Древний человек и океан Хейердал Тур
К этому времени Эйрик Рыжий со своей многочисленной группой переселенцев уже покинул Исландию и обосновался в Гренландии, по другую сторону Атлантического океана. Короля Улава не устраивало, что норманнская колония в далекой Гренландии остается языческой, тогда как все его подданные в странах вокруг Северного моря исповедуют христианскую веру. И вскоре выдался случай христианизировать Гренландию тоже. Гренландская колония повела более или менее регулярную торговлю с Бергеном и другими норвежскими портами, и одним из первых привел гренландское купеческое судно в Норвегию Лейф, сын открывшего Гренландию Эйрика Рыжего. Незадолго до конца правления Улава Трюгвасона, летом, Лейф Эйриксон приплыл в тогдашнюю столицу Норвегии — Нидарус (ныне Тронхейм). В рукописи «Флатэйбук», созданной за два столетия до плаваний Колумба, читаем:
«Лейф пришел со своим кораблем в Нидарус и тотчас отправился к королю. Король Улав изложил ему вероучение, как он делал это со всякими посещавшими его язычниками. Королю было нетрудно убедить Лейфа, и тот крестился вместе со всеми своими товарищами. Лейф всю зиму провел у короля, и тот оказал ему отменное гостеприимство» (Gray, 1930[126]).
Другие подробности содержатся в рукописи «Хаукбук» той же доколумбовой поры: «Однажды, беседуя с Лейфом, король спросил его: „Ты намереваешься летом плыть в Гренландию?“ „Да, таково мое намерение, — сказал Лейф, — если на то будет твоя воля“. „Я полагаю это благим делом, — ответил король, — и ты отправишься туда с моим поручением утвердить там христианство“».
Весной Лейф вышел в обратное плавание через Атлантику, и на борту его судна были католический священник и проповедники. Было это незадолго до смерти короля Улава, который скончался в 1000 г. Возвратившись в Гренландию, Лейф осуществил взятую на себя миссию[9].
Согласно доколумбовым записям Снорри, Лейф на обратном пути из Норвегии в Гренландию случайно обнаружил ту часть Нового Света, которую исследовал и назвал Винландом. Другие, более древние рукописи позволяют предположить, что сперва вернулся на отцовскую ферму в Гренландии, а уже потом отправился искать плоский лесистый край, увиденный Бьярни Херьюлфссоном с корабля в Девисовом проливе. Как бы то ни было, все доколумбовы рукописи, повествующие об открытии Нового Света Лейфом Эйриксоном, согласны в том, что он первым ступил на его берега. Ступил как приверженец той же веры, которую много веков спустя исповедовал Колумб.
Нет необходимости повторять здесь все подробности, записанные доколумбовыми авторами в Гренландии и Исландии вскоре после состоявшегося открытия. Как известно, суда Лейфа подходили к трем разным районам побережья по ту сторону Девисова пролива. Он назвал эти районы Хеллюланд, Маркланд и Винланд и детально описал их географические особенности. Непосредственно открытие Лейфа не возымело фундаментальных последствий для внешнего мира, разве что внесло некоторое оживление в достаточно однообразную жизнь селений Гренландии с ее скудной природой. Надо взглянуть на его поход в более широком плане всей гренландской эпопеи, чтобы убедиться, что экспедиция Лейфа, возможно, повлияла на мировую историю больше, чем принято считать. Рукописи сообщают, что сперва Лейф и его товарищи, занимаясь разведкой нового края, построили себе небольшие хижины, но потом соорудили настоящий дом, в котором и перезимовали, прежде чем возвращаться на северо-восток, к своим семьям в Гренландии. Роль нового источника леса, дорогих мехов и других ценных товаров для соотечественников Лейфа очевидна и четко отражена в литературе той поры.
Едва Лейф вернулся с грузом леса и ягод, как его брат, Турвалд Эйриксон, тоже взял курс на новую землю. Его поход был неудачным: норманны убили немало местных жителей, но и Турвалд погиб и был похоронен в Новом Свете. Попытка третьего брата, Торстейна, забрать его тело провалилась, однако затем целый ряд судов из Гренландии ходили порознь через Девисов пролив и на юг вплоть до выстроенного Лейфом дома в Винланде, причем некоторые путешественники брали с собой женщин. Наиболее примечательны подробности плавания Турфинна Карлсефни. Он отправился в новый край с отрядом из 60 мужчин и пяти женщин и захватил скот, вознамерившись основать постоянное поселение. Вскоре появились аборигены; они говорили на непонятном языке, но в знак дружелюбия принесли шкурки белок, соболей и других животных, неизвестных в Гренландии, прося в обмен молоко и красную материю.
Эти аборигены — норманны называли их «скрелингами» — в испуге разбежались, завидев здоровенного мычащего быка. Норманны обнесли поселение прочной оградой. Вскоре Гюдрид, жена Карлсефни, родила мальчика, получившего имя Снорри; это был первый младенец европейского происхождения, родившийся в Новом Свете. Мирные поначалу торговые отношения с аборигенами продолжались недолго, и дело дошло до настоящей войны, когда с юга пришло столько лодок, что они, как сообщают рукописи, заполнили весь залив. Хотя скрелинги располагали только пращами и каменными топорами, а у викингов были мечи и железные секиры, под натиском превосходящих сил норманнам пришлось на время укрыться в лесу. Двое из отряда Карлсефни были убиты; аборигены понесли большие потери. Сага откровенно говорит о неудачах малочисленных викингов, и «Хаукбук» продолжает: «И стало ясно для Карлсефни и его людей, что, как ни привлекателен этот край, они обречены жить в постоянном страхе и тревоге из-за коренных обитателей, и они приготовились уйти оттуда и вернуться в собственную страну» (там же). Перед отплытием норманны захватили в плен двух юношей, которых крестили. Этих парней привезли в Гренландию и научили норвежскому языку, и они много поведали гренландцам про аборигенов нового края. Несомненно, это был первый в истории акт крещения обитателей Нового Света. Сыну Карлсефни, Снорри, было три года, когда незадачливые колонисты возвратились в Гренландию.
Важность подробных сообщений об этой бесплодной попытке утвердиться в Новом Свете заключается в том, что мы ясно видим, почему норвежская экспансия на запад через Исландию остановилась в Гренландии, хотя до лесов Америки было всего два-три дня плавания через Девисов пролив. Были предприняты и другие, столь же неудачные попытки заселить новые земли; к ним относится несчастливая экспедиция Фрейдис, внебрачной дочери Эйрика Рыжего. Вскоре плавания через Девисов пролив приняли иной характер, вылившись в торговые экспедиции купцов, которые предпочитали не порывать со своими родными домами в Гренландии.
Обширные следы непрерывного четырехсотлетнего пребывания норманнов в Гренландии не утрачены, хотя сами норманны исчезли из этих областей около 1500 г. Датским археологам было где потрудиться, и они проделали превосходную работу, раскапывая сосредоточенные в двух обширных районах норманнские дома доколумбовой поры. Однако следы норманнских поселений на американском берегу были потеряны и забыты, пока энергичный норвежский исследователь Хельге Ингстад, руководствуясь описаниями в древних гренландских и исландских сагах, не сумел отыскать знаменитую ныне стоянку викингов в Л’Анс-о-Медоу у северной оконечности Ньюфаундленда. В начале 1960-х годов его супруга, археолог Анна Стина Ингстад, к которой затем присоединились другие скандинавские и американские ученые, раскопала еле заметные фундаменты построек. Были найдены норманнские изделия, включая типичную бронзовую булавку, стеатитовое пряслице и куски железных игл, а также кузница скандинавского типа. Больше того, в каменных очагах характерных норманнских домов сохранились угольки, и радиоуглеродный метод показал даты, близкие к 1000 г. и вполне подтверждающие данные саг о Лейфе Эйриксоне, Карлсефни и других мореплавателях той поры. Ни один профессиональный археолог не станет оспаривать, что Ингстады нашли в Америке древнее норманнское поселение. Можно сомневаться, в самом ли деле речь идет о доме Лейфа Эйриксона. В пользу такого вывода говорит тот факт, что Ингстад нашел стоянку, следуя точным географическим указаниям в саге о Лейфе.
За недолгим пребыванием гренландских норманнов на американских берегах последовал длительный период торговых связей. Америка была ближайшим соседом гренландцев, и короткий торговый путь через Девисов пролив давал возможность жить благополучно, ведь по нему шли драгоценный лес, пушнина и бивни, которые регулярно отправлялись морем в торговые центры Норвегии. Как будет показано дальше, по велению папы римского гренландцы были обязаны вносить натурой дань для финансирования крестовых походов, собираемую церковью на судах, приходивших в Норвегию из Гренландии. Среди этих товаров в списке архиепископа Эрика Вальккдорфа значатся шкуры черного медведя, бобра, выдры, горностая, соболя, росомахи и рыси — североамериканских животных, которые в Гренландии не водились. Американский историк Энтерлайн показывает, что белые кречеты, столь популярные среди венценосных охотников средневековой Европы, тоже могли поставляться только гренландскими купцами, так как эти птицы водятся исключительно в Гренландии и на крайнем севере Америки (Enterline, 1972[107]).
Скотоводство, охота, рыбная ловля и торговля способствовали процветанию и росту основанной Эйриком Рыжим гренландской колонии; об этом ясно говорят и археология, и старинные письменные источники. Католическая церковь, интродуцированная Лейфом Эйриксоном в 1000 г., стала в период с XII по XIV в. заметной силой и крупным землевладельцем в Гренландии. Многие удивятся, услышав, что в эту доколумбову пору на западном берегу острова, обращенном к Америке, за проливом, было построено 17 церквей. Старания норвежского монарха в XI в. услужить римско-католической церкви настолько пришлись по душе папе, что монарх был причислен к лику святых, — честь, которой не удостоились впоследствии король Фердинанд и королева Исабелла.
Все это я подчеркиваю лишь потому, что нам очень важно учитывать тесные связи в рассматриваемый период между Норвегией с ее колониями и римско-католической церковью, поскольку эти связи неизбежно должны были отразиться на последующих событиях более глобального значения. Вряд ли можно назвать страну, где хватка римской церкви сказывалась сильнее, чем в Норвегии, где правил король Улав Святой и его преемники вплоть до лютеранской Реформации. Раскол произошел только в XVI в., через несколько десятков лет после времен Христофора Колумба.
Тесные связи Колумба с Ватиканом хорошо известны. Пожалуй, менее известны контакты между жившими дальше норманнами и Ватиканом вплоть до эры Колумба. Прямые связи Норвегии с Римской империей восходят к давним временам. Сперва они осуществлялись через Русь и Босфор; впоследствии норманнские колонисты, основавшие около 840 г. город Дублин в Ирландии, проникли в Средиземноморье с другого конца, через Гибралтарский пролив. К началу XII в. визиты викингов в Средиземное море были настолько частыми, что норвежский король Сигюрд Магнюссон, подойдя на 60 кораблях к Гибралтару, вынужден был сразиться с другими, враждебными викингами, которые шли ему навстречу.
Как только христианство достигло Норвегии, норвежские короли и вельможи стали совершать регулярное паломничество в Рим и святую землю. Так, королевский бард Улава Святого Сигват Скальд узнал о кончине своего повелителя, возвращаясь на родину через Рим из святой земли, а Туре Хюнд, вассал короля, умер в Палестине. Брат и преемник Улава на норвежском троне — Харалд Хардроде много лет провел в Средиземноморье на службе у правителя Восточной Римской империи, командуя смешанным норманнским и латинским войском. Со своим христианским флотом он атаковал мусульманские укрепления на островах и вдоль побережья Северной Африки. Богатую добычу, включая золото, полученное от императора в награду за служение христианству, Харалд и его викинги доставляли в Иерусалим и приносили в дар церкви. Не удивительно, что в древнейшей части храма на горе Елеонской до сих пор рядом с иудейским, латинским, арамейским и другими библейскими текстами «Отче наш» можно прочесть и древненорвежский, ведь Норвегия была одним из самых рьяных участников битв в защиту христианских интересов в Палестине.[10] Норвежский историк Алескандер Бюгге называет католическую церковь главной силой в Норвегии той поры.
На фоне столь прочных связей между Римом и Норвегией в XII в. рассмотрим теперь роль гренландской колонии. Мы уже увидели, что король Улав направил в Гренландию католического священника вместе с Лейфом Эйриксоном, перед тем как тот в 1000 г. открыл Винланд. К 1112 г. Гренландия уже удостоилась первого епископского визита. К тому времени церковь отлично знала об открытии новых земель к западу от Гренландии; в исландских летописях указано даже, что епископ Эйрик Гнюпссон, посетив гренландский приход, оттуда направился с визитом в Винланд Лейфа Эйриксона. Вскоре после этого гренландская колония послала несколько кораблей с моржовым клыком, мехами и живым белым медведем королю Сигюрду, прося его назначить в Гренландию постоянного епископа. Король тотчас исполнил их просьбу, и с 1126 г. в Гренландии жил епископ. А затем к нему прибавился и второй, поскольку усадьбы и церкви норманнов в Западной Гренландии были разбросаны на огромных расстояниях. Ватикан, конечно же, знал об этих христианских приходах. Однако географическая изоляция гренландской колонии от католического мира на европейской стороне Атлантики неизбежно осложняла для местных норманнов исполнение некоторых обрядов и норм.
Папским декретом было запрещено бракосочетание людей, разделенных меньше чем семью коленами родства, но при малочисленном населении молодой гренландской колонии было трудно избежать браков между более близкими родственниками. И Норвегия отправила в Рим посланцев просить папу Александра III, чтобы было сделано послабление, ведь гренландцам надо было совершить опасное двенадцатидневное плавание через океан, чтобы найти себе христианскую супругу. Папа пошел на то, чтобы норвежский архиепископ в исключительных случаях разрешал браки между родственниками в пятом колене.
Еще одна проблема возникла в связи с тем, что для причастия требовался хлеб и вино, но в этой арктической области не было ни винограда, ни своего зерна. И гренландский приход снова обратился в Рим, прося дозволения заменять хлеб мясом или еще чем-нибудь, а вино — пивом или соком вероники. Однако папа Григорий в личном послании норвежскому архиепископу в 1237 г. потребовал, чтобы гренландские прихожане для причастия непременно употребляли хлеб.
Позднее, в 1276 г., папа Иоанн XXI отклонил просьбу норвежского архиепископа, который пытался избавиться от недавно возложенной на него обязанности лично отправляться в Гренландию, чтобы взимать с заморских епископов «крестоносную» дань. Только в 1279 г. папа Николай III разрешил архиепископу послать вместо себя доверенное лицо в столь долгое и опасное плавание. Через три года поверенный возвратился в Норвегию, и архиепископ сообщил папе, что гренландский приход беден, есть только шкуры и моржовый клык, вряд ли представляющие собой большую ценность. Тем не менее папа не освободил Гренландию от дани и в послании от 1282 г. настаивал на том, чтобы сия норманнская колония по ту сторону Атлантики и впредь вносила в натуре «крестоносную» дань, которую церкви надлежало обращать в деньги в Норвегии.
До тех пор пока в норманнских поселениях Гренландии жили люди, Ватикан последовательно охранял там свои интересы. А норманны оставались в Гренландии и некоторое время после того, как Колумб отплыл через океан. Там еще были поселенцы около 1500 г., однако уже намечался быстрый упадок. В начале XVI в. хозяева покинули последнюю из многочисленных ферм; процветавшая ранее колония совсем разорилась. Точная причина не установлена. Высказывались разные предположения: эпидемии, голод, изменение климата, попытки перебраться на земли американских индейцев, где были более тучные пастбища. Но всего вероятнее, что миролюбивые гренландские потомки свирепых викингов были перебиты английскими пиратами, которые в ту пору совершали набеги на незащищенные гренландские селения. В Англии хорошо знали о существовании гренландской колонии; в 1432 г. был даже заключен договор между норвежским и английским королями, чтобы положить конец налетам английских пиратов на далекую христианскую колонию норманнов.
Пагубное появление европейских пиратов в Девисовом проливе между Гренландией и Америкой задолго до плаваний Колумба свидетельствует, что не только в Норвегии и Ватикане народ знал о гренландских поселениях. Грамотные европейцы располагали этой географической информацией четыре сотни лет; даже открытие Винланда упоминается в «Географии северных земель» немецкого историка Адама Бременского около 1070 г. Возрастающее внимание к изолированной гренландской колонии послужило ей больше во вред, чем на благо, как это видно из папского послания двум исландским епископам. В 1448 г. папа Николай V писал о пиратских набегах в Гренландию:
«От близлежащих языческих берегов 30 лет назад явился флот варваров, которые совершили жестокое нападение на местных жителей и разорили огнем и мечом их земли со священными постройками, так что осталось лишь девять церквей в наиболее глухих и недоступных гористых местах. Несчастных жителей обоего пола, особенно тех, кого посчитали достаточно крепкими и здоровыми для несения тяжелого бремени рабства, тираны угнали в неволю в свою страну. Но… со временем многим удалось вернуться из неволи в родные пределы, и кое-где дома восстановлены. А потому они теперь желают возродить и продолжить богослужение» (Kolsrud, 1913[190]).
Несмотря на большие расстояния, христианский мир не терял из виду гренландский приход, пока он существовал. Под конец XV в. до Ватикана дошло, что уцелевшие обитатели гренландских поселений вконец обеднели, кормятся в основном вяленой рыбой и молоком. Об этом сказано в папском послании, написанном в 1492 году — том самом году, когда Колумб отплыл в Америку. Стало быть, трансатлантические плавания норманнов отнюдь не были забыты средиземноморским миром, когда Колумб начинал свою историческую миссию.
Есть ли тут связь? Или Колумб вовсе не знал о регулярных плаваниях норвежских и исландских крестьян, купцов, священников, монахов, монашенок и епископов, а также о вылазках английских пиратов через северную область того самого океана, который он сам намеревался пересечь?
Колумб был не только отважным, смелым мореплавателем. Прежде всего он был блестящим организатором и для своего времени весьма просвещенным географом, а не каким-нибудь наглым и пустым авантюристом. Во всех биографиях Колумба подчеркивается, как тщательно он перед выходом в океан собирал все данные о течениях, дрейфах, жертвах кораблекрушений и разных открытиях, лично странствуя вдоль атлантических берегов Европы и Африки. Не все согласны, что он побывал в Исландии, хотя его сын писал, что такое плавание состоялось, однако документально установлено, что Колумб поддерживал связи с наиболее учеными мужами Англии и Рима, накапливал географическую информацию, которая могла пригодиться в его расчетах, и собирал он ее в период, когда Англия и Рим вели дипломатическую и церковную переписку с Норвегией касательно судьбы чахнущей гренландской колонии. Он не мог не слышать о ее существовании.
Только согласившись, что Колумб знал о точном местоположении Гренландии не меньше, чем глава его собственной церкви и английские пираты, мы в полной мере можем воздать должное отлично продуманной и основательно рассчитанной экспедиции, приведшей к открытию тропической Америки. Колумб не пошел по стопам норманнов, не повторил их маршрутов и открытия, а совершил вполне самостоятельное плавание, всецело основанное на его примечательных расчетах.
В одном Колумб оспаривал религиозные догмы своего времени: он был убежден в шарообразности Земли. Хотя церковь в XV в. все еще цеплялась за представление о плоской Земле, мысль о ее шарообразности была высказана еще древнегреческими астрономами, которые с поразительной точностью вычислили ее окружность — около 40 тысяч км. Эти классические данные, основанные на астрономических наблюдениях, были хорошо известны ученым во времена Колумба, который хотя и признавал взгляд Птолемея на Землю как на шар, однако сомневался в верности определения ее размеров. Колумб не был астрономом; стало быть, у него были какие-то особые географические причины полагать, что окружность Земли составляет только 1/5 цифры, на которой остановились древние греки. Столь огромная ошибка, тем не менее приведшая его к успеху, может быть объяснена лишь тем, что Колумб знал об открытиях норманнов и положил указанную ими долготу в основу своих вычислений. Другими словами, если пренебречь норманнскими открытиями, мы никогда не сможем оценить величие Колумба и понять причину его торжества.
До Колумба европейцы продвигались через моря сперва на запад, в Гренландию, затем на восток, в Азию, оставляя и тут и там поселенцев, которые поддерживали торговые и религиозные связи с Европой. Подобно всем своим современникам, Колумб верил, что есть лишь один большой Мировой океан. Соответственно европейцам по ту сторону этого единственного океана виделась на севере Гренландия, на юге — Индия. Марко Поло, уроженец Северной Италии, как и Колумб, но живший двумя столетиями раньше, исследовал морские берега далекой Азии. Затем испанцы и португальцы учредили важные торговые фактории в Малайском архипелаге, и во времена Колумба европейцы хорошо знали, что где-то на северо-востоке Азия заходит в субарктическую зону. Поскольку царило убеждение, что Гренландия и Азия расположены по ту сторону одного и того же океана, логически вытекало, что первая является северной оконечностью второй, тем более что северо-восточное положение Азии, по Марко Поло, во всем было похоже на субарктические берега, открытые Лейфом Эйриксоном. Как тут не заключить, что они совпадают!
Колумб достиг Америки в тот самый день и в том самом месте, когда и где он рассчитывал прийти в Азию. Тихий океан занимает половину земного шара, так что Колумб прошел лишь 1/5 расстояния до Индии, и, однако, же земля оказалась именно там, где он ожидал. Трижды успешно пройдя через Атлантику, Колумб тем не менее умер в твердом убеждении, что пересек единственный Мировой океан и дошел до Индии. Из-за этого заблуждения острова Карибского моря по-прежнему именуются Вест-Индией, а американских аборигены, которых норманны назвали скрелингами, навсегда остались индейцами, хотя Индия расположена предельно далеко от них, на другом конце земного шара.
Что же могло внушить Колумбу такую уверенность, что он найдет землю там, где его и впрямь ждала Америка? Только твердое убеждение, что Азия составляет продолжение области в Северной Атлантике, где обосновались норманны. Только представление об Азии Марко Поло как о юго-западном продолжении Винланда Лейфа Эйриксона могло породить в сознании Колумба значительно уменьшенную картину мира, с которой он вышел в Атлантический океан и с которой не расставался до самой смерти. И, только зная направление и расстояние до северо-восточного угла Атлантики так же хорошо, как их знали норвежские купцы и английские пираты, мог он определить долготу заокеанского материка с такой точностью, с какой он сделал это перед началом плавания.
Участник третьего плавания Колумба знаменитый хронист Лас Касас подчеркивал, что Колумб был так уверен в местоположении заветной земли, словно она находилась «в его собственной комнате». Более того, по словам некоторых участников первого плавания, Колумб наперед заверил их, что земли следует ждать, когда будет пройдено всего 800 испанских миль; так и вышло. Колумб упорно следовал вдоль 28-й северной параллели — широта Флориды, которая подходит к азиатским берегам намного севернее Индии и Малайского архипелага. Тем не менее он был настолько уверен в курсе, что наотрез отказался повернуть на юго-юго-запад, как того требовали упавшие духом офицеры и матросы, уверяя, что заметили признаки суши в той стороне. Как видно из личного дневника Колумба и из судового журнала, в который он заносил преуменьшенные данные о пройденных расстояниях, чтобы экипаж думал, что до дома не так уж далеко, Колумб твердо стоял на том, что избранный им курс — кратчайший путь к суше. Кратковременное отклонение от курса, предпринятое во избежание мятежа, готовившегося помощником Колумба, только подтвердило его правоту. 11 октября 1492 г., когда уставшая команда потеряла надежду на успех, а до берегов подлинной Индии оставалось в 4 раза больше пути, уже пройденного экспедицией, Колумб объявил, что земля покажется завтра. И в самом деле, на другой день был открыт островок, расположенный у берегов Флориды. Дальнейший путь преграждали многочисленные острова и материк скрелингов.
Колумбу было что предложить католическим правителям Испании, когда он уговаривал их финансировать его дорогостоящее предприятие. Мысль о шарообразности Земли была далеко не нова, советники испанского двора могли и отвергнуть ее, не дожидаясь визита Колумба. Но у него на руках были козыри, без которых ослабленные войной правители Испании ни за что не дали бы иностранцу из Генуи то, что он запросил. А запросил — и получил — Колумб три полностью снаряженных корабля, команду в 120 человек, включая дворян, чиновников и солдат, 2 миллиона мараведи наличными, звание испанского дворянина, титул Великого адмирала, должность вице-короля и пожизненного губернатора всех островов и материков, какие он сам или кто-либо из его людей откроет и покорит в океане, наконец, заверение, что все эти привилегии будут переходить по наследству к старшему сыну из поколения в поколение. Столь огромная цена, названная в собственном обращении Колумба «Во имя господа нашего Иисуса Христа» к королю Фердинанду и королеве Исабелле, лучше всего показывает, что иностранец из Генуи мог предложить в обмен не одно красноречие.
То, что продал Колумб, могло быть продано любым другим открывателем той поры, но сделал это именно он, и всем нам известна история про колумбово яйцо. Отнюдь не везение, а пытливый ум, тщательная подготовка и логические расчеты обусловили успех великого предприятия. Тот, кто пытается принизить значение древних норманнских открытий, указывая на последующие достижения Колумба, невольно делает ему плохую услугу. Если бы он не знал об уходящих на юго-запад берегах Винланда, мы вправе были бы назвать его безответственным командиром, который взял на свои корабли всего 1/5 потребного провианта и вел людей на верную смерть, подтасовывая данные в судовом журнале. Но Колумб умер, искренне веря, что Индия и впрямь находится так близко от Европы, как он предсказывал. Примечательно и поучительно, что это его убеждение побудило Колумба изменить взгляд на шарообразность Земли. Зная, что путь в Индию гораздо дольше для тех, кто плывет в противоположную сторону в южном полушарии, он после своего третьего, и последнего, плавания в Америку пришел к странному выводу. Вот его слова: «Я убедился, что она не такая круглая, какой ее описывают, а похожа формой на грушу, на круглой поверхности которой есть заметная выпуклость со стороны черешка; или ее можно сравнить с круглым мячом, на котором есть нечто вроде женского соска, и эта выступающая часть поднимается наиболее высоко и находится ближе всего к небесам» (Caddeo, n. d.[58]).
Колумба высмеивали за эту идею, звучавшую абсурдно в устах человека, которому повсеместно воздают должное за то, что он делом доказал шарообразность Земли. Однако он сделал вполне оправданный и логический вывод, если помнить, что, в его представлении, норманнские поселения находились на севере Азии. Колумб верил, что дошел до находящихся к востоку от Индии «островов пряностей», плывя через «верхнюю», северную часть грушевидной планеты более коротким путем, нежели тот, который проделывали следовавшие через «нижнее», южное полушарие.
Только воздав должное норманнским открывателям Гренландии и Северной Америки, видим мы в надлежащем свете Колумба — не как безрассудного мореплавателя, случайно наткнувшегося на Америку, потому что она преградила ему путь на Индию, а как человека, сочетавшего творческое воображение с глубокой ученостью и располагавшего нужной информацией, чтобы планировать поиски земли, оказавшейся именно там, где он рассчитывал ее увидеть.
ЧАСТЬ III
Проблема Тихого океана
Глава 6
Благоприятный путь из Азии в Полинезию
Масштабы тихоокеанской проблемы определяются масштабами Тихого океана. Он один охватывает половину поверхности земного шара; на экваторе его азиатское и американское побережья занимают антиподальное положение. В отдаленные геологические эпохи два типа малых островов поднялись на поверхность этого морского полушария: одни были образованы бурлящей лавой из подводных вулканов, другие медленно складывались коралловыми полипами на гребнях кратеров, которые не дотянулись до поверхности воды. Если исключить Новую Зеландию, общая площадь океанических островов Тихого океана не покроет и половины штата Нью-Йорк. И поскольку океан этот площадью равен всем континентам мира и всем остальным океанам, вместе взятым, расстояние между клочками суши, естественно, огромное. Так что подвиг людей каменного века, обосновавшихся на этих островах задолго до того, как сюда пришли европейцы, намного затмевает европейское открытие материка Америки по ту сторону узкой Атлантики.
К востоку от Азии и к северу от линии экватора расположилась микронезийская часть Тихого океана; ширина только этой области равна ширине Атлантического океана, и в ней укрылись от внешнего мира крохотные островки, главным образом коралловые атоллы, еле-еле выступающие над волнами, — и не увидишь, пока не подойдешь вплотную. Общая площадь этих островов около 3500 кв. км, что меньше площади острова Лонг-Айленд, составляющего часть Нью-Йорка. Мы уже видели, что даже наиболее высокие вулканические острова, расположенные ближе к Азии, были открыты европейцами, выходившими из Америки, причем о многих из них внешний мир узнал лишь в XIX в.
К югу от Микронезии находится Папуа-Меланезия, не менее обширная океанская область, начинающаяся от окраин Малайского архипелага и простирающаяся на 6500 км от западных берегов Новой Гвинеи до восточных островов Фиджи. Большие и высокие острова континентального типа образуют в этом регионе почти непрерывный мост; только группа Фиджи лежит в стороне.
Восточнее Микронезии и Папуа-Меланезии, в прилегающей к Америке половине Тихого океана, находится Полинезия. Разбросанные на большой площади крохотные острова и атоллы этой области образуют как бы треугольник от Гавайских островов на севере до Новой Зеландии на юге и острова Пасхи на востоке. Между Полинезией и Америкой нет обитаемой земли.
Вопрос о том, как люди каменного века сумели заселить полуконтинентальные территории Папуа-Меланезии, не вызывал особых споров среди ученых, хотя археология показывает, что человек начал осваивать эти острова чрезвычайно давно. Не вызывало сомнения, что темнокожее негроидное население Папуа-Меланезии, подобно аборигенам Австралии и Тасмании, могло прийти чуть ли не пешком из Южной Азии и Индонезии в геологический период, когда эти кучные участки суши разделялись еще меньшими водными пространствами, чем в наши дни. Если исключить, пожалуй, Фиджи, здесь не было никаких мореходных проблем.
Вопрос о том, как Микронезия в гораздо более поздние времена была заселена примитивными племенами, мало заботил ученых, которые довольствуются наблюдением, что микронезийские племена, судя по всему, представляют собой смесь некоего неопознанного народа с последующими пришельцами из Меланезии на юге и Полинезии на востоке. Ветры и течения благоприятствуют дрейфам из названных соседних областей.
А вот вопрос о заселении Полинезии вызвал больше споров, чем любая другая загадка в истории антропологических наук. Множество взаимно исключающих гипотез выдвинуто учеными разных областей, еще больше — псевдоучеными и популяризаторами. Во всех этих гипотезах видим лишь два общих основных положения: Полинезия — последняя заселенная человеком обширная область земного шара, и выходцы из Азии сыграли ведущую роль в постепенном освоении всего тихоокеанского полушария, включая далекую Полинезию. Одновременно все исследователи искали и предлагали свои варианты маршрутов из Азии, в обход 6500-километрового расового и культурного буфера Микронезии и Папуа-Меланезии или через него, которые могли использовать полинезийцы при заселении уединенных островов за этими областями.
Предлагаемый здесь миграционный путь из Азии в Полинезию впервые был намечен мной еще в 1941 г. в статье о происхождении полинезийцев, опубликованной в «International science» (Нью-Йорк). Из-за второй мировой войны эта публикация не привлекла внимания, а когда я в 1946 г. вернулся в Америку, чтобы годом позже выйти из Перу на бальсовом плоту «Кон-Тики», азиатский компонент гипотезы был оттеснен на второй план из-за повышенного внимания к самому плаванию и неожиданно острого интереса широкой публики, которая узнала об экспедиции из книги и фильма. Повсеместно ученые и популяризаторы обвиняли меня в том, что я пренебрегаю Азией и пытаюсь доказать, будто Южная Америка — единственный источник населения Полинезии. В опубликованной в 1952 г. монографии «Американские индейцы в Тихом океане» я еще раз попытался исправить широко распространенное недоразумение, всецело посвятив первые 178 страниц разбору наиболее благоприятных путей для азиатского компонента в, несомненно, смешанном населении полинезийских островов. В разделе «Новый Свет — трамплин для маори-полинезийцев: новый путь, но не новый источник» содержалось такое объяснение:
«Я отнюдь не намерен отрицать, что у полинезийцев в известной степени есть дальние родичи среди малайских народов. Сомневаюсь только, чтобы прямые предки полинезийцев обитали на островах Малайского архипелага. Мне непонятно, почему, обсуждая малайско-полинезийский вопрос, мы всегда должны рассматривать полинезийцев как пришельцев в Полинезии, а малайцев — как стационарных жителей Малайского архипелага. Хорошо известно, что малайцы не автохтоны в этом архипелаге, они пришли туда с континента. А потому весьма возможно, даже очень вероятно, что нынешние малайцы в той же мере, что и полинезийцы, основательно перемещались за века, минувшие с тех пор, как соприкасались их предки. В таком случае ни Малайский архипелаг, ни полинезийские острова нельзя считать географической областью, где сливаются генеалогические линии этих двух народов. Происхождение малайцев, как и полинезийцев, восходит в континентальной Азии. Не Малайский архипелаг, а малайский народ обнаруживает рудиментарные следы древнего контакта с палеополинезийским племенем.
Предки полинезийцев покинули приморье Восточной Азии на неолитической стадии, до того как в этой области сложилась высокоразвитая цивилизация. Это же относится к малайцам и ко всем американским индейцам. Мы не погрешим против известных фактов и утвердившихся принципов полинезийской антропологии, если предположим, что предки полинезийцев, выйдя из Восточной Азии в свое долгое неолитическое странствие до Полинезии, не обязательно плыли (медленно или быстро) через воды Микронезии, а следовали вдоль азиатского побережья или по направленному на восток течению Куросио — от материка Юго-Восточной Азии (или даже с Филиппинских островов) до временной обители в более высоких широтах Тихого океана, откуда и начали заключительный этап» (Heyerdahl, 1952[148]).
О предложенном тогда маршруте из Юго-Восточной Азии и пойдет речь в этой главе; он составлял главное содержание доклада «Морские пути в Полинезию», прочитанного в музее Пенсильванского университета в апреле 1961 г. и затем опубликованного в музейном бюллетене. Этот же маршрут из Азии был темой доклада «Примитивное мореходство», представленного XIII Тихоокеанскому конгрессу в Ванкувере (Британская Колумбия) в августе 1975 г. и позднее опубликованного в трудах конгресса, а затем и в «Научно-футурологическом ежегоднике Британской энциклопедии» за 1976 г. Нижеследующая глава составлена из двух названных публикаций.
Двести лет назад было принято мнение, что полинезийские племена уединенных островов на востоке Тихого океана — американские индейцы, которых, как и всех первых в этих краях европейцев, доставили туда господствующие восточные ветры и течения. Мы видели, что 500 лет, от времен Марко Поло до путешествий капитана Кука, ни одно европейское судно не могло пробиться в какую-либо часть Полинезии из Азии или из колоний в Малайском архипелаге. Все без исключения плавания в полинезийские воды совершались от Америки в сторону Азии, а чтобы вернуться из Азии, надо было от Малайского архипелага идти вдоль Японии до высоких широт между Алеутскими и Гавайскими островами.
Странствуя в Тихом океане, капитан Кук первым обнаружил, что некоторые полинезийские слова родственны словам, обозначающим аналогичные понятия в малайских языках. Одновременно Кук, подобно его современникам Ванкуверу и Диксону, отметил в физическом облике и культуре жителей полинезийских островов примечательные черты сходства не с малайцами, а с индейцами, населяющими континентальный архипелаг у побережья Северо-Западной Америки. Исследователи XVIII в. заинтересовались заморскими связями трех островных народов, живущих в разных областях одного и того же океана. В XIX в. этнологи установили, что не одни лишь неясные лингвистические свидетельства связывают Полинезию со Старым Светом: полинезийцы разводили кур, свиней, выращивали хлебное дерево, банан, сахарный тростник, ямс, таро, они пользовались лодками с аутриггером — все это бесспорные элементы азиатской культуры.
