Черное платье на десерт Данилова Анна

Глава 5

Я целый день провела на пляже – купалась и спала, растянувшись на жестком лежаке под огромным полотняным зонтом. Небо было нежно-голубым и у горизонта сливалось с морем. Солнце палило и обжигало кожу людей, покрывая ее пузырями и оставляя на месте ожогов некрасивые ярко-розовые пятна на коричневом фоне.

Мысли ко мне возвращались, только когда я входила в воду. Они слетались ко мне вместе с прохладными и упругими струями, разгоняемыми плавно двигающимися руками и ногами. Мне казалось удивительным, что я не тону, что вода, эта зыбкая прозрачная голубовато-зеленоватая субстанция, держит меня в своих объятиях и заботливо выталкивает наружу, когда я, забывшись, перестаю плыть, а просто замираю, расслабляюсь, отдавая свое тело этой кишащей медузами и пузырьками воздуха стихии…

Именно в воде, окунувшись с головой, я впервые подумала о том, что до сих пор не осознала всего произошедшего со мной в эти последние дни. Бог с ним, с Варнавой, и его жеребячьими играми, в которые они играли вместе с Изольдой, позабыв о том, что за стенкой нахожусь я. Их сознание и совесть выключились вместе с последней лампой в спальне, куда Изольда зашла, чтобы постелить постель Варнаве. Ей почему-то и в голову не пришло оставить нас вдвоем в одной комнате. Мне постелила в одной комнате, ему – в другой. Себе – в третьей. Да вот только ее постель всю ночь оставалась холодной и непримятой…

Но это их дела, их жизнь, их слабость. Меня беспокоило другое: как я оказалась в Адлере? Как могло случиться, что я улетела, даже не оставив тетке записку и не предупредив ее, где я? Такой дерзости от меня не ожидала не только Изольда, но и я сама.

Чувство, что меня кто-то тянет за собой на поводке, возникло еще там, в С., когда я, выйдя из квартиры Изольды, почувствовала на себе чей-то тяжелый взгляд. Я не видела человека, который все это время невидимкой находился со мной рядом, но то, что я не одна, – было очевидным.

Я не помнила, как летела в самолете, потом искала квартиру рядом с пляжем, устраивалась… Моя страсть к Варнаве унялась, словно море после шторма. Даже дышать стало легче. Быть может, это произошло потому, что я его не видела. Не зря же говорят: «С глаз долой – из сердца вон». С другой стороны, стоило мне представить его, такого утомленного и бледного, невероятно красивого и лежащего в постели рядом с Изольдой, сердце мое начинало набирать темп, стучало и клокотало в груди, подбиралось прямо к горлу и, превращаясь там в ледяной ком, таяло, выбегая из-под ресниц теплыми и обильными слезами… Это была ревность. Это была любовь. Это были злость и обида. Сонм чувств, обрушившихся на мою бедную голову, был подобен сонмищу чудовищ.

Пытаясь вспомнить, испытывала ли что-либо подобное в своей жизни раньше, я пришла к выводу, что это случилось со мной впервые. Возможно, таким образом происходит мое взросление, становление – через разочарование и боль. «Что ж, – думала я, вновь и вновь погружаясь с головой в прозрачную ультрамариновую, пронизанную солнечными лучами бездну, – об этих сильных чувствах написано столько книг и снято фильмов, что, видимо, пришло время и мне испытать все на своей шкуре, а точнее – на сердце. Оно ведь еще такое молодое, здоровое, неискушенное и, конечно же, распахнутое настежь для любви».

Ближе к вечеру, когда я, разомлев от жары и воды и просто валясь с ног от усталости, подбрела к кафе, где пахло костром и жареным мясом (вечный, неистребимый шашлычный запах всех черноморских пляжей), ко мне за столик подсел высокий тощий молодящийся старик, похожий на итальянца, смуглый, одетый в джинсовые голубые шорты и белую батистовую сорочку. Аккуратная и маленькая голова его сверкала на солнце, как серебряный наперсток.

– Значит, так, – заявил он мне с армянским акцентом, – сиди и не двигайся. Попробуешь сбежать еще раз – не доживешь до вечера, а твои кишки будут бултыхаться в морской воде, как рыбьи потроха…

Я бы, наверное, поседела от страха (если бы умела) – настолько зло и жестко это было мне сказано.

– В-в-вы меня с кем-то спутали… – проблеяла я, заикаясь и чувствуя, как, начиная от затылка к спине и вдоль по позвоночнику, бегут волны животного, ледяного страха. – Я в-вас н-н-не знаю…

– Даже если бы ты срезала свои волосы, я бы узнал тебя из тысячи… Где то, что ты забрала из библиотеки? Говори, ведь я не шучу. Смерть Мисропяна на твоей совести. – И тут он грязно выругался. – Неужели ты думала, что все вокруг слепые? Ты же не серая мышка… Вставай и иди за мной. В тихом месте, где никого не будет, ты мне спокойно расскажешь, куда спрятала товар. Если будешь молчать, мои ребята заставят тебя говорить, даже если твой рот будет занят чем-то очень горячим. Тем более что ты им давно нравишься, они, можно сказать, всю жизнь мечтали о такой… – тут он снова выругался, – как ты.

Я бы, может, поняла еще, что все это происходит со мной потому, что на мне чужая одежда, которая привлекает вполне конкретных людей, с которыми у Пунш, вероятно, были какие-то общие дела. Но сегодня-то я в белом кимоно, которое мне подарила мама! Это моя одежда! Следовательно, я – это я, а не Пунш, и не собираюсь отвечать за ее поступки.

Но вот здесь моей злости не хватило, чтобы выдать все, что я тогда подумала, этому «итальянцу» вслух – у меня отнялся язык.

Так и не притронувшись к жареной форели, от которой исходил такой дивный аромат, что казалось невероятным уйти вот так, оставив ее на съедение распаренным и смертельно уставшим официанткам-сомнамбулам, я, едва передвигая ноги, поплелась за незнакомцем, проклиная ту силу, которая, я знаю, существовала и которая толкнула меня в спину тем странным, нервозным утром, когда я приняла решение лететь в Адлер…

Мы свернули с центральной пляжной аллеи, ведущей к пирсу, и углубились в поросшую густым самшитом аллейку, поднялись по узкой лестнице к калитке небольшого каменного дома с решетчатыми окнами, увитыми виноградом, где «итальянец», больно схватив меня за руку, почти насильно втащил на крыльцо, толкнул впереди себя дверь, и я оказалась в прохладном темном помещении, пахнувшем то ли сыростью, то ли грибами. Как и у людей, у каждого дома есть свой неповторимый запах. Так вот, теперь ЭТОТ запах вызывает у меня только страх. Ведь что может быть страшнее неведения?

– Ты же не станешь отрицать, что весь прошлый месяц провела здесь, на побережье? – спросил меня сильным, с хрипотцой, голосом незнакомец, грубо усадив в низкое широкое кресло, стоявшее в уголке утонувшей в зеленоватом сумраке комнаты, где мы очутились спустя несколько мгновений. Хозяин или хозяйка этого жилища явно были аскетами – ни единой лишней вещи, все самое необходимое, простое и старое: глиняные кувшины на подоконниках, тяжелая на вид самодельная мебель, топчан, покрытый белой овечьей шкурой, пара стульев, часы на стене… В тот момент они, возможно, отсчитывали последние минуты моей жизни.

– Нет, не стану…

– Это ты была четвертого мая с Мисропяном в ресторане «Пирс»?

– Предположим…

Сейчас я, пожалуй, уже могу дать оценку своим действиям: да, я почти призналась «итальянцу» в том, что была четвертого мая в ресторане «Пирс», хотя я там никогда не была и даже не знаю, где он находится; но дело в том, что в любом случае, что бы я ни сказала, выбор был невелик: либо все отрицать и стать жертвой бандитов, принявших меня за ту, по чьей вине что-то случилось с каким-то Мисропяном, либо выиграть время, притворившись той, кого во мне видели, – а почему бы и нет?! – и поводить их за нос, пообещав вернуть какой-то там товар…

Если еще учесть, что нервы мои были на пределе и голова, естественно, после целого дня, проведенного на солнцепеке, соображала весьма слабо, то, очевидно, я приняла правильное решение, выбрав политику соглашательства. Во всяком случае, теперь у меня появился шанс.

– Ты была с Мисропяном?

– Ну и что? Это мое личное дело.

– А что вы делали после ресторана? Поехали к нему домой, в Туапсе? Что ты молчишь? Вы были у него дома или в магазине?

Я ничего не понимала. Какой магазин? Какой Туапсе?

– Молчишь? Ничего, сейчас приедут мои ребята, и тогда ты быстро все расскажешь… А сейчас раздевайся.

Лицо «итальянца» прямо на глазах розовело, у него изменился даже тембр голоса, стал бархатистее, нежнее, что ли.

– Я понимаю, ты напугана, ты видишь меня в первый раз, но тебе не привыкать… Яша мне рассказывал про тебя, так что не ломайся, ложись… Расскажешь мне все сейчас, отведешь туда, куда спрятали товар из библиотеки, отпущу. Правда отпущу, как птицу… Ты мне не нужна, у меня все равно нет таких денег, какие были у него, и ты найдешь себе другого, но этот товар – мой, понимаешь? Он куплен на мои деньги и привезен сюда моими людьми. Мисропян должен мне, он хотел расплатиться своей женой, но она мне не нужна, мне нужен товар, товар либо деньги…

Говоря все это, он возбудился и теперь, полуодетый, пытался опрокинуть меня на топчан, давил сильной мускулистой рукой мне на плечо, пока я не выдержала и не откинулась назад, на овечью шкуру. Воспользовавшись этим, он свободной рукой распахнул на моих бедрах кимоно и, склонившись надо мной и обдавая меня горячим дыханием, к которому примешивался запах вина и табака, разомкнул мои бедра своим коленом.

– Я скажу тебе, где товар, если ты сейчас остановишься, – прошептала я, не желая принять его. Я словно одеревенела, и уже казалось, что это не он набросился на меня, а мои колени зажали его колено и не хотят выпускать. Он был противен мне, я понимала, что такой прилив желания был вызван лишь видом моего полуобнаженного тела да еще и той необычной обстановкой, в которой мы оказались. Обычное животное чувство – ничего более.

Но он уже не слышал моего голоса, он даже не понял, что я практически СОГЛАСИЛАСЬ сказать ему, где находится его проклятый товар, – настолько он был ослеплен желанием. Он взял меня, как брал меня совсем недавно Варнава – без любви, словно утолил жажду. Его сухое костлявое и жесткое тело оказалось более сильным и, как ни странно, более нежным, чем я предполагала. Однако больше всего меня поразила физиологическая особенность его тела – с таким мужским достоинством он мог бы стать центральной фигурой маркесовских чувственных романов. Варнава по сравнению с ним казался мальчиком.

Мы не заметили, как наступила ночь. «Итальянца» звали Сос.

– Где же твои ребята? – спросила я, когда он принес мне откуда-то холодного вина и домашнего соленого сыра.

– Если тебе мало, то я могу еще, – с готовностью ответил он, промокая свое тело простыней и демонстрируя свою воспрянувшую силу.

А я смотрела на чисто выбеленный потолок, ждала, замерев, прилива новой чувственной волны, грозившей окончательно опустошить меня, и в который раз спрашивала себя, что я делаю здесь, в этом городе, в этом доме и на этом топчане? И кто этот мужчина, так неистово вторгающийся в меня и внушающий мне одновременно страх и ответное желание? И что вообще со мной происходит? За кого меня принимают? И сколько еще мужчин будут проделывать это со мной, пока я не вернусь домой, под крыло своей не менее страстной тетушки, открывшей объятия моему молодому любовнику?

Я бы могла еще долго рассуждать на эту тему, и знаю, что все объяснения моей пассивности выглядели бы более чем убедительными, хотя в каждом слове сквозила бы ложь. Все женщины лгут, и лгут очень много. Ни одна из нас еще никогда не раскрылась ни перед кем полностью. Да, безусловно, обстановка располагала к любви, потому что было очень тихо, в доме, кроме нас двоих, никого не было, за окнами шумел сад, от топчана исходил крепкий запах овечьей шерсти, а от мужчины – аромат табака и виноградного вина; а еще он был грубый, но чудесно грубый, как раз такой, чтобы женщина почувствовала себя униженной… Женщине необходим хотя бы один процент униженности, пусть это будет даже в самом прямом смысле. Как бы то ни было, но Сос оказался прекрасным мужчиной, и я, понимая, что никогда и никто не узнает о том, что произошло здесь, в этом доме, почти сразу же перестала сопротивляться, едва лишь почувствовала его. Возможно, всему виной было его потрясающее тело… Но все равно: прошла ночь, настало утро, и только к обеду следующего дня мы покинули эту комнату, оставив после себя пустой кувшин с каплей вина и несколько сырных крошек на столе.

А на крыльце, зажмурившись от яркого солнца, я призналась ему, что меня зовут Валентина, что я никогда в жизни не видела Мисропяна, не была в Туапсе и не знаю, о каком товаре идет речь.

Вечером в туапсинскую гостиницу, в которой остановилась Екатерина Смоленская, приехали Павел Баженов из Голубой Дачи и Миша Левин из Мамедовой Щели. Екатерина еще находилась под впечатлением телефонного разговора с Изольдой, рассказавшей ей об исчезновении Валентины и покушении на Варнаву. Собравшись с мыслями, она сообщила коллегам о том, что в подвале библиотеки были найдены трупы Мисропяна и его охранника, – высказала свои предположения относительно того, что библиотека использовалась директором ювелирного магазина в качестве склада для хранения наркотиков, а также поделилась своими планами в отношении Карины.

– Я считаю, что Карина много знает, и это просто чудо, что она еще жива. Она наркоманка. Родственники Мисропяна увезли ее сына, поэтому она сейчас очень уязвима, и в случае, если у нее под рукой не окажется нужной дозы, она рано или поздно выведет нас на свое окружение, то есть ближайшее окружение убитого мужа. А это – прямой выход на наркоторговцев. Кроме того, Карина наверняка знает немало интересного о любовницах Мисропяна, в частности, о молодой деловой женщине по имени Лена. Возможно, что ее появление тоже как-то связано с его смертью. Его убили пятого мая, а четвертое он провел в Лазаревском, вполне может быть, что и с Леной… Хотя дома сказал, что поехал к другу за вином. Николай Рябинин, опер из Сочи, с которым мы спускались в подвал и нашли трупы, уверен, что Мисропяна убили не местные. Видимо, у него есть основания так считать. А что у тебя, Паша?

– Убит богатый человек – хозяин кафе «Ветерок» и оптового склада «Парнас». Зарезан. Его нашли в комнате отдыха кафе «Ветерок», там есть такие помещения в большом доме-пристройке почти на берегу, сдаются за приличную плату. Что-то вроде гостиницы для влюбленных. Так вот, Шахназаров был убит в собственной, им же сданной кому-то комнате. Я опрашивал соседей и всех, кто проходил в этот день и в это время мимо, и почти все видели двух лилипуток, двух немолодых блондинок, похожих, как близняшки.

– Очевидно, ты получил все эти ответы на вопрос: «Не заметили ли вы чего-либо необычного?» – улыбнулась Смоленская. – А лилипутки, конечно, необычные люди. Но я не думаю, что это они зарезали Шахназарова. Он молод? Красив?

– Да. А откуда ты знаешь?

– Мисропян тоже красивый. И охранник тоже. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что во всем этом замешана женщина. Возможно, ею пользуются как приманкой… Я вдруг вспомнила про убийство московского бизнесмена Князева. У него в папке с документами нашли фотографию девушки (или, во всяком случае, очень похожей на нее), которая разбилась на Набережной в С. Я понимаю, что мои предположения могут показаться притянутыми за уши, но слишком уж много совпадений за последние пару недель, и все, представьте себе, вертится вокруг одной и той же дамочки. Мне позвонила Изольда Павловна, это моя приятельница, она работает следователем С-ской прокуратуры, и рассказала совершенно невероятную историю о девушке, которую зовут Елена Пунш. Ее племянница влюбилась в одного парня со странным именем Варнава, а тот, оказывается, был влюблен в эту самую Пунш и даже сожительствовал с ней. Но она исчезла, а спустя какое-то время этот самый Варнава оказывается на кладбище и видит там могилу Елены Пунш, причем с фотографией именно той девушки, с которой жил… Так вот, дата смерти на фотографии – пятилетней давности. То есть Пунш умерла в 1994 году. А исчезла она из-под носа Варнавы всего месяц назад и была как две капли воды похожа на девушку, которая разбилась на набережной в С. Ну как вам история?

– История интересная, да только я не улавливаю связи между ней и убийствами на берегу Черного моря, – проворчал уставший Паша и растянулся на свободной кровати. – Мне бы сначала поужинать, а потом уже можно и порассуждать. Если честно, то у меня в голове – полный вакуум. А что у тебя, Миша?

– У меня вообще полные непонятки. Молодая женщина задушена в доме, который сняла. Разумеется, ограблена. Никто ничего не знает. Судя по всему, она была довольно богата, поскольку одна сняла целый дом на берегу моря, с хозяйкой расплачивалась долларами, у нее было много бриллиантов… Я не уверен, что все убийства, совершенные на побережье, как-то связаны между собой. Единственное, что их роднит, если можно так выразиться, так это время – май 1999 года – и то, что они скорее всего произошли на почве ограбления. Если только предположить, что действовала банда… поскольку все это происходило между Адлером и Сочи, рядом…

– Каким образом она была удушена? – спросила Смоленская.

– Вот тут-то и начинаются странности. Медэкспертиза будет готова, как я понимаю, еще не скоро, но результаты предварительного осмотра показали, что не исключен сердечный приступ и что удушена она была – только не удивляйтесь – после смерти. И удушена каким-то невероятным способом. Словно ее прижали чем-то тяжелым, сдавили… Она вся синяя. На море приехала одна. Хозяйка, которая живет поблизости и, как я понял, присматривает, а то и подсматривает за теми, кто снимает ее дом, утверждает, что Лариса (так звали убитую) – женщина скромная, тихая, что никто из посторонних к ней в дом не приходил, да и сама она только несколько раз спускалась вниз, к магазину или в кафе. В саду оборудован бассейн, и Лариса почти весь день проводила в воде, купалась, спала под деревьями на кушетке… Хозяйка говорит, что Лариса приезжает к ней отдыхать уже третий год. Человек она необщительный, мало что о себе рассказывает. Но, судя по всему, она не замужем, детей тоже нет. Работает в Москве, в нотариальной конторе.

– Очень странно. Если ее убили с целью ограбления, значит, кто-то знал, что у нее есть деньги и драгоценности. А кто это может быть? – задумчиво проронила Смоленская.

– Если она приезжает в тихую и скромную Мамедову Щель уже третий год, то о том, что у нее водятся деньги и драгоценности, могут знать все, кто живет поблизости и общается с хозяйкой. Или же…