Весь апрель никому не верь Борисова Ариадна

© Борисова А., 2015
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

1

Матюша не знал ни голоса мамы, ни запаха, ни прикосновений, знал только вариации ее улыбок с ямочкой на щеке. Одна улыбка, вроде хрупкой бабочки под стеклом, застыла в темной настенной рамке, остальные живо и безудержно трепетали в зеркалах, витринах, лужах, если Матюша в них смотрелся.

В поисках похожей улыбки он когда-то давно, целый год назад, вглядывался в лицо каждой папиной гостьи и с простодушной надеждой спрашивал: «Ты мама?» Теперь стыд пробирал Матюшу за себя тогдашнего, четырехлетнего, пристающего к женщинам с требованием поиграть с ним в войнушку. Они как будто не без увлечения включались в боевые действия солдатиков, но потом оказывалось, что на самом деле их интересует папа, а вовсе не чин мамы-генерала. Смущенно посмеиваясь, папа пояснял: «Нет, сынок, тетя Настя – не мама», или: «Это тетя Альбина, сынок». «Тетя Галя», «тетя Лара»… Вот тетю Оксану Матюше в голову бы не пришло назвать мамой. Надломом летучих бровей, блеском грифельных глаз она напоминала злую колдунью с картинки из сказочной книги. Оседая в квартире на три-четыре дня, тетя Оксана снова исчезала загадочно и надолго. Она летала в небе – правда, не на метле, а на лайнере, откуда приносила крохотные сырки и масло в фольговых обертках. Однажды папа с Матюшей отправились к ней в аэропорт за фотоаппаратом, заказанным в подарок дяде Косте. Синий форменный костюм очень шел тете Оксане, она выглядела в нем отрешенной и строгой, словно позаимствовала у неба частицу его высоты. Единственный раз эта женщина показалась Матюше прекрасной. Там, напротив очередей у регистрационных стоек, он гордился знакомством с нею.

«Мишка! «Зеркалка» – супер!» – в восторге кричал дядя Костя. Он без зазрения совести называл папу Мишкой на правах старшего брата, хотя был старше всего на двенадцать минут. От счастья дядя Костя забыл спросить, где папа умудрился достать дефицитнейший фотоаппарат, а тот и не сказал, – брат еле терпел тетю Оксану. Впрочем, он и к другим папиным подругам относился без всякой симпатии. Все свободное время за редким исключением братья Снегиревы, или попросту Снегири, проводили вместе. С недавних пор дядя Костя поселился рядом: повезло обменять «однушку» в центре на двухкомнатную квартиру в соседнем доме.

Визит новой тети (Насти, Альбины, Гали, Лары и так далее) Матюша угадывал по тому, как оживленно принимался папа суетиться от холодильника к плите. Безошибочная примета: если в кухне начинал витать вкусный творческий дух, приправленный ароматами специй, значит, жди к ужину гостью, а ночевать Матюше придется у дяди Кости.

Тети оставляли в комнатах цветочный запах и промытую до нереального сияния посуду в сушилке. По мере охлаждения духовки и папы преходящие Дульсинеи с недооцененной кротостью отдалялись в забвенье, и к Снегирям с бидончиками разливного пива забредали приятели. Дымные мужские сборища иногда заканчивались стычками из-за политики и футбола, после чего на некоторое время дома восстанавливалось блаженное затишье. Возобновлялись теннис, вечерние променады, и вдруг как фатум, как львица на мирном пастбище, возникала в прихожей тетя Оксана.

Дядя Костя приветствовал ее появление стоном почти чистосердечного ужаса, папа улыбался с вымученным радушием – это видел даже Матюша, человек неполных пяти лет. Холод встречи нисколько не шокировал тетю Оксану. Она кидалась папе на шею, будто только что с безумством храбрых вырвалась из неведомых пут.

Повзрослев, Матвей понял, что отставке нелюбимой женщины препятствовал парадоксальный характер отца, замешанный на взаимоисключаемых достоинствах и недостатках. Пылкая ее привязанность умиляла отцовское самолюбие, а боязнь непредсказуемого реванша сильно усмиряла попытки разрыва.

Незваной гостьей явилась тетя Оксана и в день рождения Матюши. Таксист помог ей поднять на пятый этаж огромную целлофановую коробку с тортом – горой крема в россыпи засахаренной клубники. Снегири приготовили салаты, канапе на шпажках и тефтели с картофельным пюре, Матюша позвал друзей Робика и Эльку. В большом дворе, объединившем несколько «хрущевских» домов, все соседи знали неразлучную троицу, выросшую под крышей песочницы у них на глазах.

Дядя Костя воткнул в середину кремовой горы пять красных свечей и чиркнул по ним зажигалкой.

– Зачем на торте свечки?

– Они означают твои ушедшие годы.

О том, что время ходит, Матюша узнал в день рождения Эльки. Тонко пульсируя, время шло на ее левой руке в настоящих дамских часиках, подаренных Снегирями. Элька уже научилась отсчитывать шаги минут.

– Загадывай желание, – шепнула она.

– Велик, – подсказал Робик, и Матюша послушно пожелал двухколесный велосипед. Дядя Костя запел: «С днем рожденья тебя, с днем рожденья тебя!» Все подхватили и пели до тех пор, пока виновник торжества неторопливо задувал огоньки прошлых лет. Он мешкал нарочно, стараясь вызвать воспоминания за гранью предыдущего года, но куцая еще память высвечивала какие-то пустяковые фрагменты… Есть! Матюша выловил в мыслях кое-что интересное. Минувшей зимой один умный мальчик из старшей группы сказал по секрету, будто его бабушка переехала в небесный город. Этот город находится высоко над облаками, куда не долетают самолеты, там живут люди, покинувшие землю, и всамделишный волшебник, чье имя…

Имя человека за облаками Матюша не успел вспомнить – последняя свеча погасла. Велосипедное желание утвердилось. Он оглянулся как раз в тот момент, когда тетя Оксана целовала папу, и горько пожалел об упущенном шансе. Мог же загадать, чтобы она улетела насовсем!

Бисквит под волнами крема оказался приторным и сырым, как пропитанная сиропом сайка. Проглотив кусочек, Матюша отложил вилку в предвкушении арбуза – папа мыл его под краном в кухне. Тетя Оксана, огорченная неудачным подарком, подцепила ногтями пышную клубничину и воскликнула нарочито радостным голосом:

– М-м-м, вкусно! Правда, детки?

Они деликатно кивнули – нехорошо расстраивать гостью. Кончик ее юркого языка по-кошачьи быстро слизнул с ягоды сахар. Сладкие искры сверкнули на розовых губах, надкушенная клубника пустила сок по ногтю, блестящему, точно леденец. Красочные детали этого действа привлекли внимание Матюши, а тетя Оксана вдруг притиснула его к себе и шепнула: «Ах, малыш!» В щеку, где пряталась мамина ямочка, с салатным придыханием шлепнулся влажный поцелуй.

Матюша отшатнулся и, взмахнув руками, запутался в завесе темных густых волос. Тетя Оксана энергично затрясла головой, засмеялась, заохала, на помощь ей кинулся папа. Вдвоем они кое-как вызволили нечаянного пленника.

– Что ж ты такой дикий, малыш?

– Матюша не дикий, просто мальчики не любят целоваться, – заступилась Элька.

Он нашел в себе силы пробормотать: «Извините» и побежал в ванную. Там, намылив папину вехотку, до скрипа растер ею лицо. В темноте под зажмуренными веками снова и снова приближалось к ямочке на щеке липучее розовое кольцо, как щупальце кальмара в телефильме о морских животных. Матюшу чуть не вырвало от гадливости. Он испугался, что папа женится на тете Оксане, и придется называть ее мамой, а она, получив власть над ними, будет целовать их, когда захочет.

В комнате посвежело от благоухания расколотых огурцов и снега – так пахло от арбуза. Матюша взглянул на алые полумесяцы в тарелке, и – о, гибкие переливы детского настроения! – праздник тотчас вернулся к нему. Пусть незваная и нежеланная, тетя Оксана улыбалась так сердечно, так по-доброму, спеша подать в знак примирения самый большой и лакомый кусок! Матюша торжественно принял подношение двумя руками, как красный командир принял бы саблю, и по уши погрузился в прохладную спелость уходящего лета.

Мокрый до пояска шорт, он поднял осоловелое лицо, только исчерпав упоительный источник до бело-зеленого дна, и увидел перед собой сказочное деревце в керамическом ведерке. Мало того, что звенящий саженец щедро цвел серебристыми и медными монетками, на его верхней ветке вызрел совсем уж фантастический плод – командирские часы!

Секрет волшебства был прост: необыкновенные «листья» распустились благодаря изоленте, ножницам и терпению Снегирей, но сначала Матюша, как Буратино, поверил в существование денежных деревьев. Первым делом, конечно, снял часы – лучшие на свете! Часы с синим мерцающим циферблатом и фосфористыми цифрами вдоль забранного блестящим железом круга. Велосипед подождет!..

Дядя Костя переодел племянника в чистую футболку и застегнул на его запястье черный кожаный ремешок с дополнительно проверченной дырочкой. Не один Матюша догадался, какой подарок затейники вручат Робику через неделю: Элька помахала рукой с часиками и заговорщицки подмигнула. Ловко распределились на весь август дни рождения друзей: в начале месяца у Эльки, в конце у Робика, а у Матюши между ними.

Сплошным удовольствием было собирать с деревца мелочь! Стараясь, конечно, не поранить хрупкие веточки. Под предводительством дяди Кости дети побежали тратить капитал в парк. Заречный район замыкал город, «хрущевки» стояли на отшибе в полуобъятии черемуховой рощи; парк зеленел с другой стороны перед шустрой речкой, увенчанной автомобильным мостом – как вьюн-непоседа солидной шляпой.

Друзья испытали стойкость своих вестибулярных аппаратов на множестве аттракционов и сфотографировались на память с Чебурашкой, немного печальным без крокодила Гены. Крокодил стоял у пивного ларька, задрав одной рукой зубастую голову в черном лаковом котелке. Поперек волнистой шеи под галстуком-бабочкой зияла жутковатая щель, из нее высовывались чьи-то сложенные трубочкой губы и сдували пену со стеклянной кружки. Дядя Костя тоже выпил пива. Дети атаковали автомат с газированной водой, выдававший ее с малиновым сиропом за три копейки и за одну без сиропа. За все расплачивались «буратинскими» денежками. Сами! По словам Робика «пъёвели вьемя здойовски» (он не выговаривал букву «р»). Короткая толстая стрелка в часах Матюши шла, шла, шла и дошла до цифры шесть с половиной, когда веселая компания вернулась из парка.

После ужина дядя Костя удалился к себе. Матюша с содроганием ждал прощальных поцелуев тети Оксаны, но она никуда не делась. Потягивая через соломинку прозрачное вино, она бесконечно болтала о чем-то с папой и хохотала. Матюшу страшно раздражал ее прыгучий смех – словно кто-то, стоя на макушке горы, швырял вниз горсти камешков. Они раскатывались глухо, с прерывистым шорохом без всякого звона.

Тетя Оксана вообще много смеялась и любила кого-нибудь поддразнить, особенно Робика. Всякий раз спрашивала, будто забыла: «Мальчик, тебя как зовут?» – «Ёбик», – тихо отвечал Робик, зная, что она потешается над его произношением. «Не расслышала, – притворялась тугоухой тетя Оксана, – повтори, пожалуйста». – «Ёбик! Ёбик!» – кричал Робик со слезами. Матюша тоже готов был закричать, чтобы не слышать, как она хохочет.

Вот и сейчас тетя Оксана швыряла и швыряла свои камешки, швыряла и швыр… Он зажал ладонями уши – камешки зависли в воздухе, открыл – и:

– Пора спать, сынок.

– Спокойной ночи, папа.

– Я тут не один.

– Спокойной ночи, тетя Оксана, – пробормотал Матюша, глядя в окно, и вдруг вспомнил имя волшебника за облаками: Христос. Мальчик из старшей группы уверял, что Христос исполняет желания, если хорошенько попросить. Только нужен его портрет, сквозь который в небе открывается окошко.

В детской Матюшу ждали подарки Робика и Эльки – железный пистолет, на вид взаправдашний, и книга. Жаль, что папа не почитает перед сном, зато можно поговорить вслух с мамой.

Рассказывая ей о денежном дереве, часах и парковых играх, Матюша привычно рассматривал изученное до мелочей лицо в рамке. Он догадался, что мама живет в небесном городе, где волшебник сидит у окна. Туда не долетает самолет с тетей Оксаной, но доносятся слова с земли. Портрет мамы, вероятно, тоже отворяет створки облаков, ведь она слушает Матюшу и видит. Он развернул перед ней страницы подаренной книги. На картинке какой-то геройский мальчик боролся в море с акулой. Другой с улыбкой вылетел из пасти крокодила. За подвиги победителей наградили мороженым… Следующую картинку мама разглядывала одна – сын уснул.

…Держа в руках душистый ломоть остуженного солнца, освещая им путь, Матюша пробирался в руинах торта, как муравей в разрубленном мухоморе. Бисквитный лабиринт открывал впереди все новые и новые закоулки, сахарные клубничины скатывались с пены крема Матюше на голову и на изрытую чьими-то ногами тропу. Стены сочились сиропной влагой. Выхода не было.

Внезапно прямо из стены выдралась перепончатая зеленая лапа. Не успел Матюша вскрикнуть, как крокодилья лапа выхватила из рук его солнце и втянула в пористую мякоть. Стало темно. Матюша проснулся и увяз в такой же липучей темноте. Он заставил себя встать, выбежал во мрак коридора и помчался в папину спальню, из-под двери которой брезжила полоска света. Распахнув дверь, вначале испытал миг облегчения, приветствуя безмятежное сияние бра…

На отцовской тахте странно горбился живот тети Оксаны. Натянув до подбородка одеяло, она таращилась на Матюшу испуганно и смешливо. Подозрение, что сон продолжается, утвердили в нем ее торчащие из-под одеяла ноги, неестественно вывернутые пятками вверх.

– А где папа?

– Не знаю, – просипела тетя Оксана, пуча глаза. Растрепанные волосы клубились у нее надо лбом черной тучей. Колдунья! По рукам Матюши пробежала рябь холодных мурашек, кожа на голове съежилась. Он изо всех сил цеплялся за ускользающую реальность.

– Может, папа в туалете?..

Вместо ответа тетя Оксана надула щеки и как выстрелила – оглушительно захохотала, а холм ее живота заколыхался. Споткнувшись на пороге, Матюша выпал вполоборота в коридор, ссадил коленку и, не помня себя от страха, полетел прочь. Безумный хохот разрастался, двоился, бился о стены квартиры россыпью камешков… Нет, не камешков, – валунов, скальных глыб! Их раскаты колоколом отдавались в готовом взорваться мозгу. Захлопнув дверь детской, Матюша заткнул пальцами уши и ничком повалился на кровать.

Когда кто-то бесшумно зажег настольную лампу, он уже скорчился под одеялом в жарком поту, слезах и соплях.

– Матвей, – спокойно сказал пришелец папиным голосом, – ты не спишь? Ты что… плачешь?

Матюша встрепенулся.

– Папа? Папа! Тетя Оксана тебя не съела?!

– Да я это, я, дурашка, – папа прижал его к теплой груди. – Ну, хватит плакать, не бойся, я с тобой. Разве тетя Оксана – людоедка?

Обняв папу за шею, судорожно вздыхая всем телом, Матюша шепнул ему в ухо:

– У нее шевелился большой живот… Я думал, она тебя проглотила!

– Это был сон, сердце мое. Всего лишь дурной сон.

– А коленка?

– Что – коленка?

– Я упал, когда выбежал из твоей спальни…

Папа ощупал колено – здесь не болит? Подул на ссадину:

– Ничего, до свадьбы заживет.

– До какой свадьбы? Ты хочешь жениться на тете Оксане?!

– Не хочу, – успокоил папа и, покачивая Матюшу, как маленького, тихо запел: – Ты, да я, да мы с тобой в деревянном башмаке…

– Значит, тетя Оксана проглотила не тебя, а торт?

– Торт на столе.

– Он стал как лабиринт… Я в нем заблудился… Там живет крокодил, он украл мое солнце… Помнишь, в книжке крокодил украл у зверей солнце?

– Такой большой, а веришь в сказки для малышей. Ну-ка пойдем, храбрый Матиуш! (Матюша считался Матиушем Вторым, Первым был покойный дед, полный его тезка.)

Они отправились в кухню. Недоеденный торт, прикрытый прозрачной крышкой, стоял на столе. На развалинах белого крема розовели клубничные пятна и кляксы растекшегося парафина. Ни лабиринта с закоулками, ни сочащихся сиропом стен.

– Ты видишь крокодила?

– Нет.

– Говорил же тебе: это сон.

С папой Матюша и впрямь чувствовал себя храбрым. Папа взбил подушку, уложил его на бок.

– Ты сейчас уйдешь?

– Завтра нам с тетей Оксаной на работу, а тебе в садик. И я хочу спать.

– Скажи честно, ты был тогда в туалете?

– Когда?

– Ну… во сне. Тебя не было в спальне.

– Возможно. Возможно, я был в туалете. Во сне всякое случается.

– Папа, скажи: «Вот те крест».

– Зачем?

– Один мальчик в саду говорит: «Вот те крест», если не врет.

Папа засмеялся.

– Детсадовцы считают крестное знамение подтверждением высшей искренности? Спи, сердце мое.

– Ты тоже мое сердце.

– Да, мы сердца друг друга, – улыбнулся папа.

– И еще дяди Кости.

– И дяди Кости, – откликнулся папа эхом.

Лампу он оставил зажженной. Едва за ним закрылась дверь, Матюша сел в кровати и сосредоточенно уставился на портрет мамы. Ее взгляд был непроницаем. Волшебник… волшебник Христос… Если ты – настоящий, посмотри в мамино окно. Мой день рождения кончится, когда наступит утро, я же не опоздал загадать желание? Я расскажу правду о себе – вот те крест.

На хронику маленькой жизни ушло время двух с половиной оборотов секундной стрелки в командирских часах. Достаточно. Главные слова дались с трудом, но ведь из-за них и затевался разговор… Я хочу, чтобы тетя Оксана улетела в другую страну на глобусе и больше не мучила нас.

Матюша очень надеялся, что Христос не счел желание жалобой, а его – ябедой.

2

Крепкие крупные носы и подбородки вылепило братьям, судя по фотографиям деда, фамильное наследство. «Снегиревский флюгер», – небольно щелкал дядя Костя племянника по носишке, предвидя в нем семейный образец. На этом сходство, по мнению Матюши, завершалось, и он удивлялся людям, путающим близнецов. Папа превосходил брата в весе и силе, зато дядя Костя чаще побеждал в их любимом настольном теннисе, потому что двигался сноровистее. У них было разное выражение глаз: когда папа пребывал в благодушном настроении, его глаза подергивались мечтательной поволокой; дядины всегда смотрели с насмешливой прямотой. Папа работал в проектно-строительном институте, дядя Костя состоял фотографом в штате городской газеты. Ряды представительниц прекрасного пола, еще незнакомые с противоречивым характером папы, считали его красавцем, чем он гордился без напускного смущения. Дядя Костя, не столь ими востребованный и, следовательно, меньше терроризируемый, находил свое умеренное положение благом и подарком судьбы. Папа с ликованием встречал любые резкие перемены погоды, дядя Костя грустил без солнца… Матюше они совсем не казались «двумя каплями воды», как о них говорили. Он с удовольствием дегустировал папины кулинарные шедевры и уважал ремонтное увлечение дяди. Местные жители вызывали дядю Костю, если у кого-то возникали проблемы с сантехникой или электричеством, – обожаемый соседками Константин Матвеевич устранял неполадки не хуже специалистов и делал работу за «спасибо». Правда, в начале девяностых стало понятно, что «спасибом» не отделаешься. В стране началось бурное строительство капиталистического рынка с человечьим лицом, и эта неистребимо совестливая советская физиономия в лице благодарных соседей принялась застенчиво настаивать на вознаграждении дяди-Костиного труда. Из-за дефицита налички оплата производилась бартером: продовольствием и книгами – вторым хлебом насущным.

Читали тогда все, жадно и много. По крайней мере, мужское окружение Матюши. Дядя Костя выписывал журналы «Новый мир», «Знамя», «Юность», первенство обладания свежим номером разыгрывалось в шахматы. Еще братья любили петь за праздничным столом. У папы был бархатистый, ласкающий слух баритон, но Матюшу в восторг приводил голос дяди – с глубокими, как гул из бочки, низами. В подражание ему Матюша старался петь в том же тембре и, по мнению друзей, вполне сносно выводил волнистым басом: «…и черемух серебряный иней уберет жемчугами роса-а-а-а…» А если Снегири глохли и цепенели на диване, устремив безумные глаза в экран, как на последний в жизни ускользающий берег, дело ясное – прямой эфир с футбольного матча! Слегка скучая, Матюша валялся рядом, и папа машинально поглаживал ему спинку шероховатыми пальцами. Зевать, впрочем, было опасно: вопя «го-о-ол!», забывчивый папа мог больно хлестнуть по плечу. В такие моменты дядя Костя гневно вскрикивал: «Ключицу ребенку сломаешь, осел Насреддина!» Животные воображаемого зоопарка заменяли братьям остальные ругательства. Кроме упомянутого осла, в этом резервате обитали глупый пингвин, лошадь Пржевальского, огородно-фауновый гибрид «хрен моржовый», некоторые виды обезьян и кое-какая деревенская скотинка.

Взбудораженный победой «своей» команды, папа стягивал Матюшу с дивана и подставлял ребячьим кулачкам твердый, не мягче боксерской груши, живот. Матюша колотил по нему, а папа не уворачивался, только напрягал пресс, и мышцы красиво переливались под смуглой кожей. «Бей, не жалей, Матиуш! – подначивал он. – Ух, хорошо!» Довольные друг другом, отец с сыном, хохоча, наваливались на дядю Костю. Тот принимал игру со снисходительной ленцой, но поневоле включался в борьбу, и братья, роняя вещи, катались по полу, как жизнерадостные медведи. Матюша отважно нападал на обоих, награждал тумаками кого попало под сдавленные от смеха вопли: «Не по морде, гамадрил! Не по морде!»

…Он был их общим ребенком, их тщеславием и тревогой, средоточием жизни сверх работы и хобби, сверх родни, женщин и всего прочего. Они любили его как никого на свете. Матюша это знал.

С родным кланом Снегири не очень-то контактировали. Поскребыши, они родились вследствие ошибки, когда их маме, Мариам-апе, Матюшиной бабушке, исполнилось сорок семь. Она думала, что перешла в стадию пожилых женщин, пока в ней не засучили ножками близнецы. Взрослые дети рассеялись по городам и весям, мальчишки редко видели старших и не были к ним привязаны, подрастая в доме, где родители доживали свой век. Тем не менее, получив приглашение на свадьбу или юбилей кого-нибудь из Снегиревых-Ильясовых, братья просиживали за пивом и воспоминаниями до полуночи. На свадьбы ездили по очереди, на юбилеи брали Матюшу. Исполняли родственный долг, попутно знакомя с многочисленной второй, третьей и так далее водой на киселе. Семья все-таки. В случае чего сын не одинок.

Ни курортным, ни туристическим не был Матюшин город, когда-то выбранный Снегирями для жительства, и родственники у них не гостили. Позванивали по междугородке, отправляли фотографии в редких письмах. Детская память не в силах была вместить, кто есть кто, кто кому кем приходится, поэтому дядя Костя решил завести большой семейный фотоальбом. Искать подходящий отправились вместе за реку, где на набережной удобно расположились нужные магазины, кинотеатр и детский сад. На следующей улице возвышался главный поставщик садика – родильный дом.

Матюша кое-что знал о роддоме. Там работала акушеркой Элькина мама тетя Раиса. Элька сказала, что акушерами зовут врачей, помогающих женщинам выдавливать детей через разрыв в животе на специальных гинекологических креслах. Мальчики не поверили про разрыв. Тогда Элька притащила толстую медицинскую книгу с непонятными рисунками. Кроме пузатых женщин и свернутых калачиком младенцев, художник изобразил в ней много всяких штуковин. «Вот кресло, – показала Элька на кушетку с приступкой и странными боковыми приспособлениями вроде вздыбленных стремян. – К этим держалкам привязывают ноги тетенек, чтобы не дрыгались, ведь живот больно рвется».

Дядя Костя купил роскошный альбом, обитый желтым плюшем, клей и кисточки. Матюша извлек из собранной кучи снимков цветную фотографию тетеньки с потомственным носом. В приличном возрасте и неприличном бикини, с сумасшедшей улыбкой на загорелом лице, она красовалась на фоне бескрайнего пляжного лежбища.

Весело хмыкнув, дядя Костя прочел подпись:

– С приветом из Сочи!

– Это моя двоюродная бабушка? – спросил Матюша наугад (две сестры деда до сих пор были живы).

– Нет, Матиуш, твоя двоюродная сестра Нина. Королева любопытства! Все про всех Снегиревых может рассказать.

– И про меня?!

– Даже то, чего ты сам о себе не знаешь, – подтвердил дядя Костя. – Зато никто лучше Нины не разбирается в нашем генеалогическом древе.

Матюше представилось фееричное исполинское дерево. Вместо веток на нем в разные стороны торчали гинекологические кресла, на которых лежали привязанные к стременам снегиревские-ильясовские тетки и выдавливали из себя бессчетных родственников.

– А вот ее муж Семен Петрович с сыном Лешкой, – продолжал дядя Костя, намазывая клеем уголки фотографии. – Когда тебе было полтора года, мы ездили отмечать тридцатилетие Семена Петровича и, пока пили чай в кухне, вы с Лешкой умудрились разрисовать стены содержимым горшка. Ты аккуратно доставал «краску» линейкой, а Лешка малевал руками. Недаром отец ассенизатором работает.

Через час Матюша испытал горячее чувство солидарности с престарелой сестрой Ниной. Он мог бы назвать себя королем любопытства! Истории «гинекологического» дерева оказались чрезвычайно занятными. На другой день мальчик пересказал их друзьям, благоразумно пропустив ремарку дяди Кости о настенной «живописи».

– Ассенизатором называется шофер на машине с бочкой. Она собирает какушку со всего города и превращает ее в большую зарплату.

Разглядывая фотографию Семена Петровича, Робик с сомнением сдвинул белесые бровки:

– Что-то, мне кажется, это вьяньё.

– Раз он не фокусник, значит, точно вранье, – заявила Элька.

Матюша вздохнул, не умея растолковать метафору. Никто из них еще не владел эзоповым языком.

– А вот дядя Рома у пианино. Бабушка Мариам купила ему пианино, когда был голод, и все ее ругали, но дядя Рома вырос музыкантом, и бабушку перестали ругать.

– У них что, совсем не было кушать? – удивился Робик. – Хлеба тоже?

– Ну, хлеб-то, может, был… Вот пирожных точно не было.

– Ой, какая красивая! – восхитилась Элька.

– Тетя Айгуль Ильясова. Она выиграла в конкурсе «А ну-ка, девушки!». Лучше всех показала купальный костюм.

– Почему у этого дяденьки нос кривой?

– Он тренер. Борец по спорту.

Матюша был полон сочувствия к тренеру дяде Борису. «Семейный» нос сплющила ему борьба, бедные уши размазались по бокам головы, как переваренные пельмени, из которых выпало мясо.

– О-о, жиртрест!

– Это тетя Лида, жена дяди Бориса. Весит больше ста кило, все стулья дома сломала.

– На чем же они сидят?

– Наверно, на полу.

– Лучше бы она села на диету. Надо есть четые яза в день и знать меу, а ужин отдать вьягу, чтобы побыстьей с ним помииться.

Матюша с Элькой уставились на Робика, распахнув глаза и рты. Не замечая уважения друзей, он с завистью смотрел в альбом. Робик не отказался бы и от «жиртрестов», у него с мамой, тетей Гертрудой, никакой родни не было. И папы не было. Во всяком случае, дома.

Матюша никогда не говорил с друзьями о маме, а Робик все уши прожужжал о своем отсутствующем родителе. Доктор Ватсон – такую кличку, взятую из телесериала о знаменитом сыщике, дало своему агенту спасательное управление мира. Настоящее имя этого таинственного человека было глубоко засекречено, и сын носил фамилию матери – Дюббен. Командир управления посылал неутомимого спасателя в горячие точки земли, где разворачивались военные действия или происходили катастрофы. Там доктор Ватсон лечил раненых и мстил обидчикам угнетенных.

Тактичные друзья не спрашивали Робика, почему папа не приезжает его проведать. Очевидно, Ватсон погиб в какой-нибудь катастрофе, а командир боялся известить тетю Гертруду о гибели героя, ведь она стала бы плакать. Так полагал Матюша, но Элька сомневалась, что командир молчит о судьбе Робикиного отца, потому что не выносит женских слез. Вот рядом с Элькиным папой постоянно лились эти самые слезы, и что? Он же выдерживал. Семья Рабиных состояла из мамы, бабушки, трех дочерей и всего одного папы. Элька с Тамаркой порой устраивали рев – никому мало не казалось, а самой плаксивой была Майка, выдавленная из живота тети Раисы полтора года назад.

Рабины вшестером жили в однокомнатной квартире. Родители спали на диване, Майя – в решетчатой колыбели, старшие сестры на двухъярусной кровати, похожей на койки в кубрике. (Матюша почти до третьего класса думал, что кровать «двухъяростная».) Бабушка папы Эльки приходилась ей прабабушкой и обитала в углу кухни на раскладном кресле. Старушка плохо слышала, мелко трясла лицом, слабо обтянутым кожей цвета и вида абрикосовой косточки, и все забывала, даже снующих в двух шагах домочадцев. Сердито глядя на Эльку, шамкала:

– Деточка, иди домой. Скоро ужин, тебя дома ждут.

– Бабушка, это же я, твоя внучка, – обижалась Элька и смотрела на часы. – Никакой не ужин, всего четыре часа дня!

– Ясно, ты – внучка, – дрожала головой бабушка. – А они кто?

– Матюша и Робик, мои друзья!

– Ясно, друзья. Мама где?

– На работе, у нее смена сегодня.

– Не лги, деточка, – бабушка вытягивала шею и, отсутствующе глядя в стену, говорила напряженным голосом: – Моя мама умерла, я помню. Был дождь, и она умерла…

Дети убегали к Робику этажом выше. Никто из них не задавался вопросом квартирного неравенства. Они радостно перебирались из теснейшей комнаты Рабиных в терпимую тесноту Дюббенов, затем в трехкомнатные просторы Снегиревых на самом верхнем этаже и снова скатывались вниз. Мир казался огромным, в нем было много места, солнца, смеха…

Из дверной щели напротив квартиры Робика высовывалась грустно-гневная физиономия, увенчанная валиками крупных бигуди, и кричала, перекрывая игрушечный лай карманной собачки: «Топают, топают, чтоб вас разорвало!» На друзей нацеливались три свирепых глаза и один меланхоличный. Два неистовых блестящих буркала принадлежали ушастому коричневому созданию породы чихуахуа по кличке Эсмеральда; с глазами хозяйки дело обстояло сложнее. Бороздящий щеку рубец тянул веко правого глаза вниз и придавал лицу старухи асимметрию трагикомической маски.

За вредность характера соседи прозвали Киру Акимовну Кикиморовной. Вызнать историю возникновения ее безобразного шрама друзьям не составило труда из разговоров взрослых. Драма произошла банальная, бытовая. В праздники муж Киры Акимовны надирался как цуцик, она нещадно его лупила, затем протрезвевший муж нещадно лупил ее. Домашние перипетии не мешали руководительнице жилищной конторы, кем она была, проводить кипучую деятельность на ниве коммунального хозяйства. Вздорную начальницу никак не могли выдворить на заслуженную пенсию. Она сама покинула хлебное место по причине скоропостижной смерти супруга и травмы, полученной в жестоком бою. Муж пропорол Кикиморовне щеку шпилькой ее туфли и той же ночью скончался от сердечного удара.

Вдова намеревалась жить долго. Завела для души животное, летом уезжала к дочери в какой-то морской город дышать полезным воздухом, а квартиру сдавала внаем. Остальное время шпионила за соседями и придиралась ко всем по пустякам. Детей Кикиморовна ненавидела. Нрав мексиканской собачонки не уступал в стервозности хозяйскому. Элька уверяла, что старуха не науськивает Эсмеральду только из-за ее малого роста. Будь чихуахуа повнушительнее, врачи замучились бы ставить детям района уколы от бешенства.

Лежа на индийском ковре – предмете особой гордости тети Гертруды, – друзья принялись изучать тонкий альбом семьи Дюббен. Ее «гинекологический» кустик состоял из двух живых и нескольких мертвых ветвей. Робик ткнул пальцем в фотографию с групповым портретом:

– Папа сбоку во втойом яду.

Ничем не примечательный дяденька, слегка полноватый, светловолосый, как сын, не производил впечатления героя. Мужчины на снимке были одеты в костюмы и белые рубашки, ни пистолетов, ни кортиков на поясах. Матюша старался не показать разочарования, Элька тоже. Почувствовав их скепсис, Робик пояснил, что в обычной жизни мировые спасатели носят будничную одежду. Это же не кино, где все понарошку…

Он вдруг расплакался. Из сумбурных, смешанных с рыданиями слов Матюша еле понял, что Робик не все рассказал об отце. Утаил главное. Ватсон взаправду погиб, как друзья и предполагали, но не в катастрофе, а дома, от руки предателя. Тот приехал издалека, якобы по секретному заданию, и притворился другом. Ждали тетю Гертруду с работы, отец жарил картошку со шкварками. Даже не успел вытащить из кобуры оружие.

– А я был маленький и не помню! – голосил Робик.

Матюша потрясенно переглянулся с Элькой. Их ошеломила неуловимая связь авантюры с обыденностью: спасатели, оружие и картошка со шкварками!

– Откуда ты знаешь, если не помнишь?

– Мама сказала… и запах, когда она кайтошку жайит… Я же кайтошку люблю… и шквайки…

Бесхитростное упоминание о любимом блюде убедило в реальности разыгравшейся здесь трагедии лучше клятв и доказательств.

Эльке все на свете хотелось уравновесить. Она предложила, чтобы папа Матюши женился на тете Гертруде.

– Тогда у вас были бы мама и папа, – радовалась Элька возможности соединить недостающие звенья, – вы стали бы братьями!

Робик бросил дикий взгляд на Матюшу, Матюша – на него. Заманчивая, конечно, перспектива обрести брата, но тетя Гертруда… бесцветная, с веснушками и толстой грудью… Мама?! Нет и нет.

Конфузливым голосом Робик сообщил, что отец, кажется, жив. Предатель его просто ранил, Ватсон сумел скрыться. Матюша облегченно кивнул. Элька вздохнула не без сожаления.

А в гибель спасателя они и не верили. Вообще не верили в смерть. Слова «умер», «погиб» подразумевали горе и слезы, но не смерть в том значении, которое придавали ей взрослые. Она представлялась детям не антиподом жизни, а чем-то вроде дороги, перехода в город за облаками без права вернуться. Только и всего. Это было очень интересно, но не менее интересно и на земле. Почему, например, человек ходит на двух ногах и не падает – стулья же падают на двух ножках? Почему язык прилипает зимой к железу на улице? Зачем люди стареют? И так далее.

У друзей в одно время выпали молочные зубы. Матюша и Элька шепелявили почти год, а Робик, в чьем имени р-раскатываются две буквы «р», картавил. Не помогли занятия с логопедом, легкая картавость осталась у Роберта, хотя люди его национальности произносят звуки твердо, в отличие от другого народа, «картавого». Дети тогда не знали, что представляют разные этносы, а Матвей даже два. Еще не встречались на их пути недоумки, полные ненависти к «чужим». Зато, когда Робик научился читать и скоро начал читать взахлеб, друзья узнали об ирокезах и команчах, об испанских конкистадорах и бесстрашных парнях из Фландрии, о папуасах и человеке с Луны. Доктор Ватсон в рассказах Робика превращался то в охотника за львом-людоедом, то в разведчика… Матюша с Элькой давно поняли, что Робик врет, но не уличали его во лжи. Если честно, Матюша тоже здорово привирал, пересказывая со слов дяди Кости новые истории о своих родственниках. Элька любила слушать. Она чисто по-женски сознавала, что мальчиков всегда несет от невероятности и многообразия жизни, и неслась вместе с ними.

3

Гербарии, собранные с тетей Гертрудой, заняли в школе три первых места, а конкурс с домашним заданием нарисовать животных края троица провалила. Тетя Раиса взялась помочь, но художницей оказалась неспособной. Поправляла, поправляла, и звери в конце концов вышли одинаковыми. Для ясности пришлось под каждым рисунком поставить подпись: «Медведь, волк, лиса». Учительница не смогла сдержать смех.

С Матюшиным папой дети зубрили таблицу умножения, с дядей Костей учили стихи. Их особенно много задавали в третьем классе. Робик с Элькой запоминали стихи с лету, память Матюши, предпочитающего игру книге, была скромнее. Однажды он получил тройку за диктант, и дядя Костя бодро сказал, что патологически ленивые ученики вполне могут рассчитывать в будущем на должность сторожа. Роскошная работа – ходи себе, охраняй, сбивай сосульки или смотри телевизор, еще и деньги при этом платят. Правда, маленькие.

Братья готовили жаркое и резали овощи на салат. Аппетит у Матюши пропал от расстройства. Хотелось спать. Хотелось скорее вырасти и получать хорошую зарплату за необременительный труд. Он опрометчиво спросил, есть ли такой.

– Пиши романы, – буркнул папа.

– Это сложно?

– Легко. Пришел, увидел, написал.

– Правда? – не поверил Матюша.

– Весь апрель никому не верь, – усмехнулся дядя Костя.

Пока папа, чего доброго, не влепил подзатыльник за глупые вопросы, Матюша счел за лучшее удалиться. Прикрыл за собой дверь кухни и замер, услышав дяди-Костино:

– Легко, говоришь, писать романы? Сам-то решился бы?

– При такой пахоте! Девятый объект сдаем, роман мне только снится.

Дядя Костя засмеялся:

– Сквозь пахоту? Летят, летят лихие кобылицы и мнут тахту?

– Это ты о чем?

– Это я о тебе. За последний год ты сменил трех женщин.

– Зависть – гнуснейший из грехов.

– Сладострастье не лучше.

– Тоже мне монах…

Обмениваясь репликами, как уколами рапир, братья шаркали шлепанцами между столом и плитой.

– Пиши сам, ты же у нас газетчик.

– Я фотограф.