Буковый лес Будакиду Валида

Биография

Фрида Хофманн (Будакиду Валида Анастасовна) — человек-химера, родившийся со своим сиамским близнецом-паразитом, но выживший всем перипетиям вопреки. Известный русскоязычный журналист, писатель, синхронный греко-русски и русско-греческий переводчик, а так же врач и челюстно-лицевой хирург.

С начала 1990 года вместе с семьёй репатриировала на свою историческую родину – Грецию, где и поселилась в Северной Македонии город Салоники.

Практически сразу со дня «возвращения» Валида Будакиду поняла, что реальная Греция, о которой она так мечтала проживая на территории СССР, слишком разнится с той, которая встретила её на самом деле.

Воспитанная на русской культуре, она не стала себя ломать, стараясь отойти от всего, чему её учили в детстве, что, собственно сделали многие, выучившиеся говорить по-гречески без акцента. Она не стала стараться скрыть своё прошлое, абсолютно не приветствовавшееся проамерикански настроенными бывшими НАТОвцами, совсем наоборот! Все её мысли, все чувства и все действия были рассчитаны на то, чтоб подчеркнуть своё «русское» происхождение. Но, общения с русскоязычной диаспорой, мечтавшей раствориться в местном населении и старавшейся поскорее позабыть русский язык, чтоб не наживать себе проблем, катастрофически не хватало. Поэтому Валида Будакиду попробовала выйти на более широкую аудиторию и в 1997 году просто написала свою первую статью, а русскоязычную газету «Афинский Курьер», выпускаемую на основе «Московского Комсомольца». Статься имела резонанс.

Внештатным корреспондентом еженедельника «Афинский Курьер» Валида Будакиду проработала более пяти лет. Темы, которые она поднимала в газете были совершенно разные по-от художественных произведений до интервью со многими известными личностями Северной Греции. Особенно её привлекала страсть к газетным «скандалам». Она могла перелопатить огромное количество литературы, чтоб, к примеру, доказать читателю, что знаменитый древнегреческий философ Аристотель, учитель Александра Македонского, на самом деле был половым расистом и именно с его подачи незавидное место женщины в мире было очерчено раз и на всегда, взято на вооружение всеми религиями мира где, собственно, и продолжает находиться сегодня.

В 2004 году в Афинском издательстве «Ксенос типос» выходит первая книга под названием «Улыбка с прикусом Эллады» – повесть о буднях и праздниках людей, вынужденных покинуть родные места и отправиться в поисках лучшей жизни на чужбину.

Большим успехом у наших соотечественников за рубежом пользовались серии её статей в газете «Мир и Омониа», в которой Валида Будакиду проработала три года, о адаптации греков на новых местах обитания. Статьи вызывали разные чувства – от желания «найти и убить автора» до немого восторга. Но равнодушными не оставляли никого.

Несколько рассказов из журнала «Папирус», издававшегося в Афинах, были перепечатаны и переведены на другие языки.

Сама Валида Будакиду попробовала себя и очень удачно в роли греко-русского переводчика. Написанная на греческом языке и переведённая на русский книга «Чемодан чёрной икры» о жизни греческой диаспоры в СССР разошлась в рекордные сроки.

Афинский журнал ПМЖ так же неоднократно печатал художественную часть творчества Валиды Будакиду.

Большую роль играли и ее многочисленные обзоры культурных событий на русской службе Салоникского радиовещания, и там же ею были созданы радиопередачи о современных русских поэтах и переводчиках поэзии.

Особое значение в укреплении российско-греческих связей имел её успех как сценариста и члена жюри в ежегодных играх КВН Европейской лиги, проходивших в Салониках.

В 2010 году выходит сборник рассказов Валиды Будакиду в издательстве «Алетейя» «Гречанка русская душой».

Валида Будакиду (Фрида Хофманн) участница многих международных литературных встреч, конференций и Всемирных конгрессов.

Грузинская газета «Вечерний Тбилиси» неоднократно печатала красочные, весёлые и одновременно трогательные рассказы Валиды Будакиду о жизни экономических эмигрантов в Греции.

Опубликованный в альманахе «Второй Петербург» рассказ «Щепки» о психологических проблемах врачей во времена острого больничного дефицита имел ошеломляющий успех.

Основной акцент большинства произведений Валиды Будакиду это желание разрушить сформированные стереотипы читателя, а так же тема ассимиляции иностранцев на новых местах обитания. При этом у неё полнейшее непризнания никакого рода табу, ровно как обычаев и традиций; неприятие законов и базисов построения общества. Очень серьёзные и актуальные темы, поданные в сатирической и юмористической форме. Участница многих международных литературных встреч, конференций и Всемирных конгрессов.

Участие и съёмки в роли главной героини в шокирующем телевизионном реалити-шоу одного из Украинских каналов внесли совершенно новую струю в манеру излагать свои мысли, а так же скорректировали и сами и без того её абсолютно нестандартные мысли. Именно поэтому в газете «Омониа» под Валиду Будакиду была открыта новая рубрика «Особое мнение».

Творчество Валиды Будакиду широко освещалось в греческих СМИ, а скандальные статьи часто подвергались критике.

Джулия Тот

Книги Валиды Будакиду

«Улыбка с прикусом Эллады». Повесть.

Афины 2004. Ксенос типос.

«Гречанка русская душой». Сборник рассказов.

Санкт-Петербург 2011. Алетейя.

«Буковый лес». Повесть.

Афины 2012. Ксенос типос.

«Больше чем реалити». Повесть.

Афины 2012. Ксенос типос.

«Город под звёздами». Повесть.

Санкт-Петербург 2014. Алетейя

Параллельные миры писателя

Вниманию читателя предлагается новая книга известной и давно признанной в литературных сообществах ряда европейских стран писательницы Валиды Будакиду (Фриды Хофманн), проживающей сейчас в Греции. Несмотря на данный факт, книга являет собою один из интереснейших образцов современной русской прозы.

Современные прозаики, пишущие на русском языке (впрочем, и на иных языках), всё чаще предпочитают строить повествование от первого лица, чем достигается впечатление наибольшей искренности и достоверности разворачиваемого сюжета.

Неискушённые читатели зачастую воспринимают данный литературный приём как бесхитростное изложение событий личной жизни автора, однако это далеко не так, хотя всё пережитое писателем так или иначе вкладывается в его произведение.

В ключевой повести «Буковый лес», давшей название всей книге, несомненно, угадываются (но к ним не сводятся!) некоторые факты биографии автора.

Мастерство же писателя проявляется здесь в чётком выстраивании сюжета и в показе последовательного душевного развития лирического героя – героини! – Книги, начиная с подросткового периода с его неизбежными комплексами, с первой влюблённостью (пронесённой, как окажется в конце, через всю жизнь).

В психологически точном анализе процесса взросления, сопровождаемом знакомыми каждому из нас периодами неприкаянности души – и совершенно неожиданный выход из этой неприкаянности.

В заключительной части повествования прекрасно воплощение этого состояния – тоска по чистому прохладному снегу. Но выход находит наша «гречанка, русская душой», не в среднерусских белоснежных берёзках (между прочим, они так же белы и в Канаде!), а в заснеженном буковом лесу близ трагедийного Бухенвальда, недалеко от Веймара, знаменитого достойными поклонения прежними его обитателями.

Наряду со всем упомянутым выше, неизбывная и по-человечески очень понятная женская мечта о семье, о собственном – как игрушечка! – Домике с мезонином, о положении жены и матери – совсем не такой, как мать героини…

Вторая часть повести это продолжение – «не продолжение». Она повествует о дальнейшей судьбе главной героини, хотя вполне читается совершенно отдельно.

Во второй части Валида Будакиду (Фрида Хофманн), оставаясь верной своей, совершенно индивидуальной, свойственной только ей манере изложения, снова поднимает очень серьёзные вопросы о процессах разложения, происходящих внутри общества в результате его религиозной деградации.

Телевизионное реалити-шоу, в котором главная героиня приняла участие, прямо во время съёмок выходит из под контроля и становится «Больше, чем реалити».

Замечателен стиль и русский язык повествования – сочный, образный, живой, не поверишь, что автор две третьих лет своей жизни живёт далеко от России, в самой глубине Европы. Читатель, без сомнения, оценит также искромётный юмор, как и сатирический взгляд писателя не только на окружающих, но и на саму себя.

Проза Валиды многопланова, углубление в «параллельные миры» автора не может оставить равнодушным ни одного из читающих эту книгу.

Александр Новиков, член Союза писателей России, профессор

Автор. Фотография Виолетты Синельщиковой.

Буковый лес

Повесть

– Всё, мам, я пошла, – Линда топчется в коридоре, переступая с ноги на ногу. Коридор тёмный потому, что проходной, и туда стекаются двери из трёх комнат – родительской спальни, столовой, «детской комнаты» и туалета. В самом конце коридора на стене висит большое прямоугольное зеркало, к которому Линда старается стоять спиной. Линда ждёт. Она твёрдо знает – всё равно мама сейчас, прежде чем дать отмашку, эффектно протянув паузу, скомандует не терпящим возражений голосом и почему-то на вдохе: «Иди сюда! Покажи-и-иись! Зайди, слушай, в комнату, я сказала!» Чтоб войти в комнату надо всё-таки развернуться к своему ненавистному двойнику лицом. Можно, конечно сделать вид, что ничего не видишь, прищуриться, и, не рассматривая себя, шмыгнуть в дверь к маме. Но обычно это плохо получается, и взгляд, как не щурься и не коси, скользит по отражению перед носом. «Ну почему это старое зеркало так растягивает в ширину?! Скорее всего, стекло уже пошло волнами и кривит.

Не могу же я, правда, быть такой?! Всё кривит как в «комнате смеха»! Вот и в парке есть «комната смеха»». Линда её обожает, потому что там все равны, все смеются, и никто не замечает, какая она, Линда толстая. Линда с грустью ведёт по зеркалу пальцем. Обидно… очень обидно… родиться один раз и быть такой…

Линда в раздумье стоит перед зеркалом. Мама ждёт. Линда всей кожей чувствует, как мама ждёт. Мама сердится. Сейчас будет скандал, но она всё равно не торопится войти к маме в комнату.

Как всё-таки присутствие Линды может портить пейзажи на фотографиях или виды новой ширмы на платяном шкафу в коридоре! Именно поэтому она любит фотографировать просто пейзажи, где никого нет, или, по крайней мере, нет её – полянку, цветочную клумбу, какое-нибудь интересной формы дерево. А ширма на шкафу за спиной?! Такая красивая расцветка! Родители где-то достали эту диковинку из-под полы. Три дня ходили в магазин «Ткани»! Для нас с Юзей старались. Мама с папой всегда для нас стараются. Как они любят говорить? «Всё, что у нас есть – ваше! Мы живём для вас!» Вот и занавеску к шкафу, наверное, купили, чтоб нам было приятней входить в дом. Если бы в зеркале отражалась просто занавеска без меня, было бы ещё приятней и гораздо уютней. А если бы я была худая и жила в другом городе, я бы из такой занавески пошила себе брюки, или даже не брюки, а целый брючный костюм с таким внизу клёшем, чтоб все спрашивали «сколько сантиметров?» Сейчас все носят брюки клёш, и очень модно спрашивать: «А, у тебя сколько сантиметров?» Все знают, сколько у них сантиметров, потому что, чем больше, тем круче.

Мама вся в нетерпении. Линда уже слышит, как мама сопит. У мамы «коронарная сердечная недостаточность» и, несмотря на то, что маме очень нравится название её болезни и мама ею гордится, она, когда злится, всегда сопит. Линда знает, что сейчас мама, отложив «Литературную газету», уже приподнялась и почти села в гостиной на диване. Теперь мама резким, угловатым движением возьмёт со стола очки и наденет их на себя, от чего её лицо станет ещё строже, а глаза меньше и колючей. Сейчас мама будет пристально рассматривать Линду в упор, как если бы смотрела на затрапезную сцену с плохими актёрами.

Линде под этим острым и каким-то нездорово странным взглядом ужасно не по себе. Хочется сморщиться, стать очень костлявой и худой. Кажется, что костлявые и худые не выглядят так вульгарно и пошло, потому что у них нет сисек и при ходьбе ляжки не трутся, и в целом, когда говорят о костлявых и худых, вроде меньше вспоминают об их половой принадлежности. Даже могут говорить не как о «девочках – будущих матерях», а как просто о людях. Линде же кажется, что всё время, когда говорят про неё, все только и думают, как она выйдет замуж и будет рожать детей. А может, даже себе это представляют. До чего бы Линде хотелось быть невысокой с торчащими рёбрами и в ситцевом платье. Тогда было бы не так стыдно стоять перед мамой в кримплене, выставляющим напоказ все её архитектурные излишества.

– Причешись! – Это мама говорит просто так, для проверки связи, потому, что тоже знает, что Линда скажет: «Я уже причёсывалась!». Это каждодневный, обязательный ритуал. Тогда мама, быстренько построив терцию выше, «парирует»:

– А ты ещё причешись! С тобой что-то случится?!

Линда согласна – ничего не случится. Но вовсе не в этом дело, дело в том, что она уже при-чё-сы-ва-лась! Она, молча, стоит около ненавистного зеркала и медленно возит редкой расчёской по голове. Волосы электризуются, склеиваются, и голова становится похожей на прилизанный футбольный мяч.

– Причесалась! – Линда всё стоит в проёме двери.

От маминого оценивающего взгляда ничего не ускользнёт:

– У тебя плохой лифчик! – Мама внимательно рассматривает Линдину грудь. Линде кажется, что мама приценивается, что она не смотрит с расстояния четырёх метров, а медленно ощупывает её своими пальцами, как бы выискивая, то ли комочки, то ли вмятины. Мама так делает, когда ставит дрожжевое тесто, и потом запускает в него руку, чтоб лучше перемешать.

– Почему лифчик «плохой»? У меня и вчера был тот же самый.

– Ну, значит и вчера был плохой! – Мама просто в шоке от Линдиной тупизны, – значит, иди, сними и переоденься, – мама разочарованно сдёргивает с себя очки. Занавес. Первое отделение закончилось практически провалом спектакля под громкий свист публики.

– Неужели ты себя в зеркале не видишь? Посмотри, как у тебя всё висит! Ты же не в лес идёшь? – Мама говорит укоризненным тоном, постепенно входя в раж. Скорее всего, «Литературная газета» была скучной, и маме теперь очень хочется поговорить. – Ты же не в лес идёшь, – повторяет мама, – ты же идёшь в стоматологическую поликлинику, а там работают культурные люди. И нас там все знают. Ты идёшь через весь город. Неужели тебе не стыдно? Тебе не стыдно, так ты хоть о нас подумай! Нас пожалей! Меня с папой вообще весь город знает! И знают, чья ты дочка! А ты ходишь, как лахудра! Всё висит, и, вот что ты опять на себя надела?!

Линде тошно и противно. «Всё», которое «висит» – это что? Неужели мама не может сказать слово «грудь»? Или какие-нибудь несчастные «сиськи»? Опять «прилично» – «неприлично», «принято» – «не принято», «можно» – «не можно»… Всю жизнь одно и то же! Безоговорочно, безоглядно – «это так», а вот «это» не так, и никто, даже собственные родители, которые безусловно причисляют себя к культурным людям и элите Города, не хотят задуматься – почему? Почему что-то совершенно ненормальное и безумное можно, а то, что всего лишь необычное – нельзя? Чем-то же должны объясняться все эти «обычаи» и «законы». Как мама говорит: «Такой закон!» Откуда он такой?! В конституции СССР, что ли прописан?!