Общепринятая точка зрения изменилась. Теперь казалось, что этнографически проблема происхождения полинезийцев решается просто: достаточно найти район Малайского архипелага, откуда предки полинезийцев шли от острова к острову до своей нынешней обители. Гипотеза «от острова к острову» получила широкую поддержку кабинетных исследователей, знакомых с огромным тихоокеанским полушарием лишь по испещренным островами картам, на которых неизбежно преувеличенные пятнышки и крупные названия образуют сплошной ковер от Малайского архипелага почти до острова Пасхи. Людей, воочию изведавших водные просторы этой половины земного шара, было не так-то легко убедить. Географы указывали на обстоятельство, рассмотренное выше, в главе 2: острова Тихого океана расположены на пути постоянно движущихся стихий, диктовавших всем первым европейским мореплавателям маршруты в этой области. Географы понимали также, что маленькие листы бумаги — карты, на которых они размещали всю информацию о тихоокеанском полушарии, неизбежно будут вводить в заблуждение и питать гипотезы о продвижении от острова к острову. В своем труде «География Тихого океана» Грегори предусмотрительно подчеркивает: «Однако океанические острова не создавали благоприятных условий для миграции. Они вовсе не обозначают какие-либо маршруты. Острова эти малы, неравномерно разбросаны на большом удалении друг от друга, и требовались исключительные обстоятельства, чтобы растения и люди могли на них попасть» (Gregory, 1927[129]).
Затруднения этнологов, поддерживавших гипотезу «от острова к острову», еще более усугубились, когда археологи не смогли найти никаких следов пребывания полинезийцев в Малайском архипелаге и других районах на западе Тихого океана, откуда те будто бы вышли, а специалисты по физической антропологии принялись искать западнее малайской обители народ, чье телосложение и облик лучше отвечали бы характеристикам высоких полинезийцев с их четко очерченными лицами, нежели физические особенности низкорослых плосколицых малайцев. Так в конце XIX в. родилась полинезийская проблема, и представители разных областей науки принялись спорить, выдвигая противоречивые догадки и гипотезы. Чуть ли не каждую страну на материках за Индонезией, от Китая и Индокитая до Индии, Двуречья и Египта, даже до Скандинавии, совершенно серьезно называли возможной родиной предков полинезийского народа. Проблема еще более осложнялась тем, что большинство исследователей видели в Полинезии следы повторных миграций и эта область представлялась им, так сказать, расовым и культурным тиглем.
Сто лет филологических исследований подтвердили основательность лингвистических данных, однако никуда не привели. Давно обнаружено, что по структуре полинезийский и малайский языки сильно отличаются друг от друга и что менее одного процента лексики этих двух народов восходит к близким или тождественным корням, причем в полинезийском языке нет ни подлинно малайских, ни рано проникших на Малайский архипелаг санскритских слов. К тому же реалии предположительного корневого родства с Полинезией распределены в рамках Малайского архипелага настолько редко и беспорядочно, что ни один конкретный остров не годится на роль места предположительного племенного контакта. В итоге сложились две различные лингвистические школы. Одни стали искать общий малайско-полинезийский праязык в пределах континентальной Азии, откуда могли независимо выйти малайцы и индонезийцы; ведь за много веков островной изоляции эти два народа могли сохранить больше от некогда общего праязыка, чем их родичи, оставшиеся на материке, где они были гораздо сильнее подвержены завоеваниям, а также расовым и языковым примесям. Другие предположили, что полинезийский язык вообще складывался не в Азии и не на Малайском архипелаге, а в Океании, где-то на соседствующих с нынешней Полинезией архипелагах. Дескать, отсюда полинезийцы, носители общего языка, распространились по всем отдельным островам и островным группам, разбросанным по Восточной части Тихого океана; из того же эволюционного центра в Океании какие-то реалии проникли в противоположном направлении, в область малайцев. Словом, лингвисты приблизили нас к решению сложной проблемы не больше, чем обе существующие противоположные гипотезы, которые вместе противостоят тем, кто ищет исконную родину полинезийцев в Малайском архипелаге.
Хотя язык, таким образом, не может служить надежным ключом, есть другие пути преодоления тупика в малайско-полинезийской проблеме. Физическую антропологию принято считать более надежным указателем расового родства, чем лингвистику, поскольку лексика не обусловлена так сильно в своем распространении родственными связями. Полвека назад видный американский специалист по физической антропологии Салливен провел первое систематическое сопоставление соматологии полинезийцев и малайцев. Он установил, что эти два физических типа заметно различаются по степени пигментации, волосатости тела и лица, толщине губ, рисунку глаз, и объявил индонезийца антиподом полинезийца, если говорить о росте, форме головы, лица и носа. По Салли вену, тесное физическое родство исключалось, поскольку налицо «заметное расхождение чуть ли не всех изученных черт» (Sullivan, 1922[301]).
Никто из специалистов по физической антропологии не оспаривал впоследствии этих наблюдений, напротив, они подтверждены недавними исследованиями групп крови. Сотрудники серологической лаборатории в Мельбурне (Австралия), в частности Симмонс, Грейдон и их ассистенты, тщательно изучили распространение групп крови в Тихоокеанской области и установили, что полинезийцы по этому признаку заметно отличаются от всех народов Юго-Восточной Азии и западной части Тихого океана. Доминантные факторы вроде В, которые, согласно закону Моргана о наследственности*, не могут совершенно исчезнуть в семье, где они отмечены, полностью отсутствуют среди всех чистокровных полинезийских племен, хотя мировой максимум их приходится на Юго-Восточную Азию, включая Индонезию, Меланезию и Микронезию. Изучение систем антигенов ABO, MNS, Rh, Р, Lea, Fya и К выявило отчетливо выраженную грань, отделяющую полинезийцев от всех их соседей на западе, и явное сходство с типами крови американских индейцев (Simmons et al., 1955[281]).
Поскольку полинезийцы в силу кровногенетических факторов не могли быть потомками нынешнего населения Юго-Восточной Азии и характер их крови не мог измениться путем смешения с занимающими промежуточное положение островитянами Меланезии и Микронезии, возникла новая дилемма. До тех пор преобладало мнение, что предки полинезийцев прошли от острова к острову через 6500-километровую буферную меланезийско-микронезийскую территорию так быстро, что не успели утратить светлую кожу и европеоидные признаки при смешении с народами, отличающимися еще более темной кожей и негроидностью, чем малайцы. Но состав крови исключал вероятность столь быстрого прохождения, ведь фундаментальное вытеснение индонезийских признаков полинезийскими потребовало бы больше времени. И наиболее ревностные сторонники миграции из Индонезии на восток теперь предложили прямо противоположный вариант: дескать, предки полинезийцев проходили через Микронезию так медленно, что по пути факторы крови и другие физические характеристики вполне могли измениться в ходе «микроэволюции». По этой гипотезе, небольшое число мужчин и женщин, почему-то не обладавших доминантным фактором В, расстались где-то в Азии со своими родичами, имеющими этот антиген, и заселили необитаемый атолл в Микронезии. Далее, только те их потомки, которые также не обладали фактором В, продвинулись на следующий остров. Если всякий раз отделялась малочисленная группа таких людей, оставляя позади родичей с фактором В, «микроэволюция» избранных индивидуумов могла в конечном счете привести к тому, что заключительный отряд переселенцев достиг Полинезии и распространился по ее островам, почти совсем лишенным фактора В, столь характерного для их предков в Юго-Восточной Азии.
У этого предположения много слабых мест. Во-первых, мы не наблюдаем постепенного уменьшения повторяемости антигена В, продвигаясь с запада на восток через область Микронезии или Меланезии. Фактор В исчезает в том месте, где кончаются эти острова и начинается Полинезия. Во-вторых, очень уж мала вероятность, что только супруги без антигена В всякий раз отплывали на восток в неведомые дали, и уж вовсе исключено, чтобы одновременно происходила такая же «микроэволюция» систем MNS, Rh и прочих, а также черт физического облика, присущих полинезийцам и столь заметно отличающих их от народов западной части Тихого океана.
Обратившись к сомнительным предположениям о длительном пребывании полинезийцев в Микронезии или Меланезии, мы возвращаемся к исходной точке всех проблем; к тому же мы наталкиваемся на археологические препятствия. Микронезийские атоллы очень малы по площади, сухой коралловый грунт ничего не скрывает, и, однако, здесь не найдено никаких следов пребывания полинезийцев. Исключение составляют юго-восточные атоллы Капингамаранги и Нукуоро, однако лингвисты и этнологи установили, что эти острова были заселены подлинными полинезийцами, приплывшими сравнительно недавно по ветру с Самоа. Не обнаружив каких-либо признаков прохождения полинезийцев через Микронезию, некоторые исследователи отвергли вариант с этими голыми атоллами в пользу больших, покрытых лесом, гористых островов Меланезии. Но о какой долговременной полинезийской «микроэволюции» можно говорить, когда речь идет о протянувшейся на 6500 км враждебной территории, издревле густо населенной негроидами!
Следы недавних полинезийских колоний отмечены на восточных берегах ряда островов Меланезии, а также на восточном мысу Новой Гвинеи, но эти поселения, как и два названных микронезийских очага, также, как установлено, возникли в результате плаваний по ветру из районов Самоа или Тонга в самой Полинезии (Murdock, 1949; Те Ранги Хироа, 1959[232, 6]).
Питер Бак (он же Те Ранги Хироа), наиболее видный сторонник гипотезы о миграции из Малайского архипелага на восток, решительно не признавал меланезийский маршрут и писал: «Веским аргументом в пользу микронезийского пути являются те самые соображения, которые говорят против пути через Меланезию» (Те Ранги Хироа, 1959[6]). Других аргументов в пользу микронезийского пути у него не нашлось, причем, отвергая меланезийский маршрут, он отверг также долго ценимые флористические доводы в пользу малайской родины полинезийцев. На сухом, песчаном грунте микронезийских атоллов росли только кокосовая пальма и таро, известные также в аборигенной Америке, тогда как другие, более влаголюбивые пищевые культуры Океании здесь совершенно отсутствовали. Бак вполне отдавал себе отчет в этом пробеле и сделал вывод:
«Микронезийский путь, следовательно, не годился для растений… хотя полинезийцы и прибыли в Центральную Полинезию микронезийским путем, такие важные пищевые культуры, как хлебное дерево, банан, ямс и менее грубое таро, были сначала завезены из Индонезии на Новую Гвинею и затем распространены меланезийцами вплоть до их крайнего восточного форпоста — Фиджи».
Заслуга Бака в том, что он показал: названные пищевые культуры не были доставлены первоначальными полинезийскими переселенцами, а приобретены путем пограничных связей между Полинезией и Меланезией, после того как между Самоа — Тонга на полинезийской стороне и Фиджи на краю Меланезии надолго установились хорошо известные торговые отношения. Так же решил Бак вопрос о домашних животных, которых многие почитали свидетельством индонезийского происхождения полинезийцев: «В старину коралловые атоллы представляли собой барьер, препятствовавший распространению домашних животных. Они, по всей вероятности, были перевезены по меланезийскому пути и перешли на Самоа с островов Фиджи».
Более того, Бак указывает, что в самоанском предании прямо говорится: предки островитян не знали свиньи, впервые они увидели ее, когда один самоанец побывал на Фиджи и привез оттуда поросят. Бак утверждает:
«Значение острова Фиджи как торгового центра нельзя переоценить. Западный треугольник Самоа — Тонга — Фиджи стал важным районом обмена и диффузии… Изменения в области культуры, которые произошли в западном треугольнике, первоначально были вызваны торговлей и обменом пищевыми культурами и домашними животными… растения и животные были перевезены в Центральную Полинезию, однако фиджийские обычаи укоренились только на западных островах» (там же).
Животные, о которых идет речь, — свинья и курица. Дальше мы увидим, что третье, и последнее, полинезийское домашнее животное — собака осталась неизвестной в Меланезии и Микронезии, зато она сходна с древними американскими породами. Тем примечательнее, что маори Новой Зеландии собаку знали, а свиней и кур нет. Мы увидим также, что собака упоминается в древнейших преданиях и мифах, но о курице и свинье в племенных легендах маори почему-то не говорится ни слова. Впрочем, это объяснить нетрудно. Изучение генеалогий показывает, что новозеландские маори прибыли из Восточной Полинезии в начале нашего тысячелетия и после ограниченного периода тесных контактов с островами на северо-востоке полностью обособились от остальной Полинезии и не воспринимали никаких импульсов из внешнего мира вплоть до прибытия Тасмана в 1642 г. Оттого-то пищевые культуры, куры и свиньи, которые в пору торговой и мореплавательской активности в Центральной Полинезии распространились от Фиджи, не дошли до племен изолированной Новой Зеландии. Эти племена во всех смыслах оставались наиболее чистыми представителями исконно полинезийских родов. Чрезвычайно важно помнить, что межостровная диффузия, влиявшая на полинезийскую культуру в последние столетия перед приходом европейцев, не затронула маори. А потому не менее важно учитывать, что даже такое полезное и нужное изобретение, как аутриггер, не дошло ни до маори, ни до их соседей — мориори на островах Сан-Кристобаль (Чатем), хотя вместе с другими фиджийскими достижениями распространилось почти на всех остальных островах Полинезии.
Перед лицом прямых свидетельств, что полинезийцы первоначально прибыли на свои острова без растений и животных Старого Света, не зная даже двойного и одинарного аутриггера, мы не только лишаемся последних аргументов в пользу гипотезы о движении из Малайского архипелага на восток, но и должны искать совсем другой район, откуда маори-полинезийцы могли попасть в Восточную Полинезию, будучи незнакомыми с аутриггером — самым необходимым для мореплавателя азиатским изобретением. По всему Малайскому архипелагу, от Суматры и Филиппин до ближайшей к ним оконечности Новой Гвинеи, малайцы и индонезийцы издревле применяли двойной аутриггер — другими словами, прикрепляли к своим лодкам для устойчивости плавучие балансиры с обеих сторон. Микронезийцы и меланезийцы применяли одинарный аутриггер, поэтому микронезийцы даже строили асимметричные челны. Когда полинезийцы научились оснащать свои симметричные каноэ одним балансиром, они следовали не микронезийскому, а фиджийскому образцу. Иначе говоря, ни индонезийский, ни микронезийский тип лодки с аутриггером не дошел до восточной части Тихого океана. Гипотеза о миграции из Индонезии, обусловившей заселение Новой Зеландии и прочих островов в период, согласующийся с известными данными о расселении полинезийцев, наталкивается и на другие препятствия. В частности, исследователи указывают, что распространившиеся по своим островам в нынешнем тысячелетии полинезийцы представляли культуру каменного века, однако на Филиппинах знали не только бронзу, но и железо уже ко II в. до н. э., а вскоре после того и по всей Индонезии.
Крисчен, кроме того, обратил внимание на отсутствие колеса в Полинезии, хотя в Индонезии оно было известно так же рано, как и железо (Christian, 1910[65]). Некогда отсутствие колеса в древней Америке служило главным аргументом против контактов со Старым Светом; почему этот же аргумент не был признан для Полинезии?
Петри в своем труде о денежных системах Тихоокеанской области показывает, что для неолита Юго-Восточной Азии характерно применение камней и раковин как платежного средства и эта система распространилась повсеместно в Индонезии, Микронезии и Меланезии. Его поражало неожиданно полное отсутствие какой-либо денежной системы в Полинезии; за неимением других объяснений он писал о возможном «культурном регрессе» (Petri, 1936[245]).
Продолжая исследования своего коллеги Зееманна, ботаник Кук заявил, что незнание аборигенами Полинезии алкоголя говорит о том, что эти островитяне не могли быть выходцами из какой-либо части малайской области, «потому что переселенцы из Азии, несомненно, владели бы азиатским приемом подсочки пальм для получения из сока сахара и напитка. Подобные факты склоняют к выводу, что земледельческие навыки исконных обитателей остовов Тихого океана не связаны с азиатскими источниками… коль скоро полинезийцы не знали употребления пальмового сока» (Cook, 1910–1912[80]).
Еще примечательнее, что аборигены Полинезии не только не знали алкоголя, им был не знаком обычай жевать бетель, присущий миллионам жителей Юго-Восточной Азии. А ведь это был чрезвычайно древний обычай на островах западной части Тихого океана, как подчеркивает Фридеричи; от Индии он через Малайский архипелаг распространился до восточных рубежей Меланезии, а дальше вдруг исчез. Зато по всей Полинезии наблюдается ритуальное потребление кавы, приготовляемой следующим образом: женщины пережевывают корни определенных растений, выплевывают жвачку в теплую воду, дают забродить и фильтруют, после чего напиток готов. По мнению Фридеричи, способ приготовления кавы и сопряженные с ее потреблением ритуалы настолько схожи с древней процедурой в Южной Америке, что «явно говорят в пользу связей между этими двумя областями» (Friederici, 1929[118]). Первые европейские исследователи Тихого океана тоже отмечали это сходство; так, Мэренхут писал о полинезийской каве: «Американские индейцы приготовляют такой же напиток, только из других растений» (Moerenhout, 1837[223]). Браун ссылается на записки Броувера о путешествии в Чили в 1643 г., из коих следует, что здесь словом кавау называли напиток, приготовляемый женщинами, которые пережевывали определенный корень и выплевывали жвачку в сосуд с водой (Brown, 1924[46]). Характеризуя потребление полинезийцами кавы вместо алкоголя и бетеля, Браун заключает:
«Еще одна загадка — почему переселенцы, захватив с собой кокосовый орех, отказались от одного из его главных применений, предпочли гораздо менее крепкий и соблазнительный напиток кава в центральных областях Тихого океана, приготовляемый из выплевываемой жвачки… Напиток этот родствен чиче на тихоокеанском побережье Южной Америки; на запад он распространился только до юго-восточной части Новой Гвинеи, где встретился с продвигавшимся на восток обычаем жевать бетель» (Brown, 1927[47]).
Итак, полинезийцы вместо принятого в Старом Свете обычая пить алкоголь и жевать бетель осуществляли ритуальное потребление кавы, совсем как в областях высокоразвитых американских культур, где аналогичный напиток у инков назывался чича; другие местные названия — а’ка или акка (Перу), кавау (Чили), аба (Колумбия) и касава (Бразилия).
Джонстон отметил, что способы толчения камнями в Полинезии «указывают на давнее отделение от Азиатского материка, до того как там стало обычным пользоваться ступой» (Johnston, 1921). Такой же вывод напрашивается, когда видишь, что по всей Полинезии не знали таких древних азиатских элементов материальной культуры, как арка в каменных строениях, уключины, руль и деревянные гвозди при строительстве лодок. Отсутствие всех этих древних изобретений сближало полинезийцев с Новым Светом. С другой стороны, полное незнакомство также с гончарством и ткачеством ко времени прибытия европейцев настолько отличает полинезийцев от их соседей как на западе, так и на востоке, что для удовлетворительного решения полинезийской проблемы необходимо вполне объяснить историю этих примечательных и существенных черт маори-полинезийской культуры.
Обнаруженная европейцами полинезийская культура повсеместно основывалась на немногих и достаточно простых элементах: неолитический четырехгранный топор с наточенным краем и коленчатой рукояткой, каноэ, специфические рыболовные крючки, колотушка для луба, пест для пои, земляная печь, ритуальное потребление кавы. Поскольку речь идет о чертах панполинезийского распространения, все они, очевидно, присутствовали в той области, откуда пришли предки нынешних жителей полинезийского треугольника.
Общеполинезийский четырехгранный топор — существеннейшая черта полинезийской культуры и вместе с тем одна из ее наиболее противоречивых черт. Бейер первым отметил в 1948 г., что четырехгранники, сходные с полинезийскими, найдены в древних археологических слоях на севере Филиппин, а в других частях Малайского архипелага не встречены. «Но на Филиппинах, — пишет он, — эти топоры были в ходу между 1750 и 1240 годами до н. э.» (Beyer, 1948[35]). Спрашивается, как они могли попасть в Полинезию. В Меланезии четырехгранники неизвестны, сечение топора всегда цилиндрическое. Хейне-Гельдерн, тщетно пытаясь наметить маршрут через эту область, признает, что четырехгранный топор с наточенным краем не мог здесь оказаться ввиду «коренного различия между полинезийскими и меланезийскими формами» (Heine-Geldern, 1932[144]). Бак, также в поисках маршрута переселенцев, заключил, что полинезийские топоры не могли пройти через Микронезию по той простой причине, что на ее атоллах не было камня и микронезийцам приходилось делать все режущие орудия из раковин. Он писал, что полинезийские формы топора вообще не могли происходить из Юго-Восточной Азии, ведь на микронезийской территории, протянувшейся на 6500 км, не было сырья и полинезийцы, добравшись до своих вулканических островов на востоке Тихого океана, были вынуждены сами изобретать свои топоры (Buck, 1949[55]).
Мы видели, однако, в главе 2, что есть другой вполне удобный морской маршрут из Юго-Восточной Азии в Полинезию — единственный путь, оказавшийся пригодным для первых в здешних водах европейских парусников. Этот маршрут совершенно минует микронезийско-меланезийскую буферную территорию; начинаясь от Филиппинского моря, он следует с течением Куросио и западными ветрами к изобилующим островами прибрежным водам Северо-Западной Америки, где стихии дружно поворачивают и направляются к Гавайским островам. Стоит заменить Микронезию и Меланезию этой областью в роли промежуточной станции для азиатских мореплавателей, следующих в восточную часть Тихого океана, как мы тотчас находим трамплин для четырехгранного топора с наточенным краем, который был важнейшим орудием индейцев Северо-Запада вплоть до прибытия европейцев. Капитан Кук первым отметил, что эти племена пользовались такими же топорами, как жители Таити и других полинезийских островов (Cook, 1784[77]), а затем капитан Диксон записал, что топоры индейцев приморья, «сделанные из яшмы, такие же, как применяемые новозеландцами» (Dixon, 1789[94]). Капитан Якобсен подчеркивал: «Деревянная рукоятка и способ крепления к ней топора у полинезийцев те же самые, что у индейцев Северо-Запада» (Jacobsen, 1891[175]).
В XX в. специалисты подтвердили эти первые наблюдения. Холмс указывал, что четырехгранные топоры индейцев Северо-Запада похожи больше на океанические, чем на орудия других американских племен (Holmes, 1919[161]), а Олсон в своем исследовании северо-западного топора с коленчатой рукояткой писал: «Тот факт, что он присутствует в Полинезии почти в таком же виде, как в Америке, указывает на его древний возраст и внеамериканское происхождение» (Olson, 1927–1929[237]). Очень может быть, что четырехгранный топор с наточенным краем, характерный лишь для весьма раннего периода в Азии и на северных Филиппинах, много позже распространился в Полинезии, пройдя естественным морским путем через Северо-Западную Америку.
Как уже говорилось, Тихий океан образует полушарие, экватор — не прямая, и то, что на карте представляется кружным путем на севере, на самом деле требует лишь малую часть усилия и времени, потребных для движения прямо на восток от Малайского архипелага. И если мы просто минуем чреватые проблемами области Микронезии и Полинезии, войдем в Полинезию через Гавайские острова, а не через Самоа, исчезают, как это получается с четырехгранным топором, не только перечисленные антропологические, но и все навигационные затруднения. Прежде всего, если острова у северо-западного побережья Америки послужили трамплином на пути из Азии в Полинезию, то физический тип полинезийца из проблемы превращается в логическое следствие. Мы видели, что щуплые обитатели Малайского архипелага относятся к самым малорослым в мире, тогда как полинезийцы стоят в ряду самых высоких. Индейцы материкового Северо-Запада несколько выше малайцев, зато хайда на островах Королевы Шарлотты и квакиютли на острове Ванкувер — одни из самых высокорослых на земном шаре. Цифры, приводимые Боасом (Воас, 1895[41]) для индейцев северо-западного побережья, и данные Шапиро (Shapiro, 1940[277]) о полинезийцах совпадают: для наиболее высокорослых племен средняя цифра превышает 170 см, причем в обеих областях нередко встречались аборигены ростом до 180 см.
Индонезийцы и их соседи — брахицефалы (короткоголовые), как и большинство американских индейцев. Однако на северо-западном побережье археологи часто находили черепа долихоцефалов (длинноголовых), и такие же черепа постоянно встречаются в ряду смешанных черепных форм Полинезии. По Хрдличке (Hrdlika, 1944[168]), средний черепной индекс индейцев северо-западного побережья для мужчин 81, 19, для женщин — 81, 4. Это достаточно близко к 81, 27, что, согласно Шапиро, составляет средний черепной индекс шести главных полинезийских групп, а именно гавайской, островов Общества, самоанской, тонганской, маркизской и новозеландской.
Присущие большинству полинезийцев европеоидные черты вызывали еще более фантастические догадки, чем высокий рост, так как светлая кожа, густая растительность на лице, часто мягкие и волнистые волосы, иногда разных оттенков каштанового цвета, тонкие губы и обычно тонкий орлиный нос сильно отличают их от жителей Малайского архипелага и еще сильнее от народов, населяющих промежуточные области. Почему-то, как подчеркивали все первые европейские мореплаватели — Кук, Диксон, Ванкувер, у аборигенных обитателей островов Северо-Западной Америки кожа также намного светлее, чем у других представителей индоамериканской семьи. И для волос типичны те же немонголоидные особенности, что у полинезийцев: далеко не всегда они черные и жесткие, часто встречаются мягкие, нередко разных оттенков каштанового цвета. Еще одно наблюдение, поражавшее первых европейских посетителей: среди совершенно безбородых, как американские индейцы и индонезийцы, в северо-западном приморье встречались усачи и, как писал Кук, мужчины «с густой и широкой прямой бородой» (Cook, 1784[77]). Узкий, часто ярко выраженный орлиный нос, отличающий большинство полинезийцев от жителей Малайского архипелага с их широкими, плоскими носами, не менее обычная черта у индейцев северо-западного побережья, чем в других частях Нового Света, и то же можно сказать про тонкие губы и немонголоидные глаза — черты, которые опять-таки придают полинезийцам сходство с европеоидами. Капитан Ванкувер так писал о морских племенах центральной части северо-западного побережья до их смешения с европейцами: «Их выпуклые лица правильностью черт напоминают северных европейцев» (Vancouver, 1798[312]).
Учитывая совпадение черепных и лицевых характеристик, волосы, рост и телосложение, не удивимся, что столь хорошо знавшие племена Северо-Запада исследователи XIX в., как капитан Якобсен и профессор Хилл-Тут, с трудом отличали посетителей с полинезийских островов от местных аборигенов. Пораженный, по его словам, примечательным сходством хайда, квакиутлей и гавайцев, Якобсен писал: «Так, я однажды встретил на островке по соседству с Ванкувером гавайца, который обзавелся семьей на новом месте. Невозможно было отличить его от его детей и соседей…» (Jacobsen, 1891[175]). Хилл-Тут добавляет: «Мне встречались люди племени скамиш, которых я лишь с трудом отличал от самоанцев, возвращавшихся с Чикагской ярмарки и временно обитавших в селении скамишей» (Hill-Tout, 1898[159]). Мне самому довелось провести зиму 1939/40 г. в долине Белла-Кула на северо-западе Америки, после того как я год прожил среди полинезийцев Маркизского архипелага, и меня поражало, до чего некоторые чистокровные индейцы племени селиш похожи на моих полинезийских друзей на Таити и Маркизах.
В 1952 г., снова посетив обе области, я впервые собрал вместе все наличные данные о группах крови АВО*, чтобы показать, что полинезийцы, решительно отличающиеся от жителей Юго-Восточной Азии по кровногенетическим характеристикам, вполне могли быть выходцами из северо-западного угла Северной Америки. Мне доводилось в прошлом заниматься биологией, а в данном случае меня подтолкнуло опубликованное в 1946 г. Мэтсоном открытие, что у североамериканских индейцев черноногих и кроу повторяемость фактора А такая же, как у исконных гавайцев (Matson, 1946[212]). Этим вопросом тотчас занялся специалист по серологии Тихоокеанской области Грейдон, который к моим наблюдениям добавил группы MN и Rh и заключил, что серологические данные говорят в пользу американо-полинезийского родства, «причем вероятно, что острова Полинезии были преимущественно заселены выходцами из континентальной Америки» (Graydon, 1952[127]). В 1954 г. Муран свел воедино все накопленные к тому времени данные по группам крови и тоже заключил: «…генетическая конституция полинезийцев во многом может быть отнесена за счет американского, особенно северо-западного, происхождения…» (Mourant, 1954[230]). Подстегнутые этими наблюдениями, Симмонс, Грейдон, Семпл и Фрай провели полное исследование систем А1А2ВО, MNS, Rh, Р, Lea, Fya и K и пришли к выводу, «что налицо тесное кровногенетическое родство между американскими индейцами и полинезийцами, но такого родства не обнаруживается при сравнении полинезийцев с меланезийцами, микронезийцами и индонезийцами, исключая в основном сопредельные районы прямого контакта» (Simmons et al., 1955[281]). Этот важный вывод был затем подтвержден в 1972 г. международной рабочей группой в составе Э. и А. Торсбю, Коломбани, Доссе и Фигероа (Thorsby et al., 1972[308]).
К сожалению, язык индейцев Северо-Запада, которых принято считать потомками кого-то из последних азиатских пришельцев в Америке, настолько изменился, что теперь невозможно сказать, каким он был первоначально. Близкие по физическому типу и культуре племена, хотя они и жили рядом друг с другом, говорят на языках, которые никак не кажутся родственными; кое-кто объясняет это, во-первых, смешением с континентальными племенами, во-вторых, местной практикой табу на отдельные слова. Несомненно, жесткая, горловая речь северо-западного побережья, особенно континентальных жителей, резко отличается от мягкой, вокализованной речи полинезийцев. Было бы, однако, интересно, если бы кто-нибудь из современных лингвистов принял вызов, брошенный лингвистами прошлого столетия Кемпбеллом и Хилл-Тутом. Кемпбелл пришел к выводу, что язык хайда в центральной части северо-западного побережья вместе с полинезийским должен быть отнесен океанийской группе (Campbell, 1897–1898[59]). А Хилл-Тут нашел столько структурального и лексического сходства в языках индейцев Северо-Запада и полинезийцев, что говорил о «цепи свидетельств общего происхождения, начисто исключающих случайность» (Hi 11-Tout, 1898[159]).
Индейцы северо-западного побережья жили на покрытых могучими лесами островах, разделенных проливами и отгороженных от внутренних областей Американского континента обрывами и дикими горами. Как указывал Годдард, «северо-западное побережье Америки крайне благоприятствует развитию культуры, почти всецело зависящей от лодок для транспорта и передвижения и от моря как поставщика пищи» (Goddard, 1924[122]). Народ, который в далеком неолитическом периоде вышел из Азии и заселил эти берега, был облагодетельствован мягким климатом, обусловленным постоянно омывающим здешние острова теплым течением из Филиппинского моря, так что можно было круглый год ходить босиком и в лубяных одеждах. Культура местных индейцев ко времени прихода европейцев во всем отвечала неолитической культуре рыбаков Полинезии, их непосредственных соседей в море на юго-западе.
Второе место по значению после общего для обеих областей специфического топора с коленчатой рукояткой занимает морское каноэ; оно особенно важно для изучения полинезийских миграций в восточной части Тихого океана. Долго соприкасавшийся в прошлом веке с обитателями северо-запада Америки Ниблак красочно писал: «Каноэ для северо-западного побережья — то же самое, что верблюд для пустыни. Для местного индейца оно значит столько же, сколько конь для араба. Оно — зеница его ока, предмет постоянного внимания и заботы. Оно достигло своего наивысшего развития у индейцев хайда на островах Королевы Шарлотты» (Niblack, 1888[234]).
В самом деле, некоторые здешние морские суда достигают 20 м в длину, 2 м в ширину, 1,5 м в глубину и вмещают до 100 человек (Dreyer, 1898). На таких больших каноэ хайда, квакиутли и индейцы долины Белла-Кула смело выходили в чрезвычайно бурное море между Ванкувером и островами Королевы Шарлотты. Уже в наши времена капитан Фосс прошел на каноэ северо-западного побережья от острова Ванкувер до Тонгаревы в Центральной Полинезии (Voss, 1926[313]).
Мы уже видели, что ни проа, ни характерная для Малайского архипелага лодка с двойным аутриггером не дошли до восточных островов Тихого океана. Полинезийцы прибывали на свои острова на больших симметричных каноэ — одинарных или двойных, соединенных поперечными жердями, что обеспечивает очень устойчивую, надежную конструкцию. Мы видели также, что неизвестный маори и мориори аутриггер был со временем освоен полинезийцами через соседей на Фиджи. За пределами Полинезии обычай выходить в открытый океан на двух соединенных вместе одинаковых лодках отмечен только у индейцев северо-западного побережья, а они, согласно Олсону, могли перенять этот прием у пользовавшихся менее совершенными лодками юкагиров и коряков Северо-Восточной Азии (Olson, 1927–1929[237]). Среди народов, плававших в Тихом океане на каноэ, самым удобным путем в Полинезию располагали моряки Северо-Запада. Браун говорит об их лодках: «…из всех примитивных судов они лучше всего приспособлены для трудностей океанского плавания и очень похожи на военные каноэ маори…» (Brown, 1927[46]).
Сходство северо-западных каноэ с большими лодками маори распространялось на размеры, принцип конструкции и орнаментации. Проявлялось оно и в отсутствии киля, руля, банок, уключин, шипов для соединения досок. В обеих областях наращивали нос, корму и — при надобности — борта сшиванием, вырезали и раскрашивали сложные носовые украшения, применяли также для украшения раковины «морское ухо». Совпадение усиливается общим для названных областей обычаем для дальних плаваний связывать две лодки борт к борту и накрывать одной дощатой палубой. На лодках маори и северо-западного побережья не было постоянной мачты; только при попутном ветре поднимали подобие плетеного паруса.
На Северо-Западе и в Новой Зеландии был отмечен своеобразный обычай: приставать к берегу полагалось кормой, ибо только небожители могли причаливать к суше носом (Best, 1925; Swanton, 1905[33, 304]).
Весла одинаковы в обеих областях, аналогичны и приемы маневрирования. Бэнкрофт пишет об индейцах северо-западного побережья: «Когда они отчаливают, один сидит на корме, правя веслом, другие попарно опускаются на колени на дно каноэ и, сидя на пятках, гребут веслами у ближайшего к ним борта. Таким способом они преспокойно одолевают самую высокую волну и бесстрашно выходят в море при волнении, которого другие суда и моряки не выдержали бы ни одной минуты» (Bancroft, 1875[20]). А вот слова Беста о маори: «Команда военного каноэ опускается попарно на дно на колени, садится на пятки и работает веслами длиной от метра с четвертью до полутора метров; у рулевого на корме весло длиной 2 м 70 см. Военные каноэ скользят через бурные волны, словно морские птицы» (Best, 1925[33]).
Несомненно, большую роль для полинезийских мореплавателей, когда они осваивали острова, играли и три основных типа рыболовных крючков: составной со стержнем из камня или раковины и костяным острием, цельный из раковины или кости с загнутым внутрь острием, большой составной из дерева и кости для лова акул или руветы. Распространение этих разновидностей по всей Полинезии, отчасти в Микронезии и в прилегающих районах Меланезии говорит в пользу их внеокеанического происхождения. Поражает, что рыболовные крючки вообще не были известны на Малайском архипелаге и во всей Юго-Восточной Азии. Малайцы и их соседи никогда не ловили рыбу на лесу с крючком. В бассейне Тихого океана этот способ применялся лишь в Северной Азии, откуда через Аляску распространился на юг до Перу и Чили. Организованная Экхольмом и Хейне-Гельдерном в 1947 г. выставка в Американском музее естественной истории впервые показала, что два типа археологически известных рыболовных крючков тихоокеанского побережья Северной и Южной Америки полностью совпадают с полинезийскими: цельным из раковины с загнутым внутрь острием и составным из камня и костяного острия. Особенно примечательно совпадение чрезвычайно специализированного составного крючка: в основании сигаровидного каменного стержня есть продольный желобок для крепления костяного острия, а заостренные концы опоясаны бороздами — вверху для крепления лесы, внизу для приманки из перьев. Широко распространенный в Орегоне, а также на южноамериканском побережье прямо на восток от Полинезии, этот тип недавно обнаружен археологами в мусорных кучах на территории индейцев Северо-Запада, причем образцы в музее на острове Ванкувер (Британская Колумбия) очень похожи на крючки из новозеландских раскопок. Если такие крючки, а также цельные из раковины или кости могли проникнуть в Океанию из Северной или Южной Америки, то большой составной крючок с загнутым внутрь под острым углом костяным острием на деревянном стержне известен за пределами Полинезии только у индейцев Северо-Запада, которые ловят на него палтуса. И тут сходство настолько велико, что Гаджер включил северо-западные образцы в свой труд о крючках Океании именно из-за «примечательного совпадения материала и конструкции» (Gudger, 1927[132]).
Еще одна характерная черта общеполинезийской культуры — рифленая колотушка для тапы (материи из луба), сделанная из дерева или китовой кости. Это примитивное орудие — прямой результат отсутствия в Полинезии ткацкого станка и подлинного ткачества. Ткацкий станок издревле известен по обе стороны Тихого океана, особенно среди народов с развитой мореходной культурой. Колотушка тоже была широко распространена по обе стороны, но только среди отсталых или изолированных племен, не выходивших в море. Исключение составляет северо-западное побережье Америки, здесь племена приморья не знали ткацкого станка до прибытия европейцев и, подобно полинезийцам, пользовались рифленой колотушкой из дерева или китовой кости, выколачивая ею луб подходящих древесных пород. Колотушки из китовой кости найдены при раскопках в мусорных кучах Северо-Запада, и сходство их с костяными колотушками Полинезии поразительно. Луб бумажной шелковицы и хлебного дерева, полученных полинезийцами с Фиджи, позволял изготовлять волокнистую материю выколачиванием и валянием крест-накрест, но у маори и мориори далеко на юге таких деревьев не было, они вынуждены были сплетать пальцами отбитое растительное волокно, полученное из луба местных деревьев, совсем как это делали племена северо-западного побережья. Эта параллель также была впервые подмечена капитаном Куком, когда он посетил острова Северо-Запада: «В большинстве домов мы видели женщин за работой, они делали одежду из упомянутого выше растения или коры — делали точно так же, как изготовляют свою одежду новозеландцы» (Cook, 1784[77]). Капитан Якобсен писал о готовом продукте: «Их предметы одежды почти тождественны одежде новозеландских маори как по форме, так и по материалу и способу изготовления. Сходство настолько велико, что некоторые покрывала из двух названных областей почти нельзя различить, когда повесишь их рядом» (Jacobsen, 1891[175]). В своей работе о Самоа Шойрманн указывает, что лубяные покрывала или циновки использовались для расчетов с местными плотниками. Он сообщает: «Эти циновки… самоанский символ благосостояния. У кого много хороших циновок, тот богач, у кого мало — бедняк» (Scheurmann, 1927[274]). Да и Петри в уже упомянутой работе о денежных системах Тихоокеанской области показывает, что полинезийцы заметно отличаются от своих западных соседей отсутствием платежных средств в виде камней и раковин, зато во всяких сделках таким средством в разных частях Полинезии служили циновки. Он пишет: «Многие авторы называют плетеные циновки своего рода деньгами полинезийцев» (Petri, 1936[245]). Нетрудно определить, откуда мог прийти этот своеобразный обычай. У индейцев Северо-Запада тоже не было вампума и иных денег, но Дрейер писал в конце прошлого века, что они рассчитывались с плотниками лубяными покрывалами (Dreyer, 1898[99]).
Кроме плетеных циновок на земляном полу в домах аборигенов Северо-Западной Америки и Полинезии не было никакой обстановки, да и утварь не отличалась разнообразием. Однако всякий работавший в Полинезии археолог знает столь важные в хозяйстве великолепно исполненные традиционные песты для пои, сделанные из твердого шлифованного камня. Вместе с каменными топорами и рыболовными крючками это общеполинезийское изделие чаще всего встречается при раскопках, и наряду с большими каменными рыболовными крючками острова Пасхи это орудие считают вершиной океанийского каменотесного искусства. Известны три специализированных типа: колоколовидный, с длинной и тонкой рукояткой, оканчивающейся маленьким диском или шишечкой (наиболее совершенные образцы найдены на Рапаити и Маркизских островах); Т-образный с горизонтальной рукояткой и загнутыми вверх «ушками» (характерен для островов Общества); наконец, D-образный, который существует на Гавайских островах наряду с колоколовидным. Все эти три специфические формы были основным орудием для приготовления пищи также у индейцев Северозападного побережья; здесь тоже их сплошь и рядом находят при раскопках. Американские формы отличаются от полинезийских лишь плоским основанием; ими продукт растирали, а слегка выпуклыми полинезийскими пестами колотили. Однако Стоукс показал, что гавайские археологические образцы позволяют проследить эволюцию от пестов для сухого продукта до пестов для измельчения таро и плодов хлебного дерева с целью приготовления пои (Stokes, 1932[297]). Важное наблюдение, поскольку расположение Гавайских островов делает их естественным трамплином на пути от архипелагов Северо-Запада к тропическим островам, где выращивали таро и хлебное дерево.
Общеполинезийское пользование земляной печью связано с тем, что в Полинезии (поразительный факт) не знали гончарства. Гончарный круг был известен по всей Юго-Восточной Азии, включая Малайский архипелаг; в большей части Нового Света и в Меланезии с раннего неолита знали налепную керамику. Судя по тому, что археологи находили черепки налепной керамики и на восточной, и на западной окраине Полинезии, первые обитатели этой области, очевидно, владели техникой ее изготовления. И тот факт, что исторические и протоисторические племена на всех островах Полинезии вовсе не применяли керамики и не варили пищу, а пекли ее в обложенных камнем земляных печах, настолько примечателен, что требует объяснения, ведь в подходящей для гончарных изделий глине недостатка не было. Снова мы видим: в отличие от всех других народов на берегах Тихого океана, исключая огнеземельцев, индейцы северо-западного побережья тоже не знали гончарства. Вплоть до прибытия европейцев они пользовались точно такими же земляными печами, как полинезийцы. Одним из первых оценил значение этого своеобразного географического распространения земляной печи отважный исследователь Макмиллан Браун, который писал:
«…это одна из наиболее типичных черт полинезийской культуры, она следовала за полинезийцами повсюду. Родилась эта конструкция, вероятно, в мерзлой почве Севера с его суровыми зимами, и, поскольку мы видим ее у жителей северо-западного побережья Америки, она может служить одним из свидетельств родства между ними и полинезийцами» (Brown, 1924[46]).
У племен маори видим мало характерных черт, которые нельзя назвать общеполинезийскими, да и то родственные следы находим по всей Полинезии. Чрезвычайно интересна изумительно сделанная традиционная короткая боевая палица из камня и китовой кости. Индейцы Северо-Запада, как и полинезийцы, знали столь распространенный среди их соседей лук со стрелами, но на войне им не пользовались, предпочитая рукопашные схватки с применением традиционного типа коротких палиц, дающих одинаковые шансы обеим сторонам. Великолепно выполненные, шлифованные палицы высоко ценятся коллекционерами со времен первых европейских плаваний в Тихом океане, и капитан Якобсен писал: «Среди оружия маори видим боевую палицу, которая прежде была общеупотребительной. Обычно ее делали из китовой кости, из нефрита или другого камня. Точно таким же оружием пользовались обитатели островов Ванкувер и Королевы Шарлотты. Сходство формы и размеров так очевидно, что даже великий путешественник капитан Кук был этим поражен, когда впервые увидел оружие маори, а затем — американских индейцев» (Jacobsen, 1891[175]).
Отталкиваясь от утверждения Ратцеля и других основоположников этнологии, которые отмечали почти полное тождество боевых палиц двух упомянутых районов, Имбеллони провел специальное исследование и пришел к выводу, что вряд ли можно считать случайным совпадением, если воины маори и Северо-Запада вырезали однотипные палицы из однотипного материала, а именно пату онева из камня и пату параоа из китовой кости. Он показал, что просверленное в тонкой рукоятке каменной палицы отверстие для ремня требовало от мастера такого умения и терпения, что независимая эволюция мало вероятна. Далее, он обратил внимание на то, что толстый конец костяных палиц обеих областей обычно украшен стилизованным профильным изображением птичьей головы, и отметил наличие на Северо-Западе таких специфических маорийских типов палицы, как мере онева, мере поунаму и мити. И он заключил: «…достаточно вспомнить топоры, песты, рыболовные крючки и т. п. Полинезии и северо-западного побережья Америки, чтобы доказать перенос неотъемлемого наследства» (Imbelloni, 1928[172]).
Однако Имбеллони предположил, что палицы северо-западного побережья первоначально были созданы маори и попали на северо-запад Америки с Новой Зеландии. Специалисту по культуре маори Скиннеру не стоило труда опровергнуть эту гипотезу, показав, что в Новой Зеландии нет никаких стратиграфических свидетельств местной эволюции названных типов, а потому сам он считал, что маори восприняли их из некоего неопознанного источника в Азии (Skinner, 1931[282]). Недавние исследования выявили большую древность и ряд переходных форм в пределах Северо-Западной Америки, однако ни Имбеллони, ни Скиннер не подумали о том, что распространение могло идти в противоположном направлении.
В самом деле, удивительно, как это все занимавшиеся американо-океанийскими параллелями мыслили «донорами» только полинезийцев. Для нас очевидно, что главная проблема маори-полинезийцев — вопрос об их происхождении. Мы знаем также, что обитатели северо-западного приморья Северной Америки, как и жители Малайского архипелага, — потомки народов восточноазиатского приморья и что течение от их континентального архипелага в отличие от течений в области Микронезии устремляется прямо к Полинезии с такой мощью, что гавайцы строили свои самые большие каноэ из огромных стволов, приплывших от северо-западного побережья. Далее, в 300–400 км от этого побережья вступают в силу северо-восточные пассаты, которые большую часть года дуют через всю Полинезию в сторону Новой Зеландии. И однако, подсознательно мы настолько пленены былой лингвистической гипотезой о происхождении полинезийцев от малайцев, что, найдя район, изобилующий полинезийскими параллелями, отвергаем их лишь потому, что Полинезия явно не могла быть их источником.
В статье «Контакты с Америкой через южную часть Тихого океана» видный этнолог Диксон подчеркивает, что сходство культур северо-западных индейцев и маори-полинезийцев стало очевидным с тех пор, как европейцы начали исследовать окружающие океан берега:
«Многие первые английские исследователи северо-западного побережья, например Кук и Ванкувер, прежде занимавшиеся Южными морями, были поражены при встрече с индейцами этой области сходством некоторых черт их культуры с культурой новозеландских маори. Прочные дощатые дома с замысловатым резным и расписным орнаментом, крепости, искусно сплетенные плащи, короткие костяные и каменные палицы тотчас заставляли вспоминать аналогичные элементы у маори и родили предположения о возможном родстве между обоими народами» (Dixon, 1933[97]).
Не совсем ясно, почему эти суждения, встречаемые не только у Диксона, но и у других современных этнографов, неизменно подразумевали, что Океания была «донором», а не восприемником; ведь такой подход порождал лишь новые проблемы, не решая прежних. Конечно, полинезийцы, народ неизвестного происхождения, могли принести древним аборигенам северо-западного приморья Америки какие-то идеи и изделия, но не их же винить в том, что здесь не знали ткацкого станка и гончарства и не могли они повлиять на северо-западные племена так основательно, что физический облик, группы крови и все важнейшие стороны местной культуры уподобились маори-полинезийским категориям! По отношению к культуре племени Северо-Запада культура маори-полинезийцев выглядит скорее дочерней, чем материнской.
Последовательно сопоставляя племена квакиютль, хайда, сэлиш Северо-Западной Америки и маори-полинезийцев, мы увидим, что различия не выходят за рамки тех, которые наблюдаются от острова к острову внутри самих этих сопредельных областей. Перечень совпадений выходит далеко за грань того, что бросается в глаза с первого взгляда, но и то ранние исследователи подметили, а иногда и подчеркнули достаточно много.
Примечателен обычай маори устанавливать под открытым небом высокие деревянные столбы, изображающие фигуры, которые стоят на голове друг у друга. Полак видел у маори такие старинные столбы высотой до 10 м (Polack, 1838[250]). Подобное чередование фигур известно и на Таити. Налицо прямое повторение типичного для северо-запада Северной Америки обычая устанавливать вблизи своих селений так называемые тотемные столбы. В труде, посвященном тотемным столбам Северо-Запада, Барбо показывает, что характерные для этой области роскошные столбы последних десятилетий появились с введением европейского железного инструмента, а доевропейские образцы были скромнее, обычно ограничивались двумя фигурами, как это было принято в Новой Зеландии. Он говорит даже об «ошеломляющем сходстве» с новозеландскими столбами, подкрепляя свои слова иллюстрациями крупных маорийских образцов в одном ряду с северо-западными (Barbeau, 1929[22]). В обеих областях резные столбы иногда украшали дома; узкий просвет между расставленными ногами нижней фигуры играл роль двери.
Одинаково выглядели в обеих областях тщательно построенные жилища: большие, просторные, в плане — прямоугольные. Стены и кровлю набирали из толстых широких досок. Опирающаяся на крепкие угловые столбы крыша нависала коньком над низкими боковыми стенами. Окон не было, дверь в передней стене делали маленькую, и саму стену охотно украшали резьбой или росписью. На земляном полу лежали плетеные циновки, другой обстановки не было. В селениях Северо-Запада такие дощатые дома достигали в длину 20 м; Бахманн описывает дощатый дом маори длиной 25 м, шириной 10 м и высотой под коньком 7 м (Dreyer, 1898; Bachmann, 1931[99, 15]). В больших домах и у маори, и у северо-западных индейцев можно было видеть внутри подпирающие кровлю резные столбы. Такие селения, обнесенные деревянным частоколом и окруженные группами старинных столбов, резко выделялись на фоне других селений Тихоокеанской области; в жарком климате остальной Полинезии островитяне предпочитали легкие постройки из крытых соломой жердей.
Сходен общественный строй в обеих областях; в отличие от всех других племен севернее Мексики у индейцев северо-западного приморья было три сословия: правящая верхушка, рядовые члены общины и рабы. То же видим у маори и у многих других полинезийских племен. Полинезийская община была патриархальной, тогда как на Малайском архипелаге и в Меланезии преобладал матриархат. На Северо-Западе наблюдались обе формы, но у квакиютлей центрального приморья господствовал патриархат. Сопоставляя общество двух областей, Ниблак заключал: «Политическая организация племени, форма землевладения и законы кровной мести одинаковы» (Niblack, 1888[234]).
Еще одна общая для обеих областей черта — наличие не только знахарей, но и ареои и хамеце, своеобразных религиозных обществ, нечто вроде странствующего объединения искусно татуированных шаманов, которых повсюду принимали с великими почестями и гостеприимством, хотя они совершали жестокие, каннибальские ритуалы и устраивали необузданные оргии. После них и племенных вождей следующими по рангу в общинах были ораторы. Красноречие ценилось высоко, и речи произносились по всяким поводам. Оратор отлично знал местные предания; нередко он выступал перед народом с каким-нибудь знаком отличия вроде ритуального жезла. В своем труде об аборигенной культуре северо-западного приморья Дракер пишет:
«В связи с системой многостепенного, отчасти наследственного статуса повышается интерес к историческим преданиям. Генеалогии тщательно сохранялись в памяти, и ораторы в торжественных случаях перечисляли предков. Родовые предания, охватывавшие историю рода со времен древнейших предков, отнюдь не сводились к перечню имен и степеней родства; они повествовали о войнах и набегах, о переселении рода с одного места на другое. В них говорилось о действительно существовавших, давно оставленных селениях. Эти предания настолько реалистичны и внутренне последовательны и, главное, родовые генеалогии так хорошо согласуются с преданиями соседей, что ни один работавший в этой области этнограф не отрицал их исторической ценности» (Drucker, 1943[100]). То же самое вполне можно сказать о всех маори-полинезийских племенах. Живя в прошлом веке среди квакиютлей, населяющих северную часть острова Ванкувер и соседнее приморье, Доусон записал их главные племенные предания, вращающиеся вокруг странствующего культурного героя, к младшему брату которого вожди относят свое божественное происхождение:
«Имя этого героя, подобно другим словам их языка, звучит неодинаково в разных диалектах. Слыша его на севере Ванкувера и на западном побережье, я остановился на варианте „Кан-э-а-ке-лух“ как наиболее верном. В произношении людей клана навитти имя это больше похоже на „Кан-э-а-кве-а“».
Вместе с тем Доусон цитирует миф, где имя того же божества дано с другим суффиксом: Кни-к-лк. Легенды о Кан-э заканчиваются тем, что он женился на «женщине с моря» и уплыл через океан, навсегда покинув круг смертных, так что «люди почитают солнце его воплощением».
«Тесная связь культурного героя Кан-э-а-ке-луха с солнцем и раньше выражалась в относящихся к нему преданиях вместе с верой, что вожди — или некоторые из них — состоят с ним в родстве как потомки его младшего брата. Несомненно,с этим связано и то, что солнце — на-ла — под именем Ки-а-кун--э, что означает „наш вождь“, прежде обожествлялось и к нему обращали молитвы о добром здоровье и других благах» (Dawson, 1888[90]).
Боас в своей монографии «Предания квакиютлей» также указывает, что герой, именуемый им Кнекелак или Кане-ке-лак, был старшим богом и божественным предком местного народа, но в конце концов удалился, объявив, что отправляется в более южные широты (Boas, 1935[42]). Достаточно продвинуться на юг до Гавайских островов, и мы, подобно Форнандеру, увидим, что племенные предания приписывают открытие этих островов мифическому «странствующему вождю», прибывшему с огромного острова или материка на севере, который называли не конкретным именем, а «утраченным домом Кане». Солнце — на языке квакиютлей на-ла, у гавайцев просто ла (в других полинезийских диалектах — ра) — на Гавайских островах называли также «местом упокоения Кане». Гавайцы видели в Кане своего старшего бога и прямого предка правящих родов, а квакиютли, как мы отметили, вели свое происхождение от младшего брата Кан-э. Записывая в прошлом веке гавайские предания, Форнандер отмечал:
«Вера в „Кане“ гавайских преданий, потускневшая от времени и последующих наслоений, остается тем не менее ценнейшим пережитком духовного склада, религиозных воззрений и исторических воспоминаний древних полинезийцев. Насколько я мог убедиться при своих расспросах, нигде больше в Полинезии она не сохранилась в такой полноте; вообще же ее следы встречались мне чуть ли не повсеместно, пусть в более или менее искаженном виде, и в этом случае я полагаю, что всеобщность предания среди столь далеко разбросанных племен доказывает его древность» (Fornander, 1878[114]). Одно из полных имен Кане на Гавайских островах — Кане Уакеа, то есть «Кане-свет» (Malo, 1898[209]), что тесно перекликается с называемым Доусоном Кан-э-а-кве-а квакиютлей.
Нет нужды подробно рассматривать другие вероположения и обычаи, в которых маори-полинезийские племена близки к своим северо-западным соседям, как-то: потирание носами в знак приветствия, пучок волос в мужской прическе, украшение волос перьями крупных птиц, уплощение черепа, татуировка, отсечение пальцев, хождение по огню, боевое снаряжение, показ языка в знак неповиновения и изготовление оружия в виде стилизованной головы, где высунутый язык служит клинком, незнакомство со струнными музыкальными инструментами, главный мировой центр которых располагался между Индией и Малайским архипелагом, ударные инструменты и деревянная флейта в виде гротескного человеческого лица, испускающего звуки широко открытым ртом, система табу, погребальный обряд: в обеих областях предпочитали не зарывать покойника в землю, а класть его на возвышенную деревянную платформу, после чего высохшие останки завертывали в лубяные покрывала и помещали в сидячем скорченном положении в пещерах, на деревьях или в части челна (Heyerdahl, 1952[148]).
Казалось бы, северо-западный архипелаг во всем отвечает роли трамплина на пути из более древней обители в какой-то не опознанной еще области Юго-Восточной Азии и подходящего географически, антропологически, хронологически источника населения и культур на крайнем востоке Тихого океана. Однако это не так. Мы видели, что полинезийская проблема достаточно сложна и сами маори-полинезийские племена утверждали, что их предки застали на всех этих островах других людей. Как указывает Бак, «…предания утверждают, что прибывшие позже полинезийцы застали более древних обитателей на Гавайских островах, островах Кука и в Новой Зеландии… Пришельцы покорили предшественников, но не истребили их, а поглотили» (Buck, 1933[51]). В разных концах Полинезии генеалогические датировки, исходящие из продолжительности жизни одного поколения в 25 лет, свидетельствуют, что в зависимости от расположения различные острова заселялись нынешними маори-полинезийскими племенами в первые века нынешнего тысячелетия. Видный знаток полинезийских генеалогий Форнандер, всю жизнь посвятивший изучению истории местных племен, полагал, что 30 поколений назад, считая от конца прошлого столетия, «правящая верхушка всех племен, так сказать, снова тронулась в путь». После этого на протяжении нескольких поколений родословные правителей прерываются и сменяются новыми: «Волна переселений захлестнула островной мир Тихого океана, увлекая в своем водовороте все основные племена и, вероятно, все мелкие». «Она оставила глубокие, неизгладимые следы. Она изменила древние обычаи, верования и образ правления. Она повлияла даже на язык». Форнандер показывает, что на смену старым божествам пришли новые, изменились географические названия и, похоже, что в это время прекратилось строительство пирамидальных каменных платформ (Fornander, 1878[114]).
Сто с лишним лет назад собиравший племенные предания маори Шортленд писал: «Из этого авторитетного источника мы узнаем, что предки нынешнего народа пришли с далекого острова Гаваики, лежащего к северу или к северо-востоку от Новой Зеландии, либо с группы островов, один из которых носил это имя» (Shortland, 1856[280]). Такое же предание существовало на Таити, но там остров называли «Гавай’и», помещая его на севере. Легенда о пришествии предков из Гаваики или Гавай’и широко распространена в Центральной и Южной Полинезии, однако совсем отсутствует на Гавайских островах. Кроме Гавайи на северо-востоке Тихого океана только Савайи (острова Самоа) мог превратиться в Гаваики в маорийской речи. Предположение, что в преданиях подразумевается Савайи, высказывалось давно, поскольку его местоположение хорошо согласовывалось с гипотезой о расселении из малайской обители от острова к острову. Но в преданиях маори говорится о дальних плаваниях, которые их предки совершали между Гаваики и Самоа, и, кроме того, Раротонга в Центральной Полинезии фигурирует как промежуточная остановка на пути от Гаваики до Новой Зеландии, поэтому савайский вариант был отвергнут, и все современные исследователи согласны, что маори пришли не с Самоа, а откуда-то из Восточной Полинезии.
Нетрудно отождествить легендарный Гаваики маорийских преданий с Гавайскими островами, логическим географическим трамплином для мореплавателей из Северо-Западной Америки. Изучая ранние маорийские генеалогии, Форнандер сделал такое открытие:
«…в числе других важных имен, фигурирующих в преданиях до того, как маори покинули Гаваики, видим четыре, которые встречаются также в гавайской генеалогии Улу между именами Аиканака и Паумакуа. В новозеландских легендах эта четверка выступает в роли вождей или арики Гаваики и сменяет друг друга в той же последовательности, что и в гавайской родословной. Вот эти имена с указанием гавайского произношения в скобках: Хема (Хема), