«Качай маятник»! Особист из будущего (сборник) Корчевский Юрий
нашим бойцам подбираются. Автоматы у них за спинами, а в руках гранаты. Понятен замысел – сначала гранатами забросать, а потом по оставшимся в живых из автоматов ударить.
Я прицелился переднему в каску – почти в центр – и выстрелил. Пехотинец так и застыл в ложбине. И неудивительно. Ни одна каска не спасет от прямого попадания винтовочной пули. От автоматной пули каска защищает только на дистанции больше двухсот метров, от некрупных осколков – метров с десяти. Защищает стальной шлем также в рукопашной, да еще от дождя.
Сзади раздался шорох. Я мгновенно обернулся – не враг ли подобрался? Незнакомый мне политрук со звездой на рукаве ткнул в меня пистолетом:
– Ты почему за спинами прячешься! Марш на передовую!
– Я снайпер, мое место здесь, – попытался я было объяснить.
– На позицию! Трус! Застрелю!
– Это я-то трус? Я за сегодня шестерых фашистов уже убил, да не просто рядовых – офицера и пулеметчиков. А скольких убил ты?
Политрук не ожидал отпора, стушевался:
– Мое дело – бойцами руководить, а не стрелять.
– Ты это немцам расскажи. А еще лучше – к бойцам иди, туда! Воодушеви их пламенным словом, а то и примером.
– Дерзишь? Да я тебя за такие слова – к стенке!
Только побоялся политрук угрозу свою исполнить: моя
винтовка прямо ему в живот глядела, а палец – на спуске.
– В представителя партии большевиков целишься? – прошипел политрук. – Я тебя после боя в особый отдел отправлю.
И пополз дальше. Не хватило духу у него выстрелить в меня. Что-то не везет мне с политруками и особистами, как притягивает их ко мне. Тоже выискался, дармоед. Я их еще в армии недолюбливал. С командира спрос за все – за людей, за исправность танков и другой техники, за снабжение боеприпасами и провизией, за выполнение приказов. Эти же ни за что ответственности не несут, пустобрехи. Замполитов, в бытности – политруков, а в дальнейшем заместителей командира по воспитательной работе не переваривали. Как ЧП, так командир виноват – недоглядел, как удача – это заслуга политрука: направил, воодушевил, верно идеологическую работу провел. Особистов же все тихо ненавидели и старались их избегать.
Огорчился я, конечно, после встречи с политруком. Ведь пожалуется особисту – неприятностей не оберешься. Насчет того, что уничтожил много фашистов – еще поди докажи. А вот факт моего наличия во время боя в тылу, за спинами бойцов, – налицо. Забегая вперед, скажу, что гроза миновала: убили в бою того политрука. У немцев тоже оптика была – разглядели звезду на рукаве, а она довольно крупная. В отношении наших политруков у немцев было особое предписание Гитлера – уничтожать без пощады! Потому их немцы старались выбивать в первую очередь. А уж коли политрук в плен попадал – на месте расстреливали, как мы позже эсэсовцев. Этих просто опознать было – форма черная, а не мышиного цвета, как у армейцев. И еще – наколка под левой подмышкой у эсэовцев была – группа крови.
Внезапно с нашей стороны поднялась стрельба. Бойцы, вероятно, по команде невидимого отсюда командира вскочили, закричали «Ура!» и – на немцев, в штыковую атаку. Зачем?? Больше своих положишь, чем чужих убьешь. Однако дрогнули немцы, даже боя не приняли. Побежали назад, огрызаясь из автоматов. А вот мне в штыковой бой и бежать не с чем. Сроду снайперские винтовки – хоть «СВТ», хоть мосинская трехлинейка – штыками не комплектовались. Надо хотя бы ножом обзавестись. В рукопашной нужен, да и вообще – в военной жизни, в полевых условиях пригодится.
