Обратная перспектива Столяров Андрей

7. Хесед

Дьявол – это порождение христианства. В иудаизме дьявола нет. «Сатана» здесь является именем нарицательным, и относится это имя почти исключительно к людям, человеческим существам, обозначая всех тех, кто «препятствует и мешает». В качестве самостоятельного персонажа Сатана появляется лишь в книге пророка Захарии, где выступает обвинителем на небесном суде. Он подвергает сомнению праведность Иова и предлагает богу его испытать. Правда, в книге самого Иова сказано, что Сатана может предводительствовать народами, обрушивать на землю огонь, ввергать человека в отчаяние, насылать болезни и т. д. и т. п. Однако и здесь Сатана, несомненно, является ангелом, одним из слуг божьих, не имеет свободы воли и не может действовать без божьего соизволения.

Появление дьявола было вызвано политическими причинами. Когда в четвертом веке нашей эры, после воцарения Константина Великого, в Римской империи начался тотальный христианский террор – разрушение языческих храмов, насильственное крещение и убийство язычников – возникла необходимость в мировоззренческой дискредитации оппонентов. Боги Древней Греции и Древнего Рима, а также боги множества «диких» племен превратились в демонов и злых духов, предводительствуемых Сатаной, – борьба против них получила идеологическое обоснование. Было объявлено грехом и безумием любое обращение к ним. «Отречение от Сатаны» вошло как в православный, так и в католический чин крещения.

Огромную роль, вероятно, сыграла и острая конкуренция христианства с учениями манихеев и гностиков, приобретших в то время необычайную популярность. Их онтологический дуализм – четкое противопоставление добра и зла, выраженное, например, извечной борьбой света и тьмы, было более понятно верующим, чем туманные рассуждения христиан о преимуществах добродетели.

Дьявол стал христианским ответом на этот мировоззренческий вызов.

Правда, создав дьявола, то есть персонифицировав зло, христианские теософы не рискнули сделать следующий шаг – они не признали дьявола равным богу, обладающим таким же могуществом, как и он. В результате возникло фундаментальное противоречие: если бог всеблаг и всемилостив, то откуда же тогда в мире берется зло? Почему человек невыносимо страдает, если бог, как утверждает христианская церковь, любит его? В гностицизме этот вопрос решался просто: зло является одним из базовых источников бытия. То есть зло, согласно гностическим представлениям, закономерно, и для его присутствия в мире не требуется никаких оправданий. Христианство же эту проблему не смогло решить до сих пор. Ответ Августина Блаженного – «зло создается не богом, а человеком» – последовал почти сразу же, и все равно мало что прояснил. Он не снимал другую сторону этого же противоречия: если бог всемогущ и ничто не может происходить помимо воли его, значит действия дьявола им, богом, безусловно, санкционированы. Дьявол – это кукла, надетая на пальцы бога, и борьба против дьявола есть борьба против божественного волеизъявления. Впрочем, подобных противоречий в христианстве немало, и разбор их в нашу задачу не входит.

Любопытно также происхождение дьявола. Согласно ортодоксальной трактовке, первоначально он был сотворен ангелом в статусе херувима, причем, как указывают священные книги, отмечен был «печатью совершенства, полнотой мудрости и венцом красоты», а обитал в Эдеме среди «огнистых камней». То есть бог ни любви, ни сил для этого своего создания не пожалел. Однако через некоторое время создание возгордилось, пожелало быть равным богу, воссесть на один с ним престол, за что и было низвергнуто на грешную землю и стало после падения Князем тьмы, отцом лжи, предводителем вечного мятежа против небесного своего творца. Правда, странно, что сам бог, которому, согласно определению, внятен «исход всех времен», то есть не только прошлое, но и будущее, почему-то данной ситуации не предвидел. Отнесем это к разряду тех же неразрешимых противоречий, которым в любой религии несть числа. В нашем же случае интересно то, что настоящее имя дьявола, если верить пророку Исайе, переводится как «утренняя звезда», в латинском написании Люцифер, «светоносный» – странное наречение для «врага рода человеческого».

Сначала это был сугубо фантастический Зверь. Иоанн Богослов в «Апокалипсисе» описывает его так: «вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем». Хвост дракона совлекает с неба третью часть звезд, а сам дракон стоит пред женой, облаченной в солнце, готовой родить, и намеревается пожрать ее будущего младенца. Позже Иоанн пишет о другом звере, вышедшем из пучины морской: тот был подобен барсу, ноги – как у медведя, пасть – как у льва. «И дано ему было вести войну со святыми и победить их; и дана ему была власть над всяким коленом, и народом, и языком… И поклонятся ему все живущие на земле»… И дано ему было действовать так, «чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя»…

Заметим, что Иоанн Богослов – единственный из апостолов, кроме Иуды Искариота, который не был казнен. Согласно преданию, его сначала пытались отравить чашей яда, затем – сварить в котле с кипящим маслом, но бог его спас. Дожил он, согласно тому же преданию, до ста лет, причем долгие годы провел в ссылке на острове Патмос, где и написал «Апокалипсис». Пророчества его настолько туманны, что толковать их можно в каком угодно ключе. Впрочем, это свойство всех известных пророчеств.

А мифический зверь, увиденный Иоанном, начал быстро приобретать вполне земные черты. Лелуайе, автор книги о демонах, изданной в XVII веке, пишет, что «нет такого четвероногого зверя, вида которого не принимал бы дьявол». Так, например, святому Августину, который жил в Фиваидской пустыне, демоны являлись в виде волков, львов и быков. Святому Илариону во время молитвы опять-таки беспрестанно являлись то лающая лисица, то громадных размеров собака, то жутко воющий волк. Иногда демон представал перед изумленным отшельником даже в облике чудовищного Левиафана, один вид которого мог свести человека с ума… Не довольствуясь этим, дьявол являлся людям в виде птиц, оводов, мух, жуков, а также в виде вполне заурядных явлений природы. Иоганн Вир, другой демонолог, рассказывает, что в один из немецких католических монастырей дьявол врывался в виде дуновения ветра и наигрывал на лютнях такие увлекательные мотивы, что монахини против воли пускались в пляс. Правда, в самый разгар этого адского бала, который мог продолжаться с вечера до утра, появлялся откуда-то огромный пес черного цвета и кидался на тех на монахинь, которые имели особенно зазорные прегрешения. В другом католическом монастыре, тоже женском, близ Кельна, дьяволы принимали вид собачонок, которые старались забраться к монахиням под одежду. В третьем монастыре черти осуществляли ту же проделку, но уже под видом ласково мурлыкающих котов.

Однако на исходе Средних веков сложилась устойчивая традиция: дьявол представал перед теми, кем он хотел овладеть, в виде отвратительного козла. Неизвестно, почему именно это животное было выбрано как типичное воплощение дьявола, но с тех пор козел, особенно черный, стал считаться в христианской демонологии истинным обликом Сатаны.

Тогда же сложился и традиционный обряд поклонения дьяволу. Первыми о ведьмовских шабашах рассказали некие Анн-Мари де Жоржель и Катрин Делор, две пожилые ведьмы из французской Тулузы, которые предстали перед церковным судом в 1335 году. Они признались в том, что почти двадцать лет принадлежали к поклонницам Сатаны, предаваясь ему всем телом и всей душой. Анн-Мари де Жоржель рассказала, что однажды за городом она встретила «мужчину огромного роста, который приближался к ней по воде… Он был темнокож, глаза его горели огнем, одежда его была сшита из звериных шкур. Этот мужчина предложил Анн-Мари отдаться ему, и она безропотно согласилась». Тогда он дунул ей в рот, и она оказалась на шабаше. Предводительствовал им огромный козел, и она тут же ему отдалась, «дабы доставить дьяволу наслаждение». Козел научил ее различным заклинаниям, чарам, открыл ей тайны ядовитых растений, волшебных камней. Он велел ей почтить дьявола и оскорбить бога, приняв святотатственное причастие… Катрин Делор в свою очередь тоже переносилась на шабаш, где тоже святотатственно поклонялась козлу и предавалась с ним омерзительным плотским грехам. Затем, по словам Катрин, участники шабаша пировали, но все напитки и вся еда имели отвратительный вкус. Кроме того, участники шабаша пожирали новорожденных младенцев, которых похищали у матерей с помощью колдовства. В том же признался и Пьер Валлен из Ла-Тур дю Пен: около 1375 года он душой и телом предался дьяволу и принес ему в качестве жертвы свою маленькую сестру. На сатанинские сборища он, по его словам, ездил верхом на палке, которой для этого требовалось вычертить на земле перевернутый крест. Участники шабашей также пожирали детей, а сам Валлен вступал в половые сношения с дьяволом, принимавшим облик невинной девочки двенадцати лет. Правда, по свидетельству Иоганна Нидера, выпустившего в 1435 году книгу с детальным описанием ведьмовских ритуалов, дьявол предпочитал являться на шабаш все-таки в виде козла и привлекать в свою свиту скорее женщин, а не мужчин. Нидер приводит ужасающие подробности этого действа: ведьмы выкапывают тела некрещеных младенцев и затем со всякими мерзкими снадобьями варят их в громадном котле; из мяса младенцев они готовят сатанинскую мазь, а отвар дают пить тем, кто вступает в их секту; новую ведьму принимают обязательно в церкви, в воскресный день – она должна отречься от христианской веры и недвусмысленно ее проклясть. На шабаш ведьмы летают верхом на палках, впрочем, некоторые используют для этого собак или свиней. Подробное описание шабаша есть также в анонимном трактате «Errores Gazariorum», выпущенном в Савойе примерно в 1450 году. «Новую ведьму приводит на шабаш ее поручитель. Он представляет ее дьяволу, который имеет облик животного, «несовершенного человека» или мерзкого существа. Ведьма приносит клятву верности Сатане: обещает послушно являться на любой его зов, приводить ему новых поклонников и поклонниц, никогда и нигде не раскрывать ведьмовских ритуалов и тайн… Кроме того она обещает убивать детей в возрасте до трех лет и с помощью колдовства препятствовать заключению браков. Затем она воздает почести дьяволу и целует его в зад. Дьявол же вручает ей ведьмовской посох и шкатулку с магическими порошками и мазями. Далее начинается сатанинский пир, причем в качестве основного блюда на стол подаются опять-таки вареные и жареные младенцы. После пира следуют танцы: гасятся все огни, дьявол восклицает: «Местлер, местлет!», происходит буйная оргия: все совокупляются с кем попало, без разбора пола и родственных связей».

Церемония непрерывно обогащалась деталями. Так савойская ведьма Антуана Роз, представшая перед инквизицией в 1477 году, рассказала, что дьявол вручил ей палку длиной в восемнадцать дюймов и кувшин с колдовской мазью, светящейся желтым огнем. Желая попасть на шабаш, она смазывала палку этой мазью, садилась верхом и кричала: «Именем дьявола! Лети и ступай!» – палка тут же переносила ее к месту сборища. Там ведьмы опять-таки танцевали и целовали дьявола в зад, а потом совокуплялись с мужчинами «по-собачьи». Кроме того они топтали ногами просфору и клялись ни в коем случае не глотать хлеб причастия. А согласно трактату «Compendium Maleficarum», ведьмы разводили костер, а дьявол восседал перед ними на троне в облике козла или пса. И они приближались к нему и воздавали ему сатанинские почести: падали пред ним на колени, похотливо поворачивались спиной, «вскидывали ноги так высоко, что подбородки у них задирались к небу… И много еще делали они всяких вещей на манер, совершенно чуждый обычаям прочих людей». Затем они подходили к дьяволу со свечами и совершали сзади соответствующий поцелуй. Далее, как положено, следовал пир, и затем – бесовские танцы, переходящие во всеобщую оргию. Иногда после этого совершался особый обряд – извращенная месса, пародирующая христианский канон. «Молот ведьм», трактат, созданный в XV веке двумя доминиканскими инквизиторами, утверждает, что отречение от веры в Христа было главным требованием, предъявлявшимся Сатаной. «Кроме того ведьмы должны были навеки предаться злу, приносить дьяволу некрещеных детей и свободно удовлетворять свою похоть»…

Таких свидетельств были десятки и сотни тысяч. Не следует удивляться поразительной схожести их описаний. Инквизиция, которая в то время пыталась противостоять «воинству Сатаны», довольно быстро выработала четкую бюрократическую процедуру «опознания еретика». Следствие предъявляло обвиняемому перечень однотипных вопросов и добивалось, главным образом с помощью пыток, таких же однотипных ответов. Само подобие показаний различных людей свидетельствовало о связи их с дьяволом.

Удивительно здесь другое. Вера в дьявола, в могущественные силы зла распространялась по Европе со скоростью лесного пожара. Ею были охвачены Франция, Италия и Германия, ею были покорены Голландия, Испания, Португалия, множество поклонников дьявола обнаружены были в Англии и Скандинавских странах, костры горели и на равнинах Польши, и в горных деревушках Балкан. Даже в далекой Америке, твердыне пуританизма, началась под причитания проповедей истерическая охота на ведьм. Европу накрывал густой инфернальный мрак. На исходе Средних веков почти не оставалось людей, которые бы не верили в реальность дьявола.

Разумеется, для этого были свои причины. В период XIV–XVII веков на Европу обрушились три страшных удара, потрясших ее буквально до основания. Сначала разразилась эпидемия бубонной чумы, остановить которую тогдашняя медицина была не в силах. Запустевали целые города, вымирали провинции, неубранные трупы валялись на улицах придавленных ужасом деревень. Спасения не было ни для кого. В адском чумном огне сгорела почти половина европейского населения. Затем пришла колоссальная эпидемия сифилиса. Занесли ее, видимо, матросы Колумба, заразившиеся в свою очередь от аборигенов Гаити. Гигиена как представление об образе жизни в Европе тогда отсутствовала, и считается, что бльшая часть смертей в тот период последовала от этой неизлечимой болезни. А далее, как будто сифилиса и чумы было мало, в Европе началось Великое похолодание – быстрое падение среднегодовых температур. Некоторые климатологи даже называют его малым ледниковым периодом. Последовала вереница резко неурожайных лет, разразился голод, множество крестьян, как, впрочем, и мгновенно обнищавших дворян, бродили по дорогам, сбиваясь в шайки разбойников.

Естественно, возникал вопрос – за что нам эти немыслимые страдания? За что эти муки, которым не видно конца? Если бог, христианский бог, действительно милосерд, если он всемогущ и всеблаг, как возвещают о том тексты священных книг, то почему он подвергает возлюбленных чад своих таким испытаниям? Ответ церкви – «за наши грехи» – мало кого обнадеживал. Тем более что и сама церковь обнаруживала в то время удручающее бессилие. Рассеять наступающий мрак она не могла. Чем гуще вздымался к европейскому небу дым от костров инквизиции, тем более крепла вера, что на земле царствует дьявол. К тому же у него было очевидное преимущество перед богом. Если бог обещал спасение только на небесах, исключительно после смерти, да и то не всем, а лишь тем, кто соблюдает строгий христианский закон, то дьявол предлагал свои блага «здесь и сейчас», еще при жизни земной и, как многим казалось, за весьма скромную плату.

Было, правда, еще одно специфическое обстоятельство. Если верить документам и протоколам тех лет, то подавляющее большинство обращавшихся к дьяволу составляли женщины. На костры инквизиция отправляла в основном колдуний и ведьм, а процессы против колдунов, то есть мужчин, были эпизодической редкостью. Не будем сейчас обсуждать причины этой удивительной аномалии. Возможно, проистекает она из повышенной эмоциональности женщин. Однако любопытен здесь следующий факт: многие ведьмы даже без пыток показывали, что при телесной близости с дьяволом они испытывали острое, ни с чем не сравнимое наслаждение. Правда, некоторые отмечали, что сексуальные отношения с дьяволом были чрезвычайно болезненными и напоминали по своим ощущениям муки деторождения: половой член дьявола был чешуйчатым и причинял при контакте с ним сильную боль; фаллос дьявола описывали как огромный, твердый, холодный, ледяным было и семя, которое он извергал. Вместе с тем женщины, отважившиеся на греховную связь, испытывали фантастический накал ощущений. Павел Грилландус, ведший процессы ведьм в XVI веке, особо подчеркивал, что дьявол внушает ведьмам «предельное сладострастие». Одна из французских ведьм откровенно сказала: «Я не стану иной, чем я есть; мне слишком нравится то, что со мной происходит». Об этом же поведала своим обвинителям и шотландская ведьма Изабель Гауди: «дьявол тяжел, как бурдюк; у него огромное естество, холодное, будто лед», – однако добавила: «он так страстен и неутомим, что с ним не сравнится никто из мужчин». Страсть, которую дьявол внушал, была так сильна, что многие ведьмы оставались ему верны вплоть до смерти. Молоденькая ведьма из Лотарингии, Жанна Дибассон, например, на суде заявила, что шабаш, в котором она участвовала, – это и есть «настоящий рай, и блаженства в нем было куда больше, чем можно передать на словах». Мари де ла Ральд, по свидетельствам очевидцев, чрезвычайно красивая 28-летняя женщина, подтвердила, что и шабаши, и плотская связь с дьяволом доставляли ей необычайное удовольствие, ничего другого она уже и желать не могла. Английские ведьмы Ребекка Уэст и Роуз Хэллибред, согласно документам суда, «приняли смерть в великом упорствовании и непокорности, без малейшего раскаяния и стыда за свои омерзительные грехи». Ведьмы Элинор Шоу и Мэри Филлипс, ведомые стражниками к костру, на призыв помолиться лишь громко расхохотались, «и как при жизни были они верными служанками дьявола, так и умерли с решимостью остаться с ним навсегда»…

Видимо, дьявол действительно даровал женщинам то, чего ни один земной мужчина даровать не мог. Гендерный фактор оказывался решающим в установлении инфернальных коммуникаций.

Однако главную роль в рекламном продвижении дьявола, вне всяких сомнений, сыграла христианская церковь. Уже само головокружительное количество – миллионы и миллионы людей, захваченных в кошмарную сеть инквизиции – свидетельствовало о распросраненности и могуществе потустороннего зла. Чем больше принималось законов против ведьм и еретиков, чем строже карался любой заподозренный в связи с нечистой силой, чем громче звучали с амвона проклятия пособникам Сатаны, тем крепче становились позиции дьявола в обыденной жизни. Булла папы Иоанна XXII, направленная против магии и колдовства, дала противоположный эффект. Из нее неопровержимо следовало, что сам папа, сам римский первосвященник, верит в запретное магическое искусство, признает, например, что демонов с помощью особого заговра можно заточить в металлическое кольцо, которое способно потом творить чудеса. Ремесло колдунов сразу же сделалось чрезвычайно выгодным, поскольку помимо платы за мастерство взималась еще и плата за риск. И по спискам, составленным инквизицией, можно заметить, что во Франции, например, до 1320 года, то есть до издания папской буллы, вовсе не было случаев осуждения за колдовство, а в последующие годы этих дел разбиралось великое множество. Точно такой же противоположный эффект имела и булла «Summis desiderantis», изданная папой Иннокентием VIII в декабре 1484 года. Мало того, что в ней констатировалось широчайшее распространение ведьмовства, но оно еще и описывалось во всех подробностях: шабаши, поклонение дьяволу, напуск ведьмами мора, засух и бурь. Каждому становилось понятным, что наместник Христов нисколько не сомневается в реальности дьявольских ухищрений.

То, во что верят миллионы людей, непременно овеществляется. Три столетия на рубеже Нового времени протекали под знаком непрерывного наступления дьявола. Дьявол обрел в этот период такую силу, что захватывал уже незыблемые твердыни католицизма – целые монастыри. Так в 1632 году он захватил монастырь урсулинок в Лудене. Монахини этого монастыря, не просыпаясь, вскакивали по ночам, бродили, как лунатики, по кельям, по коридорам, взбирались на скаты крыш. Одновременно им являлись туманные привидения и, склоняясь, нашептывали невыносимые эротические скабрезности. Во время процедуры экзорцизма, то есть изгнания бесов, которую взялся осуществить патер Барре, они корчились в судорогах, издавали мерзкое хрюканье и сопенье, изрыгали хулы на святыни и площадную брань. Из монастыря одержимость распространилась на весь город. Король Людовик XIII, коему об этом немедленно донесли, вынужден был послать в Луден специального следователя. Жан Лебретон в свою очередь пишет о монахинях монастыря в Лувье, которые тоже впадали в состояние одержимости: по многу раз в день ими овладевали припадки страшного бешенства, тела их сгибались в дугу, опираясь только на пятки и лоб, иных брала судорога, прокатывавшаяся от горла до пальцев ног, а одна из монахинь, девушка анемичного телосложения, неожиданно подняла большую чашу из мрамора, которую не могли бы сдвинуть несколько здоровых мужчин, и с легкостью перевернула ее. Подвергся настоящей осаде монастырь в Огзоне, где демоны били стекла, ломились в дверь, забрасывали монахинь камнями.

К стопам дьявола повергались не только монастыри. Сатанисты, скрывавшиеся под различными масками, обнаружились даже при папском дворе. Во всяком случае, папа Иоанн XXII проводил расследование по поводу чародеев, проникших в его окружение и имевших связь с дьяволицей, которую именовали Диана. А в XVII веке разразился скандал уже при французском дворе. Выяснилось, что прекрасная маркиза де Монтеспан, в это время фаворитка Людовика XIV, пользовалась услугами ведьмы для приготовления зелья, которое поддерживало бы любовную страсть короля.

В общем, христианство само породило дьявола (или невольно, не сознавая, что делает, призвало его) и само же начало сражение с ним не на жизнь, а на смерть. Прав был Элифас Леви, сказавший, что всякий, кто провозглашает бытие Сатаны, тем самым его и творит.

Остановить тотальное наступление тьмы удалось, по-видимому, только к XVIII столетию, когда мощными стенами воздвигнуты были целых три линии обороны. Во-первых, протестантизм, обновленное христианство, которое перехватило у дьявола главное его преимущество – прижизненные земные блага, наличие коих протестантизм объявил признаком благоволения божия. Во-вторых, обновленный католицизм, вполне светский, терпимый, напитанный гуманистическими идеями Просвещения. И в-третьих, наука, переросшая к тому времени примитивную магию и ставшая силой, формирующей новое общество.

На последнюю возлагалось особенно много надежд.

Представлялось, что дьявол отступил навсегда.

Суеверия, омрачавшие сознание человечества, рассеялись в ярком свете познания.

Впереди – эпоха свершений и бескровных побед.

Спокойствие, впрочем, оказалось обманчивым.

В конце XIX – начале XX века все три линии обороны вновь были прорваны…

…Как-то даже неудобно вам об этом писать. Потратила целый месяц, а результаты ничтожные. Сумела выяснить только, что священник Иван Костиков через некоторое время, возможно даже что через год, объявился в деревне Серавино, это в тридцати километрах от Осовца, и жил там довольно долго, служа в местной церкви. Церковь с гражданской войны стояла заброшенная, он ее сам открыл и частично восстановил. Где-то в середине двадцатых годов его вроде бы арестовали, и о дальнейшей его судьбе ничего неизвестно.

Зацепиться, к сожалению, не за что. Съездила я в эту деревню (через нее раз в три дня проходит автобус): десяток изб, поставленных, вероятно, еще в домонгольские времена, пять дряхлых старух, нетвердо помнящих, какой сейчас век, и существо неопределенного вида, которое откликается на имя Марконя. Старухи говорят: Марконя нас выручает. И действительно, этот Марконя целыми днями чем-то тюкает то в одном дворе, то в другом, что-то подвязывает, досочки какие-то прибивает, тащит хворост, доглядывает за козой, которую они держат на шестерых. Говорить, правда, совсем не может, только мычит, оба глаза наполовину затянуты молочными пленками. Тяжелое у меня впечатление от этой деревни. По средам на «газике» привозят туда из района хлеб, плавленые сырки, докторскую колбасу, тянучки (конфеты такие) и анальгин. Кроме этого растут в огородиках лук, картошка и огурцы. Правда, картошка мелкая, как грецкий орех, а огурцы похожи на скрюченные ревматизмом пальцы. Вот эти старухи, помогая друг другу, и вспомнили, что вроде бы да, был здесь когда-то такой священник, в церкви служил. Но больше – ни имени, ни подробностей, ничего. Вещей от него – книг, тетрадей – тоже никаких не осталось, Извините, что ничем не смогла вам помочь. Если священника действительно арестовало НКВД, то должны быть какие-нибудь документы в соответствующих архивах. Однако мне это уже не по силам. Даже не представляю, куда здесь следует обращаться, кому слать запрос.

И произошло еще такое событие. Внезапно, как снег на голову, свалилась на нас делегация ни много ни мало как из Израиля. Двое профессоров какого-то тамошнего института истории и двое раввинов – во всяком случае, все обращались к ним с почтительным «ребе». При этом раввины такие древние, что непонятно, как их сюда вообще довезли, обоим, наверное, лет по сто, седые, прямо скрипят, но оба, вы только подумайте, неплохо знают русский язык. Акцент, правда, чудовищный – словно квохчут, и тем не менее обоих можно понять… Картинка, надо сказать, была – боже ты мой! Причем если профессора выглядели еще ничего: в джинсах, в цветных рубашках, по случаю жаркой погоды без пиджаков, то раввины как будто вышли из средневекового гетто – в черных костюмах с полами ниже колен, в черных рубашках, в черных высоких шляпах, похожих на котелки. Ну, и соответственно – витые пейсы до плеч. Когда они шли по улице, народ столбенел… Так вот оказалось, что синагога, осовецкая, наша, представляет для них большую религиозную и культурную ценность. Вроде бы здесь почти двести лет был один из духовных центров российского иудаизма, и сейчас этой общиной многие в Израиле интересуются. К тому же здание, по их словам, являет собой редкий образец еврейской религиозной архитектуры XVIII–XIX веков и вполне может быть включено в международный реестр памятников, которые следует охранять. В общем, предложили отреставрировать синагогу за их счет, а потом открыть здесь как бы филиал этого израильского инсттута. Будут собирать материалы по истории российских евреев.

В городе, конечно, необыкновенный фурор. Администрация наша просто подпрыгивает и стоит на бровях. Еще бы – такой предполагается приток денежных средств! Туристы, наверное, начнут ездить, историки, верующие, студенты; вообще, как выразился, выступая по телевидению, наш мэр господин Бубенко, начнется «интенсивный культурный обмен». Уже образована Комиссия по историческому наследию г. Осовца. Возглавила ее, разумеется, знакомая вам Елизавета Ануфриевна Могияр. Она даже на раввинов произвела сильное впечатление, во всяком случае, один из них, увидев ее, вытаращил глаза, цокнул языком и сказал: ого!.. А второй ничего не сказал – зато открыл рот, говорят, и стоял так секунд двадцать, оцепенев, пока его не дернули за рукав.

Мне в связи с этим дано несколько ответственных поручений. Во-первых, купить Талмуд и объяснить нашему мэру, то есть господину Бубенко, про что это там. Талмуд он хочет поставить к себе в кабинет. Во-вторых, составить для того же господина Бубенко справку о государстве Израиль: какие у нас с ним международные отношения и правда ли, что в Израиле, как гласит известная песня, «на четверть бывший наш народ». И наконец, самое главное, о чем даже заикаться нельзя: следует изъять из подшивки местных газет экземпляры с предвыборными речами господина Бубенко и ни в коем случае никому их не выдавать. Господин Бубенко у нас шел на выборы под лозунгом «Россия для русских» и насчет мирового сионизма наговорил массу интересных вещей. Кроме того, обсуждается в кулуарах очень важный вопрос. По мнению господина Бубенко, в Осовце должен быть хотя бы один еврей. Иначе, как он считает, неудобно перед нашими израильскими контрагентами. На это место сейчас претендуют пять человек – все люди достойные, истинно русские, члены «Единой России», готовые исполнить свой патриотический долг. Пройдет, скорее всего, племянник господина Бубенко, которому полгода назад в драке сломали нос, так что отдаленное внешнее сходство имеется.

В общем, работа у нас кипит. Все бегают как угорелые, племянник мэра, господина Бубенко, срочно учит иврит. А вот мне, верьте не верьте, почему-то немного не по себе. Ничем не могу этого объяснить, но как будто облизывает иногда сердце ледяной язычок. Ведь до сих пор на синагогу никто внимания не обращал. И расположена она в центре города, и территория там вроде бы тихая, удобная для застройки, и не охраняет это место никто, и все равно – ни разу не дернулись, как будто ее не было вообще. Будто смотрят на карту, а этот участок у всех из зрения выпадает. Будто слепое пятно. Будто заколдованная она. И тем более насторожил меня случай, который произошел только вчера. Когда отправились всей делегацией посмотреть, что там и как (меня тоже взяли; Елена Ануфриевна велела, чтобы я потом оформила протокол), то есть когда уже практически подошли к зданию синагоги, тот раввин, тот самый, который воскликнул «ого!..», вдруг раскинул руки по сторонам и закричал, что дальше нельзя. Второй тоже раскинул руки, правда, в отличие от первого, оборотился лицом: губы прыгают, борода седая трясется, русский сразу забыл, кричит по-еврейски что-то, ничего не понять. Профессор Голлерштейн (может быть, вы слышали о таком?), который с ними приехал, как-то неразборчиво объяснил, что согласно иудейской традиции в заброшенную синагогу входить просто так категорически запрещено. Ее сначала требуется освятить. Но это по-нашему «освятить», а он употребил какое-то заковыристое, незнакомое слово. Причем заметно было, что он тоже испуган, тоже нервничает, хотя виду старается не подавать. Ну что ж, нельзя – так нельзя. Елизавета Ануфриевна, по-моему, не очень-то и хотела. Место там, честно говоря, неуютное: бугристый пустырь, заросли крапивы, здоровенные лопухи, тишина – слышно, как зудят комары, и сама синагога – изъязвленная вся такая, облезлая, потемневшая, будто в ней (только не иронизируйте надо мной) скрывается некое зло. Бр-р-р… Страшно к ней подойти… Как вы рискнули, не понимаю, сунуться туда в одиночку… А завершилась наша экскурсия тем, что из выбитого лицевого окна, куда свет почему-то не проникал, честное слово, внутри ничего было не различить, вдруг выплыл какой-то кошмарный изжелта-серый рой – то ли лошадиных слепней, то ли ос – и, жужжа, повис неподалеку от нас. Знаете, ой-ей-ей! Елена Ануфриевна аж вся побледнела. Никто, разумеется, двигаться дальше не захотел. В общем, вернувшись в мэрию, договорились, что сначала раввины произведут полагающийся по канону обряд, попрыскают там святой водой или чем, а потом уже будет составлена смета на реставрацию.

Вот такие у нас события. Сообщаю на всякий случай. Не знаю, интересно это вам или нет.

А еще хочу вам сказать, что очень благодарна за наши с вами беседы. Они произвели на меня громадное, в самом деле, не смейтесь, громадное впечатление. Я даже, кажется, начала слегка понимать, что такое история. Раньше она для меня была просто набором фактов, экспонатами в залах музея, тем, что отодвинулось в прошлое и сгинуло навсегда, а теперь я вижу, что это живая субстанция, «энтелехия», вещество, из которого мы, нынешние, сотворены. Я последние дни непрерывно об этом думаю. И вот что странно: до сих пор я как будто и не жила, так, дремала, присутствовала при том, как происходит собственно жизнь, ничто меня по-настоящему не волновало, а сейчас точно проснулась – все трепещет и все имеет значение: каждая мелочь, каждый мой вздох, каждая прочитанная страница. Совсем иной человек. Я теперь даже слегка завидую тем, кто родился на сто лет раньше нас – жил во времена революции. Конечно, это были ужасные годы: нищета, голод, разруха, всеобщая ненависть, жестокости гражданской войны, одни застенки ЧК чего стоят, но не только ведь это, я знаю, было тогда, было и искреннее самопожертвование, была страстная вера людей в то, что они построят светлый и справедливый мир, была вдохновляющая идея, ради которой стоило жить. А сейчас ничего этого, по-моему, нет. Так – потуги и копошение ради мелких материальных благ. Будто у жуков-короедов, в сырости, в темноте протачивающих свои узенькие ходы. Они ведь даже не подозревают, что где-то есть свет. Утрачен (только не смейтесь, пожалуйста) смысл нашей жизни. Утрачено огромное «мы», осталось только мелкое, эгоистичное «я». Суррогат православия, который в нас чуть ли не насильно запихивают, не может этого заменить. В свое время КПСС, плодя партийных чиновников, дискредитировала коммунизм. Нынешняя РПЦ, плодя чиновников церкви, дискредитирует христианство. Мы движемся неизвестно куда, непонятно зачем. Так на картине Брейгеля слепые ведут слепых.

Вам, наверное, будут скучны мои наивные рассуждения. Вы, наверное, скажете, что в истории все это было уже бесчисленное количество раз – и великие иллюзии и трагические разочарования, и сияющие надежды и катастрофы, сопровождаемые множеством жертв. Ничего нового в этом нет. Это юность, она быстро пройдет. И, наверное, вы будете правы. Однако это та правота, которая ближе не к жизни, а к смерти – правота пепелища, правота опустошенной земли. Ведь сквозь пепел все равно прорастет трава – пускай не сразу, пускай через бесплодие муторных лет. Тем не менее – прорастет. И потому, видимо, чудится мне – все, что было тогда, было все-таки не напрасно. Тот «ясный огонь», невидимый, слабенький, тайный, горит до сих пор. Погасить его уже не удастся. И, быть может, когда-нибудь кто-нибудь, презрев эгоистическую суету, вновь зажжет от него дремлющую свечу, она ярко вспыхнет – придет в мир свет, который увидят все.

Простите за сумбурность этого моего письма. Наверное, тут в самом деле прорвались смутные девичьи грезы. Пылкие и бессодержательные мечтания – из деревни в столицу, лепет восторженной провинциалки. Я вовсе не собираюсь загружать вас своими возрастными томлениями. Просто у нас жара, все выжжено, все придавлено, все умирает, все обратилось в сухость и пыль. Небо как жестяное. Кажется, что так будет всегда. И сегодня, возвращаясь домой, я вдруг ни с того ни с сего свернула, помните, к тому самому колокольчику, взялась за веревку и тихонечко позвонила. Давно что-то никто в него не звонил. Знаете, какое я загадала желание? Чтобы то, что было, то, что неумолимо прошло, было все-таки – не напрасно…

Мне трудно сказать что-нибудь внятное о следующих двух месяцах. И не только лишь потому, что никаких принципиальных событий в этот период не произошло: жизнь текла ровно и не стукала меня ни с какой стороны, но еще и по той вполне объяснимой причине, что я сам тогда пребывал в состоянии концептуальной неопределенности. Что-то, разумеется, вызревало в недрах мыслительной темноты, что-то напитывалось ментальными гуморами и образовывало зерно, что-то, несомненно, проклевывалось сквозь пленчатую шелуху, однако так глубоко, так пока слабо и неуверенно, что ощущалось лишь в виде зыбких теней, плавающих в подсознании. Призрачные паутинки догадок было не уловить.

Ныне я понимаю, что это была просто интеллектуальная робость. Ну, все равно как в эпоху «стационарной Вселенной» взять и публично признать относительность пространства и времени. Могут же просто-напросто осмеять. А у меня ситуация была еще хуже. Во-первых, я не физик, не математик, проще говоря – не Эйнштейн, и потому не могу свести прорисовывающийся ортогональный концепт к простой и, главное, экспериментально проверяемой формуле. Невозможность однозначной верификации – проклятие (но также – достоинство) всех гуманитарных наук. А во-вторых, сам концепт, всплывающий из когнитивных глубин, был для меня настолько эмоционально отталкивающим, вызывал такую отчетливую психологическую неприязнь, что я просто боялся его принять даже в качестве черновой гипотезы. Наверное, так обозначала себя власть инстинктов, сохранившаяся еще с первобытных времен, боязнь метафизической темноты – тех страхолюдных чудовищ, которые скрываются в ней.

В общем, я барахтался в вязкой тине сомнений, плохо спал, почти ничего не ел, иногда, как больной, вдруг пошатывался на ровном месте, что-то опрокидывал, ронял, разбивал и, боясь жутковатых лакун, сквозящих черт знает чем, заваливал и себя, и Ирэну тысячей дел, чтобы нам обоим было не продохнуть.

Бльшую часть этого времени я – в основном по реперам, по этапам, как мог – прорабатывал обширный концепт Старковского. И, нисколько не лукавя, скажу, что чем больше я соотносил с ним имеющуюся фактуру, чем ярче, как переводная картинка, проступал в моем сознании этот событийный ландшафт, тем меньше оставалось в нем мистической, провиденциальной начинки. Октябрьская революция действительно была необыкновенным феноменом. Она как бы трансцендентным огнем прожгла миру путь из настоящего в будущее. Это было короткое замыкание, электронный пробой на рубеже двух великих эпох. И евреи действительно сыграли в ней колоссальную роль. Любой, кто занимается Октябрем, не может обойти стороной эту тему. Правда, разные авторы относятся к ней по-разному. Одни воспринимают это просто как факт и не делают из данного факта никаких мировоззренческих выводов. Другие этот взрывоопасный факт игнорируют – для них еврейской специфики Октября просто нет. Третьи рассматривают это как осуществление давней сионистской мечты и прямо пишут о тогдашнем «завоевании России евреями». Есть, кстати, и более осторожная разновидность исследователей – о «сионистской экспансии» в революцию они предпочитают не упоминать, но в скобках после псевдонимов вождей Октября обязательно приводят их подлинные имена: Зиновьев (Гирш Аронович Радомысльский), Каменев (Розенфельд), Свердлов (Янкель Мираимович), Ярославский (Миней Израилевич Губельман), а также вроде бы и нейтрально, но очень тщательно подсчитывают количество евреев в большевистском политбюро, в ЦК, в руководящем составе армии, наркоматов и ГПУ. Повторяю: все это действительно так. «Еврейский окрас» Октябрьской революции сомнению не подлежит. И философия классического иудаизма, предполагающая избранничество евреев, их власть над другими народами, бесспорно, сыграла здесь очень большую роль. Однако при чем тут собственно Иегова? Где непосредственное вмешательство бога в этот титанический катаклизм? К тому же аналогичный процесс происходил и в чисто русской среде: тоже истощение выработанной имперской традиции, плавление идентичностей, освобождение громадных внутренних сил. Фантастическая энергетика Октября, которую я вовсе не думаю отрицать, как раз и была, на мой взгляд, обусловлена резонансом двух этих пассионарных волн, еврейской и русской, их скрещиванием, гетерозисом их метафизических компонент. Это и породило огненный «социальный пробой». А то, что евреи в значительной мере возглавили данный процесс, объясняется их более высоким, чем в среднем у русских, образовательным цензом. Кем было заполнять структуру нового государственного аппарата, если чиновничество и дворянство были отторгнуты большевиками как классовые враги? Кто должен был персонифицировать власть, если навыков управления не было ни у русских рабочих, ни у русских крестьян? Евреи в самом деле тогда завоевали Россию, но цена этой эфемерной победы была катастрофически велика. Антисемитизм, который до этого тлел лишь в крайних юго-западных областях, в тех украинских землях, которые после раздела Польши стали российскими, теперь прочно укоренился в русском сознании. И удивляться здесь нечему. Кого видел крестьянин во главе продотряда, который отбирал у него хлеб? Комиссара-еврея. С кем сталкивались граждане новой России, придя в любое советское учреждение? С евреем, занимающим начальственный кабинет. Кто допрашивал и расстреливал арестованных сначала в ЧК, а потом в ГПУ и НКВД? Если даже то был эстонец, венгр или латыш, то для русского человека он все равно представал как еврей. Сталин, несомненно, использовал данный фактор в борьбе против Троцкого, апеллируя, разумеется скрытно, к антисемитской стихии партийных съездов. Впрочем, русские точно так же и за Октябрьскую революцию, и за последующий сталинизм до сих пор расплачиваются русофобией, вспыхнувшей в бывших советских республиках сразу же после распада СССР.

В этом важном моменте я со Старковским согласиться не мог. Я бы даже добавил, если иметь в виду взаимный этнический резонанс, что и пассионарный порыв обоих народов начал выдыхаться одновременно. Вероятно, это произошло где-то в семидесятых годах. В Советском Союзе тогда уже утвердился застой, отягощенный к тому же безнадежной афганской войной, а Израиль, тоже в семидесятых – четкая хронологическая параллель – чуть было не проиграл арабам «Войну судного дня». Тогда на юге страны египетские войска форсировали Суэцкий канал, а сирийские части с севера атаковали Голаны, едва не вырвавшись на оперативный простор. Израиль устоял просто чудом. Катастрофу предотвратил лишь отчаянный, как в безумной горячке, удар танковой армии на Дамаск. Однако время библейских чудес истекло. Блистательные победы Давида над Голиафом остались в мире легенд. Следующие крупные операции «Литой свинец» и «Вторая война в Ливане» фактически провалились: и отряды Хезболлы не удалось по-настоящему разгромить, и израильский капрал, удерживаемый в плену в секторе Газа, не был освобожден, через несколько лет его пришлось обменять более чем на тысячу палестинцев из израильских тюрем.

Переписка же, которую мы в это время интенсивно вели, приобретала чем дальше, тем больше отчетливо тревожный оттенок. Мало того, что Старковский потребовал ее шифровать, даже прислал мне какой-то особый ключ, который якобы невозможно было взломать, – от этой глупости я категорически отказался, – но мне в целом не нравилось направление его мыслей. На мой взгляд, он в своих изысканиях чересчур смещался к спекулятивным мистическим практикам, вырывая их из контекста и оттесняя все остальное на периферию. Так, в частности, он мне писал, что главным активирующим моментом в установлении коммуникации «бог – человек» (или «человек – дьявол», что в его представлении было одно и то же), несомненно, является жертва. Конкретная методология, вероятно, не имеет значения, важен именно этот символический акт, пробуждающий скрытый потенциал вселенского нечто. Не случайно он зародился еще в древние времена – читайте исследование Леви-Брюля о магическом сознании первобытных людей. Причем масштаб жертвы должен соответствовать масштабам цели. «Я не берусь судить о «физическом обосновании» данного действа, писал мне Старковкий, то есть я даже не обсуждаю вопрос, почему жертва привлекает внимание божества, я просто исхожу из того, что это именно так. Трансформация Ленина-человека в Ленина-демиурга, вероятно, была обусловлена жертвами Первой мировой войны. Трансформация Троцкого – жертвами революции и гражданской войны. Трансформация Сталина – колоссальными жертвами коллективизации и террором тридцатых годов. А вот Нечаев Сергей Геннадиевич принес в жертву лишь одного человека (помните: «Народная расправа», студент Иванов, хотел «кровью связать»?), ну и кончил жизнь на цепи, в равелине Петропавловской крепости. Правда, кое-какие личные качества все-таки приобрел: бешеную энергию, например – мог по много суток не спать, гипнотическое воздействие на окружающих – тюремные надзиратели чуть ли не организовывали ему побег»… Однако, как полагал Старковский, для провешивания реальной коммуникации помимо «общих жертв», которые, несомненно, важны, необходимы еще и «жертвы личные» – то, что сам человек принес и добровольно возложил на алтарь. Титанические гекатомбы типа репрессий и войн, вероятно, способны активизировать лишь такое же «общее» внимание Иеговы, а жертва личная, сугубо конкретная, локализует индивидуальный «адрес в сети». У Троцкого, как вы, вероятно, помните, погибли все ближайшие родственники: были расстреляны, отравлены, бесследно исчезли (вместе со своими детьми). У Сталина погиб сын, Яков Джугашвили (которого, впрочем, он не любил), первая жена умерла, вторая жена, Надежда Аллилуева, покончила жизнь самоубийством (есть, правда, версия, что он сам ее застрелил), также Сталин уничтожил всех своих прежних друзей. Ленин принес в жертву Инессу Арманд: отправил ее на Кавказ, откуда она уже не вернулась. И, между прочим, обратите внимание: детей не имел. Жертва, конечно эвентуальная, тем не менее ее необходимо учесть. А теперь вспомним Гитлера – сначала погибла Гели Раубаль, его племянница и любовница, считается, что выбросилась из окна, однако тоже есть версия: убил ее сам; затем он расстрелял Рэма и Штрассера, ближайших своих соратников и друзей, и наконец – Ева Браун, которой он лично дал яд, хотя эта последняя жертва в мае сорок пятого года уже не имела смысла… Весьма содержательный выстраивается ряд. Христианство, видимо, не случайно возвело личное страдание в принцип: если хочешь обратить на себя внимание бога, пожертвуй тем, что тебе наиболее дорого, иначе – никак. Это нечто вроде подъема по «лестнице сефирот»: чтобы обрести демиургические способности, надо при каждом шаге отказываться от каких-то чисто человеческих черт. И еще обратите внимание на такой интересный факт: мать Ленина – урожденная Бланк, по одной из версий в нем наличествует еврейская кровь, насчет вашего Льва Давидовича я вообще молчу, а фамилия Джугашвили на русский язык переводится так: «джуга» – «еврей», «швили» – «сын», иными словами – «сын еврея». О Гитлере у меня пока данных нет, но то, что у него не арийская внешность, видно невооруженным взглядом. Достаточно на фотографии посмотреть. И мелкая, но многозначительная деталь: Петр Первый по матери был из рода Нарышкиных, а Нарышко, выходец из татарского Крыма, был в свою очередь караим. Еще Карамзин об этом упоминал. Жаль, что я не биолог, нужна квалифицированная консультация, но ведь может так быть, что здесь обнаруживает себя некая генетическая предрасположенность. Опять же личная жертва Петра – пытал и казнил собственного сына…

Вот примерно в таком духе он мне писал. Кстати, тут у меня мелькнула любопытная мысль, обдумывание которой я перенес на потом. А Старковскому я вежливо отвечал, что в его построениях, к сожалению, слишком много очевидных натяжек. Оба сына Льва Троцкого, а также первая его жена и его сестра погибли уже тогда, когда он потерпел поражение. Это были не «личные жертвы», принесенные «темному божеству», а месть Сталина, руководствовавшегося, вероятно, традицией племенной войны: уничтожить не только врага, но и всех его кровных родственников, чтобы никто не мог отомстить. Кстати, так же он поступал и с другими своими политическими противниками. Фамилия Джугашвили, скорее всего, осетинского происхождения («дзуг» – «стадо, отара» овец), которой была придана грузинская форма, графема «дз» произносится здесь как «дж». Что же касается «генетической предрасположенности», на которую вы ссылаетесь, то хотя я в популяционной генетике ни в зуб ногой, но, разумеется, можно предположить, что в этнически изолированных сообществах, каковым были евреи в течение многих веков, происходит отбор мелких физиологических доминант – ну, например, как у индийцев, по крайней мере у большинства, нет в организме фермента, расщепляющего молоко, отсюда – культ священных коров, однако мне кажется, это все писано вилами по воде. Вообще кого можно считать евреем? Ортодоксальная традиция полагает, что лишь того, кто еврей этнически, а также исповедует иудаизм. Новая традиция относит к евреям всякого, у кого евреем является хотя бы один из предков, а насчет наличия веры скромно молчит. Новейшая традиция опирается преимущественно на самоосознание: если человек считает, что он еврей, – значит еврей. Мне представляется, что здесь важна не только генетика, но и культура, которая еще в древности образует некий специфический конформат и затем воспроизводит его из поколения в поколение. Это создает определенную конфигурацию психики – как национальной, так и психики отдельного человека.

Вот так примерно я Старковскому отвечал. Кроме того я напомнил ему о жертвоприношении Авраама (странно, что сам он этот элементарный пример не привел) – первый исторически задокументированный факт, когда человек сумел обратить на себя внимание бога; послал ему множество своих материалов о церковной политике большевиков в начальные годы советской власти – о «Шуйском деле», после которого начались репрессии против служителей церкви, о событиях вокруг Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге, где наломала дров госпожа Коллонтай, о кампании по вскрытию святых мощей, об изъятии церковных ценностей, о движении «обновленцев», о «церковном возрождении» в 1943 году. А в качестве демонстрации своей непредвзятости, свидетельствующей о том, что я готов принять любой культурософский концепт, лишь бы он был достаточно обоснован, перегнал ему курьезный факт, который случайно обнаружил в воспоминаниях Бьеркелунда: летом 1918 года в Петрограде, в районе, называемом «На Песках» (ныне это район Советских, бывших Рождественских, улиц) якобы родился ребенок с копытцами вместо ступней, весь волосатый, в козлиной шерсти и – заметьте! – с лицом товарища Троцкого. Пусть добавит к своим «косвенным доказательствам».

Одновременно я прорабатывал громадный литературный обзор, который подготовила для меня Ирэна. Касался он истории дьявола и, надо признать, сделан был очень качественно – со множеством точных ссылок, цитат, с синопсисами монографий, с конспектным изложением наиболее интересных идей. Полуфабрикат, разумеется, но – весьма продвинутый полуфабрикат, требующий в дальнейшем лишь легкой интеллектуальной обжарки. Из такого полуфабриката вполне можно было извлечь две-три серьезных статьи. Я только вздыхал. Мне бы такого помощника лет двадцать назад, был бы я уже и членкор, и чего-нибудь лауреат, и список публикаций у меня был бы длиной с километр. Забот бы не знал.

Однако выводы из этого обзора я сделал самые неутешительные. Любые знания о дьяволе (а, следовательно, и о боге), как бы их ни оценивать, сколь бы трудолюбиво ни ворошить, находятся в зоне принципиальной неопределенности, – критерия для их верификации нет. Можно ли в самом деле верить в странствия ведьм на шабаш, которыми полны рукописи прошлых веков, пусть даже они приводятся по независимым друг от друга источникам и совпадают в смысловой гравировке до мельчайших штрихов? Или можно ли верить в то, что табличка с тайным именем бога, брошенная в огонь, способна этот огонь погасить? Хотя, например, в Саксонии в 1742 году был издан специальный указ, чтобы такие таблички хранились в доме всегда – на случай, если вспыхнет пожар. Единственное «физическое» допущение, которое я еще мог как-то принять, что бог (или дьявол) представляет собой своего рода эгрегор – самостоятельную информационную сущность, влияющую на людей, концентрат общественного бессознательного, коллективный устойчивый «мем», если пользоваться терминологией Докинза. Здесь воспроизводилась ситуация мифа: существует то, во что верят все. А в более общем смысле к этой проблеме, видимо, применима была известная теорема Гёделя: бог по отношению к человечеству есть тот дискурс, который невозможно ни опровергнуть, ни доказать. Мы можем ввести его только в качестве аксиомы: сказать – бог есть, и получить одну модель мироздания, сказать – бога нет, и получить другую модель. Причем в физических, то есть материальных аспектах, обе модели будут практически совпадать. Отличием их, формальным «сдвигом по вере», можно запросто пренебречь. Вообще что это за бог такой, если он подчиняется математической теореме? Скорее не бог, а то самое нечто, как предложил называть данный феномен Старковский. Здесь сразу же возникало множество неразрешимых противоречий. Стоило тронуть концепт, и они просто бросались в глаза. Хвосты начинали торчать отовсюду, а я даже не мог, как некогда Тертуллиан, воскликнуть: «Верую, потому что нелепо!» – как раз веры, нерассуждающей, вдохновенной, слепой, у меня не было ни на гран. Тяжкий груз накладывает на человека интеллектуализм. Апофатические туманности я привык разрешать в поле рациональных координат, где не работают спасительные рецепты типа «неисповедимы пути господни».

Ирэна придерживалась иной точки зрения.

– Не понимаю, – говорила она, – почему ты так упорно отталкиваешь «концепцию дьявола»? Никто же не заставляет тебя верить в него. Мы можем принять это просто как условное допущение, как гипотезу, как предположительный источник событий, которые когда-то произошли…

От подобной аргументации я только морщился.

– Ну конечно… В новгородских лесах обнаружили снежного человека. Он двухметрового роста, руки у него до земли, весь в шерсти, глаза горят красным огнем, и нападает он исключительно на блондинок…

– Послушай…

– Нет, лучше ты послушай меня!.. – я щелкал по первой же ссылке, которая маячила в новостях. – «Начались наши несчастья зимой. Из квартиры стали исчезать крупные суммы денег. Мы сначала решили, что виноваты кошки – находят, играют и рвут, но потом убедились, что кошки тут ни при чем… Затем духи перешли к более активным действиям. Первый удар нанесли по иконам – все они были расцарапаны и сброшены на пол. Далее духи начали бить посуду, выворачивать лампочки, лить в карманы и обувь какую-то липкую грязь. Почему-то особенно им не полюбились подушки – по всей квартире регулярно летали перья и пух. Через неделю они добрались и до украшений хозяйки – ее цепочки и ожерелья были разорваны… Наконец мы не выдержали и напрямую спросили своих незваных гостей: «Кто вы такие и чего хотите от нас?..»

– Я же говорю не об этом! Снежный человек в действительности может не существовать. Да ради бога! На это мне начихать!.. Но – собираются экспедиции по поимке его, выделяются деньги, ведутся исследования, заняты десятки и сотни людей… То есть метафизическая реальность, локальный миф, то, чего как бы нет, влияет на реальность физическую, на то, что есть. Ты мне сам эту механику объяснял…

Ирэна распахивала глаза и обдавала меня феерической зеленой волной. Температура в офисе сразу же поднималась. Я точно попадал под горячий душ, пронизывающий меня ливнем бесплотных элементарных частиц. Заканчивалась такая дискуссия, как правило, термоядом. И будучи человеком, склонным к рациональной рефлексии, я скоро стал замечать, что термояд у нас происходит все чаще и чаще. Теперь он вспыхивал чуть ли не каждый день. А иногда даже – дважды за вечер с весьма непродолжительным перерывом. Причем если раньше инициатива была почти исключительно за Ирэной, то этой осенью эмоциональным драйвером данного действа почему-то стал я. Со мной что-то произошло. Мальчик, все еще живший во мне, вдруг стал мужчиной. Я ощутил вкус гендерной власти и без зазрения совести пользовался ее преимуществами. Ирэна, впрочем, не возражала: интенсивность любовных переживаний возрастала у нас до экспоненциальных высот. Такая бывает, наверное, лишь в недрах звезд, где пылают и распадаются сами основы материи. Мы, вероятно, тоже пылали и распадались, создавая в момент любви нечто большее, чем просто любовь. Это неистовство меня немного пугало. Я как бы превращался в сгусток энергии, вырвавшийся за пределы земли. Был риск, что обратно я уже не вернусь. И вместе с тем именно в эти дни я очень остро чувствовал, что – живу. Ничего подобного я ранее опять-таки не испытывал – ни с Ларисой, ни даже с Нинель, ни в тех случайных эротических ситуациях, которые иногда, как бы сами собой, выскакивали из непрерывно перемешивающихся человеческих карт. На земле, по-моему, не бывает таких страстей. Мы читаем о них у Шекспира или в «Песне песней», созданной три тысячи лет назад. Однако в реальной жизни наличествует лишь слабое подобие их, мы слышим лишь отзвук, растертый временем и пространством. Скорее всего, к любви это вообще отношения не имеет. Знаменитые маги Средневековья, жаждавшие познания во всей его полноте, утверждали, что поскольку бог вмещает собою все, то слияние двух противоположных начал есть единственный путь приближения к совершенству. Иными словами, ни мужчина, ни женщина по отдельности не есть собственно человек – человеком они становятся лишь в момент эротического соединения, в этот миг они превосходят сами себя, преодолевают различия и уподобляются богу. Наверное, и у нас с Ирэной это была уже не «любовь», а магический ритуал, способствующий преображению, прикладное эротическое трансцендирование, теургическое служение неведомому и грозному божеству. Каждый раз после погружения в любовный расплав у меня чуть-чуть покалывало при вдохе в легких, точно я действительно дышал бледным огнем, а Ирэна обязательно прикрывала глаза и не то чтобы засыпала, но как бы не желала выныривать обратно в обыденность.

Я ее спрашивал:

– Ну как, ты – жива?

– Еще нет… – еле слышно отвечала она.

Я вообще начал замечать в себе некие странные изменения. В частности, будто листая невидимые страницы, я вдруг стал понимать, что чувствуют люди, окружающие меня. Не всегда это по-настоящему получалось, такие внутренние нахлывы нельзя было предугадать, они накатывались как бы сами собой, но уж если накатывались, если всплывали во мне, то были настолько сильны, что никаких сомнений в их подлинности не возникало. Так, например, заглянув однажды по какой-то мелкой проблеме к Петру Андреевичу в кабинет, я вдруг почувствовал, как он опасается перевыборов, которые были назначены в институте на конец ноября. Ужасное было, угнетающее ощущение. Как будто чуть-чуть приоткрылась дверь, ведущая в морг, и оттуда, прямо во взбудораженный мозг, дохнуло спертой формалиновой безнадежностью: прокатят… ненавижу их всех… что они о себе думают… лучше смерть… А через пятнадцать минут, ожидая в приемной, пока Лариса оформит мне согласованный документ, я ощутил, что приоткрылась уже другая дверь – не в морг, скорее в пропыленный чулан – и оттуда повеяло каким-то привычным тусклым отчаянием: стекают дни… ускользают меж пальцев месяцы… сморщиваются и вянут годы… бесследно испаряется жизнь… Еле смог дождаться, чтобы уйти… И даже перекинувшись в коридоре парой фраз с Борисом Гароницким, который по обыкновению куда-то спешил, я почувствовал дверь не дверь, но узкую щель, где, как мертвый воздух, скопилась усталость от порхания по зарубежам: надоело… кружится голова… становлюсь покемоном… что делать, если иначе никак?..

Меня это тоже немного пугало. Я вовсе не хотел знать того, что человеку по природе его знать не дано. Зачем мне чужой негатив? Зачем мне какофония чужого несчастья, назойливо ворочающаяся в мозгу?

Однако еще больше меня тревожило то, что я сам становился каким-то совершенно иным. Словно во мне, будто в тигле, плавилось прежнее человеческое вещество и, постепенно сгущаясь, формировало некую новую сущность. Она, эта сущность, расправляла жесткие туловищные сегменты, пробовала трепетание крылышек, сделанных из упругой слюды, ощеривала жвалы и коготки, выпучивала фасеточные глаза и с интересом, точно готвясь к прыжку, оглядывалась по сторонам. Я не сказал бы, что эта сущность была так уж мне неприятна, но она была чуждой, грозящей поглотить меня целиком, и я не без оснований опасался ее.

Позже, анализируя данную ситуацию, я понял, что совершил тогда катастрофическую ошибку. Уже в тот момент, когда я, пусть подсознательно, начал догадываться о том, что происходит со мной, когда в привычную повседневность стали просачиваться уродливые тени инобытия, мне следовало оставить этот проклятый грант: написать формальный отчет, закрыть тему, прекратить дальнейшие поиски. В крайнем случае, чтобы не рисковать, можно было имитировать бурную и непрерывную деятельность, «пляску многорукого Шивы», как это у нас называлось, бег на месте, не приводящий ни к каким результатам. В истории это легче, чем в других областях наук. Можно было элементарно засыпать заказчика ворохом как бы многозначительных фактов, тоннами документов, грудой увлекательных построений, которые в действительности никуда не ведут. Выглядело бы это чрезвычайно солидно: что-что, а уж гнать туфту историки умеют лучше других. Однако кто ж может предвидеть будущее? Кто может предугадать, к чему приведут вроде бы самые обыденные шаги? А кроме того, мне не позволяла так поступать элементарная научная добросовестность: дурить заказчику голову, извините, «не такое у меня воспитание». Вообще, если уж взялся за дело, будь любезен, доведи его до конца. Дорога в ад усыпана трупиками незавершенных работ.

Я просто не позволял себе замечать того, что было прямо перед глазами, таращился изо всех сил и за раскидистыми деревьями не видел мрачных чащоб. У меня вдруг возникло как бы аналитическое косоглазие, и потому, вопреки очевидности, я тупо и методично, как полагается исследователю, продвигался вперед, не желая осознавать, что все больше и больше плутаю в недрах топкого бурелома. Уже зловеще хлюпало под ногами, уже поцарапывали лицо бороды древнего мха, уже пару раз я рискованно оскальзывался на черной трухе, и все равно, как безумец, надеялся, что вот-вот забрезжит впереди спасительная прогалина, глухая чаща расступится, вынырнет откуда-нибудь хвойная утоптанная тропа, по которой будет легко и просто идти.

Такова была ситуация в конце сентября, когда мне позвонил некто, представившийся Дмитрием Поливановым, и попросил о встрече, поскольку, как он сразу же подчеркнул, у него имеются материалы, которые, вероятно, могли бы меня заинтересовать.

Я очень хорошо помню этот момент. Был поздний вечер, что-то около одиннадцати часов. Накрапывал дождь, подрагивали во дворе черные лужи. Из галереи, где, вероятно, проходил очередной вернисаж, доносилась размытая перекрытиями неопределенная музыка.

Мне она не мешала.

Я пожал плечами и положил трубку.

Сделал пометку в настольном календаре.

А потом включил радио, чтобы послушать сводку сегодняшних новостей.

Никаких особых предчувствий у меня не было.

…И что в итоге, мон шер? Ты, конечно, будешь смеяться, но я до сих пор раздумываю о твоей проблеме. Вот что значит поставить правильный и актуальный вопрос: не успокоишься, пока не найдешь более-менее приемлемого объяснения. В общем, я постепенно собираю материал, осваиваю его, отсеиваю явную шелуху, пытаюсь осмыслить остаток, как только появится что-то стоящее – сразу же тебе сообщу.

А насчет актуальности могу сказать следующее. Я уже больше месяца пребываю на исторической родине, и, если честно, мне чрезвычайно не нравится здешняя взвинченная атмосфера. Отсутствовал-то всего ничего, а вот поди ж ты – вернулся будто в другую страну. Недавно в Иерусалиме был совершен очередной террористический акт: очередной шахид подорвал себя на очередной автобусной остановке. В очередной раз погибли несколько человек, еще сколько-то там людей получили ранения. Ты, вероятно, слышал об этом. А возможно, и нет, поскольку нынешняя Россия в определенном смысле действительно стала Америкой: вас интересуют теперь только местные новости, все остальное – точно на другой стороне Луны. Прошло то время, когда практически любой уважающий себя человек мог запросто рассказать о политической ситуации, например, в Бангладеш. Теперь он, вероятно, даже не знает, что существует такая страна. Россияне утрачивают масштабность, теряют мировоззренческий кругозор, а это значит, что управлять ими становится легче.

Однако дело, естественно, не только в этом. К терактам мы за последние десятилетия как-то привыкли. Привыкли даже к «кассамам»[2], которые время от времени сыпятся на нас из сектора Газа. Ведь что такое «кассам»? Хлопушка, детская пиротехника, собранная из подручных средств. При попадании пыхнет дымом, и все. «Кассам» опасен, лишь если шмякнется тебе непосредственно на башку. По-моему, гораздо хуже другое: все только и занимаются тем, что подсчитывают наши шансы в случае военного конфликта с Турцией. Возможно, ты знаешь, началось это еще в прошлом году: какие-то активисты Стамбульского фонда по правам человека (того самого, между прочим, который выплачивает пенсии семьям арабских смертников) направили якобы гуманитарные грузы в сектор Газа. Конвой в данном случае состоял из шести судов. Израильская морская охрана решила его досмотреть, что, вообще говоря, является законным правом любой страны. Экипаж первого же корабля схватился за оружие. Наши пограничники, разумеется, тоже стали стрелять. Результат – 9 человек убиты, около 30 ранены. Премьер-министр Турции господин Реджеп Эрдоган в категорической форме потребовал извинений. Израиль принести извинения отказался, в конце концов никаких международных законов он не нарушал. Их нарушил конвой, войдя в чужие территориальные воды. Тогда Эрдоган заявил, что следующую «гуманитарную флотилию» будут сопровождать турецкие военные корабли. Столкновение в этом случае представляется неизбежным – Израиль не может допустить, чтобы так грубо и нагло был попран его государственный суверенитет. С другой стороны, Эрдоган, хоть и позиционируется в политическом плане как «цивилизованный исламист», но пребывает у власти почти исключительно за счет поддержки со стороны радикалов. Отступить он не может – потеряет лицо, если исламисты его оставят, от власти придется уйти. В общем, сейчас во всех разговорах обсуждают возможный сценарий. Турецкий флот, разумеется, мощнее израильского: 17 фрегатов, 7 корветов, ракетные и патрульные катера – сила, которой трудно противостоять, зато у Израиля явное превосходство в воздухе – и по боевым самолетам, и по ракетным войскам, и по соединениям ПВО, кои мы, к счастью, недавно модернизировали. Никто не хочет новой войны, и тем не менее только о ней нынче и говорят.

Также ходят упорные слухи о какой-то секретной игре, якобы совместно с нашим генштабом проведенной военными стратегами НАТО. Моделировались все стороны будущего конфликта, в том числе и весьма возможная ситуация, при которой главный удар нанесет не Турция, а Иран. Президент Ахмадинежад не раз заявлял, что Израиль должен быть уничтожен. Уже даже ООП, по крайней мере формально, от этого отказалась, а фанатик «священной борьбы» по-прежнему бьет в барабан. Так вот, согласно результатам этой игры, шансов на самостоятельное выживание у Израиля практически нет. Вопрос стоит так: будет ли ему оказана массированная военная помощь со стороны Запада (хотя бы со стороны США) или ему придется все-таки воевать в одиночку? В случае последней версии, вероятность которой достаточно велика, оснований для оптимизма не просматривается вообще.

И еще у нас обсуждается некое совещание арабских военно-аналитических групп, которое вроде бы две недели назад состоялось в Бейруте. По слухам, присутствовали на нем и российские военные специалисты, а в центре внимания был вопрос о смене арабской стратегии в борьбе против Израиля. К сожалению, было высказано, на мой взгляд, весьма здравое мнение, что поскольку прежние методы – и государственного противостояния, и террора – ощутимых результатов не принесли (в дорожно-транспортных происшествиях людей гибнет больше, чем от террористических акций), то необходимо принципиально их изменить. Преимущество исламского мира – в его колоссальных людских ресурсах, в готовности сотен тысяч и миллионов бойцов безоговорочно отдать жизнь ради победы. Как эти преимущества реализовать? Оказывается, по мнению аналитиков, очень просто. Следует вооружить весь народ и весь его сразу, одномоментно двинуть против Израиля. Не надо никаких командных структур, которые было бы можно уничтожить точечными ударами. Не надо никакой особой координации, кроме внятно намеченных целей. Пусть израильтяне сражаются не с армиями, а с толпой, пусть в сражении примут участие грандиозные массы фанатиков, не ставящих свою жизнь ни во что. Можно победить армию, но народ победить нельзя. Можно остановить танки, но нельзя остановить бушующий ураган. И если даже наши потери окажутся сто к одному, это не страшно – Израиль все равно будет сброшен в море. А в честь погибших, в честь воинов, вознесшихся в рай, мы возведем Стену Мучеников из грозного черного камня, и стоять она будет там, где сейчас стоит Стена Плача.

Лично мне именно эта опасность кажется наиболее действенной. В конце концов, Турцию могут попридержать ее партнеры по НАТО. Зачем им лишние сложности? На них и так висят Ливия, Сирия, Косово, Ирак и Афганистан, у них тяжелые, все нарастающие проблемы с тем же Ираном, у них трудности с экономикой: не та ситуация, чтобы ввязываться в очередной острый конфликт. Вообще Турция – это структурное государство, там существуют правительство, премьер-министр и парламент, существуют партии, общественные организации – есть на кого надавить. А вот выплеску «народного хаоса» противостоять будет действительно тяжело. Не забудь: у Израиля – крохотные географические размеры. От границ Палестинской автономии до побережья всего от 20 до 30 километров. Раньше у нас хотя бы был демпфер и в виде территорий Синая, в виде южной части Ливана, которую контролировали израильские войска. Теперь, после Кэмп-Дэвидских соглашений, этого демпфера нет. Легионы фанатиков могут хлынуть прямо в сердце страны. Кстати, первая проба сил уже была произведена. Недавно семьдесят палестинцев, вроде бы безоружных, презрев все запреты, попытались прорваться в Израиль со стороны Ливана и Сирии. Кричали: отдайте нам нашу землю!.. Остановить их удалось с некоторым трудом. А если их будет не семьдесят, а семьдесят тысяч? А если они будут по-настоящему вооружены? А если их будет полмиллиона?.. Помнишь цунами, лет семь назад накрывшее Индонезию и Таиланд? Волна обрушилась на побережье, сметая все на своем пути. Вот, на мой взгляд, здесь может произойти то же самое…

Тяжелое у меня впечатление от нынешнего Израиля. С одной стороны, явного отчаяния вроде бы не выказывает никто, настроение – бывали у нас ситуации и похуже, переживем. А с другой стороны, все разговаривают такими преувеличенно бодрыми голосами, с такой еврейской иронией и с таким нервным смешком, как будто в присутствии человека, про которого точно известно, что он скоро умрет. Сам, правда, об этом не подозревает. И даже намекать ему о близкой смерти нельзя. Приходится изо всех сил демонстрировать оптимизм. А общий вывод, если его интегрировать по сумме мнений, таков: Израиль может спасти только бог. Как мне сказал вчера один давний приятель, кстати бывший москвич, которого в религиозных пристрастиях не заподозришь: я сейчас молюсь три раза в день, прошу, чтобы бог вспомнил о нас. И буду молиться десять раз в день, двадцать раз в день, пятьдесят – никакой надежды, кроме как на внезапное чудо, у нас уже нет… А мне самому представляется иногда, что, возможно, были правы те наши полусумасшедшие идеологи, которые еще в начале прошлого века предупреждали, что евреям не следует создавать светское государство: мы – этнические эпифиты, нам «земля» не нужна; Израиль, наша национальная общность, есть явление не столько материальное, сколько духовное. Евреям предназначено жить в диаспоре. Создав собственное государство, мы станем такими же, как и все. Растворимся в громокипящем потоке истории. Утратим нашу провиденциальную суть. И тогда на нас обрушатся удары беспощадной судьбы.

Знаешь, я человек тоже не религиозный, но что-то в этих завиральных рассуждениях есть. Быть может, мы действительно еще сто лет назад очертя голову ринулись не по тому пути. Возможно, вместо общности территориальной, которая всегда преходяща и существует в тесноте официальных границ, нам следовало бы развивать общность культурную, бытующую в пространстве, недосягаемом ни для танков, ни для артиллерии, ни для ракет. Совершена была фатальная, она же роковая ошибка – теперь нам приходится дорого расплачиваться за нее. И вместе с тем для меня лично будет трагедией, если нынешний Израиль исчезнет. Столько вложено было в него времени, сколько жизней и сил! Сколько восторженной молодежи, героической, самоотверженной, все отринув, презрев уже имевшиеся блага, возрождало эти бесплодные земли! Ведь когда они впервые сюда пришли, здесь не было ничего, кроме песка и камней. Нынешний Израиль вырос из жизни и смерти евреев. Он претворил в мощь государства их непреклонный фанатический дух. И вот когда расцвел чудный сад, когда он прижился, окреп и начал плодоносить, вдруг – бросить его на гибель и запустение. Смириться с этим я не могу. Впрочем, с Советским Союзом была та же самая ситуация.

А напоследок очень любопытная новость. По слухам, которые здесь упорно распространяются, хотя никакими прямыми свидетельствами они, разумеется, не подтверждены, в главной синагоге Иерусалима неожиданно воспламенилась менора. Причем сама, никто ее, как уверяют, не возжигал. И горит она уже больше недели, хотя запас масла, налитого в светильники, по идее, должен был исчерпаться уже давно. Никто не понимает, что это значит. Толкования самые разные, вплоть до обвинений в намеренной фальсификации чуда. Большинство, однако, склонно рассматривать это как некий пророческий знак, как мистическое долгожданное обращение бога к избранному народу. Правда, интерпретации «чуда» диаметрально противоположные: одни считают это знамением предстоящих побед, после которых возродится «вечная слава Израиля», другие – предупреждением о надвигающейся катастрофе. В религиозных верхах – большое волнение. Уже прилетели в Иерусалим раввины из Европы и США. Официальных сообщений по этому поводу нет, власти тоже встревожены – боятся вспышки религиозного фанатизма. Правительство тогда точно слетит, придут крайне правые, а это означает – войну. Вход в синагогу пока закрыт: дескать, ведутся срочные технические работы. Однако возбуждение общества явно растет, чем это кончится, никому не известно. Думаю, нас ждут трудные времена…

Повторяю, никаких особых предчувствий у меня не было. Дмитрий Поливанов, точнее Дмитрий Алексеевич Поливанов, поскольку был он моим ровесником, буквально год в год, оказался человеком сдержанным, организованным, по-современному деловым, утомительными подробностями своей жизни загружать меня, к счастью, не стал, коротко сообщил, что хотел бы передать в надежные руки воспоминания деда, который участвовал в революции, в гражданской войне, был лично знаком с Лениным, Троцким, Дзержинским, Сталиным. Может быть, кому-нибудь из историков этот материал пригодится. Тем более что, как он выразился, это очень нетривиальный материал. Он, Дмитрий Алексеевич, до сих пор испытывает сомнения, надо ли было данное повествование вообще извлекать на свет. Однако ладно, пусть решает специалист.

Он также коротко объяснил, что запись, к сожалению, сохранилась только фрагментами. Сделана она была еще в начале восьмидесятых годов, на той древней технике – помните, вероятно, ленточный магнитофон? – пролежала на антресолях почти двадцать пять лет, пленка местами совершенно слиплась, спеклась, пришлось ее резать, склеивать, теряя довольно большие куски, возился он с этим месяца три, кстати, достать сейчас ленточный магнитофон тоже оказалось проблемой. В общем, сделал, как получилось, перезапись на диск, а затем, раз за разом прослушивая, перевел ее в письменный текст. Вот и то и другое – он положил передо мною аккуратный пакет. Оставшееся, то есть слипшиеся куски, вряд ли удастся восстановить.

Наша первая встреча продолжалась не более десяти минут. Договорились в итоге, что текст я, разумеется, посмотрю, запись прослушаю, попробую ее оценить, потом с ним свяжусь. В любом случае сделаю копию и передам в наш архив. На этом, в общем, и разошлись. И только при второй встрече, где-то, по-моему, через неделю, когда я уже понял, какой неожиданный целакант всплыл из затемненных глубин, удалось выяснить некоторые детали.

Их, впрочем, было немного. Дед, по словам Дмитрия Алексеевича, был человеком с некоторыми очевидными странностями. Не то чтоб, как говорится, тяжелый, а – очень непростой был человек. Начать с того, например, что прежняя его фамилия была не Поливанов, а Сохов, и свой брак с Поливановой Анастасией он официально оформил лишь на исходе пятидесятых годов, хотя вместе жили они уже около пятнадцати лет, был ребенок, то есть отец Дмитрия Алексеевича. А при регистрации брака, что почему-то было произведено не в Ленинграде, а в отдаленном Череповце, дед взял фамилию жены, так и стал Поливановым – случай, как вы понимаете, нетипичный. Правда, фамилия Сохов, что видно из записей, тоже не была настоящей, но это мелочи, не буду вас на них отвлекать. А вот подлинно интересный случай произошел в середине семидесятых годов, когда они всей семьей собирались лететь отдыхать в Кисловодск. Почему запомнил – мне тогда было четырнадцать лет. Уже отпуска у матери и отца были оформлены (между прочим, не так просто было их к одному времени подогнать), собраны вещи, пора ехать в аэропорт, и вдруг дед ни с того ни с сего встал, как глыба, в дверях:

– Не пущу!.. Меняйте на следующий рейс!..

– Ты, дед, что?..

– Ничто! Предчувствие у меня!..

Грандиозный, по словам Дмитрия Алексеевича, был скандал – с криками, с выглядываниями соседей, с обвинениями в старческом слабоумии, целый спектакль… Дед все-таки настоял на своем, хотя дело в тот день закончилось вызовом скорой помощи. А через неделю узнали, что рейс, которым они собирались лететь, в Кисловодск не прибыл, разбился где-то на середине пути… Что это было – мистическое предвидение? Озарение? Дед обладал способностью чувствовать то, что произойдет? И еще такой мне запомнился случай. Когда генеральным секретарем ЦК КПСС был избран Михаил Горбачев, дед, увидев его по телевизору, громко сказал:

– Ага!..

– Что «ага»?

– Видишь это пятно, метку на лбу? Ну вот, всё, конец нашему Сесеэру…

И ведь, черт, оказался прав, хотя в восемьдесят пятом году это звучало, прямо скажем, неслабо.

По словам Дмитрия Алексеевича, с дедом он общался нечасто. Тот предпочитал и зимой, и летом обитать в Парголове, на даче. В город приезжал хорошо если раз в два месяца, чего-нибудь прикупить. О себе практически не рассказывал (заметим, тоже нетипично для стариков), хотя бабушка, Анастасия Ефремовна, как-то со вздохом призналась, что судьба у него была – можно роман написать. Впрочем, он, то есть Дмитрий Алексеевич, тогда и не очень интересовался. Что вы хотите: жизнерадостный семнадцатилетний оболтус, у которого множество своих важных проблем. Что ему Ленин, Троцкий, Дзержинский?.. А с самими воспоминаниями, с материалами этими было так. Когда ему, то есть опять-таки Дмитрию Алексеевичу, подарили на день рождения магнитофон (вот ведь радость была, запомнилось на всю жизнь), дед, прослушав обязательных Высоцкого и «Битлов», вдруг спросил:

– И меня на эту штуку записать можешь?

– И тебя, дед, могу.

– А сколько храниться будет?

– А сколько хочешь, тысячу лет!

– Ну, тогда, – попросил, – запиши…

Вот попал так попал (Дмитрий Алексеевич усмехнулся). Пришлось ездить в Парголово, несколько выходных там провести. Дед ведь четыре с половиной бобины наговорил. Я еще тогда спросил у него: а что с записью делать будем, кому отдать? А он помолчал так, будто прислушивался к чему-то, посмотрел в окно, потом на меня, сказал:

– Кому отдать – сам поймешь. Придет время – поймешь…

Через год умер… Я, честно признаюсь, про запись совершенно забыл, начисто вылетело, звонкий ветер тогда был в голове. Засунул на антресоли и все. Обнаружил только когда стали переезжать. А тут как раз прочел вашу книгу о царской семье, посмотрел в интернете – историк, доктор наук. Ну вот, думаю, это то, о чем дед говорил…

К тому времени с текстом и записями я уже ознакомился и уже понимал, что всплыли они, вероятно, не просто так. Я и в прежние годы несколько раз замечал, что когда серьезно и долго работаешь с перспективной тематикой, то она, как магнит, вдруг начинает притягивать нужный материал. Причем напряженность магнитного поля может достигать таких величин, что уже и сам словно бы намагничиваешься от него. И уже не столько ты исследуешь тему, сколько она использует тебя как исследовательский инструмент. Подчиняешься воле, которая лежит вне тебя. Как загипнотизированный, шагаешь туда, куда указывает невидимый перст.

Именно это, наверное, произошло и со мной. Мы расстались с Дмитрием Алексеевичем на углу Невского и Литейного. Он пошел к Владимирской площади, где возвышался собор, я – по проспекту вдоль Аничкого дворца, к другой ветке метро. День был довольно пасмурный и прохладный, неуютный был день – пространство между домами затягивала отсыревшая муть. Вечерний поток прохожих уже начинал редеть. Я шел и думал, что совершен, по-видимому, некий принципиальный прорыв. Я словно поднялся в жизни на следующий этаж, пересек ту черту, за которой открылся взору совсем иной бытийный ландшафт. Причем вернуться к прежнему состоянию, по-видимому, уже невозможно. Нельзя, вдруг прозрев, снова зажмуриться и, считая, что спрятался, пребывать в искусственной слепоте. Память все равно выведет осознанное на экран. Не спрячешься от этого, не сбежишь. Точка возврата пройдена. Мне, вероятно, уже некуда отступать…

8. Бинах

Ровесник века. Скрипт магнитофонной записи, сделанной в начале 1980х гг.

…Паника тогда была страшная. Пепеляев, знаменитый колчаковский генерал, еще зимой, в декабре, значит, взял Пермь. Потом, в морозы, наступление, конечно, остановилось, но весной, как только лед стаял, переправился он через реку в районе Балезино, укрепился, резервы, наверное, подтянул и в июне, в самом начале, внезапным ударом захватил город Глазов. Мы как раз там полком и стояли… Ну – бардак, боже ты мой, ни патронов, ни винтовок у нас, ничего… Кричат: «Предали!.. Обошли!..» Что делать, никто не знает… Командиры наши куда-то попрятались… Комиссар-то, товарищ Цеглед, к тому времени уже был убит… Ну – бегу по улице хрен знает куда, в башке – шум, шинелишку свою потерял, и за мной – тук-тук-тук – прокатывается пулеметная очередь… Сворачиваю опять хрен знает куда, сады, огороды, на грядках – морковка, значит, укроп, а там – девка, в проулке, дура соломенная, стоит, глаза вот такие, схватилась руками за щеки. Я ей кричу: «Чего, дура, стоишь, прыгай через забор!..» Подскочила, дернула, как бешеная коза… Вот в тот же день и прибыл к нам на фронт лично товарищ Троцкий. Самого-то его мне увидеть не довелось, но по войскам, значит, сразу же об этом оповестили. И приказ революционный его был тут же объявлен: в тех частях, что самовольно с позиций отступят, командиру и комиссару – безусловный расстрел… Строг был наркомвоенмор… А через пару дней мы перешли в наступление. В ночь на пятое или на шестое приказали нам раздвинуться в обе стороны от моста, этак на полверсты, проход, значит, во фронте открыть, я как раз в крайней цепи лежал, и вот слышу, примерно в полночь, знакомое пение позади, тоже – как будто мяучат бешеные коты, и зарево такое расплывчатое, багровое, мутное, как пожар, но не пожар, чувствуется, дыма-то нет… Эх, не умею я тебе объяснить… И вот в проход, который мы, значит, освободили, идут, я смотрю – опять-таки боже ты мой: у одного кости из сгнившей одежды торчат, у другого так прямо отваливается комками земля, третий вообще без башки, а все равно, как слепой – выставил костяные пальцы вперед… Ну – ужас невозможный и страх… Шумейка, сосед мой в цепи, смотрю, крестится, белый весь, винтовку бросил, галошами обмотанными своими по глине скребет… Ну, думаю, вот оно как… Не зря, значит, товарищ Троцкий приезжал в Осовец… В общем, чуть ли не два полка из земли поднялись… Покойников-то у нас в любом месте – тысячи тысч лежат… Страшное дело… Им только нужное слово сказать… А когда до белых цепей вплотную дошли, уже там крик начался. Такой заполошный, смертный, не дай бог его когда-нибудь услыхать… Отбросили тогда Пепеляева обратно за Пермь…

…Служил в основном в Средней Азии. Пески, конечно, жара, воды, бывает, по три дня нет, с ума сойдешь, только что – во фляжке с собой, а все равно, все равно – подальше от товарища Троцкого. Гонялся за эмиром бухарским, воевал, еще раньше, в двадцатом году, против Черного Абдуллы. Смешной случай там был: гарем у него отбили, девки – одна лучше другой, лиц только своих показывать не хотят, смех и грех, неделю их таскали с собой… А то человека раз откопал, иду однажды из Педжикента в Чимчек, глядь – голая голова средь песка торчит, басмачи его, значит, зарыли; казнь такая – чтоб от жары, от солнца рехнулся совсем. Ну – взял лопатку, отрыл. Саид его звали, потом против Черного Абдуллы мне сильно помог… Неплохо, видимо, воевал, два раза благодарности получал от имени командующего Туркестанским фронтом, орденом Боевого Красного Знамени наградили, лично товарищ Белов приехал, перед строем вручил, его потом объявили врагом народа, расстреляли, кажется, в тридцать восьмом… Подумывал даже остаться там навсегда: дом построить, жениться, сад с павлинами завести. Видел я такой у бывшего одного, царского еще таможенника, красота, тоже – помог нам сильно против Черного Абдуллы, Павел Артемьевич его звали, жаль, что погиб… Примеривался я, так сказать… А что, чем не жизнь?.. Но только чем дальше, тем больше по Дарье начал я тосковать – как она на проспекте, на Кронверкском, в Петрограде, мне навстречу попалась, такая вся пигалица, с белым воротничком, косички торчат, как она мне рукой на прощание помахала. И никак от наваждения этого не избавиться, будто дури какой надышался, опиума тамошнего, гашиша: закрою глаза – стоит… Дошло до того, что письма ей стал мысленно сочинять: дескать, шлю вам привет, любезная Дарья Евсеевна, почему-то по имени-отчеству в тех письмах ее называл, ну и затем – о жизни пустынной своей, о приключениях разных среди порабощенных народов Востока…

Да, а случай, я прежде сказал, был смешной, потому что лет через сорок возник у меня разговор в компании с одним человеком, то ли Первое мая там праздновали, то ли что, и человек попался такой приятный, можно сказать душевный, расспрашивал до подробностей, до самых незначительных мелочей, времени не жалел: и как я Саида, значит, в песках откопал, и сколько жен было в гареме у Черного Абдуллы, и про Петруху, красноармейца нашего, которого тогда Абдулла убил… Такому и рассказывать интересно… Проговорили с ним, под водочку легкую, до утра. А потом, еще лет через десять, вдруг вижу по телевизору фильм, смотрю, ё моё, так это же про меня, про красноармейца Егора Сохова. Даже те письма мои, которые я Дарье тогда сочинял, тоже зачитывают как будто один к одному. Имя и фамилию он, правда, мне чуть-чуть изменил, Дарью Евсеевну назвал зачем-то Катериной Матвеевной, вообще много чего лишнего накрутил, а вот Саида и Павла Артемьевича, таможенника, оставил как есть. Я на него не в обиде, хороший фильм получился. Не знаю, видел ли его где Саид, жив ли он вообще, столько лет утекло…

…На польском фронте повоевать мне, к счастью, не довелось. Повезло, можно сказать, хотя поначалу я так вовсе не думал. Хотелось все-таки посмотреть, что там за Европа, но как покатилась армия товарища Тухачевского взад от Варшавы, то порубали тогда поляки наших красноармейцев в крупу. В плен, говорят, попало – ужас несметный, не счесть, мало кто, правда, вернулся – голодом их уморили паны… И вот в двадцать третьем году посылают меня на курсы красных командиров в Москву; говорят, надо, товарищ Сохов, пополнить ваше военное образование. Время, объясняют, товарищ Сохов, такое, что одной пылкой храбростью, которую вы в боях проявили, теперь особо не проживешь, только на храбрости, говорят, Европу к социализму не повернуть, знания специальные, подготовку надо иметь. Ну, думаю, а чего ж? Пять лет прошло, товарищ Троцкий, думаю, обо мне и помнить забыл. Махнул на это дело рукой. Кто я и кто он – прославленный полководец гражданской войны, вождь революции, на место товарища Ленина прочат его. Выпросил себе семь дней отпуска, рванул в Петроград. Тут как раз новая экономическая политика началась, и вот, смотрю, прямо на Невском один поросенка живого торгует, другой пригнал откуда-то десяток гусей, гогочут они, шеи вытягивают, шипят, третий штуку красного ситца прямо на мостовой разложил, крики, шум, толкотня, ворье шмыгает, открыто самогон наливают, а в Гостином Дворе, где раньше баре ходили, стекла выбиты, в трещинах на полу – трава. Ну, я на эту новую жизнь только глазом поглядел, сам – через мост, через другой – и на Мещанскую улицу. Ее тогда еще не переименовали. А сердце у меня так – бух! бух! бух! – как в артиллерийский обстрел… Смотрю, действительно – вывеска «Мадам Кондукова. Парижское ателье». Внутри сидят двадцать девок, что-то на машинках строчат; из окон темно, запах какой-то масляный, жирный, и в воздухе – пух не пух, нитки не нитки, черт знает что… Одним словом – эксплуатация… Где ж тут, думаю, моя Дарья? Кто тут, думаю, в преисподней этой помнит ее?.. Застыл, значит, в дверях… И вдруг одна из девок медленно так встает. Руки к горлу прижала, обмерла вся, дрожит. Зажмурилась крепко-крепко, потом распахнула глаза. И у меня сердце снова, как фугасный снаряд в груди – бух!.. Говорю: вот и встретились, Дарья, значит, судьба, собирайся, говорю, быстро, идем со мной… А она то ли платок какой-то держала в руках, то ли что, выскользнул он у нее, порхнул на пол, она даже не посмотрела. Отвечает: как скажете, Егор Иванович… Тихо так, еле расслышал ее…

…Выступали у нас и товарищ Триандафиллов, и товарищ Егоров, и Тухачевский, и Блюхер, и Фрунзе, и Климент Ефремович Ворошилов, который затем маршалом стал. Даже белый генерал Яша Слащев, что у Врангеля отчаянно Крым защищал… Кого из них потом расстреляли, кто сам, как Триандафиллов, погиб, кто взлетел на недосягаемую высоту… Насчет Сталина и большевиков я уже многое начал соображать, и с Елисеем, который был меня старше на курс, мы об этом толковали не раз. Разъяснил он мне, что всякая революция обязательно заканчивается диктатурой и что если я в такое костоломное время выжить хочу, то лучше не высовываться никуда, тихо сидеть. Ну, это я уже и сам понимал. А договорились мы тогда так, что поскольку и за ним, и за мной опасный след тянется, то не надо нам знакомство свое демонстрировать, ни к чему, тем более что и у него фамилия нынче была другая, и у меня. Так что про нашу прежнюю дружбу мы никому ни гу-гу, встретишь его на курсах, бодро откозыряешь, кивнешь – как товарищу, как бойцу, – дальше идешь. К тому же месяцев через пять, когда все более-менее устаканилось, Елисей мне по большому секрету признался, что собирается, как только курсы закончит, махнуть в Палестину. Палестина в то время под английским мандатом была. Вот, значит, посылает туда ГПУ группу товарищей строить социализм. И действительно – через полгода исчез; ни слуху ни духу о нем – как камень в пруду. А на прощание он мне сказал одну важную вещь. Дескать, все, кого тогда этот багровый свет в Осовце озарил, стали как бы немного другими людьми. Вот ты Егор, чувствуешь, с какой стороны тебе опасность грозит? Чувствую, говорю, еще как, аж копчик свербит, сколько раз, говорю, мне жизнь это спасало… Вот и у него, говорит Елисей, оказывается, то же самое. Как засвербит, только оглядываться успевай – откуда удар. Назвал он это каким-то мудреным словом, которое я сразу забыл, вроде бы по-латыни, не выговорить: язык узлом заплетешь. Но посоветовал Елисей доверять этому чувству. Живем, строго сказал, в такое сумасшедшее время, что доверять, Егор, можно только себе. Думали, построим в России светлое будущее, коммунизм, а получается инквизиция, хуже, чем в мрачное Средневековье. Усач, так он товарища Сталина называл, устроит нам вскоре кровавую жатву. Соберет, значит, человеческий урожай. И не один он такой. Те будут сжаты, как колоски, кто не поклонится образу зверя… Ну, это из Библии – на Библию Елисей в те годы здорово налегал… Еще мне сказл: прощай, мол, Егор, вряд ли свидимся, спасибо тебе, что тогда меня спас…

…Бегу себе на обед, ни о чем таком даже не думаю, замечаю лишь краем глаза, что курсанты и преподаватели впереди вытягиваются, как хвощи. Ну, думаю, начальство какое-то прибыло. И вдруг, ё моё, сам товарищ Троцкий мне навстречу идет. В шинели, как полагается, нараспашку, в пенсне своем знаменитом, в хромовых сапогах, свита за ним – человек пять или шесть. Ну, я тоже вытянулся в струну, успел, правда, шагнуть кому-то за спину. Козырнул нам товарищ Троцкий, кивнул, скользнул глазами, дальше прошествовал. Ну, думаю, слава тебе, пронесло. И вот, как дурак деревянный, уже в конце коридора не выдержал, обернулся, гляжу – стоит товарищ Троцкий, нахмурившись, лоб себе трет, припоминает, где он мог мою физиономию лицезреть. Не надо мне было тогда оборачиваться. Ну, я – за угол, за угол, все быстрее, быстрее, пригнулся чуть-чуть, бегу на тараканьих ногах. На улицу выскочил, думаю: что ж мне теперь делать? Ведь даже если товарищ Троцкий не припомнит сейчас, то через день, через два обязательно выдернет узелок. И все, конец красному командиру Егору Сохову. Как будто кипятком меня ошпарило изнутри. Прибегаю домой, рассказываю Дарье – как есть. Говорю: ты только Дарья, Дарья Евсеевна, ради бога, не паникуй, надо, говорю, нам расстаться, а то и тебя с собой потащу. А ты уезжай, говорю, хоть в Петроград, хоть куда, развод оформи, будут спрашивать если, скажи – знать ничего не знаю: исчез, дескать, как тать в ночи… Продавил сквозь горло: и замуж потом выходи, если получится… Фамилию тебе тоже надо бы поменять… Самому горько, будто полынь жую. А Дарья моя, никогда мне слова поперек не сказав, тут вдруг голову поднимает и отвечает прямо в глаза: воля ваша, конечно, Егор Иванович, а только я за вас замужем, и больше мне не нужен никто… Тут первый раз вышел я из себя, закричал на нее, дурой назвал. Потом взял себя в руки и говорю: не о тебе сейчас речь, Дарья, тем более – не обо мне. Мы с тобой как-нибудь проживем. О сыне нашем, о Васеньке, чтобы он мог жить, не пропал. Вот о чем думай сейчас. Вижу, тут до нее вроде дошло. Задохнулась, руки у груди стиснула, отвечает: что ж, надо так надо, все сделаю, Егор Иванович… А только знай, как перед богом скажу: без тебя, Егорушка, мне жизни нет… У меня самого голос дрожит, говорю: и без тебя, Дарья, мне тоже жизни не будет. Не сомневайся, как устроюсь на новом месте, сразу же вас обоих найду. Писать только не буду, не обессудь… Васеньку, спал он, погладил по голове, хотел тоже что-то сказать, но что скажешь – всего два года ему… В макушку поцеловал. Ладно, говорю, Дарья, ты – жди!.. Не думал я тогда, что расстаемся считай на всю жизнь…

…Так понимаю, что исключительно повезло. Ведь как в воду глядел – на другой день явились к Дарье какие-то трое военных, долго расспрашивали обо мне, фотографии забрали, бумаги. Но не из ГПУ, это точно, не из Главного политического управления, которым тогда еще Дзержинский руководил. От тех сколопендр Дарья моя так просто бы не отделалась. К счастью, на этом все и заглохло. Через три месяца грянуло: освобожден Лев Давидович Троцкий от должности председателя РВС. Товарищ Фрунзе на его место пришел. А товарищ Троцкий, вдохновенный вождь революции, назначается руководить в Главконцесском. Вот, значит, и все. Последующих событий я, разумеется, предвидеть не мог, но почувствовал сразу – абздык пришел нашему Льву Давидовичу, победил его товарищ Сталин на всех фронтах. Только мне-то от этого, если подумать, не легче. Вспомнил я, как товарищ Сталин тогда, в Кремле, сбоку сидел, как посматривал на меня, как своей трубочкой этак – пых-пых… Нет, думаю, этот рукой не махнет, выкопает, достанет из-под земли, хоть не дыши, хоть заройся на три аршина, как крот… И ведь дальше-то что: выслали товарища Троцкого из Москвы – сначала в Алма-Ату, хрен знает куда, потом за границу, на остров какой-то в Турции, потом убили совсем. Прав был Елисей: революция пожирает собственных сыновей. Вот и товарищу Робеспьеру во Франции тоже голову отрубили. И товарищу Дантону с товарищем Демуленом, и товарищу Эберу, и еще бог знает кому. А уж как взял топор наш дровосек, так только треск пошел по стране…

…Было это аккурат в двадцать девятом году. Я тогда в Сарапуле проживал, не высовывался, работал в ремонтно-механической мастерской. И вот однажды возвращаюсь после смены домой, черт те что, ноги как ватные, совсем не идут, испарина вдруг прошибла, сердчишко туда-сюда, как дырявый насос. Все, думаю, заболел. Грипп у нас какой-то заморский тогда свирепствовал. Главное, ничего другого в голову не пришло. Расслабился, значит, я, врос в спокойную жизнь… И вот поднимаюсь к себе по лестнице, осторожно, за перила держусь, думаю, врежу сейчас водочки грамм сто пятьдесят, чайку с малиной потом, через пот все и пройдет, вдруг вижу – вот тебе, Муся, ежовый хрен! На площадке третьего этажа, где, значит, комнату я снимал, стоит не кто иной, как командир тогдашнего нашего заградительного отряда товарищ Башковитов Артем. Замечательно, что узнал я его сей же момент, морда, правда, разъехалась – во, вся в пятнах, изрытая, как вареный буряк, петлицы на гимнастерке малиновые, фуражечка, бог ты мой, с синей тульей, служит, значит, в ОГПУ, улыбочка какая-то скошенная на скулу – потом уже выяснилось, что у него левая-то половина лица после ранения парализована, – а все равно узнал, как не узнать. Привет, говорит, Егор, рад тебя видеть, агент Зоркий Глаз, боевой мой товарищ по революционной борьбе… Привет, говорю, командир, а ты, я гляжу, «шпалу» себе уже заимел, складывается, значит, жизнь, в гору пошел?.. Ну, не без этого, отвечает, – и перекашивает улыбкой скулу, – а за тебя, боец Сохов, мне вторую шпалу дадут… Что ж, говорю, поздравляю. Здоровье как, спрашиваю, ничего не болит?.. Да че ж, отвечает, на здоровье пока жалоб нет. В таком месте работаю, где за здоровьем нашим следят… А как, спрашиваю, меня нашли, интересно… А вот так, говорит, и опять лыбится весь, вот так тебя и нашли. Как в нашей советской песне поется: кто ищет – тот, значит, найдет… И вот беседуем мы со смешочком, как два приятеля, приветливо так, не торопясь, я даже прикидываю, как можно было бы его тихо убрать, и тут чувствую, ё моё, что еще двое, по крайней мере, на верхней площадке стоят, и еще человека четыре, не меньше, с улицы подошли: уже в парадной, заныкались, караулят внизу. Не может быть, чтобы не подстраховались. Я, во всяком случае, так бы и поступил. Поставил бы двоих сверху, четверых – за спиной. Ну а товарищ Артем Башковитов, думаю, не глупее меня. Был бы глупее – давно бы уж гнил в земле. В общем, думаю, прилип агент Зоркий Глаз. Не грипп это, а чума, сейчас меня вместе с ней на девять граммов и завернут. Пожил ты, значит, Егор, подышал воздухом революции, был никем, а стал всем, теперь, значит – слезай… И одна только мысль крутится в голове: хорошо, что с Дарьей моей успели расстаться, может быть, повезет, проскочит она сквозь бредень, не зацепят ее…

…Много чего странного я там повидал. Вот, например, товарищ Дзержинский, который скончался от сердечного приступа еще в двадцать шестом году. Похоронили его у кремлевской стены. Ну, похоронили и ладно. Честь, значит, и слава революционным вождям!.. А тут смотрю – как огурчик. Кожа только высохла, потемнела, отслаивается на костях; нос, как обмылок желтый, вперед торчит; зубы тоже – вперед, ну после смерти, конечно, красивей не станешь. И еще почему-то поворачивать он не умел. Идет, значит, по коридору, упрется в стену грудью, руками, лбом, елозит, елозит всем телом по ней, пока кто-нибудь не заметит, за плечи не повернет. Или, скажем, отдел постклинической морфологии. Удалось туда как-то одним глазком заглянуть: стоит длинный стол, стеклом сверху закрыт, трубки, трубки какие-то снизу присоединены, по бокам – капельницы, капает в них раствор, а на столе, мать моя женщина, две натуральных человеческих головы. И не то чтоб макеты или там заспиртованные, как в Ленинграде, в Кунсткамере, публике напоказ, а – живые, обе ко мне глаза повернули, чего-то быстро моргают, разевают в панике рты… Прочел я позже роман «Голова профессора Доуэля». Ну, думаю, писатель Беляев тоже что-то об этом знал…

…Кое-что доктор Кадмони мне объяснил. Дескать, ежели в чистенький, светлый дом, построенный по последнему слову науки и техники, поселить нынешних наших людей, тех же рабочих, тех же крестьян, которые чуть ли не в землянках живут, то через год они превратят его в грязный барак, потому что даже не представляют, что можно жить как-то иначе. Нельзя, дескать, возвести хрустальный дворец, пока нет рецепта этого самого хрусталя. Нельзя обустроить на земле светлое будущее, коммунизм, пока не удастся создать нового человека, способного этот мир поддерживать и развивать. А чтобы его, то есть нового человека, создать, чтобы очистить биологический материал от мерзких, животных инстинктов, надо пробудить в нем неслыханные способности: пересечь ту черту, которая отделяет человека от божественного творца… «Остров доктора Моро» советовал мне почитать, а еще – рассуждения о сверхчеловеке какого-то безумного немца… Одержимый он был, доктор Кадмони: глаза сверкают, слова неразборчивые в горле кипят, по коридору как угорелый несется – только посторонись, спал, говорили, в сутки всего четыре часа: два часа ночью, два часа днем…

…Ну, оглядываюсь, конечно, по сторонам. В мавзолее-то я, хоть в Москве сколько-то жил, никогда прежде не был. Полумрак, значит, горят два пятиугольных зеленоватых светильника, и от этого света, как от растертой травы, лицо у товарища Сталина – будто умер он дня четыре назад. И так-то он был весь рябой, кожа дряблая, нездоровая, словно черти на ней молотили горох. А тут – просто плесень с разводами, слабо белесая по краям. Доктор Кадмони в кресло его усадил, руки – на подлокотники, на лоб обруч с красной пентаграммой надел. А на площадке, которая от остального пространства отделена чем-то вроде бетонного рва, лежит, как в стеклянном аквариуме, товарищ Ленин: руки вытянуты вдоль тела, глаза закрыты, такой маленький, как ребенок, еще даже, кажется, меньше, чем в жизни был. Освещен уже не зелеными лампами, а ослепительно-белыми, и от того представляется, что не столько он мертвый, сколько не до конца живой. Те двое, в балахонах расшитых, что вместе с нами пришли, воздели руки, зазвенели у них бубенчики на рукавах, и оба жалобно так замяукали, точно котята, которых не кормили с утра… И свет зеленый, в рефлекторах, тут же начал мигать: туда-сюда, как будто замыкает у них электрическое реле… Ага, думаю, что-то мне это напоминает… Только поют они как-то не так, визжат, конечно, стараются, тоненько подвывают, однако потусторонний озноб, как тогда, в Осовце, от этого не берет. Лишь покалывает меня по всему телу, лишь щекочет, будто кровяными ворсинками изнутри. Тем не менее товарищ Ленин вдруг открывает глаза, сгибает руки в локтях, так что пальцы у него теперь направлены вверх, подергивает ногами и начинает что-то вещать, не поворачивая головы. А голос – утробный, низкий, глухой, как будто выходит из-под воды. Или как будто пластинку пустили на замедленные обороты. Сплошное мрр-мрр… гнм-гнм… бдлы-бдлы… Ни одного слова в этой какофонии не разобрать. Зря доктор Кадмони понадеялся на меня. Сам, вижу, откинулся в кресле, обмяк, как мешок, глаза закатились, пальцы, будто у припадочного, подрагивают. Товарищ Сталин, между прочим, точно такой же. Разве что волосы дыбом, словно наэлектризованные: искорки мелкие, красноватые проскакивают по ним. Ну, а про тех, что с маузерами за ним стоят, и говорить не приходится – окостенели оба, как соляные столбы. Ага, снова, думаю, настала моя минута. Поднимаюсь со стула, оглядываюсь – никто ни гу-гу, прохожу между ними – ни глазом, ни ухом не шевелят… Коридорчик там крохотный… ступеньки какие-то вверх… дверь на засове… но я этот засов – напрягся, вбок оттянул… Смотрю: ё моё, оказывается – Красная площадь… булыжник… ночь… пустота… нигде ни единого человека… Часовые, что в карауле стоят, чувствую, зыркнули по-лошадиному на меня, но по уставу – молчат, не их это дело… Подскакивает откуда-то крепкий милиционер. Докладывает: Сержант Корольков! За время дежурства никаких происшествий не наблюдал… Видно, что перепуган до смерти: глаза навыкате, пятна нездоровые на щеках… Молодец, говорю, сержант Корольков, правильно бдишь… Отвечает под козырек: служу трудовому народу!.. И зубами стучит, как будто не лето вокруг, а непроглядный мороз… Ну, я кивнул ему по-начальственному, вроде как отпуская, плечи расправил, вздохнул, поправил под ремнем гимнастерку, фуражку, взятую у охранника, поглубже надел, и спокойненько так, как с работы, не торопясь, пошел себе и пошел к дальним домам…

Еще несколько слов о тогдашнем моем состоянии. Возможно, я излишне подробно останавливаюсь на нем, но это единственный способ хоть как-то, в косвенных признаках объяснить некоторые мои намерения и поступки. А также – в иных ситуациях – вопиющее отсутствие таковых. Мою заторможенность, мое очевидное скудоумие, вероятно, бросающееся в глаза, мою непростительную бестолковость в понимании самых элементарных вещей. Никакого другого способа объяснений у меня для этого нет.

Так вот, мое тогдашнее состояние можно охарактеризовать кратким словом – раздрай. Причем раздрай одновременно и чувственный, и ментальный. И хаос мыслей, рассыпающихся при первом же прикосновении, и хаос эмоций, вскипающий пеной мгновенно лопающихся пузырей. Я уже ранее, кажется, говорил, что как всякий здравомыслящий человек, человек достаточно образованный, думающий и вроде бы даже слегка понимающий, что к чему, с отвращением отношусь ко всякого рода мистической белиберде. Все эти голоса из астрала, вещающие о судьбах вселенной, призраки иномирья, выныривающие из ночной темноты, ворожба, очищение чакры и прочее переселение душ, короче вся эта смысловая труха, натужная экстрасенсорика, захлестывающая нынешний мир, на мой взгляд, может увлечь только домохозяек с кроличьими мозгами. Тех, кто, изнывая от скуки, перелистывает часами глянцево-журнальную дребедень. То же самое можно сказать и о традиционных религиях. Внутри каждой из них – удручающая пустота. Нет ничего за гранью физического бытия. Нет никого, кто бы с ненавистью или с любовью вглядывался бы в нашу жизнь. Спасение души – это только метафора. Возноситься некуда – всех нас, грешных и праведных, ждет всепоглощающее ничто. Просто традиционные верования, как правило, упакованы в такой многослойный теософский и обрядовый целлофан, раскрашены стараниями культуры в такие привлекательные маркетинговые цвета, что различить их сердцевинный абсурд доступно только просвещенному человеку. Это было мое давнее и очень твердое убеждение. Мой modus vivendi[3], складывавшийся много лет, мой modus operandi[4], который меня еще ни разу не подводил.

И вдруг дом, где я безмятежно существовал, был потрясен буквально до самых основ. Лопнула твердь земли. Сдвинулись звезды, еще вчера представлявшиеся незыблемыми. Оказалось, что дьявол – это отнюдь не метафора, нужная для персонификации зла, не условное обозначение одной из сторон ценностной антиномии, а некая сила, вполне по своей природе вещественная и непосредственно, по трансцендентным каналам вторгающаяся в реальность.

Для меня это было как гром среди ясного неба.

Я бессмысленно озирался вокруг и не верил своим глазам.

Однако есть одно качество у человека с аналитическим складом ума. В отличие от человека верующего, втиснутого в неизменный формат, считающего ересью любые отклонения от него, человека мыслящего, «научного», можно убедить в чем угодно – надо лишь представить ему серьезные факты, неопровержимые по крайней мере в данный момент, и он будет вынужден их принять, даже если они противоречат всему, что он знал до сих пор.

После того, как я ознакомился с записями, сделанными Дмитрием Алексеевичем, я уже не мог, как прежде, отмахнуться от метафизической компоненты истории, объясняя ее, компоненту то есть, малограмотной и наивной конспирологической болтовней. Скажу откровенно, неизгладимое впечатление произвел на меня тот крохотный эпизод, когда Сохов (или Соломин, если называть его настоящей фамилией), крикнул местной девчонке, в Глазове, где тогда шли бои, чтобы она укрылась от пулеметных очередей. Это было какое-то эхо рассказов той самой Капы, Капитолины Аркадьевны, старухи из стеклянного фонаря, к которой лет тридцать назад водил меня дед Кефирыч. Каким странным образом оно сюда донеслось! И хотя, разумеется, это могло быть простым совпадением – мало ли подобных историй было во время гражданской войны, – для меня оно послужило как бы пробой на достоверность, меленьким, почти неразличимым клеймом, свидетельствующим тем не менее о подлинности металла.