Она полетела, она все-таки полетела… Потехина Елена
Я прислушалась… Тихо. Юра с улыбкой наблюдал за мною, потом по-мужски успокоил:
– Да нет. Медведь сейчас сытый. Не балует. Разве что на пасеку заберется, медком полакомиться. А так чтобы что… Нет. Да и пугливый он, шума не любит. Был у нас тут один случай. Ещё бабка Авдотья рассказывала. Так это когда ещё было. Да и зимою.
– Знаешь что, Юра, ты мне эту историю про медведя потом расскажешь. А сейчас – давай вернёмся в деревню. Так что – пойдём. И не спорь со мною. У меня руки-ноги дрожжат.
Мимо нас по дороге пронесся «Пазик», подняв столбы пыли и надолго скрыл из виду не только саму дорогу, но и противоположный лес. Мы шли босиком по обочине, спорили – велик ли был медведь, следы которого мы видели. Юра подтрунивал надо мной. Потом вспомнили о чернижном пироге, который грозилась испечь нам тётка Дарья.
Ноги приятно погружались в тёплую пыль. Легкий ветерок играл волосами. Я поднесла корзинку с ягодами к лицу, вдыхая удивительный аромат.
А всё-таки здорово идти вот так, никуда не спеша, наслаждаясь запахом ягод, трав, когда можно ни о чем не думать. И ни в кого-то тебе не нужно разряжаться.
Глава 20 Мои учителя
Много разных людей встречала я по жизни. Плохими они были или хорошими, не мне судить. Они были разными, и я училась у них. И я часто спрашивала себя: «Хочу ли я быть такой, как они и повторить их судьбу, или меня привлекает что-то другое?»
С детства у меня было странное ощущение, что взрослые «говорят неправду».
Я училась тогда классе в пятом. Дома у нас была газовая плита. Газовые баллоны развозили по улицам на машинах. Мать наказала мне следить, не приедет ли газовая машина. И оставила мне 50 копеек, чтобы я отдала их грузчику. И тогда он «подтащит баллон к дому поближе и в следующий раз выберет баллон потяжелее». Я пообещала всё исполнить, как надо, но не смогла. Когда приехала машина, я отдала грузчику квитанцию. А вот этот проклятый полтинник, который лежал у меня в кармане и чуть не прожёг в нём дырку, я отдать не смогла. И не потому, что решила схитрить. Я готова была швырнуть этот полтинник в след уехавшей машине. Я не смогла его отдать потому, что это была «взятка», что это было стыдно. А ещё потому, что «в нашей советской стране чаевыми нельзя унижать рабочего человека». И, честно сказать, ещё и потому, что у меня дрожали руки, и я краснела и бледнела одновременно.
Вечером я отдала матери эти несчастные 50 копеек, и мы ещё больше отдалились друг от друга.
Попросил меня как-то отец привести к заводской проходной слепого деда, чтобы они пошли потом вместе с ним в баню. И вы знаете, мне было тогда стыдно. Я шла по улице, опустив голову. Ведь дед был такой чудной, старый, он даже летом ходил в валенках с калошами. Мне казалось, что все смотрят в мою сторону. Да ещё вредные мальчишки кричали мне вслед обидную дразнилку:
– Ленка, пенка, дай поленко! Нечем печку растопить! А поленко говорит: «У меня башка болит!»
Как я тогда была наивна. Да, я старалась жить по правилам. Но и из правил всегда находились исключения. Нужно было думать и думать, и ещё ставить себя на место другого человека, чтобы понять причину его поведения, чтобы «побыть в его шкуре». Не всегда это у меня получалось. Болезни роста давали о себе знать. Хотелось быть на виду, «соответствовать» и «служить примером». Да и тогдашняя система воспитания это поощряла. Но я благодарна школе, благодарна своим учителям за то, что они научили меня цельности, дали действительно сильные базовые знания по всем предметам.
Училась я в шестой Кинешемской школе. Моей первой учительницей была Элла Михайловна Эривман (блокадница). Помню её уроки пения, домоводства, когда она учила нас штопать носки. В то время к нам в класс ходили вожатые – старшеклассники. С ними мы ставили спектакли. Я даже сыграла роль сестры «суворовца». Школа научила меня чувству локтя, работе в команде, умению чувствовать общее настроение и способности подбирать единомышленников. А ещё я научилась не увязать в мелочах и видеть главное.
Инсценировки, концерты, ситцевые и осенние балы, выпуски стенных газет и игры в КВН – всё это было замечательной репетицией будущей взрослой жизни.