Встречный бой столкнувшихся колонн стих, немцы скрылись. Атака закончилась, бойцы вернулись. Капитан по рации безуспешно пытался связаться со штабом полка. Санитары перевязывали раненых.
– Подъем, в колонну становись! – неожиданно прозвучала команда.
Раздавались команды младших командиров, собиравших бойцов поредевших отделений взводов в строй для походного движения. Чумазые бойцы угрюмо оглядывались, ища глазами товарищей. Многих не досчитался батальон. Не было в колонне и того политрука, который обещал меня особистам сдать. Дорого обходятся ошибки командиров.
На этот раз комбат послал вперед разведку. Самое удивительное – немцы или ушли совсем, или, скорее всего, отошли в сторону. Наверное, будут пытаться найти другое слабое место в обороне.
Мое впечатление от первых дней пребывания на фронте – полная неразбериха. Фронт похож на слоеный пирог. Наши, немцы, опять наши. Единой линии противостояния войск,
как это принято в позиционной войне – с окопами, траншеями, блиндажами, дотами и дзотами – не существовало. Война пока получается маневренная, войска перемещаются. Наши пытаются удержать позиции, немцы или стремительно обтекают наши разрозненные части, не вступая в бой, или нащупывают в обороне слабое место и грубо и нахраписто пытаются проломить ее бронированным кулаком из группы танков и пехоты.
Часто им удавалось и то и другое. Не было еще у большинства наших командиров боевого опыта, навыков, смелости в принятии решений. Все это придет позже, но какой кровью достанется этот горький опыт!
А пока война только набирала обороты.
Пешком мы шли около часа. Вошли в почти брошенное село, где на полсотни изб едва ли набирался десяток жителей. Поступила команда окопаться и занять оборону. Сколько уж пехота перекопала земли и сколько ее еще предстоит перекопать, роя окопы и траншеи.
Я сразу же облюбовал себе для огневой позиции колокольню деревенской церкви. Невысока – метров десяти, но здесь это самое высокое место. Правда, и риск выше. Высокие места облюбовывают артиллерийские корректировщики, потому немцы стараются все высотки держать под огнем, – это я уже уяснил.
Окопавшись, мы почистили и смазали оружие, получили патроны. Подвезли походную кухню, и все расположились ужинать. Незаметно стало смеркаться, и каждый искал место для сна поудобнее. Бодрствовали лишь часовые.
Утром, еще до завтрака, я подошел к командиру взвода связи:
– Ножа не найдется ли?
– Ножи-то есть, только не подойдут они тебе.
– Почему?
– Короткие, ими только провода резать. Ты у разведчиков спроси. На худой конец – у вооруженцев. Я видел – они трофеи собирали. Может, штык плоский немецкий подберешь.
– За совет спасибо.
Разведчики отказали сразу – мол, самим нож хороший нужен, а плохих не держим. Старшина из вооруженцев, слазив в тракторный прицеп, вытащил плоский немецкий штык в ножнах:
– Дарю. Сталь хорошая.
Я попробовал лезвие – действительно, штык хорош. Ну, штык так штык. Нацепил его на пояс, а, придя к себе во взвод, штыком на прикладе сделал шесть зарубок.
Проходивший мимо командир взвода заинтересовался:
– Ты чего оружие портишь?
– Так снайперы всегда на прикладах счет убитому врагу ведут.
– Что-то у тебя зарубок много.
Я обиделся:
– Все мои, ничего лишнего не приписал.
Лейтенант недоверчиво покачал головой:
– У меня весь взвод столько врагов уничтожить не смог.
Хотел я ответить, что вообще-то бойцов стрелять учить
надо, но промолчал. Все-таки формально я числюсь в его взводе, и отношения портить не хотелось. И кроме того, в боевых условиях учить стрельбе, впрочем, как и прочим воинским премудростям, уже поздно. Обучать солдат надо в мирное время. К тому же у меня фора – военное училище за плечами.
