну нельзя пройти! Она – или милостиво отпускает, выплевывает тебя, оставляя в живых. Или забирает навсегда. Третьего не дано.

– А как же герои? – негодующе возмутился Алексеев-младший. – Чапаев, Котовский, Пархоменко? Буденный? Что ж, по-твоему, Семен Михайлович не герой? Его всего-навсего… выплюнули? Слюной, что ли?

– Герои, сын, они, в основном, в книжках и в фильмах обретаются. Безусловно, герои нужны. Хотя бы для того, чтоб, когда деваться некуда, люди уходили на войну. Но вот в самой войне ничего героического нет.

– А что же там, по-твоему, есть? – с вызовом спросил Юрка.

– А есть там, в первую очередь, Грязь. Как в натуральном виде – в болотной жиже, вшах и кровавом поносе, – так и грязь в душах человеческих. В их мыслях, в поступках… Это только в книжках герой не стреляет в безоружного и в спину. На войне настоящей о высоких материях не задумываются. Хочешь выжить – будешь стрелять…

Наблюдая за реакцией сына на свои слова, не привыкший по жизни лицемерить и врать Всеволод с болью обнаружил, что декларируемые им истины болезненно задевают и ранят Юрку, напрочь разрушая привычную картину детского мировосприятия.

Но тут, по счастью, заявилось спасение в образе и подобии Оленьки.

Которая в пылу их жаркого спора, оказывается, незаметно просочилась на кухню и теперь смотрела на мужчин с выражением суровой укоризны:

– Вот вы тут сидите и ругаетесь. А я, между прочим, кушать хочу. Сильно хочу.

Всеволод бросил благодарный взгляд на дочку и преувеличенно бодро констатировал:

– Братцы-кролики! Похоже, мама плотно подзадерживается. А потому я вынужден взять командование по кухне на себя. Объявляю мобилизационный приказ: Юрий!

– Я, – кисло отозвался Алексеев-младший.

– Чистить картошку.

– Есть.

– Ольга!

– И я тут.

– Мыть огурцы.

– Ур-ааа! Ой, я тоже хотела сказать «есть». Только вы мне мыльце дайте, а то мне самой не достать.

– А мыло-то тебе зачем?

– А чтоб чистые-пречистые были!

…А через два дня отца арестовали.

Приехали, как водится, ночью.

Ввалились, как водится, беспардонно, грубо.

Не имея на руках ордера на обыск, тем не менее, все равно, «для порядку», сунулись в каждый закуток квартиры, включая детскую.

– Там дети. Они спят, – испуганно умоляюще пояснила мать.

– Вот щас поглядим: дети там или, может, кто еще?

– Вам же русским языком объяснили: это детская комната!

– А вам, Алексеев, не менее русским языком сказали: собирайтесь. Черняев, проследи там…

В комнате резко вспыхнул верхний свет, и толстый, лысый, неприятного вида человек по-хозяйски ввалился в детскую.

Прищурившись недобро, осмотрелся.

В свою очередь притворившийся спящим Юрка тревожно наблюдал за чужаком сквозь оставленные крохотные щелочки глаз.

Слава богу, хоть маленькой Ольге притворяться не пришлось – в такую пору ее из пушки не разбудишь.

– Дети у них… – неприязненно проворчал лысый. – У нас и у самих, между прочим, дети имеются.

– Вот и сидели бы с ними дома, – сердито выпалила у него за спиной бабушка. – А не вламывались по ночам к порядочным людям!

– У нас, бабка, ордера на арест порядочных не выписывают. А вот врагам народа и прочей нечисти – завсегда. Разницу чуешь?

Бесцеремонно протиснувшись меж двух перепуганных женщин, чужак вышел из комнаты. Мать торопливо погасила свет и бросилась следом, плотно прикрыв за собой дверь.

Юрий выбрался из-под одеяла.

Стараясь не скрипеть паркетинами, на цыпочках, он подобрался к двери и приложил ухо к замочной скважине: из коридора продолжали доноситься приглушенные голоса, вот только слов было не разобрать.

Минут через пять громко бухнула входная дверь.

Юрка стремительно переместился к окну и стал наблюдать за тем, как отец выходит из подъезда в сопровождении лысого и человека в кожанке. Видимо, это и был тот самый Черняев, которому чужак велел «проследить».

Все трое подошли к машине.

Перед тем как сесть в нее, отец вдруг остановился и обернулся на свои окна. В детской было темно, так что, сколь ни старайся, Всеволод не смог бы разглядеть за стеклом Юрку. Но вот сын сейчас фиксировал и запоминал этот, полный боли и отчаяния, прощальный отцовский взгляд.

Запоминал и беззвучно плакал.

В мозгу отчетливо всплыла фраза – та самая, двухдневной давности: «Стрелочник – это такое фигуральное выражение. Человек, пускай бы и случайный, на которого можно все свалить…»

Тем временем лысый грубо подтолкнул отца в спину, и тот, сгорбившись, полез на заднее сиденье. Через несколько секунд машина выехала со двора, а Юрка так и продолжал стоять у окна, прижавшись лбом к стеклу.

По щекам текли крупные, солоноватые, что то Черное море, на которое этим летом семейству Алексеевых не суждено будет отправиться, слезы…

…Синюгин повернулся к инженеру боком и с разворота сомкнутыми в замок руками ударил его под ребра.

Всеволод охнул селезенкой и распластался на бетонном полу камеры-одиночки, предназначенной для ведения приватных ночных допросов с пристрастием.

Некоторое время спустя в полубессознательном состоянии он дополз до стены, сдерживая стон, перевернулся, уперся позвоночником в холодный кирпич и, сунув единственную руку за пазуху, взялся массировать бешено пульсирующее, лопающееся сердце.

– …Что ты мне тут демонстрируешь, Алексеев?.. Сердечко заёкало? А чё ж ему раньше-то не ёкнулось?.. Когда вы со сцепщиком вагон под горку спускали, а?.. В тот момент у тебя ничего не болело?.. А хочешь, я вызову к тебе врача? А, Алексеев? Ты мне только вот эту бумажку подпиши, а я тебе врача?.. Может, он и в больничку перенаправит? Лично я не стану возражать?.. Ну?.. Ну что же ты молчишь, сволочь?!..

«Война – или милостиво отпускает, выплевывает тебя, оставляя в живых. Или забирает навсегда. Третьего – не дано».

Инженер Алексеев оказался пророчески прав: третьего не случилось, а первое…

Нет, на этот раз не выплюнула. Проглотила…

…На Финляндском вокзале они расстались.

Заметно посвежевшая после лечебного сна Люба отправилась в сторону метро, а Барон, заскочив в удачно подвернувшийся трамвайчик, догромыхал до угла Литейного и Невского.

Откуда, уже пешочком, догулял до здания ДЛТ.

Догулял подчеркнуто расслабленно, но не без прицела: для запланированной поездки в Москву ему остро требовалась наличность, которую Барон намеревался добрать именно здесь. Нет-нет, банальная карманная или магазинная кража не входила в его профессиональный воровской арсенал. В данном случае речь шла исключительно об обоюдно выгодной сделке…

В торговых залах негласного конкурента «Гостиного Двора» и в будние дни было не протолкнуться. А уж в воскресенье и подавно. Так что Барон не без труда протиснулся к прилавку секции, торгующей наручными часами, и далеко не сразу сумел привлечь к своей персоне внимание Гуревича. Который в эту минуту профессионально обрабатывал заезжего пейзанина, пытаясь втюхать ему часы из категории тех, что подороже.

Наконец взгляды давних знакомцев встретились.

Не выказывая удивления, Гуревич едва уловимым кивком головы указал Барону направление и окликнул молоденькую смазливую продавщицу из не столь загруженной секции будильников:

– Соня! Обслужи товарища. Мне нужно отлучиться.

– Конечно, Георгий Маркович, – согласно кивнула та, перехватывая эстафету обработки клиента. – Вы определились, гражданин? Может, вам показать другую модель?

– А сколько в этих камней?

– Семь.

– А это много или мало?

– Так это смотря для каких целей…

Пять минут спустя Барон и Гуревич, уединившись в каморке, служащей одновременно раздевалкой и местом перекуса для сотрудников универмага, гоняли чаи и в качестве прелюдии к деловой части свидания вели неспешные разговоры за жизнь.

– … Тебе сколько кусочков? Два? Три?

– Сколько не жалко.

– Мне казенного рафинада не жалко и пять. Осторожно, горячий.

– Благодарствую.

– Это сколько ж мы не виделись, Барон? Полтора года? Больше?

– Где-то так.

– Кошерно выглядишь, даже лучше чем тогда. Хотя тогда ты был моложе.

– Ты, Жора, тоже не производишь подвядшего впечатления. Оно и понятно – в таком цветнике трудишься. Я имею в виду Соню.

– Увы мне. Сей цветок душистых прерий я действительно имею исключительно в виду.

– Что так?

– В отличие от тебя, я нахожусь в том возрасте, когда мужчину могут украсить только деньги.

– Красиво сказал. Надо запомнить и при случае сразить. Афористичностью.

– Не забывай с каждого цитирования отстегивать мне по целковому.

– Это с каких радостей?

– Я слышал там у них, на Западе, патентуют авторские права буквально на все. Включая оригинальные словосочетания и отдельные слова. «Кока-Кола», например. Или «Камель» – сигареты такие, с верблюдом, знаешь?

– Знаю. Но «ты не в Чикаго, моя дорогая» [19].

– Эт точно, – погрустнел лицом Гуревич. – И я даже не знаю, плакать или смеяться за такое вот географическое несовпадение?

– Думаешь, там, где нас нет, и в самом деле по две милостыни подают?

– Блаженны нищие, ибо могут иметь бескорыстных друзей.

– Кстати, о корысти… – перешел к делу Барон. – Мне тут книжица занятная по случаю попалась. Теперь размышляю: в чьи хорошие руки ее пристроить? Моя б воля – себе бы оставил, больно редкое издание. Но в моем положении обзаводиться домашней библиотекой, сам понимаешь, еще за умного сойду. А оно мне надо?.. Короче, не желаешь пробрести?

– И что за книжица?

– Полюбопытствуй, – Барон достал из внутреннего кармана свернутый в тугую трубочку книжный артефакт, позаимствованный в кабинете товарища Амелина, и переадресовал Гуревичу.

Секундно удивившись, Георгий Маркович натянул на физиономию маску показного равнодушия и принялся лениво шелестеть страницами. Вот только глаза подкачали – Барон считал в них живой, неподдельный интерес к раритету. Однако события торопить не стал, продолжая спокойненько попивать щедро переслащенный принимающей стороной чаёк.

– Хм… Э-ээээ…

– И что скажет заслуженный библиофил республики?

– Какое там! Куды нам сирым? – изобразил досадливое Гуревич. – Вот Изя, тот – да. Этот даже не заслуженный – народный!

– Ну-ну не прибедняйся, дружище.

– Даже не думал! В Изиной коллекции водятся такие фолианты, что, прознай за то сотрудники Публички, сперва слягут с инфарктом, а затем придут на квартиру с бэхеэсэс. Или наоборот – сначала придут, а уже потом слягут.

– Хорошо, Жора, я тебя услышал. Пожалуй, прямо сейчас к нему и прокачусь. Изя, он по-прежнему на Охте обретается?

– Что значит «прямо сейчас»? Я сказал про Изю, чтобы поддержать разговор, но я не сказал своего окончательного слова.

– Таки озвучь его скорее! Кому, как не торговцу будильниками, знать, что время имеет хождение наравне с валютой?

– Это у них там, на Западе, время – деньги. А у нас, по обыкновению: жизнь – копейка.

– Глубоко! Обратно запомню. Считай, с меня два авторских целковых.

– Благодарю. И сколько ты полагаешь выручить за пристроить?

– Учитывая, что это первое издание…

– Второе! Первое вышло годом раньше, в тысяча семьсот семьдесят первом году, – Георгий Маркович мечтательно закатил глаза. – В те благословенные времена, когда обязанности генсека исполняла тоже охочая до кукурузин, но принципиально в иные места матушка-государыня Катерина Алексеевна.

– Не смею перечить профессионалу – пусть будет второе. Думаю, оно стоит не меньше тысячи новыми. Но тебе, по старой дружбе, готов уступить за восемьсот.

– Семьсот. Завтра, здесь, в это же время.

– Нет, Жора, деньги мне нужны сейчас.

– Деньги сейчас нужны всем. Но если ты думаешь, что я постоянно ношу в кармане финансы, ты неправильно думаешь.

– И какая сумма в данную минуту поместилась в твоем кармане? – прищурился Барон.