Преподаватель русского языка и литературы – Татьяна Сергеевна Белякова была ещё и нашей «классной». Благодаря ей, я полюбила русскую классику, научилась читать и слышать стихи, получать удовольствие от работы над сочинениями. Я ходила на её факультативы, где почерпнула много «непрограммных» знаний. Но самым замечательным в нашей классной было то, что она везде с нами «таскалась», не боясь ответственности. Мы побывали с нею на даче-усадьбе А. Н. Островского в усадьбе Щелыково, ездили в усадьбу Н. А. Некрасова в Карабиху, ходили в походы, ездили в Ивановский цирк и краеведческий музей. Я могу забыть, где была и что делала вчера, но вот «цыган на цыпочках сказал цыпленку цыц!» или «уж замуж невтерпёж» – никогда. Почему-то выплыла из памяти ещё одна считалка для запоминания падежей – «Иван родил девчонку, велел тащить пелёнку» и для запоминания спектра солнечных лучей – «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан».
Единственное, от чего я страдала в школе, – это мое «р», которое я не выговаривала. Я ужасно комплексовала ещё и от того, что меня передразнивали сверстники на улице. Исцелилась я удивительным и неожиданным образом, но это – уже другая история.
В школе, классе в седьмом, у меня была попытка писать стихи. Но, то ли стихи были плохи, то ли попытка пришлась не ко времени. А стихи были на тему борьбы с алкоголем. Я прочла эти стихи матери, но она почему-то посоветовала мне их уничтожить и больше никому не показывать. Я была удивлена, но последовала её совету. У меня тогда ещё была способность принимать чужие доводы на веру. Сейчас гласность и, я думаю, эти стихи можно» огласить»:
- …Возле магазина трактористы спят.
- Зеленые бутылки дном своим глядят.
- Дуся – продавщица выполнила план.
- Над травой некошеной пыль да туман.
- Ой, трава – муравушка, кто тебя пожнёт?
- Где коммунистический трудовой народ?
- Ой же, где вы тракторы с маркой «Беларусь»?
- Верю, ты поднимешься, ты воспрянешь, Русь!
Тринадцатилетней девочкой я видела, что идет процесс деградации, спаивания народа, происходит что-то страшное в умах, в сердцах. Я видела это на примере своих соседей, знакомых и своих родителей. О, как я хотела за них бороться! Но я не знала, как. И ещё я чувствовала, что «это» меня может тоже проглотить. Как я благодарна своим учителям, своей школе за то, что они меня научили «этому» противостоять.
Глава 21 Пожар
Мать умерла – 22 марта. Диагноз – отравление. Серёже исполнилось тогда 14 лет (он родился 28 марта). Я думаю, в тот год мы его даже с днём рождения не поздравили.
Я ждала чего-то подобного, давно ждала. Ждала трагедии. Но всё произошло как-то неожиданно. Всё в тот год как-то сразу навалилось.
…Тело лежало на полу в нелепой позе. Это было тело моей матери. Но я словно окаменела. Я ничего не испытывала. Ни слезинки я не проронила ни в тот день, ни на похоронах. Тело завернули в гобеленовое покрывало и погрузили на машину. Отец был спокоен. Он всё делал сам. Он, как всегда, всё делал сам. Но я видела, что он надломился. Он любил мать, он слишком любил мать:
- – Лиза, Лиза, Лизавета.
- Я люблю тебя за это…
- И за это и за то.
- Не забуду ни за что…
На похоронах было очень много народу. Я была поражена, что столько людей пришли проводить мою мать. Улица была просто запружена людьми.
Серёжа стоял около гроба. Маленький, худенький подросток. Папин «последышек». Отец часто говорил, что вот будет ему кормилец на старости лет. Его слова удивительно точно исполнились. Именно Сергей кормил его с ложки во время болезни и принял его предсмертный выдох.
Гроб несли только женщины – подруги матери. Я мало что помню о том дне.
Потом отец раздал все вещи матери. И этим же летом… – женился. Мы были удивлены, но отца не осуждали.
Не прошло и месяца с тех пор, как в дом пришла другая женщина, как случилась новая беда. Сгорел наш дом. Сгорел дотла. Когда я увидела голые печные трубы, то заскулила, как собака.
Загорелось в половине брата отца. Отец помогал брату вытаскивать цветной телевизор, у себя же успел спасти только документы. Даже иконы не вынес. Сгорела большая старинная икона Николая – Угодника в серебряном окладе и море книг. Очень жаль книги. Было много старинных книг (в бархатных переплетах и с металлическими запорами на церковно-славянском языке).
«Кумушки» поговаривали, что это мать унесла всё с собой.
По пепелищу носились кошки и вопили на всю улицу. Я зажала уши руками, чтобы не слышать, как они верещат. Возле дома бегал Стёпка и заглядывал нам в глаза, словно спрашивая:
– А как же теперь я? А что будет со мной?
Отцу временно дали комнату у заводской проходной. Стёпку отдали «в хорошие руки». Но он пожил там не долго – попал под машину. Ведь он совсем не боялся машин и так любил ездить на первом сиденье.
Отцу с новой женой не повезло. Он говорил, что «попал в вагон некурящих». Мы и сами это видели. Мне было жаль отца, жаль Сергея. Но отец сам меня учил:
– Выбрал «моклок» – гложи, на чужой не зарься.
Стояла осень. С неба свисали тяжёлые, наводопевшие тучи, дул холодный ветер. Я давно не была на могиле матери. Но, наконец-то вырвалась. С трудом отыскала знакомую ограду. Могила заросла лебедой. Лебеда стояла ровной стеной, выше ограды. Мне стало стыдно. Стыдно перед людьми, перед Богом, перед матерью. И ещё я поняла, что мои детские обиды ушли. Осталась жалость и боль. Я рвала лебеду и плакала, и просила прощенья у матери, и дарила ей свое позднее прощение. Дома я выплеснула свои чувства на бумагу:
- Лебеда на могиле матери,
- Как пощёчина, как позор.
- И ограды железной ржавчина —
- Мне «оттуда» немой укор.
- Подкатило, и камнем у горла,
- И мурашками по спине.
- Нет, не мы матерей выбираем.
- И тебя осуждать не мне.
- Ты прости, если сможешь, милая,
- Я сама не прощу себя.
- Как же больно, что и не выплакать,
- Поздно я поняла тебя.
- Поняла, как живая, гордая,
- Ты бежала от суеты.
- Одинокая и не понята.
- От себя не сбежала ты.
- Я теперь не девчонка, женщина.
- Я простила, и ты прости.
- Всё, что было тобой завещано,
- Мне теперь до конца нести.
- Вороньё расшумелось чёрное.
- Из-за леса спешит гроза.
- Ухожу, а спиною чувствую
- Осуждающие глаза.
- Лебеда на могиле матери,
- Как пощёчина, как позор.
- И ограды железной ржавчина —
- Мне «оттуда» немой укор.
Жизнь продолжалась. Встречи, события, мелочи, из которых слагался новый духовный опыт, новое видение мира, новое её понимание. Я училась видеть важное, слышать голос совести, находить крупицы золота в горах пустой породы и ещё – нести свой крест.
Я узнала, что первый крест – самый легкий, дан Богом, и нести его помогает сам Господь. Уйдя от креста, обретёшь другой – более тяжёлый. А ещё – необходимо пройти все коридоры, чтобы попасть в нужную комнату. Иначе придётся несколько раз возвращаться к одной и той же двери. Так важно при этом благодарить за всё Бога – за людей, которых Он нам дал, за радости, за скорби, за болезни, за мудрость и простоту, за взлёты и падения. За всё спасибо Тебе, Господь! За то, что Ты научил нас творить добрые дела! За то, что Ты вытащил нас из глубокой ямы и никогда не вспоминаешь об этом! Спасибо Тебе, Господь!
Книга жизни написана про нас с вами. И мы должны дорожить ею и прочитать её своим детям. А наши дети прочтут её своим детям и внукам. И пусть каждый из нас напишет свою книгу жизни так, чтобы было ощущение радости и завершенности, чтобы не было стыдно за чёрные страницы жизни вне Бога, вне Света, вне Любви (хотя это и одно и то же). И тогда не будет причины бояться за судьбу наших детей, и нам не придется жаловаться на них чужим людям.
Удивительная штука – жизнь. Мы торопим события, ждём чего-то «такого»… А потом оказывается, что пропустили самое главное, «профукали».
Мы хотим быть на кого-то похожими, соответствовать неким стандартам и только вредим себе. А мы тем и ценны, что не похожи друг на друга. Господь создал нас такими, зачем же спорить с самим Творцом? Иногда мне кажется, что вот она, это вершина, к которой я так долго шла. Но, проходит время и оказывается, что это была всего лишь ступенька.
Главное не стоять на месте, а идти и идти вперёд. Останавливаться нельзя, иначе скатишься вниз, назад и придётся всё начинать сначала.
Я верю, что когда-нибудь я научусь летать. Я приду на самый красивый берег Волги, оттолкнусь от края обрыва и полечу над водой высоко-высоко, как птица. И белые чайки полетят со мною рядом. И будут кричать, кричать… Только бы сердце не выскочило из груди от восторга.
И как было бы здорово, если бы это увидел мой отец.
Вот он стоит на берегу, улыбается, машет мне рукой и шепчет: «Она полетела, она всё-таки полетела…»
И плачет. Улыбается и плачет…
Часть 2 Прощёное воскресенье
Дивны дела Твои, Господи.
Ты управляешь движением хаоса и превращаешь хаос в поток. Ты творишь чудеса и из любого падения воздвигаешь великий подъём. Так, что дивятся люди и говорят:
– Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Что есть счастье и несчастье в Твоих глазах, Господи, и в глазах людей плотских?
Человек живой после «смерти» совершает прорыв в вечность, побеждает смерть, поднимается над людским судом, становится признанным и неоспоримым. Враги его, судьи и обличители становятся уязвленными, слабыми и беспомощными. Оставаясь по плоти живыми, они суть мертвецы. Он же, умерший, становится живым и могущественным и обретает власть и влияние, необъяснимое по земным меркам. Мертвец же после смерти рассыпается в прах и нет памяти по нём. Ибо, чем помнить мертвеца?
По вере жить – легко и страшно. Легко тем, кто доверился, как дитя, по чистоте и безгрешности своей. Страшно тем, кто много вкусил от древа познания добра и зла, кто много изучал законы устройства мира и порядок вещей, пытаясь подчинить их уставам и правилам.
Глава 1 Что случилось тогда 21.01.81 г.
После окончания школы я поступила в Ивановский энергетический институт. На пятом курсе вышла замуж. Домой я больше не вернулась. С отцом уже не было такой близости, а с матерью общаться становилось всё труднее и труднее. Мое замужество больше походило на побег из дома. Но «от себя не убежишь». Если уж тебе положено сдать шесть экзаменов в жизни, ты их непременно сдашь. В другом месте, в другое время, но сдашь.
Свекровь стала для меня второй матерью.
По распределению я была направлена цеховым механиком в г. Вичуга на фабрику им. Шагова. Там мне дали малосемейку. Муж со мной не поехал. Пришлось мне бросить квартиру (я ждала ребёнка), работу и переехать к мужу в Кинешму. После этого мы прожили в доме его родителей десять лет. Жили за занавеской, отдельной комнаты не было. В 1981 году родился Саша.
Это мягко сказано «родился». Почти всю беременность я пролежала в паталогии (в роддоме) на сохранении с диагнозом – угрожающий выкидыш. Рожала 21 января – в день смерти Ленина. Тогда это имело значение.
Накануне меня осмотрел врач и сказал, что я буду рожать. Мне дали выпить стакан касторки, хину и сделали какой-то укол в ногу. Через некоторое время начались боли. Но я была терпеливицей. Легла на бочок, интуитивно положила ладони на поясницу. От рук пошло успокаивающее тепло. Боль стихла и я уснула. В течение дня ко мне несколько раз заходили, делали уколы. Но схваток не было. Ночью мне дали поспать. А рано утром повели в «родовую». Мне поставили капельницу, сделали заморозку (было ягодичное прилежание). Врач села возле меня с пеленкой в руке. Она сидела очень долго, устала и ушла. Было около часу дня, когда во мне что-то лопнуло и хлынуло на пол. После этого начались схватки. Рядом никого не оказалось.
Сколько прошло времени, не знаю. Пришла санитарка с ведром. Я ей сказала, что у меня сошли воды прямо на столе. Она подошла поближе, что-то увидела, ахнула и убежала прочь.
Врачей появилось сразу очень много. Я поняла – что-то неладно. Одни просили меня тужиться, другие – не тужиться. Поставили капельницу на вторую руку. Единственное, что я поняла из их разговоров, что выпала пуповина и не прослушивается сердцебиение ребенка. Потом первый раз резали, резали по-живому, заморозка за шесть часов отошла. Боль была страшной, похожей на прикосновение чего-то раскаленного. Я не закричала, я рявкнула. Это был вопль животного.
Ребенок шёл ягодичками. Врачи пытались выправить ножки, но ничего не получалось. Врачей было слишком много и они больше мешали друг другу. Кто-то следующий взял скальпель, и я рявкнула во второй раз. Я видела перед собой белые халаты, залитые кровью, забрызганные кровью очки. Одна мысли точила сознание – когда кончится весь этот кошмар. Меня уже не заботила судьба ребёнка. Я уже ничего не понимала. Мне давили на живот и кричали одновременно: «Тужься! Не тужься! Дыши глубже!»
Наконец удалось выправить ножки. Начали тащить ребёнка, но теперь застряла головка. Врачи нервничали.
Потом пришёл главврач и тоже взял скальпель. В третий раз я рявкнула так, что сорвала голос, и язычок во рту, расположенный над гортанью, распух, затрудняя дыхание. Я хватала воздух и задыхалась.
Раздался какой-то хлопок и я почувствовала пустоту внутри. Это вытащили, наконец-то, ребёнка. Меня оставили в покое. Все окружили ребенка. Они долго с ним ходили, что-то делали, уносили в другую комнату, спорили, потом унесли совсем. Мне ребёнка не показали, плача я не услышала.
Была страшная слабость и опустошённость. Я просила проколоть мне то, что мешало дышать в горле. Болело сразу всё. И ещё был голод. Я не ела почти два дня и просто умирала с голоду. Ко мне подошла санитарка, ничего не говоря, погладила меня по голове. Я попросила принести мне что-нибудь поесть. Санитарка принесла мне сухарь из моей сумки и дала мне воды из поильника. О, я надолго запомнила этот сухарь. Я плакала, грызла сухарь и давилась.
Потом меня начали штопать (то же по – живому). Шили долго. Я просила дать мне время, перевести дух. Наложили семь швов.
Вечером ко мне в палату зашла детский врач. Очень сухо она объявила мне, что родился мальчик – 3400 и что его завтра утром отправляют в детскую больницу. И ещё она добавили, как бы между прочим:
– Ваше счастье, если ребенок умрёт.
Некоторые строители ставят во главу угла своего здания страх и используют страх в качестве связующего звена (что-то вроде цемента). И стоит это здание, и красуется, и держится на страхе до тех пор, пока камни не устанут жить в страхе и не захотят любви.
Ибо в природе человеческой заложена жажда любви, необъяснимая и непонятная самому человеку, ибо он не знает происхождения её.
И когда человек возжелает любви, то само место пребывания его и сопричастность злу станут ему ненавистны, и зло вокруг него рассыплется и превратится в прах (ибо будет исторгнуто). И начнётся великое разрушение здания того. Ибо не тот камень поставлен во главу угла и не тот цемент применял для здания своего нерадивый строитель. И будет то падение страшным и разрушение полным, так что камня на камне не останется.
Но придёт мудрый строитель. И поставит во главу угла любовь. И сделает крепкий фундамент, основанный на любви. И любовью скрепит между собой камни. И будет то здание прочным и величественным. И дожди не вымоют тот цемент из камней, и ветер не разрушит его, и годы не нанесут ему ущерба.
Я плакала долго и безутешно. Мне было жаль ребёнка, жаль себя. Я лежала с грелкой, в которой был лед. Ткани распухли, отекли до невероятных размеров. Я чувствовала себя никому не нужным куском мяса. Было такое отвращение к себе, что не передать. И боль, страшная боль от любого движения. Я так долго плакала, что мир для меня погрузился в темноту. Я перестала видеть свет. Моя слепота длилась около суток.
Всем приносили на кормление детей. Я отворачивалась к стене и кусала губы, чтобы не закричать.
На пятый день мне сняли швы и выписали из больницы. Предупредили, что рожать нельзя, «не правильный таз» (какой-то плоский).
Я оставляла роддом, как преступница покидает место своего длительного заточения. Внутри была пустота. Каждый шаг давался с трудом.
Мне дали справку о рождении ребёнка и выписку для детской больницы:
21 января 1981 г. Мальчик. Вес 3400. Рост 55 см.
Асфиксия, внутричерепная травма, кровоизлияние в мозг.
Прилагались результаты анализа спинномозговой жидкости. Боже мой! Они брали у крошки пункцию!
У меня подкосились ноги. И я почти сползла по лестнице до первого этажа. Внизу меня встретила свекровь.
На улице ждала машина. Свёкор тогда ещё работал на такси. Я забралась на четвереньках на заднее сиденье и так ехала до детской больницы.
В больнице я в первый раз увидела ребенка. Саша лежал тихо. Весь беленький. На головке – грелка со льдом. Головка сильно деформирована.
Нам сказали, что ребёнка сейчас трогать нельзя, что очень большая гематома от кровоизлияния. Что кормят его через зонд, так как нет сосательного рефлекса. И ещё у него пневмония. И сказали, что такая мамаша (это про меня) им не нужна, так как за ней самой ещё нужен уход.
Мы уехали домой. К Саше мне разрешили лечь только через две недели. Всё это время он находился между жизнью и смертью. И один только Бог ведает, как он выжил.
Бог никогда не ограничивает человека в его желаниях и стремлении к росту. Наоборот, Он всячески поощряет желание человека двигаться вперёд.
Другое дело, что человек испытывает трудности, встречает на пути препятствия, словно сдаёт экзамен. Но эти застойные зоны служат не чем иным, как площадкой для подъёма на следующую ступень. За каждым успешно сданным экзаменом следует подъём.
Растёт вера в себя, в свои силы. И всё это в сочетании с осознанием собственной немощи.
Человек учится двигаться в потоке, но это не тождественно «плыть по течению». Двигаться в потоке – это использовать силу течения в собственных интересах, это работа с парусом, это мудрость, сложенная из опыта нескольких поколений.
А я тогда даже не знала, что такое молитва, или не хотела знать. Но были две женщины, которые усердно молились о здравии младенца – моя бабка Марья и баба Оля (бабушка мужа).
Именно баба Оля показала мне пример христианского послушания и милосердия. Воистину она была Ангелом на земле, и даже смерть её была примером смирения. Она умерла, когда её об этом попросили.
Пока Саша лежал в больнице, мы ежедневно справлялись о его состоянии. Температура не спадала ниже 39 градусов. Двигательная функция не восстанавливалась. Сосательного рефлекса не было, поэтому его всё ещё кормили через зонд. Приговор медиков оставался суровым.
Наша родственница передавала нам мнение врачей и настойчиво советовала сдать ребёнка в дом малютки. Но мама (свекровь) была на моей стороне, дед (свекор) не вмешивался. А муж? Не знаю, что и сказать…
Оля (Сашина сестра, родившаяся через 15 лет) как-то спросила меня:
– А почему ты бабу Катю называешь мамой, а деда – дедом?
Сложный вопрос. Чтобы ответить на него, нужно прожить целую жизнь.
Всё это время я сохраняла грудное молоко.
В больницу к Саше я легла в феврале. То, как выглядел ребенок, было ужасно. Саша потерял целый килограмм веса. Его шея вытянулась и была покрыта морщинами. Голова беспомощно болталась. Он ни на что не реагировал.
Лечащий врач сказала мне, что будет всем лучше, если ребёнок умрет, так как, в последствие, он будет или полностью невменяемым, или останется эпилепсия. И ещё она добавила:
– Чудес не бывает.
Я тогда подумала, что все сговорились.
Беда человека в том, что он постоянно стремится развивающуюся, меняющуюся, мыслящую материю поместить в жесткие рамки холодных формул; закрепить, зафиксировать и при этом навесить ярлык собственника – изобретателя нового закона.
Но живая материя создана Творцом и подчиняется не земным законам, а Божьей воле. Человек живой, человек творческий – с нестандартным поведением, это человек не от мира сего.
Но Господь милостив. Он послал мне ещё одного врача – Людмилу Александровну Обалдуеву. Она осмотрела Сашу и сказала мне просто:
– Да, чудес не бывает. Но в моей практике был один единственный случай – девочка. Сейчас она отличница. Давайте делать массаж. На ступнях ног и ладошках малыша спроецированы все органы. Давайте разбудим его. И спинку тоже. Вот так, – она начала мне показывать приёмы массажа, – будем поглаживать вдоль спинки. И разговаривать с малышом, с ним нужно разговаривать. И купать каждый день. Теперь его можно купать. Пусть родственники принесут вам аптечную ромашку.
Людмила Александровна научила меня делать массаж. И ещё я сцеживала грудное молоко и по капле давала ребёнку (капала в рот). Я носила Сашу на руках, купала, просто теребила и разговаривала с ним. А он, казалось, ждал этого. Ему было просто некуда вернуться из небытия (не к кому). Теперь возле него была мама.
Саше назначили внутривенные уколы. Их делали в головку. Он всегда очень кричал (у него появилась сила кричать!). Его приносили из «процедурной» в окровавленных бинтах. Для меня это было сущей пыткой.
Со мною в отделении «паталогии новорожденных» лежала молодая женщина. Её звали Лида. Она работала медсестрой где-то в Шилекше. Её мальчику было уже шесть месяцев, но он ни на что не реагировал, лежал неподвижно. Так вот, эта молодая женщина проявляла ко мне столько участия, что я даже плакала. Одна только её фраза никогда не будет мною забыта:
– Уж хоть бы у тебя было хорошо, Лена. Не всем же так мучиться, как мне.
Лида сказала мне, что своего ребёночка она ни за что не оставит. А от мужа уйдет и устроится работать туда, где «такие дети», чтобы самой ухаживать за своим ребёнком.
Моя жизнь богата такими удивительными встречами. И я искренне благодарна Господу, что он посылал мне таких людей, находил слова утешения, вселял в меня Веру и Надежду. А Надежда умирает последней. А Вера творит чудеса:
- Выпиты губы, молчат глаза.
- Руки забыли смелость.
- Только со мною мои друзья —
- Вера, Надежда, Верность.
- Если неправда стучит в окно,
- Если глумится серость,
- Мне помогают не пасть на дно —
- Вера, Надежда, Верность.
- Сто лицемеров кричат: «Ура!», —
- Славя на троне мерзость.
- Только они не умеют лгать —
- Вера, Надежда, Верность.
- Если сомненья терзают грудь,
- Если теряю крепость,
- Только они и спасут меня —
- Вера, Надежда, Верность.
Малыш удивлял меня каждый день. Он уже сосал молоко из пузырёчка, сначала по капелькам, потом больше. Но его мучила рвота. Всё молоко вылетало фонтаном назад. Постепенно рвота утихла. Малыш начал шевелить ручками и ножками, следил глазами за игрушкой, реагировал на мой голос. Он научился поворачивать головку, перебирать ножками, имитируя ходьбу. Ежедневно он начал прибавлять в весе на 30–50 грамм.
Тогда я не понимала, что на моих глазах происходит чудо.
Выписали нас 12 марта. Саше было почти два месяца. Он набрал свой вес при рождении и весил теперь 3600. Нас поставили на учёт у психоневролога, дали инструкции по уходу и выписали лекарства.
На «пятки» приехали мои родители. В тот день я видела свою мать в последний раз.
Тогда же была рассказана история Сашиного рождения. Рассказала её золовка. А она узнала её от своей знакомой (врача из роддома):
– Шла пересменка, поэтому врачей в родовой и не оказалось. Случайно туда зашла санитарка и увидела, что выпала пуповина. Прибежали врачи обоих смен. Пульс ребенка не прослушивался, поэтому о нём уже не думали. Спасали мать. Кесарить было поздно. Ребёнок был крупный. Шёл ягодичками. Несколько раз иссекали промежность. Головка застряла в малом тазу. Ребёнка пришлось тащить за ножки. Это был мальчик, хороший, доношенный. Но сказалась асфиксия и сильнейшая травма при родах (был поврежден позвоночник и сильно травмирована голова). Никто не знал, сколько времени ребёнок был без кислорода. Сделали всё, что могли – искусственное дыхание, давали кислород. Ребёнок был мёртв. Трупик завернули в простынь и оставили на подоконнике. У матери было слабое сердце и ей решили пока ничего не говорить. Терапевт, который следил за состоянием матери во время родов, сам упал в обморок. Да и было от чего. Все в крови переляпались, как поросята.
Через два часа главврач начал выписывать справку о смерти ребёнка и послал сестру, чтобы она взвесила его. Та прибежала «без лица». Оказалось, что ребёнок «порозовел и дышит». Главврач сам пошёл взглянуть на это чудо. У мальчика тут же взяли пункцию. Спинномозговая жидкость была мутной. Кровоизлияние в мозг и травма позвоночника не давали ему шансов. Росло внутричерепное давление. Двигательной функции не было, сосательный рефлекс отсутствовал. На следующий день поднялась температура. Началась пневмония.
Только 21 год спустя Господь открыл мне, как он спас угодного ему младенца. Другие дети, которые родились в этот день, погибли от инфекции стафилококка (говорили, что им сделали какие-то прививки и занесли инфекцию). В день рождения Саши – 21.01.2002 г. я вдруг осознала, что идет третий день Крещения. Крещенская вода сохраняет свою целебную силу три дня. Мертворожденный младенец был омыт Крещенской водой и воскрес.
Однажды мне рассказали одну поучительную притчу.
У одного крестьянина был единственный сын. И вот этот крестьянский сын очень угодил барину. То-ли спас барина, когда тот чуть не утонул, то ли его сына, когда у того понесла лошадь. Никто этого не помнит. Но вот этот самый барин взял и подарил крестьянскому сыну коня. А сосед у крестьянина позавидовал барскому подарку и говорит крестьянину:
– Ну-ка ты, какого коня барин подарил твоему сыну!
На что крестьянин ответил:
– А я не знаю, хорошо это или плохо.
Шло время. Решил крестьянский сын прокатиться на новом коне. Но конь чего-то испугался и встал на дыбы. Крестьянский сын упал из седла и сломал ногу.
Услышав об этом, сосед удивился:
– Ну, сосед, ты словно предвидел, что от этого подарка хорошего не жди.
На что крестьянин спокойно ответил:
– А я не знаю, хорошо это или плохо.
Вскоре началась война. Всех соседских парней позабирали в солдаты. А крестьянского сына не забрали.
Завистливый сосед и говорит крестьянину:
– Смотри-ка, как тебе повезло. Всех сыновей забрали в солдаты, а твоего оставили.
На что мудрый крестьянин ответ:
– А я не знаю, хорошо это или плохо…
Тогда (12.03.81 г.) дед Саша, в честь которого я и назвала сына, взял внука на руки и провозгласил так, как это умел делать только он:
– И такого парня хотели на помойку выкинуть! У, ироды! Ты, дочка, не верь никому. Богатырь будет! Корми его. А я от старых людей слышал (а они в умных книгах читали предсказанья), что де будет на Руси последний царь. И родится он мёртвым и воскреснет.
Я тогда не очень-то слушала папины сказки, только улыбалась. Уж больно хил был будущий богатырь и царь. А зря. Сейчас наш малыш при росте 180 см весит 120 кг, меня одной рукой поднимает. Знакомые удивляются и спрашивают:
– И чем вы такого богатыря выкормили?
Мне бы гордиться и радоваться.
А я не знаю хорошо это или плохо…
Глава 2 Моя новая семья
Моя свекровь – Екатерина Ивановна действительно заменила мне мать. Учила всему, что умела сама. Я не помню, чтобы мы с ней когда-то повздорили. Свёкра – Владимира Ивановича почти не бывало дома.
В моём новом доме очень любили воспоминания.
Дед мужа – Потехин Иван Иванович погиб под Сталинградом в 1942 году. Служил рядовым в 212 Ивановской дивизии 72 Кинешемского полка. Мы с мужем побывали летом 1979 года на Мамаевом кургане в Волгограде и там нашли в списках его деда. До войны дед был председателем колхоза «Первое мая» в д. Фатиха Кинешемского района. Его брат – Потехин Николай Иванович организовал первую коммуну «Имени Третьего Интернационала» в д. Максимиха.
Мой свёкр очень любил своего свата (моего папу). Было у них много общего – война, Германия, оба «шоферили». Они даже внешне походили друг на друга – небольшие ростом, коренастые, крепкие, как грибы. Только у Владимира Ивановича была густая шевелюра, а у Александра Михайловича – лысина.
Когда они с моим папой начинали вспоминать войну, то маленький Саня сидел возле них, разинув рот. И было что послушать. Об этом ни в одном фильме не увидишь.
Папа рассказывал, как взял его однажды генерал на реку раков ловить:
– Ну, раки раками, но не генеральское это дело в реке сидеть. Показали как, объяснили, и: «Иди, Сашка, раков таскай».
А сами сидят, пиво с полковником попивают.
Я одного рака вытянул, другого. Вдруг слышу, сильно схватил, боль нестерпимая. Руку вытащил, а на ней – крыса огромная, да ещё какая-то сине-зеленая. Я завизжал и – дёру из реки. Сколько они меня потом не уговаривали, я – наотрез. Стреляйте мол, не пойду в воду.
Папа давал нам потрогать осколок снаряда, который остался у него с войны в ноге. При этом говорил, что один раз уж точно должен был погибнуть, да видно не время ещё:
– Мы тогда маршем шли. Дали нам перекур. Мы так, как шли, рухнули, даже не рассредоточились. Нас там человек пятьдесят лежало. Так снаряд в самую серёдку к нам упал. Ну, мы лежим, не шелохнёмся. Но не разорвался. Кто-то из нас в рубашке родился.
Далее эстафету принимал Владимир Иванович:
– А я на фронт в мае 42-го попал. Отца в этом же году забрали – в марте, а меня выходит – через месяц. До войны я на гужавтотранспорте работал слесарем – механиком, образование-то – пять классов. А до того и грузчиком в колхозе работал и поммастера на «Томне» (ткацкой фабрике). Служил я в 9-м Танковом Корпусе, 1-й Танковой Армии, 8-й Мотострелковой Бригады, во втором батальоне на противотанковой батарее. Награждён двумя Орденами 2-й степени, Орденом Красной Звезды, Медалью «За отвагу».
В учебке я был в посёлке Кузьминки на станции Липняки. Там и была сформирована 8-я Мотострелковая Механизированная Бригада. Назначили меня командиром расчёта противотанкового орудия (сорокопятки).
Прошёл я и Центральный и 1-й Белорусский фронта. Сильных ранений не было. Так – царапины. Вокруг столько людей полегло, а мне – ничего. На Курской дуге контузило. Кровь из ушей текла. Ничего не слышал, только гул стоял. После того сражения из 40 наших ребят в живых только 15 осталось. Я в госпитале три дня пробыл и назад сбежал – к своим.
Перед самым наступлением на Курской дуге у меня встреча произошла с командующим фронтом Рокосовским. Серьёзный мужик был, высокий, худощавый. Мы с вечера были «накушамшись», вот и отсыпались в стогу. А часа в 3 утра выбрались из стога. Вид, конечно, … ну совершенно не соответствует. И все в соломе. А Рокосовский перед наступлением войска объезжал:
– Что такое? Кто разрешил это безобразие?
А мы стоим, как пни, глазами хлопаем, молва отнялась, и солома в голове торчит. Отведал я тогда плетки главнокомандующего.
За Курскую дугу я первый Орден ВОВ 2-й степени получил – подбил два немецких танка.
Второй Орден ВОВ мне дали за Юнкерса 88-го. Стояли мы на позиции. Тут этот немец налетел и пошёл нас колошматить. Земля к небу летела. Света не видать. И ведь, сволочь такая, все бомбы раскидал, а угомониться не может. Решил нас ещё и попугать. Тут я его на бреющем полёте из противотанкового орудия и сбил.
Осколок на щеке – это память, чтобы рот не разевал. Мы уж тогда Днепр форсировали. Я из окопа башку высунул, тут мне осколок щёку и разрезал.
А то был случай уже в Польше. Тогда наступление шло. Неразберихи много. Ехали мы ночью в колонне. Темень – глаз выколи. Моя пушка была замыкающей. Так вот, на мою пушку ночью немецкий транспортер в темноте наскочил (сзади в нас немецкая колонна врезалась). Да так, что ствол моей пушки в радиатор их транспортера вошёл. Ладно, мы заснули. А они-то что, спали что ли?
Ну, тут стрельба пошла. Все равно ничего не видать. Немцы порыпались – порыпались, с моей пушки им не слезть, так и дали дёру прямо через поле. А я пушку к лесу прямо с транспортёром оттащил и уж там кое-как расцепились. На войне всякое бывало. Где свой? Где чужой? Поди – разбери.
А Красную Звезду я за Бобруйск получил. Там под Бобруйском через болота прорывались семь немецких дивизий. Ну, немец очумевший валил. Пехота наша вся разбежалась. Осталось нас всего два расчета по 6 человек. Я вижу, что пехота драпает. А у нас – орудия. Я и отдал приказ: «Ни шагу назад!»
Читать бесплатно другие книги:
