На сеновал с Зевсом Логунова Елена

2 апреля

Домой я попала далеко за полночь, но все равно на несколько минут опередила Зяму. Мой беспутный братец ввалился в квартиру, когда я меткими пинками загнала под обувницу в прихожей смертельно измучившие меня туфли и с наслаждением утвердила горящие ступни на холодной плитке пола.

Братец косо посмотрел на меня и желчно молвил:

– Стоишь?

– Стою, – согласилась я, с интересом ожидая продолжения.

– Хорошо тебе! – сказал Зяма и привалился к стеночке.

– Ты что, напился? – удивилась я.

К числу любимых грехов моего беспутного братца пристрастие к спиртному не относится. Не буду врать: пару раз мне случалось видеть его изрядно поддатым, но на то обязательно имелся самый серьезный повод.

– Нет, просто на ногах не держусь, – ответил Зяма и сполз по стеночке на пол.

При этом штанины его задрались и стали видны щиколотки, густо испачканные черным и красным. В первый момент я подумала, что братишка напялил какие-то необыкновенные дизайнерские носки – Зяма любит одеваться как гламурное чучело. Но тут прямо на моих глазах светлый фрагмент на узорчатом носке окрасился красным, и я с ужасом поняла, что у братишки изранены ноги.

– Зямка! – Я взвизгнула и бухнулась на четвереньки, точно Мария Магдалина перед снятым с креста Иисусом. – Что с ногами?!

– Тихо, не ори! – Мученик поморщился и прикрыл глаза. – Разбудишь мамулю.

Я послушно заткнулась. Мамулечка наша, даром что сочинительница кошмаров, в реальной жизни жуткая неженка. При виде крови она может рухнуть в обморок, а перед этим еще огласит окрестности воплем – куда там иерихонским трубам!

– Дети? Что случилось? – Сонно моргая, в прихожую выглянул папуля.

Взлохмаченные вихры образовали вокруг его плеши забавные рожки, однако голос у нашего родителя был командирский, и я отрапортовала как дисциплинированный боец:

– У Зямы ноги!

– У Зямы всегда ноги, – буркнул братец, пытаясь натянуть подскочившие штанины до пяток.

– Так, – папуля выдвинулся в прихожую, плотно закрыл за собой дверь, вынул из кармана халата очки, надел их, посмотрел сверху вниз и снова повторил:

– Так. Собака?

– Французский бульдог! – с ненавистью сказал Зяма. – С-скотина…

Папуля присел, заглянул за край узорчатого носка, кивнул и, поднимаясь, скомандовал:

– Дюша, промой места укусов водой с хозяйственным мылом, потом намажь кожу вокруг ран йодом и наложи стерильную повязку. Я за машиной. Поедем к хирургу.

Наш папуля – отставной полковник. В лоне семьи он обычно мил и кроток, но уж если отдает распоряжения – хочется встать по стойке «Смирно!» и щелкнуть каблуками. Каблуки я уже успела сбросить, но во фрунт все-таки вытянулась, гаркнула:

– Есть! – и побежала в ванную за мылом.

Папуля за минуту оделся и ушел в гараж. Я перевернула вверх дном все шкафчики, но хозяйственного мыла нигде не нашла и на свой страх и риск заменила его собственным туалетным – самым лучшим и дорогим, с маслом апельсина и пачули.

– Ой, щи-иплет! – ныл Зяма, когда я мылила его щиколотки.

– Ой, жжет! – пищал он, когда я разрисовывала их йодом.

– А нет у тебя бактерицидного пластыря с рисунками? – капризничал он, когда я приступила к сооружению стерильной повязки из бинта и лейкопластыря.

Тут я не выдержала и сердито сказала:

– Слушай, если ты не можешь заткнуться и терпеть молча, говори что-нибудь дельное! Расскажи, например, за что тебя собака покусала?

– Я?! – Зяма искренне возмутился. – Да я эту собаку пальцем не тронул!

– А кого-то, значит, тронул, – догадалась я. – И тоже не пальцем?

Бледные щеки братца окрасились нежным румянцем.

– Так, – сказала я с интонацией папы-полковника. – Живо колись, во что ты опять вляпался! Очередная любовная авантюра?

Конечно, так оно и было! Этот сладострастный идиот – я имею в виду своего братца, конечно, – познакомился на улице с симпатичной девушкой и навязался ей в провожатые. Чтобы растянуть прогулку, они пошли пешком. Весенний вечер был прохладен, барышня озябла, и галантный Зяма набросил ей на плечи свой вязаный кардиган.

– Стандартная ситуация! – хмыкнула я, проворно бинтуя братишкины ножки.

– Она перестала быть стандартной, когда мы пришли к ее дому, – злобно пробурчал Зяма.

Он пресердито посопел, а потом выругался:

– Проклятая Бангладеш!

Это было очень неожиданно. Я напряглась, припоминая географию, и не вполне уверенно постановила, что Бангладеш – это где-то очень далеко. Допустить, что Зяма с его новой подругой пешим ходом за пару часов добрались до иноземных территорий, было немыслимо.

– Эта твоя девица – она из Бангладеш? – откровенно недоверчиво поинтересовалась я.

– Да не она из Бангладеш, чтоб им всем там пусто было! – разъярился братец. – Чертовы бракоделы!

– О каком еще браке ты говоришь? – насторожилась я.

Наш Зяма так любит оригинальничать, что с него вполне станется жениться на первой встречной, да еще сделать это в обрядовых традициях экзотической страны. Причем в порыве страсти он даже не удосужится заранее выяснить, чем скрепляется скоропалительный брак по-бангладешски – кольцами на пальцах или собачьими челюстями на лодыжках!

– Ты сказал, бульдог был французский? – уточнила я.

Черт его знает, где эта Бангладеш, но точно не во Франции!

Зяма разразился ругательной тирадой, из которой явствовало, что отдельно взятый французский бульдог вызывает у него еще меньше симпатии, чем вся Бангладешская Республика.

Прояснить эту загадочную историю с географией я не успела – вернулся папуля, и мы поехали в травмпункт к хирургу.

Откровенно заспанный дядька в перекошенном халате поверх спортивного костюма вышел из кабинета только после того, как наш папа-полковник продемонстрировал хорошее знание основных приемов результативного средневекового штурма. Дверь с табличкой «Дежурный врач» уже мучительно трещала под натиском деревянной банкетки, когда дежурный эскулап в кабинете начал подавать признаки жизни в виде коротких матерных посылов, адресующих нас в такие места, где медицинскую помощь нам могли бы оказать только узкопрофильные специалисты – уролог и проктолог. Прибежал какой-то мальчик-охранник, и я уже думала, что курс оздоровительных процедур нам пропишут в милиции, но папуля показал, что в академии его научили не только военному делу, но и дипломатии. Он быстро простимулировал доктора денежными знаками, и тот сразу подобрел. Завел нас в кабинет, осмотрел Зямины раны – и, обрабатывая их, тоже очень живо заинтересовался личностью французско-бангладешского бульдога:

– Вы знаете эту собаку?

– Нас не представили, – морщась, высокомерно процедил Зяма сквозь зубы.

– Это плохо, – сказал эскулап. – Если вас укусила бродячая собака, нужна прививка против бешенства, а это от семи до двадцати пяти подкожных уколов в живот.

– Она не бродячая! – быстро возразил Зяма.

– Если собака домашняя, то ее прививка от бешенства должна быть подтверждена справкой ветеринара. Ведь животное может и не выглядеть больным, заразным оно становится за 8– 10 дней до появления первых признаков бешенства.

– Я уверен: у этой собаки есть все необходимые справки!

Я приподняла бровь: Зяма говорил горячо, но недостаточно искренне.

– Если такой справки нет, собаку надо изолировать от людей на десять дней, – монотонно бубнил доктор, наполняя шприц. – Если в течение этого времени у животного не появятся слюнотечение, нарушение походки и водобоязнь, то собака здорова и прививка вам не требуется. В любом случае сейчас я введу в рану и окружающие ее ткани специальную сыворотку и назначу вам дни для продолжения вакцинации.

– Ай! – вскрикнул уколотый Зяма.

Я отвернулась. Мамулина чувствительность в некоторой степени передалась и мне.

– Маме скажем, что ты подвернул ногу, играя в теннис, – предупредил нас папуля уже по дороге домой.

Я кивнула, а Зяма, напичканный лекарствами, промолчал: он уже клевал носом. Мне тоже очень хотелось спать, и я искренне радовалась, что завтра Бронич не появится в конторе раньше полудня: по пятницам он исправно посещает заседания общественного комитета по культуре при городской мэрии. Я твердо намеревалась проспать работу и наивно полагала, что никто не сможет мне в этом помешать.

Элечка могла воспользоваться стеклянным лифтом, но, как всегда, постеснялась. Торчать, точно пень на пригорке, в прозрачной кабине, зная, что на нее глазеют все прохожие на улице, было бы невыносимо. Они ведь будут смотреть и смеяться, и говорить, подталкивая друг друга локтями: «Боже, какая толстая, нелепая, уродливая клуша! Красуется как на витрине, а на нее просто тошно смотреть!».

Элечка криво усмехнулась. Если бы эти люди могли видеть, что творится у нее в душе, их бы просто вывернуло наизнанку!

Она, как обычно, боязливо остановилась перед раздвижными дверями. Маман страшно ругала ее за эту глупую робость, но Элечка никак не могла заставить себя войти в здание уверенной целеустремленной поступью, которую демонстрируют топ-модели и бизнес-леди. Ей всякий раз казалось, что для такого ничтожества, как она, двери не откроются. А если откроются, то тут же коварно придавят ее, даря бесплатное развлечение зевакам на улице и служащим в холле. Однажды такое уже случилось, и Элечка не забыла пережитое ощущение позорной беспомощности и жгучего стыда. Впрочем, теперь ей было с чем сравнить.

Двери разъехались и выжидательно замерли. Элечка вздохнула и проскочила между ними с поспешностью, которая, конечно же, выглядела комично. Наверняка именно это потешное зрелище вызвало широкую улыбку на красивом лице охранника. Да и юноша-уборщик, ловко уводя швабру из-под ее косолапых ног, тоже улыбался.

Элечка покосилась на парня с ненавистью. Мужчины! Она ненавидела мужчин. Боялась и ненавидела. Всех, особенно молодых и красивых. При этом ей самой красивыми казались почти все, а она – никому. Конечно, такая толстая, рыхлая, с отвратительными веснушками, которые с первыми лучами весеннего солнышка запятнали даже плечи и руки!

Она, как обычно, первой поздоровалась с охранником:

– Добрый день!

Она врала: добрым не был ни этот день, ни утро, ни минувшая ночь. Но охранник этого знать не мог – Элечка очень постаралась выглядеть как всегда – нелепой, толстой, уродливой клушей, которую не могут сделать прекрасной женщиной, достойной уважения и любви, даже мамочкины миллионы.

– Привет, Элечка!

Вот, опять. Простой охранник обращается к ней на «ты» и запросто называет уменьшительным именем! Ее зовут Ариэлла, ей двадцать девять лет, но кто об этом помнит? Даже маман называет ее только Элечкой, как трехлетнюю несмышленую крошку. Впрочем, и «Элечка» она тогда, когда мама ею довольна – то есть очень редко. Гораздо чаще она «Горе мое».

– Галина Михайловна у себя? – заискивающе спросила Элечка, не решившись прилюдно назвать Саму Лушкину мамой.

– Они поднялись в аэрарий, – почтительно понизив голос, ответил охранник.

Это царственное «они» в применении к одной немолодой и некрасивой женщине вызывало уважение и зависть.

– А мне… можно? – Даже точно зная, что ей не откажут, Элечка все равно робела.

– Я попрошу кого-нибудь вас проводить.

Конечно, это не было ни любезностью, ни проявлением уважения. Гораздо проще дать этой нелепой клуше провожатого, который проследит, чтобы она попала куда нужно, чем позволить ей бродить по этажам, отвлекая персонал от работы. Ведь люди неизбежно будут засматриваться на уродину, которая так смешна, что ее можно показывать в цирке!

И конечно, в провожатые ей дали самого жалкого человечка – бабульку, которая мыла фикус, опасливо поглядывая на парня-уборщика, видимо, приходящегося ей начальником. Но даже эта ничтожная личность смотрела на Элечку с жалостью и недоумением. Понятно было, о чем она думает: как у Самой Лушкиной может быть такая дочь? Ответа на этот вопрос в природе не существовало. Элечка не сумела найти его за все свои двадцать девять лет.

Сама Лушкина принимала воздушные ванны на крыше здания. В полосатой тени аэрария был раскинут шезлонг, но Галина Михайловна им пренебрегла. Облаченная в легкие кисейные штаны и такую же рубаху, она стояла на солнышке, подняв лицо к небу и широко раскинув руки, и выглядела почти так же величественно, как знаменитая статуя Христа в Рио-де-Жанейро. Элечка в таком наряде и аналогичной позе смотрелась бы огородным чучелом.

– Я же сказала – меня не беспокоить! – не оборачиваясь, сердито бросила Сама.

На крыше никого и не было. Даже садовник, обычно часами занятый благоустройством висячего сада, ушел, оставив незаделанной брешь в живой изгороди.

– Мама, – безжизненным голосом позвала Элечка.

– А, это ты, горе мое, – Сама обернулась, посмотрела на дочь, и персональная коллекция Элечки пополнилась очередным брезгливо-жалостливым взглядом. – Что-то случилось?

– Ничего, – соврала Элечка.

Откровенничать с маман окончательно расхотелось.

– А жаль, что ничего, – припечатала Сама и снова отвернулась, подставив лицо солнечным лучам. – Я уже не знаю, как тебя растормошить.

Она несколько раз присела, а затем стала делать рывки перед грудью.

– Не надо меня тормошить, – пробормотала Элечка, пристально глядя на шевелящиеся под полупрозрачной тканью рубахи лопатки.

Видно было, что спина у маман голая. Вот она-то нисколько не комплексует, может позволить себе ходить без лифчика!

– Значит, тебя не впечатлило даже вчерашнее сексуальное шоу? – переходя к наклонам, спросила Сама. – Выходит, и это было напрасно! А мне говорили, что те ребята способны воспламенить и монашенку!

Если бы Сама видела в этот момент лицо дочери, то не сумела бы сохранить свое легендарное хладнокровие. Элечка покраснела, словно перезревший помидор, – даже белки глаз налились кровью, как у быка на корриде. Пугающий румянец разом смыл с ее щек ненавистные веснушки, губы и пальцы искривились.

– И-раз! – бодро произнесла Сама, разводя руки в стороны. – И-два!

Она поднялась на носочки, вытянула руки над головой – и на счет «три!», озвученный клокочущим от ненависти голосом Элечки, красиво, ласточкой, полетела с высоты восьмиэтажного здания на далекий асфальт.

Столкнув с крыши мать, Элечка притиснула руки к бокам, глубоко вдохнула и прыгнула вниз, в полете трусливо поджимая ноги и истошно вопя.

Воспоминание о том, что этот дилетантский стиль опытные прыгуны в воду пренебрежительно называют «бомбочкой», насквозь пропитало последние мысли Элечки жгучей завистью к стильной маман и нестерпимым отвращением к самой себе.

Разбудила меня Алка. Она склонилась надо мной, как плакучая ивушка над сонным озером, делала магические пассы и трясла распущенными волосиками, щекоча мне плечо:

– Инка! Инка, проснись!

– Тро-о-ошкина! – Я мучительно зевнула. – Совести у тебя нет! Сегодня пятница, мне можно спать сколько влезет, а тут ты!

– Это у тебя нет совести! – укорила меня подружка. – Как ты можешь спать, зная, что жизнь близкого человека в опасности?!

Я похлопала ресницами, убедилась, что никаких других людей, кроме самой Трошкиной, поблизости нет, и переспросила:

– Кто это у нас в опасности?

– Как это – кто! – всплеснула руками Алка. – Твой единственный брат!

– С ним еще что-то случилось? – Я села в постели.

– Неужели того, что бедняжку травили собаками, недостаточно?!

Я почесала в затылке, внимательно посмотрела на взволнованную подружку и рассудительно заметила:

– Судя по тому, что ты вроде в курсе Зяминой ночной эпопеи, наш бедняжка успел с тобой пообщаться. Стало быть, он на ногах.

– Это я на ногах, – слегка смущенно ответила Трошкина. – А Зямочка вызвонил меня по телефону. У него постельный режим.

– Самый любимый из всех его режимов, за исключением только режима питания, – кивнула я, тоже с сожалением вылезая из кровати.

– Кузнецова! Ты, мне кажется, не осознаешь серьезности ситуации, – хмурясь, сварливо сказала Алка.

– Возможно, – легко согласилась я. – Но это только потому, что ситуация в целом мне неясна. Что там Зямка рассказал?

– Это очень грустная и поучительная история под девизом: «Не делай людям добра – не увидишь зла», – вздохнула Трошкина.

– Вот как? – Я высоко подняла брови и посемафорила ими, поощряя подружку пересказать мне басню, которую успел сочинить для нее мой изобретательный братец.

В отредактированной для Алки версии французско-бангладешская история звучала совершенно душераздирающе. Оказывается, великий художник Казимир Кузнецов в одиночестве гулял по ночным улицам, любуясь видами и продумывая концепцию очередного гениального интерьера, когда ему встретилась юная девушка, заплутавшая на пути к отчему дому. Невооруженным глазом разглядев природную доброту и врожденное благородство, сквозящие в каждом жесте, взгляде и черте Казимира Кузнецова, потерявшаяся малютка обратилась к нему с мольбой о помощи. И Зяма не только подсказал бедняжке дорогу, но даже проводил ее до родного порога, заботливо оберегая милую кроху от уличных хулиганов и ночной прохлады. С последней целью на плечи малютки был наброшен вязаный кардиган бангладешского производства.

– Ага, – веско сказала я, понимая, что более-менее правдивая история только-только начинается.

Бангладешский трикотаж оказал доброму человеку Зяме медвежью услугу. Стопроцентный хлопок, послуживший сырьем для производства кардигана, так и норовил вернуться в исходное первобытное состояние и обильно линял. Это стало особенно заметно, когда милая крошка на пороге своего дома сняла одолженный кардиган. На черном свитерочке барышни налипло столько белого пуха, словно она отработала двойную смену на птицефабрике, ощипывая гусей. Чувствуя свою вину, владелец предательского кардигана помог девушке привести себя в порядок. К несчастью, в это самое время в окно выглянул папа малышки, обеспокоенный ее долгим отсутствием. Увидев, что незнакомый мужчина (наш Зяма) наглаживает его дочь по тыльной стороне организма (это он там, типа, пух собирал!), строгий отец недолго думая спустил на коварного негодяя собаку.

– Ах, вот как все было! – Я покачала головой и надула щеки, из всех сил сдерживая улыбку. – Ну, теперь мне понятно, почему Зяма так сердит на Бангладеш! Хотя я на его месте гораздо больше сердилась бы на хозяина бульдога.

– Башку ему откусить! – кивнула Трошкина, не уточнив, кому именно. – Ну, когда начнем?

– Что начнем? – немного напряглась я.

Откусывание чьей бы то ни было башки не входило в мои ближайшие планы. Людоедство и живодерство не по моей части!

– Как – что? Бульдога искать! Надо же убедиться, что у него есть прививка от бешенства, иначе бедному Зяме вкатят двадцать уколов в живот, а это, говорят, очень больно!

– Трошкина, тебе самой нужна прививка от бешенства! – Я покрутила пальцем у виска. – Ты хочешь, чтобы я убила свободное утро на поиски какого-то там бульдога?!

– Мы вместе его убьем, – предложила Алка, опять не уточнив свои кровожадные планы. – Зяма бы сам поискал, но ему ходить больно.

Подружка жалостливо шмыгнула носом. Я внимательно посмотрела на нее и поняла, что отговаривать дурочку бесполезно. Со мной или без меня, но Трошкина действительно пойдет обшаривать город в поисках собаки, от состояния здоровья которой напрямую зависит судьба ее любимого мужчины. Не понимаю, как Зяме удается сводить с ума даже самых умных женщин!

– А где живет собака? – сдаваясь, спросила я.

– То-то и оно, что это неизвестно! – сокрушенно вздохнула Алка. – Где-то на Дровянке, в получасе ходьбы от ресторана «Луара», точнее Зяма сказать не может. Когда они с девочкой шли туда, он глядел, нет ли поблизости хулиганов, а таблички с названиями улиц даже не замечал.

– Ну, конечно! – фыркнула я.

На хулиганов он глядел, ага! Небось заранее присматривался к тем местам, с которых поприятнее будет пух собирать.

– А на обратном пути Зяма прыгнул в чудом подвернувшееся такси и по дороге домой тоже по сторонам не смотрел, потому что считал свои раны, – закончила Алка.

– Ладно, проявим благородство. – Я прошлепала к шкафу, чтобы выбрать универсальный наряд, подходящий и для поисков собаки в первой половине дня, и для тихого офисного сидения – во второй.

От ресторанчика, с открытой площадки которого Зяма с его несостоявшейся подругой Татьяной начали несуетное поступательное движение к отчему дому барышни, через парк вела одна-единственная аллея. Так что на этом этапе мы с Алкой заблудиться не рисковали. Непонятно было, куда идти дальше: путеводная аллея вывела нас к шумному перекрестку.

– Налево пойдешь – на рынок попадешь, – задумчиво завела Трошкина в лучших фольклорных традициях. – Направо пойдешь – в жилой микрорайон придешь. А прямо пойдешь – до реки дойдешь.

Означенными основными вариантами открывающиеся перед нами перспективы отнюдь не исчерпывались. На подступах к водной артерии велись какие-то масштабные строительные работы, а из ближайшего двора доносились звуки бессмертного блатного хита «Гоп, стоп!», так что Трошкина еще не учла весьма вероятные расклады «в канаву упадешь», «ногу сломаешь», «на хулиганов нарвешься» и «кошелек потеряешь».

– Надо было взять на всякий случай газовый баллончик, – пробормотала я.

– Или здоровенного охранника, – вздохнула Трошкина.

– Хотя бы собаку, – подумала я вслух, с сожалением вспомнив Барклая – верного четвероногого друга Дениса Кулебякина.

– Гав, гав! – послышалось из-за кустов.

Это совпадение мыслей и фактов меня заинтересовало. Я вытянула шею, высматривая источник лая, а Трошкина вдруг радостно завопила:

– Эврика! Эврика! – и бросилась напролом через самшитовую изгородь.

Я было подумала, что она неожиданно увидела знакомую собаку по кличке Эврика, и немного удивилась такому мощному порыву к общению с фауной – после того как ее в Австралии безвинно лягнул кенгуру, Алка держит дистанцию со зверушками крупнее хомяка и темпераментнее черепашки.

– Здра-авствуйте! Ой, кто это такие хорошенькие, с лапками, с хвостиком, с такими ушками расчудесными! – Из-за покореженных кустов вперемежку со звуками веселой возни донеслось сладкое сюсюканье Трошкиной. – И как же нас зовут?

Похоже было, что на лужайке резвятся сразу несколько хорошеньких сущностей с расчудесными лапками и хвостиками, однако Алка пока знакома не со всеми.

– Это Гапа, а я Марина Андреевна, – послышалось в ответ. – Мы сенбернарчики.

То есть никакой Эврики среди них не было. Но я решила, что на говорящих сенбернарчиков тоже имеет смысл посмотреть, и без задержки полезла в самшитовую брешь.

– Гапочка, ах ты, зайка! – безудержно умилялась Алка, сидя на корточках перед толстым пятнистым щенком.

Песик очень мало походил на зайца, а вот лохматая Трошкина в обрывках вечной зелени изрядно смахивала на сумасшедшую. Особенно эта ее внезапная любовь к четвероногим меня насторожила. Впрочем, тетка, придерживающая толстопятого Гапочку за ошейник, смотрела на щенка с еще большей нежностью.

– Гапусик у нас прелесть, – проворковала она. – Малюсенький еще совсем мой сыночек, трехмесячный!

Малюсенький трехмесячный Гапа при желании запросто мог бы перекусить тридцатилетней Трошкиной ручку или ножку, но вел себя паинькой, сидел тихо и даже, кажется, улыбался.

– Часто тут гуляете? – Алка задала риторический вопрос, голосом заранее выразив глубокое одобрение правильного подхода к воспитанию здоровых собачьих младенцев.

– Дважды в день по два часа, – с законной гордостью ответила заботливая собачья «мама» Марина Андреевна.

– Наверное, и других собачников встречаете? – Алка наконец встала и перевела заострившийся взгляд с добродушной морды Гапы на довольное лицо его хозяйки.

Тут только я начала понимать, что неумеренное восхищение лапками и хвостиками моя подружка демонстрировала с конкретным умыслом.

– Французского бульдога поблизости не видали? – подтвердила Трошкина мою догадку прямым вопросом.

– Это Фунтика, что ли?

– Может, и Фунтика, – согласилась Алка. – Я не знаю, как его зовут. А хозяйка у него молодая, симпатичная девушка. Они неподалеку в частном доме живут.

– Точно, это Фунтик и Танечка, они иногда гуляют тут по утрам, – кивнула Гапина хозяйка. – Где-то на Окраинной их дом, они обычно с той стороны выходят. А вам они зачем?

Умница Трошкина с ответом на этот вопрос не затруднилась.

– А мы хотим предложить им сняться для иллюстрированного календаря, – ловко соврала она. – Мы в нашем московском издательстве календарь готовим с собачками, и как раз для французского бульдога у нас есть вакансия.

– А сенбернарчик вам не нужен? – сильно оживилась Марина Андреевна.

– Сенбернарчик? – Трошкина посмотрела на меня.

– Наверное, понадобится, но попозже, – пробормотала я, недоумевая, чего ради все эти хлопоты с песьим кастингом для вымышленного издания. – Месяца через два, когда мы будем готовить календарь с крупными собаками.

– Как раз наш Гапа подрастет! – обрадовалась Марина Андреевна.

Она заставила нас записать ее телефон и ушла довольная. Гапочка подпрыгивал у ног хозяйки – вероятно, тоже радовался будущей карьере фотомодели.