Да, нет! Нет там ничего про «плохие» и «хорошие лифчики», нет ни одной строчки про запрет на употребление слова «грудь». Линда сама из принципа всю эту конституцию два раза перелопатила, но нигде не нашла, почему женщинам в их Городе нельзя носить брюки якобы у неё «всё выделяется».

Ладно, пусть так. А, что в таком случае «выделяется», когда смеёшься в голос? Почему нельзя смеяться в голос? Почему надо улыбаться и прикрывать при этом рот ладошкой? Другое поведение, не то чтобы неприлично для девушки, гораздо хуже, оно вызывающе! Её могут причислить к «испорченным», а родителей перестанут уважать. Такое поведение вообще может навредить всей семье в целом.

Зато мужчины могут и очень громко смеяться, и ходить по общему двору в одних спортивных штанах без маек, почёсывая при этом свои огромные волосатые животы. Они могут напиваться до освинения и всю ночь горланить заунывные песни. Почему мужской волосатый живот и тренинги, демонстрирующие пах прилично? Почему говорить «висит» прилично, а слово «грудь» – неприлично? Столько всяких «почему», у Линды вся жизнь сплошные «почему». Но про «грудь» и «висит» это всё явно не мама придумала. Это слишком много и утончённо. Это, как мама говорит, «у нас так принято»… в Городе, в республике. Да, видно кто-то, когда-то и очень давно принимал ещё в древние века, и оно, это «принятое» так понравилось и прижилось, что даже генерал Ермолов в своё время ничего с этим не мог поделать.

Только мама почти всегда говорит «как принято», а сама делает так, как хочет. Она и слова употребляет, какие хочет. Например, «одела», а не «надела». Со стола после еды не «убирают», а «опорожняют». Лампочка – «плафон»; сапожки – «сапашки». Одним словом, у неё вообще совершенно свой русский язык.

Мама очень любит петь, но она никогда не хочет запоминать слов и всегда поёт по-своему:

– Стою на полустаночке… В огромной синей шапочке…

– Мамаааа!!! – Линда бросает уроки, – Не в «огромной синей шапочке», а в «цветастой полушалочке»!

– А тебе какое дело? – Мама искренне удивлена, – Как хочу – так пою! Мало того, что всякие глупости пишут, а я пою и ещё должна их запоминать. Можно подумать, это Муслим Магомаев поёт, – мама понижает голос, – «Ты моя мелодия!» – Было б что запоминать. Какие-то глупости про полушапочку.

– Полушалочку! Ну, так ты и в «Мелодии» поёшь: «Что тебя заставило уее-ехать от меня скорей?!» вместо…

– Слушай! Пошла отсюда! – Мама начинает не на шутку разъяряться, – что ты лезешь, не понимаю? Ты что, все уроки уже сделала?!

Скучно! Линде невыносимо скучно! Тоска наступает на горло своим немецким кованным сапогом, и слышно как под его тяжестью хрустит гортань.

«Уроки» это железный довод… это козырь, это джокер, это туз за ухом… Нет! За обоими ушами! Против слова «уроки» бессилен всемирный катаклизм. «Уроки» – единственное, что интересует маму даже больше лифчика, который «плохой». При «уроках» глагол «висит» блекнет. «Уроки» – это всегда убойно. Когда Линда, как мама говорит «забывается», вся её горячность гасится пожарной пеной, синтезированной из слова «уроки», потому что отличная учёба в школе, «пятибалльный аттестат» и поступление в институт – единственное оправдание самого существования Линды на Земле.

То есть, она обязана стать гордостью родителей, примерной ученицей, которая скоро станет студенткой. Тогда окружение и уже родители, конечно, ей простят, что она «девочка». У неё с дипломом об окончании ВУЗа несколько уменьшится количество обязанностей и появятся некоторые права и привилегии. Мама любит говорить об «абитуриентстве», «целевой направленности» и «знаковой харизме». Всё это по отношению к Линде. Ещё много чего говорит мама, потому что она – преподаватель русского языка.

Она действительно знает очень много разных слов, в том числе, и иностранных, поэтому считает себя очень образованной, а значит её речь – образец для других. То есть, все вокруг должны внимать ей и «перенимать», как она говорит, «манеру поведения».

А ещё у мамы есть «Медицинская энциклопедия» – однотомник зелёного цвета 1956 года выпуска с вазой и вскарабкавшейся на неё змеёй на обложке. Именно благодаря этой энциклопедии – бездонного кладезя народной мудрости 1956 года, мама черпает бесконечно заумный «лексикон» и всем подряд ставит медицинские диагнозы. Если кто-то осмелился усомниться в правильности поставленного мамой диагноза и говорит, что врач назначил другое лечение, мама очень возмущается:

– Да! Много они понимают, эти врачи! Я давно сама себе врач! Я же лучше знаю что говорю, не правда?

Но зубы мама лечить не умеет. Вот тут-то она и подкачала. Или, скорее всего, умеет, но у неё нет этого «специального раствора», который замешивают на стекле, а потом закладывают в зуб и «бормашинки» тоже нет, «вот этой штуки, которая делает „тр-тр“». Поэтому теперь Линде как всем «бродягам», придётся топать в поликлинику и, главное, действительно через весь город. Надо гладить юбку, потому что в «домашней» за порог не выйдешь. Домашняя такая изодранная, что вполне могла бы сойти за реквизит для какого-нибудь фильма про партизан, в «приличной» дома ходить нельзя, потому что мама всегда говорит: «если у тебя нет старого, то не будет и нового!» Это к тому, что дома юбка «износится», а вещи надо беречь.

Теперь вот придётся переодеть лифчик, потому что мама говорит, что этот – «плохой». Чем он «плохой»? Лифчик как лифчик. И вчера был этот, и позавчера. Можно подумать, что ей покупают какие-то заумные «анжелики» с крючком впереди, как у Наташки из её класса. Наташке хорошо – её родители развелись и теперь обе бабушки её балуют: то одна подкинет деньжат, то вторая. Вот Наташка и насобирала нужные деньги на лифчик – аж целые 25 рублей. Теперь она ходит в нём в школу каждый день и всем девчонкам показывает в женском туалете, какой он красивый: маленький кусочек настоящей болгарской капиталистической жизни, с каким-то тонкими, словно паутинка, кружевами и бантиком прямо над крючком посередине. На Наташку всегда, что не одень – всё красиво.

А чего Линде? У неё обычный атласный голубой лифчик за три рубля сорок копеек, купленный в отделе «галантерея» прямо через стенку от «Книжного магазина» на площади Ленина. Как-то выручает и ладно. И по большому счёту, Наташка худая, и ей всё идёт, а Линду только такое монументальное сооружение за три рубля сорок копеек и сможет выдержать. Лифчик, как лифчик, если не показывать его в школьном туалете, то какая разница с бантиком он, или нет? Кто его там внутри видит? Надо просто стараться не носить трикотажные вещи сверху, потому что они, как бы обтягивающие в некоторых местах, и тогда грудь кажется ещё больше, ещё больше – это ещё стыднее.

Тут без трикотажа просто перемещаться в их Городе по улице – большая наука, этому специально учиться надо. Вот, к примеру, если ты идёшь одна, надо идти очень близко к стенке, немного ссутулившись, потому что так грудь кажется меньше, и смотреть надо обязательно под ноги. Если идёшь по-другому, прогулочным шагом и, разглядывая витрины, это означает, что ты – «свободна», никуда не спешишь и с тобой можно познакомиться.

Тут уж обязательно привяжется кто-то из прохожих мужского пола – в спортивных штанах, туфлях и пиджаке и будет стараться с тобой заговорить всю дорогу или хватать за руку, пока не вопрёшься в чужой подъезд, делая вид: «Я тут живу! И вообще сейчас позову папу!» Но, на самом деле настоящего папу лучше не звать, потому что это будет грандиозный скандал, и от папиного: «Ти винавата!» Линду уже тошнит. То есть, что бы ни случилось, «виновата» она.

Линда виновата всегда, во всём и везде, потому, что у папы и мамы есть железный довод: «Зачем туда пошла»?! То есть, чтоб дойти спокойно без приключений до пункта назначения – взгляд потупленный, походка быстрая, передислокации – у стенки и мелкими перебежками. Взгляд в целом желательно поднимать только когда переходишь через дорогу, чтоб не попасть под машину. Хотя и тут рискуешь. Машина может остановиться прямо на проезжей части и, высунувшийся в окно по пояс, жизнерадостный водитель будет убедительно и настойчиво приглашать сеть к нему на переднее сиденье, чтоб «падвезти»…

Да, мама права! Надо быть очень осторожной, ведь правильно сходить через весь город в стоматологическую поликлинику, не опозорив ни себя, ни всю семью – это ещё не каждая сможет. Тут ко всему ещё присутствует весовой расизм. Всё у той же Наташки, с дорогущей «анжеликой» в кружевах под школьной формой, гораздо больше шансов дойти вовремя и просто полечить зубы, потому что Наташка, как мама говорит, «худая и невзрачная», а на Линду все обращают внимание потому, что она «яркая» и «бросается в глаза».

Да, Линда, действительно очень яркая. Её никто никогда ни с кем бы не спутал. Мама считает её очень красивой и гордится тем, что на неё на улице смотрят.

Ещё как смотрят! Со стороны Линда похожа на взрослую женщину, располневшую мать семейства, но удивление и сомнение в её «порядочности» вызывает причёска. Линда со своей фигурой пожилой женщины, почему-то не с традиционным заколотым на затылке пучком тёмных волос, а с короткой стрижкой «под мальчишку», как требовала мама. Волосы жидкие и тонкие, разлетаются во все стороны при первом же дуновении ветерка. Тогда голова напоминает брошенное птичье гнездо, в котором уже давно вывелись птенцы и покинули его за ненадобностью. «Чтоб шея была открытая!» – Так говорит мама, и проводит по своей шее тыльной стороной ладони, как бы легко приподнимая свои несуществующие волосы.

Линда не хочет лишних дебатов и поэтому стрижётся какой-то «лесенкой». Её овальное, с большими щеками лицо тогда становится ещё круглее, а красные прыщи на лбу делают лицо похожим на винегрет. Но мама уверена – Линде все завидуют, вот и косятся. Линда тешит её самолюбие своей монументальной степенностью – почётным приоритетом настоящей женщины востока. Тем не менее, такие мелочи, как «плохой лифчик» могут испортить совершенно завораживающую картину шествия «восточной красавицы» в стоматологическую поликлинику, и мама любит, как она говорит, чтоб «всё было красиво».

Поэтому она по миллиметру рассматривает Линду каждый раз, словно в общей бане среди мыльных тел опытным глазом выбирает себе невестку. Линде в такие минуты кажется, что она похожа на кусок говядины, висящий на огромном крюке в мясной лавке, а усатый мясник в кровавом халате с маминым лицом тычет этот кусок в нос покупателю и крутит во все стороны, расхваливая достоинства и прикрывая пальцами недостатки.

Брату Юзе жить легче. Он младше Линды на два года и очень удачно попал в школу Олимпийского резерва. Дома его практически не бывает, они с Линдой уже почти совсем не видятся и не ссорятся. Они выросли из очень разных яйцеклеток, поэтому у них разные взгляды на жизнь.

Линде скоро исполнится шестнадцать лет. Родители, абсолютно уверенные в её гениальности, отдали Линду в школу гораздо раньше, и все годы учёбы любили этим щеголять при каждом удобном и неудобном случае. У Линды пух над верхней губой, чёрные бакенбарды и непривычное для слуха имя «Линда». Не то, чтобы её так назвали в честь легендарной жены Поля Маккартни из группы «Битлз». Мама про существование «Битлз» вообще даже не подозревает. Мама не уважает эстраду. Она любит классику. Она делает вид, что автор «Жизели» Адан – её сводный брат по отцу. Назвали же Линдой просто так. Потому что никого так не зовут. Спросить маму – «оригинально и красиво». Спросить Линду – тупо и вычурно.

Она через три месяца закончит школу. Через три месяца она уедет из этого Города, потому что будет поступать в институт! Неважно, в какой, неважно зачем, самое главное – она больше не будет тут жить! Она будет жить в другом городе, очень далеко отсюда, ходить по улицам медленно и смотреть по сторонам, на витрины и перед собой. А может быть даже если ей где-то в новом городе понравится, она сядет там на лавочку и будет просто одна сидеть сколько захочет! И никто в ту же секунду не подсядет и не будет сперва молча смотреть ей на бёдра и на сиськи, а потом, вальяжно положив ногу на ногу, закидывать руку сзади на спинку скамейки. И больше никогда она не увидит этих усатых дядек с масляными глазами, так и не научившимися в своей речи правильно употреблять местоимения «он» и «она».

И ещё… и ещё, скорее всего, она будет жить в общежитии, где будет много разных ребят – её ровесников. Она обязательно будет со всеми дружить и куда-то ходить вместе, хотя в их Городе это «не принято». Девочки должны сидеть дома, чтоб их никто не «задел», а мальчики, со стороны похожие на толпу агрессивных, не выспавшихся шакалов, рыскать по улицам в поисках приключений. И ещё у неё в общежитии будет балкон. Обязательно будет балкон. Не «застеклённый», превращённый в кладовку для маринованных огурцов и санок, а большой, открытый, с голым небом, столиком и петуниями в горшках. Петунии будут двух цветов, например, белые и красные. Тогда прохожим издалека будет казаться, что весь балкон покрыт розовой пеной. А если ей не дадут общежитие, то она посадит цветы на балконе домика, который будет снимать. Так она даже знает, каким будет этот домик. Она знает, потому что он у неё уже есть – маленький, светло-серый с высокими деревянными воротами, и весь в цветах. Его Линде подарила тётка – мамина двоюродная сестра. Точнее, тётка подарила целый макет, но оставить себе удалось только домик.

Тётка приезжала редко. Она раз в два-три года заскакивала к ним на денёчек и почему-то всегда была «проездом». Линде страшно хотелось, чтоб она осталась у них, ну хоть на немного подольше, посидеть с ней, поговорить, но тётка всегда куда-то очень спешила. Она за один день ухитрялась полностью перебить их семейный уклад, разрушить годами накопившиеся «ценности». Тётка громко пела и очень громко смеялась. Она снимала с пальцев многочисленные золотые кольца и «разбрасывала» их по квартире. Мало ела, говорила что-то абсолютно безумное, рассказывала, что «не хочет поправляться»! Одним словом, вела себя крайне вызывающе и поэтому, когда она уезжала, мама перевязывала лоб платком и говорила что у неё от этой ненормальной сестры «вышли мешки под глазами». Так вот эта же тётка привезла и подарила Линде не новую белую коробку, на которой был нарисован паровоз и что-то очень выразительно написано по-немецки. Линда узнала этот язык по двум точкам над одной буквой.

– Извини, Линда, – тётка с какой-то бездумной радостью заглядывала ей в зрачки, – извини, что не придумала ничего другого, но Раф вырос и не играет этой игрушкой. Я подумала – она не новая, но может тебе понравится? – Тётка продолжала без зазрения совести оригинальничать. «Хотя, – вдруг радостно подумала Линда, – может ей просто нравится злить маму? Причём у неё это неплохо получается!»

– Я всегда знала, что ты ненормальная! Мама на этот раз не стала дожидаться отбытия тётки, перевязала голову платком и «выпустила под глаза мешки» прямо при ней, – зачем молодой девушке паровоз?! Ты сейчас думала, что делала?

Тётка смотрела на маму бессовестным зелёным взглядом и глупо, но очень жизнерадостно щёлкала рыжими ресницами.

У тётки тоже была дочь, старше Линды на семь лет. Линда сама однажды слышала, как мама и тётка кричали на кухне, обзывая друг друга разными словами, и мама говорила, что «никогда не поверит», зная, что тётка сама «распущенная», значит и её дочь «не очень-то вообще-то», и что они обе выходили замуж «нетронутыми девушками». На что тётка, видимо, оскорбившись за дочь, отвечала, дескать, ещё неизвестно, возьмут ли Линду замуж вообще при такой ненормальной мамаше!

Так с мамой могла говорить только старшая сестра…

– …Она должна думать, как будет жить дальше, – мамин голос вернул в действительность и принудил философствовать о делах насущных, а не о потерянной девственности пятидесятилетней тётки, – она должна думать, как будет учиться в ВУЗЕ! – Мама уничижающе посмотрела на двоюродную сестру, потому что её дочь мало, что вышла замуж «не девушкой», так даже в «ПТУ на сварщика» не поступила, мама так и кричала: «На сварщика!», – Она причитала: «Моя Линдочка должна на „отлично“ закончить школу, понимаешь?! Получить диплом! Должна уметь себя блюсти и быть целомудренной, а ты припёрла в подарок девушке идиотский локомотив! Зачем он ей, спрашивается?!»

«…Ага …Ага, – Наслаждалась Линда, – твоя дочь кроме института должна думать, как выйдет замуж и будет детей рожать…» И вообще Линда всегда восторгалась привычке мамы говорить в её присутствии о ней же в третьем лице, как о чём-то, то ли постороннем, то ли неодушевлённом, как если бы она была каменным истуканом.

– Думать, как исправить оценки по математике, как научиться за собой ухаживать… купаться вовремя, – мама декламировала с большой душой и проникновенно, – носить тёплое бельё, смотреть за собой как за будущей женщиной-матерью…

…Усатый мясник с маминым лицом… мясо на крюке и волосатая рука, машущая топором… Всё для покупателя! Подходите, выбирайте!

– … А ты – этот драндулет в коробке!!! Подарила бы девочке духи, ну, или не знаю там, чулки… книгу какую-нибудь… Нет, я тебе это никогда не забуду! – Мама с видом оскорблённой невинности развернулась на тапочках и, зацепившись носком за угол ковра, прошествовала на кухню.

– Ну, хорошо, ну! Хватит! – Тётку начинают терзать муки совести. Тётка не рассчитывала на такую степень психоза. Она бросает белую картонную коробку на стол и идёт за мамой. Дверь на кухню с силой захлопывается. Сейчас они там будут что-то друг другу интенсивно доказывать, кричать, может разобьют пару чашек, потом помирятся и вместе сядут пить чай.

Мама – «порядочная и честная» семейная женщина, при муже и двух «прекрасных» детях. Тётка – дважды неудачно замужняя, сейчас при каком-то «Жоре».

Дамы громко доказывают друг другу свою правоту на кухне.

Наконец-то дверь в кухню плотно прикрыта и в «гостиной» никого нет!

Линда осторожно, как если бы в коробке были подтаявшие пирожные, медленно приподнимает крышку…

Существуют параллельные миры? Да, пожалуй… Скорее всего, существуют. А кто их видел взаправду? Нет, не слушал страшные байки про «чёрный-чёрный гроб», шёпотом рассказанные в комнате без взрослых, когда прямо чувствуешь, что от липкого страха расширяются твои же зрачки, а именно сам видел этот мир? Кто видел другие миры, тоже параллельные, но которые не с приведениями, а которые действительно есть на Земле? В которых тоже живут люди. Только это другие люди. С первого взгляда они немного похожи на людей, которые живут в одном городе с Линдой. Они тоже ходят на работу, ночами спят, в полдень обедают, принимают душ, купаются в море, растят детей. Но, что они одинаковые, кажется только с самого начала.

Оказывается, на самом деле, это совсем другие люди! Странные такие, как инопланетяне! Их женщины могут безудержно и заразительно смеяться прямо посреди улицы, мужчины не стесняются при всех их обнимать за плечи, даже целовать, и никто не думает, что эти женщины «испорченные». Они могут за столом вместе с мужьями пить пиво и некоторые даже умеют курить. Мужчины и женщины ласкают своих детей, они не кричат на них и не ругают постоянно.

Да ещё мужчины могут сами ходить с детьми на прогулку! Без женщин. Просто взять своих детей и пойти с ними гулять. Они не будут стесняться, что встретили знакомого, и теперь весь Город узнает, что он «не мужчина», а настоящая «баба», потому что не пьёт с мужчинами, а гуляет с детьми! Так ведь и дети у них странные. Они не висят голыми на чужих абрикосовых деревьях, лысые и в зелёнке, с удовольствием грызя маленькую, размером с изюм, кислющую завязь.

Они не рвут цветы на газонах, а даже поливают их, что-то вырезают из цветной бумаги и делают аппликации. И девочки вообще не стесняются, что они родились девочками, они пищат и капризничают, чтоб их приласкали. Ещё в этом параллельном мире есть дома. Ах! Какие в этих параллельных мирах дома! Маленькие, совершенно кукольные домики с деревянными балконами, с которых свешиваются цветы под смешным названием «петунии». Петунии в узких, длинных горшках перемешиваются друг с другом, как акварели и очень сильно пахнут, но только ночью. Домики с клумбами и дорожками из белого камня, с вышитыми занавесками под резными наличниками. Линда вспомнила о новых «девятиэтажках», где лифты не работают, потому что шахты доверху забиты отходами, и её мутит от вони, которую издаёт гниющий мусор.

У тех, у странных людей есть праздник, и Линда об этом твёрдо знает, это совершенно загадочный праздник, который называется «Рождество». Когда оно, это самое «Рождество» приходит по календарю, никто вокруг не знает, в Городе, да и в стране его не празднуют, но все говорят, что этот праздник всё равно что наш Новый год, но не такой интересный.

Да! Новый год, это, безусловно, сказка!

Под Новый год даже Город стараются приукрасить – на высокую сосну около горсовета вешают гирлянду из, крашенных масляной краской, разноцветных лампочек и кладут куски матрасной ваты. В прошлом году написали на красном полотне белой зубной пастой и повесили на сосну полотно: «С Новым 1979 годом!» К вечеру вместо снега пошёл дождь, и зубная паста потекла. Навряд ли, у тех, в параллельном мире есть транспаранты из зубной пасты. Значит, это неправда, что на Рождество у них некрасиво.

Линда представляет, как тихо подходит к заснеженному окошку с желтоватым, тёплым светом, встаёт на цыпочки и осторожно заглядывает в него. Она видит нарядную ёлку и блестящие коробки под ней. Целая куча разных коробок – больших, маленьких, опоясанных разноцветными яркими лентами, как на картинках в детской книге.

Конечно, как говорит мама, подобные коробки – «мещанство и признак дурного тона», но… но так хотелось бы хоть разочек увидеть … просто увидеть такую широкую ярко-красную ленту от подарка! Ну, и пусть это «мещанство»! Хотя, по мнению Линды, подарки, даже завёрнутые в газету, тоже получать очень даже приятно… И всё же, хоть разочек… один бы только разочек взглянуть на такую ёлку со свечами… И ленты, наверное, атласные и блестящие…

Ой, – сама с собой смеётся Линда, – я сейчас подглядываю в чужие окна, как андерсеновская «Девочка со спичками!» Это же сказка! Глупости какие-то! Наша страна – лучшая в Мире! Мне что – подарков мало?! У меня всё есть! И всегда было! Вот если бы только ещё можно было спокойно стоять в очереди за хлебом, и сзади бы никакой дядька не тёрся об тебя, а когда повернёшься, чтоб посмотреть, чего ему там сзади надо, не делал бы вид, что очень внимательно рассматривает в окно гастронома такой архитектурный шедевр, как здание с забитой лифтовой шахтой напротив, было бы вообще замечательно и без этого буржуйского Рождества.

Не, правда, лучше бы в тёткиной коробке были пирожные! Да и пусть растаявшие, зато привычные, не будоражащие душу «шу» или «эклеры» с коричневой, ужасно сладкой подливкой сверху, которую Линда всю жизнь отколупывала ногтем и выбрасывала. Она знает, что такая подливка называется «глазурь», но ей не нравится это слово, похожее на «всевидящее око». Она её терпеть не могла. Когда Линда была маленькой, ей казалось, что «глаз-урь» за ней всё время из коробки подглядывает.

А тут под крышкой – железная дорога! Совсем как настоящая, но очень маленькая: чёрный с красным живой паровоз и к нему в комплект – настоящие вагончики разного цвета – длиннющий товарняк – коричневые, чёрные, тёмно-зелёные. Собранные, казалось бы, под микроскопом, с нереальной немецкой скрупулёзностью, с мельчайшими деталями. Настоящие, настоящие, живые и работающие. Вот и рельсы, и пульт управления. А вот на пульте приклеенная бумажка всё для того же выросшего Рафа, не владеющего немецким языком – «задний ход». Это же целая замечательная деревня с окрестностями. Тут есть несколько деревьев, мостик, и тут же…

Линда поднесла маленький пластмассовый домик к носу и закрыла глаза. Она была уверена – это он, тот самый, знакомый домик. Петунии на балконе должны пахнуть! И в самом деле… В самом деле, в ту же секунду она ощутила совершенно восхитительный аромат. Нежный и тонкий, как китайский шёлк… или как застывший в воздухе финальный аккорд органа…

Это пахли, посаженные хозяевами домика, цветы. Только почему белокурая леди и высокий господин посадили на своём балконе одни белые? Ведь если посадить белые вперемешку с красными, то издали покажется, что домик залит розовой пеной.

Линда схватила домик и, заскочив в «детскую» комнату, уселась за письменный стол. В ящике лежали фломастеры. Выбрав красный и поярче, она, высунув кончик языка от усердия, стала пририсовывать недостающие красные цветы. Получалось безумно красиво!

– Ты что делаешь? – Мама почти вплотную подошла совершенно бесшумно. Где она так научилась ходить? Или они с папой специально по всей квартире настелили ковры и коврики, чтоб легче было Линду «контролировать»?

– Я? – Линда резким, давно отработанным движением живота, задвигает ящик письменного стола внутрь.

– Ну не я же, – мама уважала остроумие.

– Я делаю уроки! – У Линды чистый комсомольский взгляд и открытое лицо.

– А-а-а… – Мама казалась очень разочарованной. С сестрой своей она уже помирилась, и теперь надо было выбирать, или снова читать «Литературную газету», или отчитывать Линду. Пожалуй, мама выбрала второе, но Линда всё, как обычно, испортила, – давай, давай, делай… так! – Вдруг, словно вспомнив о чём-то очень значительном, взбадривается мама, – надеюсь, ты не собираешься играть, как дурочка этим па-ра-во-зам? – Когда мама хочет вложить особое презрение к чему-то или кому-то, она коверкает слова и меняет ударение.

– Я?!

– Нет, я! Не придуривайся, знаешь!

– Да я просто удивилась, что ты такое спрашиваешь! Мне же к институту надо готовиться! Оценки исправлять…, – Линдины глаза очень круглы и по-детски доверчивы.

– Хорошо, что ты это понимаешь! Ну, давай, делай, делай уроки. Только не заставляй меня, чтоб я что-то проверила. А эту дрянь, – мама кивает в сторону салона, – я даже Юзику не покажу. Зачем ему? Он тренируется, ему есть чем заняться. Пусть, когда поедет домой, – мама мотнула головой в сторону кухни, – заберёт обратно.

– Ну, конечно, мамочка! – Линда хлопает длинными ресницами, и её толстое, круглое как блин, лицо растекается в умиленной улыбке.

А может, минуту назад это пахли не петунии? Может, это на домике всего лишь запах духов от пальцев дважды разведённой тётки, которые ей дарит «неприличный» Жора?

До стоматологической поликлиники Линда добралась относительно без приключений, потому что не пожалела пяти копеек. Она прошла через огромный двор пешком, тут же вышла почти к горсовету (здесь останавливать свои машины с предложением «падвезти» может только патентованный дебил), села в троллейбус и проехала две остановки. Правда, сидевший рядом с ней дядька с щеками, небритыми дней пять, всё делал вид, что прямо падает от усталости и причём постоянно на Линду. Он то придвигался, то расставлял бёдра, чтоб коленом прикоснуться к её ноге. Ну, да ладно! Линда привыкла, что просто так никуда не попадёшь. Она культурно отодвигалась и убирала ногу. И чего терпеть-то? Всего две остановки!

Лишь бы с врачом повезло – лучше, если попадёт женщина. Потому что мужчины всегда делают вид, что ковыряют зуб, а сами кладут локоть на грудь и шевелят им там. И Линда не знает, то ли ей больше бояться этого локтя, то ли сказать, мол, уберите свою руку, но тогда дядька – врач ковырнёт глубже в зубе и обязательно сделает больно! А кому пожалуешься? Да никому! Мама скажет что-нибудь, типа того, что это из-за очередного «плохого лифчика», а папа сделает вид, что вообще не понимает, о чём разговор, а если даже случайно «поймёт», то ей же хуже! Тогда её больше вообще не будут выпускать из дому, мама бросится «умирать» – ляжет на неделю на «больничный» и будет говорить, что «львиная доля её болезни – это Линда». «Больная» мама круглосуточно дома всю неделю – это слишком! Так зачем оно надо?! Надо сидеть и думать о чём-нибудь другом.

О том, как например, по утрам в маленьком домике нараспашку открывается окно и в него выглядывает девочка, почти её ровесница. Она худенькая и голубоглазая. Девочка счастливо улыбается лучам солнца, из окна видна опушка леса и зелёное озеро с лилиями. Линда толстая и с чёрной порослью волос на больших щеках. Мама уверяет, что это красиво и, слюнявя пальцы, заворачивает кучерявые бакенбарды в стручок и говорит, что так Линда похожа на «испанку».

Когда Линда была маленькая, она думала, что «испанка» это из сказки Андерсена жирная утка к красной тряпочкой на лапке, которой привели показывать Гадкого утёнка. Конечно, вся её жизнь и будет, как эта сказка про гадкого утёнка. Она, конечно, вырастет, похудеет и превратится в Прекрасного Лебедя, перед которым все вокруг и даже эта девочка из домика, пленённые её красотой, преклонят шею. Они даже не узнают её. Но это будет потом, чуть попозже. Пока же в их Городе тоже есть озеро, но оно всё в тине, и просто так, без папы туда ходить нельзя. В парк без мужчин вообще ходить нельзя. Ни Линде, никому…

У-юй! И что за счастье бывает?!

При звуках фамилии врача у Линды морщится лицо, как будто зуб действительно болит и действительно сейчас.

– Это ваш нови участкови, – усатая регистраторша в маленьком окошечке отрывает палец от списка названий улиц и приписанных рядом фамилий врачей. Она кажется довольной до безобразия, прямо, можно сказать, счастливой.

Линда в шоке! Она не хочет к врачу – мужчине! Да лучше пусть все зубы у неё сгниют! Но маме ведь ничего не докажешь. Если сказать, что было больно и потому, мол, ушла, мама будет ругаться и говорить: «Что, не могла потерпеть?! Не любишь ты напрягаться! Привыкла на всём готовом! Ты же потребитель – тебе же только дай, дай, дай! А подумать о том, что родители после работы усталые и не могут с тобой ходить по поликлиникам, что ты сама давно взрослая и можешь лечиться одна, ты, конечно, не желаешь. А почему?

Правильно! Потому что всю жизнь только о себе думаешь. Вот и всё объяснение. Потому что эгоистка и хамка. Что, теперь я всё должна бросить и идти с тобой, потому что ты – взрослая девушка и твои зубы должны быть в порядке?!»

Ужас! Снова магазинное мясо на крюке!… Да пусть этот мужик стоматолог хоть всю голову на грудь кладёт, чёрт с ним!!! Это лучше, чем слушать маму.

И всё же Линда пытается сделать ещё одну попытку.

– Ну, мы только недавно туда переехали, мы жили по другому адресу, – она быстро сочиняет прямо на ходу, – мы жили на другой улице, у меня был другой врач.

– Слюши! Живёшь? Всо! Вот анкета, вот номер! Паследни! – Дряблая старческая рука высовывается в окошко регистратуры и протягивает Линде двойной листок, прижимая большим пальцем с обломанным ногтем огрызок бумажки, похожий на автобусный билет с номером 13.

«Ну ёлы-палы…» – Линда скручивает «личную карту» из двух листов в трубочку, суёт её подмышку и уныло плетётся по обшарпанному коридору ко «второму кабинету». Именно там сейчас она будет терпеть множество железок в своём зубе, постоянно задевающих за что-то сильно болючее, и ещё ставить врачу очень квадратные и наивные глаза, делая вид, что ничего не происходит, если же и происходит, она ничего не понимает.

В кабинет никто не вызывает. Там врачей этих человек семь-восемь. Длинная такая комната со столами и решетками на окнах. «Ну, это, наверное, для тех, кто хочет от страха выброситься из окна», – тупо, сама с собой шутит Линда, – надо заранее спросить, у кого двенадцатый номер, запомнить, во что этот «номер» одет, а потом, когда он выйдет, зайти, как «тринадцатый», посмотреть, какое кресло свободно. Значит, с него «двенадцатый» и встал. Надо гордо, независимой походкой пройти через длинное помещение на глазах у всего медперсонала и сесть туда.

Независимой походкой пройти будет очень трудно. Все врачи, хоть и работают, но всё равно обернутся, чтоб посмотреть на Линду. Сперва они будут искать рядом с ней ребёнка, а потом поймут, что ребёнок – это сама она. Большая, толстая, с высокой грудью в «хорошем лифчике». Они, конечно, будут делать вид, что всё нормально, что к ним пять раз в день приходят девочки, силуэтом похожие на многодетных матерей, но с совершенно дурацкой стрижкой «лесенкой» и насвистывающие себе под нос.

Но, если резко повернуться, то видно, как они друг с другом переглядываются; медсёстры, так прямо беззастенчиво сбиваются в кучки, о чём-то быстро-быстро говорят и кивают на неё. Ой, да чихать! Линда давно ко всему привыкла. Ведь она так живёт. Это её образ жизни. Сколько себя помнит, всегда так было. На неё смотрели, над ней смеялись, и другого она попросту не видела.

Линда терпеливо сидит в коридоре и рассматривает зловещие картинки на стенах. На одной огромный жирный червяк, улыбкой почему-то напоминавший соседку тётю Тину, которая ни с кем во дворе не здоровается, и как только мама вывешивает бельё, начинает интенсивно подметать на верхнем этаже, вгрызался в зуб ребёнка. У того было обезумевшее лицо и выпученные глаза, а снизу под рисунком стояла подпись: «И ещё мы вырастем!». «Вырасти» на плакате грозились, то ли окончательно ошалевшие дети, то ли чёрные дыры в зубах, то ли червяки с наглыми улыбками, похожие на тётю Тину…

На другой картинке была изображена страшная рука с сигаретой: видимо, художнику позировала регистраторша с поломанным ногтем. А под рукой красовалась надпись: «Докуривание чужих сигарет увеличивает риск венерических заболеваний!»

Тоска… тоска… Господи! Какая тоска…

Таки надо же спросить у кого двенадцатый номер. Надо его запомнить и проследить, когда он уйдёт.

«Двенадцатый» выл так тихо и скорбно, что его практически и не было слышно. Он просто создавал звуковой фон, на котором даже визг бормашин не казался таким зловещим. «Двенадцатый номер» уткнулся носом маме в рукав, иногда отрывая обонятельный орган, чтоб вдохнуть поглубже. Тогда бывало видно, как он, этот двенадцатый номер, праведными соплями заполировал до лакового блеска мамину одежду.

Линда ждала долго. «Двенадцатый» всё не выходил.

«Да что этот, как его… – Линда взглянула на номер с фамилией врача, – этот Голунов с ним делает?! Он что, все зубы решил ему перелечить? А может, надо спросить? Заглянуть и спросить? Вдруг он думает, что меня нет, и пошёл курить? Уйти то совсем он не мог, потому что…», – и вдруг её осенила страшная догадка! Да, конечно же, мог! Он запросто мог уйти, потому что я – последняя на сегодня! «Тринадцатый» номер не заходит, может, боится или ещё чего, а четырнадцатого и вовсе нет!

Она рванула к двери. Постучала, конечно. Звук работающих бормашин тише не стал. Да её там просто не слышат! Линда с силой распахнула дверь, резко дёрнув её на себя. Все были заняты и никто в её сторону даже не обернулся. Кто работал, кто просто смотрел в окно. Две санитарки, уютно устроившись на диване, покрытом белой простынёй, наверное, наперегонки вязали носки, так быстро бегали их пальцы. «Ну, какой же из себя этот самый Борис Годунов?!» – У Линды от страха и разочарования рябило в глазах. Она уже готова была расплакаться от всего, что сегодня пришлось пережить. Понятно, это просто такая жизнь в этом Городе, всё привычно, ничего гипер, и тем не менее, иногда хочется расслабиться, поплакать, например, как тот счастливый двенадцатый номер.

Она выбрала взглядом женщину с самым добрым лицом, которая по хорошему не должна была начать кричать, подошла к ней и неожиданно даже для самой себя громко, перекрикивая бормашину, спросила:

– Скажите, пожалуйста, а где принимает доктор Годунов?

Женщина убрала ногу с педали и удивлённо посмотрела на Линду:

– Годунов давно отпринимал своё в трагедии Александра Сергеевича Пушкина и умер, а если ты ищешь доктора Голунова, так он недавно ушёл.

– Как «ушёл»?! А двенадцатый номер? Он…

– А двенадцатый номер вышел с другой двери, – весёлая доктор с добрым лицом показала на приоткрытую дверь в самом конце длиннющей комнаты, – потому что рот свой так доктору и не открыл. Всё. До свидания. Выход сзади тебя…

От мысли, что она как «уличная» и «бродяга» «прошлялась» полдня неизвестно где и «припёрлась домой с не запломбированным зубом», что «ни черта ей нельзя доверить, и я сейчас позвоню в поликлинику, и спрошу, что произошло?» У Линды в коленках заиграл нарзан! Она хорошо знала это чувство. То есть, сперва нарзан, потом ноги вообще невозможно оторвать от пола, потом надо по стенке сползти и сесть на пол, потому, что идти всё равно уже никуда невозможно и, закрыв лицо руками, плакать.

От мысли, что из-за какого то несчастного Годунова, который умер в трагедии Пушкина и поэтому пренебрегает своими прямыми обязанностями, уходит с работы раньше, не дожидаясь тринадцатого номера, и вообще от полной безысходности, Линду вдруг охватило такое дикое отчаяние, что она вовсе не сползла на пол, ободрав спиной плакат «Докуривание чужих сигарет увеличивает риск венерических заболеваний!» с дурацкой рукой из костяшек, а напротив, собрав всю волю в кулак, и не обращая внимания на удивлённые взгляды, побежала к гардеробу.

В гардеробе было пусто. Только две ноги от колена в мужских туфлях торчали из-под висящего на вешалке белого халата.

Линда сбила бы их, потому что заметила в последнюю секунду. Времени на «сообразить» не было вообще. Надо было что-то сотворить, что-то сказать, чтоб обнаружить своё присутствие. Попросить объяснить ситуацию… ну, сделать что-то в конце концов! И всё равно надежды на то, что какой-то Борис снова облачится в халат, вернётся в отделение и осчастливит себя ковырянием линдиного зуба, не было никакой.

Линда сделала глубокий вдох:

– Вы… вы… доктор Годунов?

Из-за халата донеслось, то ли «да», похожее на «нет», то ли «нет», похожее на «да».

– Я вас ищу, чтобы спросить, чтобы выяснить, вы – член партии? – Линда почувствовала одновременно всеми вегетативными нервами вместе, что это – катастрофа…

– Чего?! – Из-за повешенного халата показались рука и открытый от удивления рот.

Неизвестный медленно оглянулся по сторонам и, не найдя никого другого, уставился на Линду.

Линда стояла дура-дурой, прикусив язык и на редкость внимательно рассматривала свои туфли.

– Чего ты сказала?! – Голос прозвучал гораздо мягче, с какими-то бархатными низкими нотами. Так, наверное, разговаривают с больными или дебильными. В их Городе настоящие мужчины так не разговаривают.

– Выи-и-и член партии?

Доктора, кажется, начинала забавлять сложившаяся ситуация.

– Я – не член, и, что главное – никогда им не буду.

С Линдой, тем более, никогда никто так не разговаривал. Она прекрасно поняла, что Борис Годунов, как его окрестила Линда, шутит, и что в слова «не член» вкладывает именно тот смысл, который вкладывают они в школе на переменках, или когда говорят о самом сокровенном в раздевалке спортзала перед уроком физкультуры. Это было так неприлично! Если б всё это услышала мама… Линда даже не могла себе представить, что прям сейчас и вот тут сделала бы мама. Но ещё страшнее было от того, что этот дядька, этот самый Годунов не знал, мама с ней рядом или её нет. И как он не боялся так разговаривать?!

Видимо, поняв, что переборщил и поставил Линду в неудобное положение, Годунов, желая загладить неловкость и смягчить ситуацию, наклонил голову вправо и выпалил:

– Я никогда не могу быть членом потому, что у меня сестра и мама живут в Израиле.

– Что?! – Тут уж Линда, чтоб не упасть, вцепилась в решетку от гардеробной, – что вы такое говорите?!

Нет! Он точно не в себе! «Израиль» – это даже хуже, чем «член»! Нет, он явно сумасшедший! И, слава Богу, что я не попала к нему на приём!

– А что я такое говорю?! – Голос внезапно стал безудержно весёлым. Этот Борис словно упивался Линдиным смущением, – Я сказал: меня в члены партии не возьмут – сестра с мамой живут в Израиле. Знаешь, есть такая страна, называется «Израиль» и живут там одни евреи. Слышала о евреях? Национальность такая есть.

…Да он вообще больной, – Линда перестала сомневаться в его сумасшествии и догадка даже разочаровала ее, – какие «евреи»?! О чём он вообще?! Есть русские, армяне, грузины, узбеки. Вон сосед дядя Миша – узбек. В нашей лучшей стране на всей земле СССР есть пятнадцать союзных республик, гимн даже так и поётся:

– Союз нерушимый республик свободных ну и так далее, а никаких евреев тут нет! Хотя… хотя, конечно, мама как-то шёпотом говорила с подругой по телефону о странных Сурдутовичах, называя их «евреями», но Линда тогда посчитала, что это просто она так обзывается на кого-то. Ну, разозлилась и обзывается. Как если кого называют «цыганом» значит, он – жадный, Сурдутовичи – «евреи», тоже явно что-то натворили. Конечно, есть у них в классе непонятные национальности. Ну, вот русские фамилии заканчиваются на «ова», армянские на «ян», грузинские – это самое лёгкое на «швили» и «дзе», а вот есть у них мальчик со странной, но очень красивой фамилией Разовский… Действительно, а он кто по нации? А ещё есть Маргулис. Но он, правда, русский, потому, что приносил в школу «свидетельство о рождении», и там было написано – «русский». А этот дядька врёт! У него фамилия на «ов», а он что-то специально говорит, чтоб ей запудрить мозги. Может ему что-то надо?! Точно! Он специально так разговаривает, чтоб она тут с ним стояла и сейчас он спросит «который час?», потом скажет «падари мне сваё имя!», а потом предложит подвезти её до дому!

Сейчас, сейчас она ему скажет! Она ему скажет, что хоть он и не член партии, но должен уважительно относиться к комсомольцам, принимать их всерьез, если что-то им неясно, то разъяснять, и по партийной линии и… и… и вообще!

Линда снова сделала глубокий вдох и посмотрела прямо в лицо этому «еврею»!

Откуда берутся такие голубые глаза? Тоже из другого, параллельного мира, как те белокурые девушки? Когда она была совсем маленькой и ходила в детский сад, то думала, что вырастет и обязательно превратится в Прекрасного Лебедя, глаза у неё обязательно станут голубыми и красивыми… как у этого Бориса. У него густые, тёмные брови, волосы с начинающейся проседью и холодный взгляд, бездонный, безмолвный… почти равнодушный… спрятанный за вечной мерзлотой, за бетонными плитами… И тут же на щеках две шаловливые, совершенно детские ямочки от улыбки.

Она выдохнула и с шумом захлопнула рот.

«Да, – подумала Линда, – скорее всего Маргулис правда не еврей! У него такая дебильная рожа, и он не сморкается, а втягивает сопли в себя».

Ей ещё не раз пришлось приходить в поликлинику. Зуб всё болел и никак не хотел вылечиваться. Хотя, может уж настолько и не болел?

Всё там же, в коридоре, под плакатом, возвещавшем о вреде сифилиса, она узнала, что Боря действительно настоящий еврей и зовут его «Саша», то есть «Александр», что в Городе совсем недавно, что приехал из Анапы, потому, что тоже скоро станет «изменником Родины», как и его родственники, а в их городе почему-то стать «изменником» легче. Проще говоря, Город таких «не задерживает». Да, он, конечно, неправильно поступает, его можно осуждать, но все в очереди ко «второму кабинету» почему-то говорили о нём с такой любовью и, понижая голос, что, казалось, они говорят о ком-то очень близком, в которого все мамаши влюблены, а папаши не хотят расставаться.

Лечить зубы оказалось не так уж и страшно. Очень даже ничего. Только было всё неловко, всё до жути неловко…

Нет, конечно же, этот доктор не клал ей локоть на грудь, не водил рукой по щеке. Даже наоборот, он старался совсем к ней не прикасаться, как бы держал всё время руки на весу, и от этого было особенно стыдно.