Черное платье на десерт Данилова Анна
– Знаете, она при мне не произносила ее имени, но называла ее почему-то пташкой залетной, из чего я сделала вывод, что она не местная, а потом вдруг Вера попросила проводить ее в театр, где у нее было какое-то дело, связанное с этой «пташкой». Спрашиваю, какое именно? Отвечает: хочу такое же платье, как у нее…
– Ты проводила ее?
– Проводила. Она попросила меня подождать ее внизу, в холле, ну я и ждала минут двадцать…
– А ты часто ее сопровождала? И вообще, зачем ей понадобилось твое присутствие?
– Она словно боялась чего-то… В ней чувствовалась какая-то неуверенность в себе. Оно и понятно – в театр все-таки пришла, а не в «Братиславу», где знала каждый закуток…
– И что было потом?
– Да ничего не было. Она вернулась в более веселом расположении духа, сказала, что ей надо на рынок, и мы с ней расстались.
– Значит, на рынок она тебя уже не взяла?
– Не взяла.
– Тебе не показалось, что она вела себя как-то странно?
– Она страдала, как вы не понимаете?! – вдруг возмутилась Света. – Ее бросил парень, здесь, пожалуй, поведешь себя странно… Конечно, она была не в себе, и ей было приятно, когда рядом был кто-то из близких. Она такая же нормальная девушка, как все остальные. Сначала я подумала, что она пошла на встречу с этой девицей, но потом до меня дошло, что она могла просто-напросто повидаться с костюмершей в театре и заказать ей такое же платье. Потому что уже через неделю оно было сшито.
– А с чего ты взяла, что платье ей шила именно костюмерша, а не простая портниха?
– Да потому что вспомнила, как Вера сказала однажды, что такое платье по зубам только большому мастеру… Вот тогда я и услышала от нее впервые слово «костюмерша».
Уже на улице Изольда не выдержала:
– Все-таки не случайно она занялась проституцией, честное слово. С ее мозгами можно только таким образом заработать себе на жизнь: спрашиваешь у нее одно, а она отвечает другое… Я так ничего и не поняла. Каждое слово словно клещами тянула…
– А я лично все понял: она нервничает, боится лишнее слово сказать про Савелия, поэтому-то и нагородила всю эту чепуху про костюмершу, про театр… Хочешь, я расскажу тебе, что произошло в восемьсот третьем номере гостиницы?
– Хочу.
– Ее перепутали с той, другой девицей и выбросили из окна. И если Вера надела это желтое платье для того, чтобы предстать перед своим любовником в облике его новой возлюбленной и таким образом попытаться при помощи слез или ласки вернуть его себе, то человек, нанявший ребят, которые убили Веру, собирался убрать именно ту, другую…
– Но за что?
– Видно, она в чем-то провинилась перед ним. И сдается мне, что этим человеком и был Савелий…
– Но почему? Ведь он же встречался с ней…
– Ну и что? У них это быстро… Она могла элементарно проговориться, ляпнуть что-то такое, что не понравилось Савелию.
– Это все твои фантазии. А я вот думаю, что в этом вопросе нам сумеет помочь именно костюмерша…
– Может быть… Ну что, куда теперь, к твоему Блюму или Блюмеру?
В адвокатской конторе Изольде сказали, что Лев Борисович Блюмер уже дней пять как не появлялся здесь.
– Мы же адвокаты, – развел руками немолодой, но аккуратный, строго одетый, при галстуке, мужчина, – свободные люди! Блюмер – адвокат со стажем, у него – клиентура! А что такое клиентура? Это суды, прокуратура, следственный изолятор, изолятор временного содержания, тюрьма, наконец!
– Это вы мне объясняете? – усмехнулась Изольда. – Моя фамилия Хлуднева.
– Изольда Павловна? – Адвокат тотчас вскочил из-за своего стола, чуть не опрокинув телефон. – Рад, очень рад. Вы, драгоценная, поставляете мне основных моих клиентов-убийц, мы бы могли с вами договориться… Я много слышал о вас, о вашем характере…
– Вы набрались, господин адвокат, по самые уши… – Изольда брезгливо оттолкнула его от себя пальцами, словно опасаясь запачкаться. – И это вы называете свободной профессией? Пьете водку с самого утра…
– Как будто вы не пьете…
– Не хамите мне, лучше подскажите домашний телефон и адрес вашего коллеги Блюмера.
В это время в кабинет вошел высокий и сухой, как мумия, человек в сером помятом костюме; увидев Изольду, он поклонился ей в знак уважения:
– Изольда, привет.
Это был адвокат Галицкий. Изольда знала его как одного из самых честных и порядочных адвокатов города, уважала его и всегда, когда представлялся случай, подсылала ему клиентов, о чем он даже не догадывался.
– Господи, как я рада тебя видеть! – Изольда не без удовольствия протянула ему руку для поцелуя. Галицкий, с лицом орангутанга и улыбкой ребенка, сложился пополам, чтобы припасть к ручке гостьи.
Его внешность была настолько обманчивой, что на это бьющее в глаза уродство – непомерно вытянутое лицо, приплюснутый нос, толстые губы, обвислые щеки и близко посаженные глаза – покупались даже самые опытные прокуроры и судьи: казалось невероятным услышать от такой обезьяны сколь-нибудь связную речь. И если в начале судебного процесса Галицкий сидел молча, беспрестанно вытирая в каком-то нервном порыве свои вечно мокрые губы, и по-дурацки улыбался, то когда ему давали слово, вместо ожидаемых воплей примата слышалась речь профессионального опытного адвоката – четкая, лапидарная и одновременно эмоциональная, способная ошеломить аудиторию каскадом неожиданных образов и метафор. Галицкий блестяще парировал все попытки противоположной стороны настроить присутствующих против обвиняемого – настолько искусно он вел психологическую защиту своего клиента.
Такой человек, как Галицкий, мог бы стать одним из самых влиятельных и богатых адвокатов города, если бы не его принципиальная позиция в отношении некоторых судей – он презирал взятки как явление и считал, что адвокаты, марающие руки передачей взяток судьям, лишь позорят себя и подрывают веру людей в правосудие.
– Костя, где Блюмер?
– Тебе понадобился адвокат?
– Да нет, просто по делу…
– Он здесь почти не появляется, только если договорится о встрече с клиентом, а так его днем с огнем не сыщешь. Если хочешь, могу дать тебе его домашний телефон и адрес… И вообще, пойдем-ка лучше ко мне в кабинет, там и поговорим… – Галицкий даже не взглянул на притихшего и тихонько икающего в углу подвыпившего коллегу.
Записав координаты Блюмера, Изольда спросила:
– Ты не знаешь человека по фамилии Мещанинов?
Галицкий пожал плечами, несколько раз утопив свою узколобую голову чуть ли не в грудную клетку. Он был такой странный, подвижный и гуттаперчевый, что Изольда невольно поймала себя на мысли, что никогда бы не согласилась лечь с ним в постель: слишком уж необычен, страшен, напоминает киношных монстров.
– Варнаву? Знаю. Он через Леву продал все, что у него было, чтобы расплатиться с долгами.
– С какими еще долгами?
– Это только слухи, как ты понимаешь, потому что достоверной информацией такого рода навряд ли кто располагает, но, если быть кратким, изволь. У него была любовница, шикарная баба. Не знаю ни имени ее, ни фамилии. Но видел один раз – произвела впечатление. Высокая, рыжая, яркая и сексапильная. Она появилась у нас здесь только однажды, после чего наш Блюмер Лев Борисович чуть умом не тронулся. Захотел ее, юморист. И это при его-то патологической жадности?! Я ему еще тогда сказал – не связывайся с ней. Но как он мне объяснил, она приходила к нему по делу. Ну да бог с ними… И вдруг я узнаю, что Мещанинов дал ему генеральную доверенность, представляешь? Зачем ему, здоровому и умному мужику…
– Это ты про Варнаву?
– Ну да! Вот я и говорю: зачем ему, умному мужику, поручать сделки такого рода хапуге Блюмеру? Хотел его найти и поговорить.
– Ты с ним знаком?
– Конечно, знаком. Я вел несколько его дел по выколачиванию денег из должников…
– Он давно живет в нашем городе?
– По-моему, с рождения. А что случилось? Ты что-нибудь о нем знаешь?
– Да нет, просто не пойму, как это я до сих пор с ним не встретилась, раз он такой крупный бизнесмен и все такое… Да еще имя странное.
– Что, Изольда Павловна, – Галицкий перешел на шепот, а глаза его хитро сощурились и заблестели, словно у кота, – агенты твои не доложили тебе про красавца Варнаву? А я тебе так скажу – эта баба решила его ограбить с помощью Блюмера. И будет просто чудом, если окажется, что Варнава сам, лично, дал ему эту самую доверенность…
– То есть?..
– Можно довести человека до беспамятства, и он подпишет какие угодно бумаги.
– Эту женщину, случайно, зовут не Елена Пунш?
– Не знаю… Но звучит довольно необычно, я бы даже сказал, красиво. Надеюсь, ее не убили?
Изольда достала из папки фотографию с изображением трупа женщины с Набережной.
Галицкий, увидев, качнул головой:
– Точно! Это она! Она, даже говорить нечего. И платье ее, я запомнил, потому что слишком уж оно обтягивало ее изумительную фигурку, и это сочетание желтого и черного… И давно ЭТО случилось?
– Больше двух недель назад.
– Какая молодая…
– Так где же Блюмер?
– Понятия не имею. В журнале регистраций, во всяком случае, записей о нем нет уже несколько дней.
– Спасибо, Костя. Извини, но мне пора, меня ждут… Если узнаешь или услышишь что-нибудь о Варнаве – позвони мне, но расскажешь только при личной встрече. Вокруг него слишком много клубится всякой нечисти…
Чашин, который в ожидании Изольды уснул в машине и теперь, как младенец, пускал пузыри, слегка похрапывая или даже урча, словно большой очеловечившийся кот, проснулся от звука открываемой двери и хотел было сладко потянуться, но услышал резкое и сухое:
– Гончарный переулок, дом шесть, поехали скорее! Но думаю, что Блюмера, во всяком случае живого, мы с тобой уже никогда не увидим.
В Адлере я сняла комнату недалеко от пляжа и долго рассматривала ее – просторную, солнечную и заставленную убогой мебелью для отдыхающих, – чтобы найти место, куда можно было бы спрятать сумку с деньгами. Я не имела возможности даже пересчитать их, потому что, где бы я ни находилась, повсюду меня окружали люди; даже на этой, в общем-то, считавшейся приличной «вилле», очевидно, было дурным тоном врезать в дверь замок. Конечно, кто из еще пяти пар отдыхающих, населявших этот дом и наполняющих его топотом босых ног, шумом льющейся из душа воды и с треском жарящейся на сковороде в летней кухне рыбы, польстится на мокрые полотенца, купальники и прочую простую одежду соседей, тем более что золотые украшения и деньги все и всегда, при любых обстоятельствах, носили при себе. Однако деньги, с которыми приехала я, требовали совершенно другого отношения к себе: они были вполне достойны того, чтобы храниться в приличном банке. Но я находилась в Адлере, а не в Цюрихе, потому надо было действовать сообразно ситуации, то есть каким-то образом держать их при себе или же надежно спрятать поблизости.
Не скрою, что моя поездка на море явилась неожиданностью даже для меня самой; это был из ряда вон выходящий поступок, какие свойственны скорее тринадцатилетнему, запутавшемуся в себе и окружающем мире подростку, нежели мне, взрослому человеку, в прошлом году закончившему биофак университета и более-менее научившемуся отличать хорошее от плохого. Если во мне и присутствовал какой-то незначительный процент инфантилизма, то скорее всего он был внушен мне теткой и матерью, нежели являлся милым сердцу пережитком детства.
Но нет худа без добра – огромное расстояние, разделявшее теперь нас с Варнавой, не могло не излечить меня от любви к нему.
Сколько раз я спрашивала себя, не порядочнее ли было приехать с кейсом к Изольде и, рассказав ей все, что я знаю о цыгане и машинах с вооруженными бандитами, расстрелявшими дом в Свином тупике, отдать ей его, свалив со своих хрупких плеч ответственность вместе со страхом погибнуть из-за этих денег. Но что проку теперь было в этих вопросах, если территориально я находилась в Адлере, а моя тетка – в С.?
Из-за этих проклятых денег я не могла даже принять душ или сходить в туалет. И тогда я приняла решение, какое может прийти в голову только такой легкомысленной особе, как я. Отправившись вместе с сумкой в ближайший магазин, я купила три десятка яиц, положила их в отдельный пакет, а вернувшись «домой», переложила их поверх денег горкой так, что получилась сумка, полная яиц.
Только после того, как деньги были выставлены у всех, можно сказать, на виду, я немного успокоилась, вышла из комнаты с мылом и полотенцем в руках и отправилась в ванную.
Да, конечно, мне удалось сбежать от Варнавы, от Изольды, ото всех неприятностей, которые доставляли мне в последнее время, казалось бы, самые близкие люди, но куда деться от собственных невеселых мыслей? Как жить дальше? Пойти отдыхать на пляж? Да разве можно спокойно лежать и загорать на солнышке, когда в голове такая каша, а глаза постоянно ищут в толпе так сильно любимые мною и одновременно внушающие мне какой-то необъяснимый страх лица?
Стоя под прохладным душем и глотая слезы (теперь они были частыми и неоправданно горькими), я призналась сама себе в том, что боюсь Изольду, что всегда боялась. Ничего бы не произошло, и мне не пришлось бы уезжать из города, если бы я не рассказала ей о Варнаве. Очень жаль, что выводы приходится делать так поздно, когда некоторые события становятся необратимыми и уже ничего нельзя исправить…
Изольда. Что я знала о ней? Женщина без личной жизни, помешанная на работе. Разве еще принять во внимание ее любовь к нашей семье, к маме и ко мне лично? А кого ей, собственно, еще любить, как не нас? Своих-то детей у нее нет, и близких и родных, кроме мамы, – тоже.
Варнава. Его сердце вообще принадлежит другой женщине. Но она то ли жива, то ли умерла пять лет назад. Тут сам черт ногу сломит. И кто же тогда та девушка, которую нашли мертвой на гранитных ступенях Набережной? Как ее зовут? Откуда она? Местная или приезжая? И почему Варнава, увидев ее на фото, потерял сознание? Кто в нас стрелял? Кому принадлежал голос, произнесший вслух это пахнущее могилами и осенними астрами слово «Воскресенское»?
Я могла бы остаться, чтобы помочь Изольде разобраться во всем, если бы не ее пренебрежительное отношение ко мне. А Варнава? Разве это порядочно: переспать с девушкой, которая призналась тебе в любви, а потом, проснувшись утром в квартире ее тетки, спокойно бросить ее, уйти без предупреждения, без записки и даже не найти минутки, чтобы позвонить и сказать пару нежных слов? Да если бы не мы с Изольдой, он бы, может, умер от потери крови или от заражения. Мы с Изольдой… Как бы не так. Ей доставляло удовольствие делать ему перевязку, касаться его, ощущать на своем лице его дыхание, смотреть ему в глаза… Она готова была съесть его, проглотить вместе с бинтами и джинсами…
Вот оно, то, о чем я боялась говорить сама с собой и что доставляло мне самую жгучую боль: они могли быть вместе ночью, пока я спала…
…Я до боли, забыв о ране на плече, растиралась полотенцем. Третьим лишним я никогда не буду. Пусть они теперь наслаждаются друг другом, а я начну новую жизнь. Стану другой.
Я вернулась в комнату (сумка с яйцами стояла на полу за кроватью и не вызывала никаких посторонних мыслей), распаковала чемодан Елены Пунш и стала примерять одно за другим ее платья. Они были всех цветов радуги. И что самое приятное – на дне чемодана я обнаружила совершенно прелестные, обтянутые парчой туфельки-лодочки на шпильках (явно сделанные на заказ), которые я видела в квартире Варнавы. И рядом – еще пара белых туфелек, совершенно очаровательных, узких и открытых, словно крошечные декольтированные бальные платья.
Елена Пунш явно была девушкой, обладающей собственным представлением о моде. Рассматривая ее вещи, я ловила себя на том, что держу в руках платья и обувь, принадлежащие эпохе сороковых-пятидесятых годов. Определить происхождение ткани, ее возраст (куплена ли она в прошлом, к примеру, году или сорок лет назад) я бы не взялась, поскольку не сильна в подобных вещах, но вот что касается стиля – уж здесь-то я не сомневалась: все они несли на себе отпечаток послевоенной оттепели, но были нарядны и женственны, поскольку диктовались желанием людей того поколения поскорее забыть функциональную одежду цвета хаки. Облегающий силуэт был необходимой деталью одежды, а усложненность кроя придавала платью или костюму элемент роскоши.
Умом я все это понимала и даже успела оценить оригинальность и неповторимость этой самой Пунш, но, с другой стороны, мне не верилось, что современный мужчина мог бы столь же глубоко, как я, постичь штучность как платья, так и женщины в целом. Ведь если отбросить в сторону мою природную объективность и страстное желание понять, в чем же крылся успех Пунш как женщины, то чисто визуально от этих платьев несло нафталином! Нет, на самом деле от них пахло какими-то весьма стойкими горьковатыми вечерними духами, но поройся я в бабушкином шкафу и наткнись на нечто подобное, то первое, что бросилось бы мне в глаза (или скорее всего в нос!), это шарики или таблетки нафталина.
Пока я ломала себе голову над происхождением этих странных платьев (которые мне предстояло теперь спокойно, не опасаясь, что меня увидит Варнава, примерить, чтобы, остановившись на каком-то одном, надеть его и, превратившись в двойника Пунш, выйти в таком виде из дома), в дверь моей комнаты постучали.
Я моментально сгребла все платья и сунула их обратно в чемодан, после чего, запинаясь, произнесла:
– Заходите.
Это была хозяйка – миловидная, чем-то озабоченная женщина.
– Как вы устроились? – спросила она, присаживаясь на стул. – Нормально?
– У вас такая замечательная ванная комната… Мне все нравится, только вот не сориентировалась пока, где можно поблизости найти недорогую столовую или кафе…
– Как выйдете, так увидите целую улицу этих кафе и столовых – на любой вкус. С этим у нас никаких проблем. Вы уже купили продукты… – она кивнула на сумку с яйцами, – ну и правильно: яичница – самое милое дело в такую жару… Вы к нам надолго?
– Как получится.
– Я, собственно, зачем к вам зашла… Ко мне родственница приехала вчера из Мамедовой Щели, есть такое местечко недалеко от Лазаревского. Я не хочу, конечно, никого пугать, тем более что мне это невыгодно, поскольку я же сама хозяйка и заинтересована в том, чтобы мои отдыхающие чувствовали себя спокойно, но, с другой стороны, что бы я сейчас ни сказала, вы же не сорветесь и не уедете к себе домой…
– А что случилось-то? – Я видела, что хозяйка чем-то всерьез обеспокоена.
– В Мамедовой Щели убили женщину, одну отдыхающую. Кажется, ее удушили. Ну и ограбили, само собой. Знаю только, что она нотариус из Москвы, и все. Вы же понимаете, в какое тревожное время мы живем… Так вот, не показывайте никому своих денег, старайтесь держаться поскромнее, не носите бриллианты. На той женщине было много бриллиантов, это и понятно – приехал человек отдохнуть, почему бы не пощеголять немножко… Хотя, как говорит хозяйка дома, который снимала эта молодая женщина – царство ей небесное! – она, когда выходила на прогулку, бриллианты снимала и одевалась довольно простенько… Но кто-то, наверное, все-таки подсмотрел, а возможно, ее просто «пасли» от самой Москвы. Вы знаете, сколько денег зарабатывают сейчас нотариусы? Развели частные конторы и гребут денежки… Короче, я всех предупредила, чтобы поздно вечером по пляжу не гуляли, особенно это касается молоденьких девушек вроде вас… Аферистов много, не местных, конечно, а приезжих. Они же понимают, что на юг с пустыми руками никто не приезжает.
Рассказанная хозяйкой история не произвела на меня никакого впечатления. От Изольды я знала, что вокруг происходит немало убийств и ограблений. И это в нашем провинциальном городе. А что же тогда говорить про курорты?
– Ну и дела… Спасибо, но я такая трусиха, что вряд ли осмелилась бы гулять поздно вечером по пляжу. Что касается бриллиантов, то у меня их, слава богу, нет. Вы всех предупреждаете таким образом или…
– Если честно, то не всех. У меня здесь три семейные пары, так я за них спокойна. Там такие мужики, что сами удушат кого захотят. Шутка. А вы – девушка молоденькая, симпатичная и совсем одна. Понятно?
Она поднялась и придирчивым взглядом хозяйки, вынужденной сдавать жилище кому попало, осмотрела комнату.
– Ну все, я тогда пойду… Желаю вам хорошенько отдохнуть. А деньги вечером принесете, да? За две недели вперед…
Только теперь до меня дошло, зачем она ко мне пришла: я же еще не заплатила ей! Моя голова до того была занята мыслями о деньгах, с которыми я носилась как с писаной торбой, что я напрочь позабыла о своих святых обязанностях перед хозяйкой.
– Я могу заплатить вам прямо сейчас. – И я с готовностью взяла в руки свой кошелек. – А что, та женщина, которую задушили, гуляла ночью по пляжу?
Хозяйка, ловко пересчитывая полученные от меня деньги, усмехнулась и, не поднимая глаз, ответила:
– Ее удушили прямо в доме, который она сняла полностью и который со всех сторон был окружен высоким забором. И если бы женщина, которая сдала ей этот дом, не зашла к ней, чтобы забрать вентилятор или что-то в этом роде, никто бы и не знал, что она мертвая.
– Кто-то перелез через забор, взломал замок и убил ее?
– Нет. Кто-то, очевидно, находился рядом с ней в ту ночь, скорее всего мужчина, а утром убил, забрал все ценное и спокойно, открыв все замки и запоры, ушел. Мужчинам вообще нельзя верить.
– Удушил голыми руками?
Мне вдруг вспомнились рассказы Изольды о случаях асфиксии, и я задала этот вопрос исключительно из любопытства, не более того… Но вдруг услышала:
– Вы так подробно расспрашиваете, как будто вам доставляет удовольствие говорить на эти темы… Ее удушили неизвестно чем, но как-то странно, очень странно… Ее удушили ВСЮ!
– Как это? – не поняла я.
– Никто не знает. Она вся синяя, словно по ней каток проехался, вся кожа синяя от сдавливания. Говорю же, родственница моя приехала, она сама ходила смотреть на покойницу – страшное зрелище. А вы, случайно, не из милиции?
Я пожала плечами: мне было удивительно, что меня еще кто-то может принять за серьезного человека. И тут, словно из презрения к этой женщине с ее напускным желанием показаться заботливой, которая пришла ко мне лишь из желания поскорее содрать с меня квартплату, да еще и вперед, я вдруг ответила, давя в себе смех:
– Нет, я работаю в морге. Потрошу трупы.
– Екатерина Ивановна, на что вам далась эта библиотека? – не унимался Николай Рябинин, спускаясь вместе со Смоленской в подвал ювелирного магазина. – Я же звонил в Сочи, разговаривал с руководителем экспертной группы… Следов взлома не обнаружено, отпечатков пальцев – тоже, не нашли даже следов от обуви, разве это не говорит о том, что магазин ограбил кто-то из своих…
– Вы, наверное, имеете в виду Бокалова, так? Думаете, что это он убил Мисропяна и ограбил магазин… Как у вас все просто, Рябинин… А зачем тогда было красть документы? И зачем прятать тело? Да и Мисропян еще может оказаться живым… Не торопите события, а лучше подайте мне руку, я обопрусь на вас…
Длинный коридор, обшитый дорогими пластиковыми панелями, заканчивался тупиком, по левую сторону которого располагалась бронированная дверь с большим амбарным замком.
– Николай, может, я, конечно, и не разбираюсь в архитектуре, но прежде, чем войти сюда, я обошла это здание кругом, осмотрела все входы и выходы и поняла, что у ювелирного магазина и библиотеки одна стена общая. Так?
– Так, – Рябинин мял в руках план магазина, который они сорвали с противопожарного щита. – Но я пока ничего не понимаю. При чем здесь библиотека?
– Смотрите сюда, – Смоленская ткнула пальцем в план и показала на нем место, где они находились. – Спрашивается, что делает здесь эта дверь, да еще и бронированная, мощная, как в противоатомном бункере, к тому же еще с тяжелым амбарным замком, если по плану за этой дверью находится воздух?..
– Не понял.
Смоленская оглянулась, чтобы посмотреть на человека, который в течение последнего получаса постоянно твердит, что ничего не понимает: как же такого бестолкового взяли в угро? На безрыбье, что ли?
– Объясняю, – терпеливо выдержав паузу, ответила она. – Если мы сейчас пригласим слесаря, который отопрет нам этот замок…
– А может, к нему есть ключ?
– Этого ключа нет… Так вот, если слесарь нам сейчас отопрет замок и откроет дверь, то перед нами возникнет если не кирпичная стена, то… улица. Взгляните внимательно на план. Эта дверь сделана для отвода глаз. Значит, существует ДРУГАЯ дверь, которая должна привести нас, как это ни странно, в библиотеку, поскольку она вплотную примыкает к ювелирному магазину.
– Вы хотите сказать, что грабитель проник в магазин через библиотеку?
Она ничего не ответила, развернулась и медленно пошла вдоль по коридору, осматривая стены сантиметр за сантиметром, пока не поняла, насколько хитер был тот, кто придумал этот бросающийся в глаза дорогостоящий и не имеющий никакого функционального смысла коридор: ни тебе склада, ничего… Возникает вопрос: зачем он? С какой стати такой неглупый хозяин, каким Смоленская представляла себе Мисропяна, так потратился на обшивку его панелями?
– Пойдем сначала от лестницы, ведущей в подвал. Вот смотрите: полы под ногами слегка протерлись, самую малость, видите? Значит, по этому коридору кто-то ходил. Видите царапины? Кто-то тащил по полу что-то тяжелое, сумку, например, или ящик… А теперь идите за мной. – Она сделала несколько шагов вперед, остановилась, потянула носом, затем, оглянувшись и позвав его за собой, пошла дальше; снова сделала несколько шагов и вдруг остановилась, едва ли не коснувшись носом тупиковой стены.
– Смотрите, Рябинин, видите, небольшое углубление, оно слегка загрязнено, как если бы за него кто-то брался рукой…
С этими словами она коснулась пальцем небольшой продолговатой впадины, повторяющей полосатый рисунок панели, и стенка мягко и медленно покатилась вправо, открывая вход в небольшой, обитый фанерой бокс уже с вполне нормальной деревянной дверью.
Рябинин от неожиданности даже не нашелся что сказать. Но потом, взяв себя в руки, с чувством произнес:
– Но как вы догадались, что здесь дверь? Екатерина Ивановна, вы что, видите сквозь стены?
– Нет, я вижу людей. Кроме того, стараюсь рассуждать логически. Хотите совет?
Но она не успела услышать его ответ, потому что появившаяся перед ними деревянная дверь оказалась не запертой. Смоленская открыла ее и тотчас очутилась в сыром, пропахшем плесенью и мышами подвале, заваленном грудами полуистлевших книг. Сладковатый запах гнили и разложения ударил в нос, когда они попытались пройти поближе к слабому источнику света – тусклому оконцу в самом углу подвала.
Среди влажной и вспухшей бумажной массы, которая некогда была списанными библиотечными книгами, лежали два тела.
– Это он… Мисропян, это точно он… – услышала Катя приглушенный, словно доносящийся издалека голос Николая.
– Следовательно, рядом охранник? Это Бокалов?
– Бокалов…
– А вы старались уверить меня в том, что ограбление магазина – дело его рук… Вы мне лучше скажите, Коля, каким образом они здесь оказались?
И, не дожидаясь ответа, продолжила:
– Я почему-то уверена, что они пришли сюда сами… А теперь скорей на выход… Здесь трудно дышать, так можно и отравиться… У вас в Туапсе есть патологоанатом? Очень уж странные эти трупы – ни крови, ни следов выстрелов, ни веревок на шее… Телохранитель этот только щеку рассек, наверное, когда падал. Ничего не понимаю…
Екатерина Смоленская была коренной москвичкой, всю жизнь проработала в прокуратуре, семьи не нажила, зато врагов – великое множество.
С Изольдой Хлудневой познакомилась много лет назад, когда они вместе вели расследование серии убийств в С. Смоленская была направлена туда из Москвы вместе со следственной группой. Уже в самом конце расследования убийца, приехавший в С., волжский город, из Харькова, ранил Екатерину, и так случилось, что Изольда спасла ее, заслонила своим телом, когда этот зверь, чувствуя, что его загнали в тупик, повторил выстрел. К счастью, на Изольде был бронежилет… Убийцу схватили, но Екатерина еще долго лечила свою рану, а в отпуск всегда приезжала к Изольде в С., чтобы пожить в палатке на берегу реки, половить рыбку, позагорать. Черному морю она в течение последних десяти лет упорно предпочитала именно Волгу.
Схожесть судеб роднила Изольду и Екатерину – обе были одинокие, увлеченные работой женщины, в жизни которых не осталось места семье и, конечно же, детям. Быть может, поэтому, встречаясь, они чаще всего говорили о работе, все о той же грязной и тяжелой работе, которую им приходилось выполнять изо дня в день, из часа в час, и которая постепенно превратила их из вполне нормальных женщин в почти бесполые существа, способные только анализировать ход расследования, пытаясь выудить истину. Преступления, с которыми они каждый день сталкивались, не могли не повлиять на формирование характера и степень цинизма, которая увеличивалась год от года и научила их в конечном счете быть более расчетливыми, рассудочными и хладнокровными. И если Изольда по природе своей была более эмоциональна, чем Екатерина, и в ней было заложено больше женского начала, то постепенно и эти качества пошли на убыль. Что проку нервничать, сотрясать воздух и свое тело рыданиями, если это не повлияет на успех дела? К тому же на холодную голову, как любила говорить Смоленская, лучше срабатывала интуиция.
Вот и теперь, в Туапсе, столкнувшись с самым рядовым преступлением, Екатерина очень скоро заскучала – мотив убийства и личности потерпевших были ясны, и оставалось только вычислить убийцу. Ограбление магазина являлось лишь частью плана преступников, ведь Мисропян занимался золотом только для отвода глаз. По сводкам оперативной информации, на побережье в районе между Адлером и Сочи уже давно действовали несколько преступных групп, занимающихся перевозкой и распространением наркотиков, и Мисропян был лишь одним из звеньев этой героиновой цепи. Туапсе – тихий городок, оживлялся лишь в базарные дни, однако метастазы наркобизнеса разрослись настолько, что опутали весь город. Редкий подросток не знал, где в любое время суток можно раздобыть дозу. Через Туапсе проходят поезда, соединяющие юг с центром России, и переправлять товар с помощью проводников или пассажиров стало делом довольно простым, хотя и опасным. Многочисленные санатории города, расположенного у живописных гор на берегу теплого Черного моря, стояли как бы особняком, но кормили довольно значительную часть местных жителей, работающих в обслуге.
Рябинин, вероятно, знавший о деятельности Мисропяна и, быть может, даже получавший у него комиссионные за молчание или конкретную помощь в прикрытии грязного бизнеса, играл вяло и неубедительно, когда старался выказать недоумение по поводу странных подозрений московского следователя Смоленской, так и рвущейся на территорию заброшенной библиотеки.
– Коля, вы не пробовали подсчитать, во сколько сот тысяч долларов обошелся Мисропяну его дом? – спросила Екатерина, едва они поднялись из подвала на улицу и уже оттуда вошли в кабинет покойного директора ювелирного магазина.
– Я не люблю считать чужие деньги…
– Вызовите людей, экспертную группу и будем искать наркотики. Что вы так на меня смотрите? Или вы думаете, что в библиотеке Мисропян хранил чернослив и фундук с арахисом? Такие деньги очень легко вычислить, кроме того, в моей папке имеются некоторые документы, подтверждающие его причастность к одной из самых прибыльных форм незаконной деятельности… к торговле наркотиками. Действуйте, господин Рябинин!
Она улыбнулась одними губами – ей был неприятен этот молодой человек, валяющий целый день дурака и только мешающий ее работе.
– Звоните… – она придвинула ему телефон, и Николай послушно набрал номер сочинской прокуратуры, – а что касается убийцы, то будем работать над последними днями Мисропяна, надо вплотную заняться его поездкой в Лазаревское и опросить всех, кто видел его там и говорил с ним. Знаете, а ведь в одном я с вами согласна…
Рябинин от неожиданности даже опустил трубку на рычаг.
– …никто из местных, а тем более его коллег по «бизнесу», не посмел бы, именно не посмел поднять на него руку. Иначе этому человеку не жить. Следовательно, убийца – приезжий. Турист. Или, как это у вас принято называть, отдыхающий. Так что звоните, а я пока подумаю над тем, что сообщить в Москву…
В Гончарном переулке было тихо, как может быть тихо только в старинных провинциальных дворах, поросших старыми липами и тополями, под которыми много спасительной тени и свежести и где теплыми летними днями копаются в песочницах маленькие дети, а на скамейках рядом сидят присматривающие за ними взрослые – картинка размеренной спокойной жизни.
Старый, сохранивший строгость линий и даже некую помпезность на фоне однотипных панельных муравейников-девятиэтажек дом номер шесть в Гончарном переулке официально являлся памятником архитектуры. Жить в нем – означало жить в сердце города, среди избранных. Вот и Блюмер Лев Борисович, заработавший себе большую квартиру в этом доме (четыре комнаты, просторная кухня с закутком для прислуги, передняя, где можно при желании покататься на велосипеде или поставить кабинетный рояль, а то и бильярд), очевидно, тоже считался избранным, пусть даже он сам себя избрал и поселил в это чудесное, расположенное всего в квартале от городского парка место.
– И что это я не пошла в адвокаты? – вздохнув, Изольда несколько минут постояла возле машины, осматривая уютный двор.
– Вернуться в адвокаты вам никогда не поздно, но в настоящее время заработать себе такую квартиру вы уже навряд ли сможете, – пожал плечами Вадим Чашин.
– Это почему же?
– Гонораров не хватит.
– Ладно, пока что я на своем месте, а потому надо идти. Знаешь, что-то мне не по себе…
– Что, давно трупов не видели? – Вадим понял, что она имела в виду.
Они поднялись, позвонили в квартиру. Им никто не открыл.
– Что будем делать? – спросила Изольда. – Сами попытаемся войти или пригласим слесаря из жэка?
Чашин взялся за ручку, и дверь послушно открылась. Она была тяжелая, металлическая, а за ней оказалась еще одна, уже более простая, деревянная, обитая дерматином с золочеными клепками. Эта тоже легко открылась.
– Лев Борисович! – позвала Изольда, остановившись на пороге в передней. Первые минуты ее пребывания в квартире показали, что никакой борьбы здесь не было: кругом порядок, все вещи аккуратно расставлены и сложены; все основательное, дорогое и даже роскошное, начиная с ковров под ногами и заканчивая высокими зеркалами старинной работы. Антикварная мебель свободно сочеталась у Блюмера с современнейшей компьютерной аппаратурой, телефоном и прочими необходимыми предметами быта и техники. Чувствовалось, что в доме живет человек состоятельный, умный и с фантазией.
– А ведь он жил не один, – сказала Изольда, поднимая с пола шпильку с позолоченным жуком, весело блеснувшим зелеными стекляшками глаз.
В спальне не было туалетного столика, который мог бы свидетельствовать о присутствии в доме женщины, но на прикроватной тумбочке красного дерева стояла большая темная шкатулка из оникса, в которой Изольда обнаружила следы пудры, губную помаду, а также шпильки и пакетик с накладными ресницами и тюбиком медицинского клея.
В ванной тоже было предостаточно предметов женской гигиены, розовый халат, сорочки…
– Вообще-то Блюмер не был женат, – заметил Чашин. – Это я точно знаю. У нас есть один общий знакомый, так вот он рассказывал, что…
– Подожди, Вадим… – Изольда потянула носом и посмотрела в сторону лоджии, дверь которой была слегка приоткрыта. – Я снова чувствую этот запах… Он, верно, там…
Она достала из сумочки носовой платок и поднесла к носу. Медленно пересекла гостиную и вместе с Чашиным подошла к прозрачной двери, ведущей на лоджию.
Посиневший Блюмер с широко раскрытыми глазами полулежал на полу, прислонившись затылком к стене.
– Судя по всему, перед смертью он спокойно разговаривал с убийцей, – рассуждала Изольда, – поскольку в квартире полный порядок, следов борьбы не видно, и уже позже, когда он понял, что ему грозит смерть, стал пятиться спиной к лоджии, чтобы позвать кого-то на помощь, но оступился, упал, поранив себе при этом щеку, видишь, у него на щеке рана… думаю, он порезался об острый угол жестяного подоконника… И много крови… А в остальном – характерные следы удушения… Вот только странгуляционной борозды я не вижу…
Блюмер был одет в темный костюм и белую сорочку, которые теперь едва удерживали в себе распухшее мертвое тело. Окно лоджии было распахнуто и выходило во двор, где внизу, как раз под ней, стояли большие баки с мусором, от которых тоже шло зловоние, – быть может, поэтому соседи никак не реагировали на трупный запах, доносившийся с лоджии адвоката.
– Какой ужас… Умереть вот так. – Изольда бросилась к телефону. – Вадим, только не вздумай открывать дверь. Вот черт, куда я подевала свои сигареты?..
Она прикуривала дрожащими от волнения руками.
– Кажется, его задушили… Вадим, ты видел, что я была готова к ТАКОМУ, ведь так? Но теперь, когда я его увидела, мне стало страшно… И не потому, что Блюмер мертв, а потому, что он был связан с Варнавой, а Варнава – с моей племянницей, Валентиной…
Вадим между тем уже успел вызвать опергруппу. Едва он опустил трубку, как Изольда схватила ее и принялась набирать свой домашний номер.
– В нее же стреляли, вернее, стреляли в Варнаву, на кладбище, ее могли убить…
Она в нетерпении постукивала каблуком по паркету, ожидая вместо длинных гудков характерный щелчок и голос Валентины. Но так и не дождалась. Набрала номер Валентины. Но и там никто не поднимал трубку.
– Она исчезла. Ее нигде нет. Слушай, Вадим, ты остаешься здесь, а я поеду домой, вдруг там что-нибудь случилось… Слушай все, что скажет Желтков – когда это я еще дождусь его официальной экспертизы… У меня душа болит за Валю…
– Да бросьте вы, Изольда Павловна, ничего с ней не случится, успокойтесь… На вас прямо лица нет.
– Будет тут лицо, когда на руках такое чадо… Ты просто не знаешь мою племянницу, она вся в мать пошла – такая же непредсказуемая и влюбчивая, как сто кошек. Варнава… И черт дернул ее поехать на море, а потом сесть именно в этот поезд… Варнава…
Она понимала, что прежде, чем искать Валентину, ей надо бы разыскать Варнаву. Скорее всего Валентина проснулась и помчалась за ним – это как пить дать. Но куда? К нему домой? Так у него же теперь нет дома. Куда?
Утром Варнава во время завтрака сказал Изольде, что поедет на рынок к знакомому, чтобы с его помощью снять квартиру. Но ни имени знакомого, ни какой-либо другой информации, которая позволила бы определить его местонахождение, не оставил. Уж если Изольда, видевшая его последней, не знает, где он, так что тогда говорить о Валентине?
Другое дело, если Варнава, дождавшись, когда машина Изольды скроется за поворотом, вернулся домой, к Валентине… Что ж, это вполне реально. И странно, что эта мысль пришла к ней так поздно.
Больше того, они сейчас могут быть вдвоем где угодно, в квартире Валентины, а то и Изольды, но только не брать трубку. Почему бы Варнаве, этому здоровому мужику, не воспользоваться предоставившейся ему возможностью и не переспать с молоденькой, влюбленной в него Валентиной?
Изольда сначала заехала к себе домой – там никого не было. Затем – со своими ключами – к Валентине. Осмотрела письменный стол, заглянула в ящик, где Валентина хранила все свои документы, и только после этого поняла, что племянница сбежала. И даже не удосужилась оставить записку.
Изольда позвонила в прокуратуру и попросила сделать запрос в компьютерный центр железной дороги и аэропорта, не покидала ли сегодня город Хлуднева Валентина Борисовна. И уже через четверть часа она знала, что Валентина вылетела в Адлер.
Не успев опомниться от этого известия, она вдруг услышала звонок в передней. А когда открыла, то, увидев Варнаву, чуть не лишилась чувств.
– Блюмер мертв, а моя племянница сбежала. И все это из-за тебя! – выпалила она в сердцах.
– Все документы подлинные, даже подпись, но я ничего не подписывал… – ответил ей невпопад, думая о своем, Варнава.
– Да мне плевать на твои документы и на то, что с тобой произошло, происходит и будет происходить… Неужели ты не понимаешь, что втянул в свои разборки мою племянницу? Откуда ты вообще взялся на нашу голову?
Но он, казалось, не слышал ее и продолжал говорить, глядя ей прямо в глаза:
– На фотографии, которую вы показали мне вчера вечером, Елена Пунш. Я знал эту женщину, я любил ее… Валентина вам, наверно, рассказывала об этом. Так вот… Она же не может дважды умереть. Вы понимаете, о чем я говорю. Та могила на Воскресенском кладбище – имеет ли она какое-то отношение к Пунш или женщина, с которой я жил, вообще не Пунш? Помогите мне разобраться в этом, только таким способом я смогу распутать весь этот узел, связанный с ней и моим неожиданным банкротством. Все, что случилось со мной, произошло, как вы сами понимаете, помимо моей воли. Я никогда не имел дела с Блюмером. Сегодня мне дали его адрес, я приехал туда, а там милиция… Собрался народ, сказали, что его нашли мертвым на лоджии. Вы знали об этом?
– Варнава, пошел ты к черту!
Изольда поднялась со своего места и, пошатываясь от усталости и волнения, направилась к выходу:
– Уходи, тебе здесь нечего делать.
– Если вы поможете мне вернуть все, что у меня было, я отдам вам половину.
– Ты, Варнава, мерзавец. Находясь в квартире Валентины, ты говоришь сейчас о чем угодно, но только не о ней. Я же сказала тебе, что моя племянница сбежала, а ты даже никак не отреагировал на это. Заморочил девчонке голову, затащил на кладбище, подставил вместо себя под пулю, а теперь тебя интересуют только твои квартиры и дома? А меня ты решил просто использовать, чтобы я помогла тебе выпутаться из этой грязной истории?