Позавтракали пшенной кашей, приправленной маслом, с черным хлебом вприкуску. Небогато, но приятная сытость в желудке ощущается. И только командир взвода решил бойцов собрать, чтобы беседу провести о текущем моменте и положении на фронтах – явно из сводок Совинформбюро, как прозвучал сигнал тревоги. Все бросились в окопы. Я же побежал к церкви. Увидел жалкое зрелище. Двери сорваны с петель, внутри все в запустении. То ли при отступлении церковь в упадок пришла, то ли большевики-безбожники еще до войны храм разорили? По узкой и крутой лестнице я взобрался на самый верх, на площадку, где висел колокол.
Устроился поудобнее, под винтовку скатку подложил. Осмотрел местность, выбрал ориентиры, прикинул по сетке прицела дальность. В бою этим заниматься некогда будет. Послюнявив палец, определил направление ветра. Хоть и слабый ветерок, но устойчивый, без порывов. На дальние дистанции пулю все равно сносить немного будет, надо учесть.
Вдалеке показались немцы. В прицел было видно, что впереди два мотоцикла с колясками, а за ними – танки, средние Т-III.
Я крикнул с колокольни комбату, что располагался в окопе недалеко:
– Немцы! Вижу танки!
Понял он меня или нет, только от него вестовой побежал
к командирам рот. Чем от танков отбиваться? Пушек в батальоне нет, – правда, одно противотанковое ружье я видел. Длинное – метра два, тяжелое – его два бойца несли.
Приблизились немцы к деревне, и колонна стала разворачиваться в боевой порядок.
Я стал считать танки: один, два… пять. Для нас многовато.
С танков спрыгнули пехотинцы и рассыпались цепью.
Наши пока не стреляли – команды не было.
Я в оптику нашел какого-то офицера. Он сидел в коляске мотоцикла и говорил по рации. С трудом, но можно было разглядеть наушники на его голове. Далековато – метров триста – триста пятьдесят.
Я сунул в патронник патрон с бронебойно-зажигательной пулей БЗ. Она тяжелее обычной Л, и потому ее меньше сносит ветром.
Вероятно, комбат отдал приказ на открытие огня, потому как из наших окопов грянул дружный залп.
Немецкие танки тут же стали стрелять из пушек.
Я тщательно прицелился в офицера и нажал на спуск. Винтовка дернулась, изображение в оптике исчезло. Я тут же навел прицел снова. Попал, а ведь ей-богу попал! Таких дальних выстрелов я еще не делал. Попасть на таком расстоянии из снайперской винтовки – большая удача. Для современного оружия с более мощной оптикой триста метров – не бог весть что, почти рядовой выстрел. На соревнованиях по варминтингу и дальше стреляют, да еще по малоразмерной цели, какой является, например, сурок. Но этим выстрелом я гордился.
Внизу раздался взрыв. Танковый снаряд угодил в церковь. «Сделаю еще выстрел, и надо уносить ноги, – решил я. – Засекут обязательно».
Я поводил оптикой по немецким цепям. Эти поближе будут, чем мотоцикл. Вон офицер пробирается – по пистолету сразу видно. В бою их офицеры фуражек не носили – надевали пилотки. Зато винтовку или автомат в руки не брали. Вот по пистолету я его и вычислил. Подкрутил барабанчик на дальность двести метров, прицелился, выстрелил. Немецкий офицер упал. Хорошо! И не успел я порадоваться успеху, как в колокольню попал снаряд. Колокольню качнуло, и я испугался, что она сейчас завалится. Нет, устояла.
Подхватив винтовку и скатку, я стремительно скатился по лестнице. И вовремя. Метра на три ниже площадки, где я лежал, в стене зияла здоровенная пробоина. Памятуя, что
снаряд дважды в одно и то же место не попадает, я устроился у пробоины. Повел прицелом, нашел в наступающей цепи унтера, выстрелил и – кубарем вниз. Еще один снаряд попал в верхнюю площадку колокольни. Осколки ударили в колокол, и он низко загудел. Посыпались кирпичи. Все затянула пыль.
Я, едва не упав на крутых ступенях, спустился в церковь. Обежав ее, по железной лестнице взобрался на крышу и устроился за парапетом. Видно хуже, чем с колокольни, но не так страшно. Высоты я всегда старался избегать. Не то чтобы боялся – просто не нравилось мне это ощущение.
По колокольне угодил еще один снаряд, и верхняя площадка с колоколом рухнула вниз. Вовремя я оттуда убрался.
Повел прицелом, нашел двух пулеметчиков с ручным пулеметом. Один выстрел… Мимо! Второй… Мимо! Опять я впопыхах забыл подправить барабанчиками дальность до цели. Крутнул, прицелился, выстрелил. Готов – попал! И в это время в парапет, совсем рядом со мной, ударил снаряд. Я потерял сознание.
Глава 5
Очнулся от сильной тряски. Болела голова и левая нога. С трудом открыл глаза и снова их зажмурил от резанувшего света. Затошнило. Выждал немного и приоткрыл веки – совсем чуть-чуть. Странно! Я в кузове грузовика «ЗИС-5», который опознал по кабине. Лежу на досках пола, рядом со мной вповалку – раненые, все в замусоленных бинтах. Я что – тоже ранен?
Снова потерял сознание. Очнулся, когда меня снимали с грузовика. Двое дюжих санитаров, ничуть не церемонясь, перевалили меня на носилки и занесли в какое-то кирпичное здание.
Здесь пахло кровью, лекарствами, карболкой. Вокруг сновали люди, частью – в бывших когда-то белыми, а теперь в пятнах крови халатах, частью – в армейском обмундировании. Носилки, на которых я лежал, поставили на пол в комнате.
Минут через пятнадцать зашел заросший щетиной врач. Поверх халата спереди болтался клеенчатый фартук.
– Что тут у нас?
Женский голос ответил:
– Только что привезли.
– Ну-с, посмотрим.
Врач присел перед носилками. «И при этом записки нет, – пробурчал он. – Сколько уже передаю в санбаты – отмечайте, когда ранен боец! Э-эх!» Руки его быстро пробежались по ноге.
– Ножницы!
Звякнул инструмент, врач стал разрезать бинты на ноге и штанину. Ногу обожгло резкой болью. Я стиснул зубы, чтобы не закричать.
– Так-с. Повезло парню. Осколок большой, но вошел неглубоко. Теперь посмотрим, что с головой.
Стали разрезать бинты на голове. В глазах выступили слезы. Я закрыл их и с бьющимся сердцем ждал вердикта.
– Ну-у, тут мелочь, два шва наложить. Вероятно, еще контузия. Несите его в операционную. Боец, ты меня слышишь?
– Слышу, – прошептал я пересохшими губами.
– Считай, повезло тебе, парень. Крови много потерял, не без этого, но кость цела. Заживет – еще бегать будешь. Скажи спасибо, что осколок не в живот угодил.
– Кому?
– Что кому?
– Спасибо сказать?
Врач засмеялся, закурил папиросу и вышел.
Снова вошли санитары, понесли меня в операционную. В кино я видел, как она выглядит: белые кафельные стены, операционная лампа. А здесь – обычная комната, стол и инструменты в лотке на тумбочке.
Меня привязали ремнями к столу.
– Выпьешь?
– Я?
– Ты, ты. Наркоза нету. Хочешь, глотни спирта.
– Мутит меня.
– Значит – под крикаином. – Врач коротко хохотнул.
Ногу полоснуло болью. Я застонал.
– Терпи, боец.
Звякали инструменты. Когда же кончится эта пытка? Больно!
– Держи, боец.
Врач вложил мне в руку кусок рваного железа:
– Осколок из ноги, полюбуйся.
Я скосил глаза на ладонь – через стоявшие в них слезы
осколок выглядел неясным красно-черным пятном. Теплым и тяжелым…
Потом на кожу головы стали накладывать швы. Острая кривая игла раз за разом вонзалась в неподатливую кожу, я громко стонал, собирая уходящие силы, чтобы не потерять сознание – не дай бог никому испытать подобную экзекуцию вживую! По брякнувшим на поднос инструментам понял – вроде бы конец моим мучениям. Перебинтовали голову и ногу.
– Все, уносите. Следующего давайте.
Санитары сгрузили меня на носилки и занесли в большое помещение. Наверное, раньше здесь спортзал был – у одной стены желтела шведская стенка. Меня переложили на матрас на полу, и я отключился.
Пришел в себя уже к вечеру. Понял это по темным окнам. Во рту все пересохло, язык – как наждак. Я попытался повернуться на бок – спина совсем затекла и вскрикнул от острой боли в ноге. То, как меня оперировали, я еще помнил, но как попал сюда, в госпиталь, не представляю – полный провал памяти, просто черное пятно.
Подошла медсестра, пощупала лоб:
– Жара нет. Пить хочешь?
Я слегка кивнул. Сестричка приподняла мою голову и поднесла к губам кружку с водой. Я напился. Боже, какое удовольствие – попить простой воды!
– Судно подать?
Я вначале и не сообразил, а когда понял вопрос, замотал головой:
– Не надо. Сестра, я где?
– В госпитале, миленький, в Вязьме. Лежи, набирайся сил.
Дня через два голова перестала кружиться и болеть. Я даже присаживался на матрасе, опираясь спиной о стену. В большом зале лежало, наверное, около сотни раненых. Сновали медсестры, делая уколы и раздавая таблетки. Ходили с носилками санитары, приносили вновь поступивших и уносили умерших. Я заметил, что умирали почему-то чаще всего ночью, и утром санитары, делая обход зала, выносили, прикрыв простыней, одного-двух-трех умерших. Столько смертей и страданий сразу, вот здесь, совсем рядом, я еще не видел. Но и чувства страха, брезгливости не было. Коли есть раненые, будут и умершие. Есть жизнь и есть смерть, как печальный, но неминуемый итог жизни.
Молодой организм быстро восстанавливался. Я ел, много спал, понемногу двигался. На пятый день уже ковылял, хватаясь за стену.
На шестой день город подвергся бомбардировке. Тяжело груженные бомбовозы люфтваффе низко кружили над городом и сбрасывали бомбы. Они рвались рядом, но в госпиталь не попала ни одна. Наверное, у гитлеровских летчиков были цели поважнее.
А следующим днем забегали медсестры и санитары, стали выносить всех лежачих. Среди раненых пронесся слух об эвакуации. Дошла очередь и до меня. Вещей у меня не было, следовательно, и собирать нечего. Один из санитаров поддержал меня справа – со стороны раненой ноги, и мы направились к выходу.
Доскакал я до грузовика. Санитар подтолкнул меня, и я оказался в кузове. Грузовик тронулся. Со мной вместе ехали «ходячие» – то есть те, кто уже мог как-то передвигаться.
Мы глазели по сторонам, видели следы от бомбежек – сгоревшие и разрушенные здания. А некоторые улицы, в основном с частными домами, были на удивление целы.
Добрались до железнодорожного вокзала. На первом пути стоял санитарный поезд – зеленый, с большими красными крестами по бокам. Носилочных больных и раненых погрузили раньше, грузовик задним бортом подогнали к двери вагона, и санитары помогли нам перебраться внутрь. По сравнению с госпиталем – чистота и порядок. Постели чистые, даже занавески на окнах. Я уже отвык от такой «роскоши». Вроде все обыденно, если не сказать – скудновато, а вот обрадовался этому скромному уюту.
Нижние полки занимали раненые потяжелее, и мне отвели верхнюю, куда я с большим трудом взгромоздился. В вагоне сразу запахло табачным дымком, кровью, лекарствами.
Паровоз дал гудок, и перрон за окном поплыл назад. Рядом с нами, на соседнем пути, стояли платформы с пушками под брезентовыми чехлами. На нескольких платформах маячили часовые с винтовками. Они с любопытством смотрели на санитарный поезд.
По проходу прошла молоденькая медсестра:
– Слава богу, выбрались из Вязьмы без бомбежки. Ни у кого кровотечение не открылось?
Кто-то, дальше по вагону, громко застонал. Поправив сумку на плече, медсестра поспешила к раненому.
Мерно постукивали колеса на стыках рельсов, вагон раскачивало, и как-то быстро раненые позасыпали. Задремал и я.
Проснулись уже затемно от резкого толчка. Тишину вагона взорвали тревожные свистки паровоза. Поезд тормозил, скрипя тормозами, причем резко. Раненые заматерились, несколько человек упали с полок.
– Чего там машинист так тормозит?! Не дрова везет!
Через несколько минут впереди грохнуло.
– Бомба-двухсотка, – уверенно пробасил с верхней полки один из раненых. Свесившись, он безуспешно пытался разглядеть что-нибудь в темени окна.
– Не, цэ гаубычный снаряд, – возразил другой.
Впереди громыхнуло еще два раза. Поезд дернулся вперед, проехал метров пятьсот, встал опять. Хрустя галькой, по насыпи пробежали вперед несколько военных. Все с тревогой прислушивались. Неизвестность угнетала больше всего. Если авианалет, так моторов не слышно. Что происходит? Может, немцы прорвались? На полках беспомощные раненые, оружия нет ни у кого. Да одного немецкого автоматчика хватит, чтобы перестрелять всех нас. Я лично сомневался, что красные кресты на бортах вагона удержат немцев от расправы.
Какой-то командир из раненых закричал:
– Сестра! Верните мне мой пистолет!
Через несколько минут военные вернулись, что-то на ходу обсуждая – слов я не разобрал.
Понемногу тревога и шум улеглись. Поезд дернулся и медленно поехал, постепенно набирая скорость.
Утром мы остановились на какой-то станции. Все прильнули к стеклам окон. Небольшой поселок был цел, по перрону бродили люди с узлами и чемоданами – правдами и неправдами они пытались попасть в вагоны нашего поезда. У каждой двери стоял солдат с винтовкой, отгоняя напиравших людей.
– Отойди, тетка, не положено, раненых везем.
– Да я в тамбуре постою.
– Отойди!
Нас по боковому пути обошел поезд с теплушками и платформами, на которых стояли ящики со станками и оборудованием. И сразу следом – еще один такой состав. «Заводы в тыл эвакуируют», – догадался я. Потом по этому же пути прошел встречный поезд. В открытые двери теплушки видны были бойцы в новеньком обмундировании.
– На фронт везут, – вздохнули рядом.
Стоянка закончилась, поезд дернулся, мимо проплыл вокзал. Потом поезд еще не раз останавливался и снова двигался.
Прибыли на какую-то станцию. Состав поставили на первый путь и стали выносить раненых на перрон.
– Так это же Можайск, я здесь до войны бывал, – узнал станцию кто-то из раненых.
Нас перевезли в госпиталь, занимавший бывшее здание школы. В палатах даже остались на стенах портреты великих ученых и школьные доски. Правда, сам госпиталь уже был поцивильнее прежнего. В палатах, бывших классах, стояли разномастные железные кровати. Тесно – по проходам лишь бочком протиснуться можно. Простыни чистые, кормежка повкуснее – не на полевой кухне приготовлена. Даже помыться удалось. Во внутреннем дворе, сзади госпиталя, стояла большая брезентовая палатка с дымящейся трубой – работал походный водонагреватель. «Ходячие» помылись. Пусть из тазиков, но вода горячая и мыло есть. А то бы еще немного, и вши завелись. Совсем хорошо стало. Голова не беспокоила, но нога побаливала, особенно если походить. Однако я все равно старался ходить, превозмогая боль, – ногу надо было разрабатывать, и мне не хотелось прихрамывать.
Прошла неделя. Я перезнакомился со всеми ранеными в своей палате и палатах второго этажа. Выздоравливающие заигрывали с медсестричками, впрочем, безответно, как я заметил.
В двенадцать часов все собирались у тарелки громкоговорителя, чтобы прослушать сводки с фронтов. К нашему всеобщему огорчению новости из Москвы не радовали. Почти на всех фронтах «…идут тяжелые бои…» И ведь как новости-то подают: «Наши войска упорно обороняют…» – называется населенный пункт. А на следующий день звучит уже другой город, который находится восточнее вчерашнего. Называли, конечно, оставленные города, но это если они были большие – вроде Харькова, Минска или Смоленска.
Кто-то нашел в бывших школьных классах географическую карту. Ее повесили в коридоре и втыкали самодельные флажки на медицинских иголках от шприцев, обозначая линию фронта. У этой карты курили, спорили до хрипоты, отстаивая свою правоту. Известное дело – каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны.
День за днем позиции флажков, обозначавшие линию фронта, приближались к Москве. Разговоры становились все тревожнее. Пока название «Москва» не звучало между ранеными, но как-то подразумевалось.
Я не раз размышлял, лежа на госпитальной койке, о причинах нашего отступления, о массовых потерях в боях людей и техники. Почему-то России не везло с соседями и собственным руководством.
Сначала татаро-монгольское иго прокатилось асфальтовым катком по молодой и слабой еще Руси, унеся многие тысячи жизней убитыми и угнанными в рабство. Потом – полусумасшедший деспот Иван Грозный с его опричниной и массовыми казнями – взять хотя бы для примера трагедию Великого Новгорода. Пережив череду самодержцев всея Руси и познав все «прелести» крепостного права, а фактически – рабства, русский народ вздохнул облегченно после его отмены. Но ненадолго. Волна терроризма, захлестнувшая страну, привела к удивительному феномену – двоевластию. Россией правили и царь, и Советы. Затем – социалистическая революция, Советская власть.
Ленин сразу же выслал из страны элиту – умных и интеллигентных людей. Оставшихся образованных сгноил в Сибири.
А взять хотя бы восстание тамбовских крестьян под предводительством Антонова? Не от хорошей жизни взялись они за вилы. Продотряды выгребали из амбаров последнее зерно, люди ели лебеду, пухли с голода и умирали тысячами. И главный большевик утопил восстание в крови. Больше ста тысяч крестьян было зверски убито, отправлено в ссылки, дома их сожжены. Конечно, не могли крестьяне противостоять регулярным воинским частям, вооруженным пулеметами, орудиями, бронеавтомобилями. Кстати, первый свой орден Боевого Красного Знамени будущий маршал и полководец Г. К. Жуков получил именно за подавление этого «мятежа».
Сталин оказался еще жестче. Сначала – уничтожение крестьянства, насильственное насаждение колхозов, последовавший голодомор, унесший сотни тысяч жизней, потом – массовые репрессии, в том числе и верхушки командного состава Красной Армии, оставившие армию накануне войны без опытных офицеров и генералов. И обеспечивался «сталинский порядок» многочисленными тюремщиками, конвоирами, следователями НКВД, судьями. Репрессивный аппарат «трудился» в поте лица, выполняя заказ «отца наро-
дов». Все учреждения, заводы, все общество было насыщено доносчиками и соглядатаями. Страх сказать «лишнее слово» царил на работе, на службе, в семьях. Неосторожные просто исчезали по ночам в крытых машинах.
И разведка – военная и политическая – предупреждала Сталина о том, что Гитлер планирует нападение на Советский Союз. Но слишком самонадеян был грузин, думал переиграть Гитлера.
Все ошибки, заблуждения – просто глупость и недальновидность руководства страной теперь расхлебывал народ – своим горбом, своей кровью.
Потому и не спалось мне по ночам, все думки в голову лезли. И не в последнюю очередь потому, что о Великой Отечественной войне я читал книги, видел документальные фильмы, говорил с фронтовиками в той, прежней жизни.
А народ – солдаты те же, хоть и говорили о вере в идеи Сталина и верности идеям коммунизма, жизнь свою клали на алтарь победы не за Сталина и ВКП(б), а за Родину, за землю свою.
Шли дни, миновала неделя моего пребывания в госпитале.
Как-то ближе к вечеру группа ходячих раненых решила отправиться в город. А одежды-то ни у кого нет – больничные халаты только, из-под которых виднелись кальсоны да стоптанные тапочки на ногах. Мы сбросились, у кого что было – кто гимнастерку старенькую нашел, кто – брюки, кто ботинки свои дал.
Отправились в самоволку вчетвером – именно на стольких хватило одежды. У бабушек раздобыли за махорку самогон. Само собой, не выпили – принесли в госпиталь. И устроили после ужина легкий сабантуй.
В разгар пьянки, правда, – тихой, в палату ворвался разгневанный начальник госпиталя. Самогона уже не было, только пустые емкости. Он кричал, что «завтра же всех к чертовой матери на фронт выпишу», ногами топал. А что, собственно, он может? На фронт мы и без него угодим. Улегшись, мы потравили скабрезные анекдоты и – спать.
Наутро после завтрака в палату вошел молодой – лет тридцати – майор. Все притихли, думая, что начальник госпиталя нажаловался в НКВД. Однако дело повернулось совсем другой, неожиданной стороной.
– Танкисты есть? Ну – из выздоравливающих?
Отозвались двое – я и еще один танкист, Сергачев, лежавший в углу. Он получил сильные ожоги рук, но они уже почти затянулись. Повезло парню в том последнем бою – весь экипаж в танке сгорел, он один успел выскочить. Промасленная и пропитанная топливом одежда вспыхнула мгновенно, и пока он ее срывал с себя, обжег руки.
Майор подошел сначала к нему:
– Как чувствуешь себя, танкист?
– Уже ничего. – Раненый повертел перед собой вытянутыми руками.
– На каких танках воевал?
– На БТ.
– Сгодится, – сказал майор, записывая фамилию танкиста.
Затем подошел ко мне:
– Как здоровье?
– Спасибо медикам, хожу вот, скоро и бегать буду.
– Т-34 знаешь?
– Воевал на нем, подбит был.
Майор обрадовался мне, как брату:
– Кем воевал?
– Командиром танка – сержантом был.
– Фамилия?
– Колесников.
Майор черкнул на бумажке и мою фамилию.
– С ранами-то как? Выписать смогут?
– Да я уже почти здоров.
– Ко мне пойдешь?
Мне было все равно – куда, но в пехоту, понятное дело, не хотелось.
– Пойду.
– Вот и славненько. Я – к начальнику, готовься.
Майор ушел. А чего мне готовиться? Вещей нет, одежды – тоже. Даже документы мои, как я позже узнал, и те были в канцелярии, у писаря. Но майор оказался мужиком пробивным.
Через полчаса в палату зашла медсестра.
– Колесников, Сергачев – на выход, к писарю.
Нам отдали наши красноармейские книжки, справки о ранении. Потом мы пошли к старшине в каптерку. Нас переодели в старенькую форму – «б / у», выдали сапоги. И еще – сухой паек на дорогу, ценность немалая по нынешним временам: по булке ржаного хлеба и по две банки тушенки.
Майор терпеливо ждал нас у входа. Всего танкистов оказалось четверо – готовый экипаж.
– Садитесь в грузовик, сейчас заскочим в полк, а оттуда – на завод.
Читать бесплатно другие книги:
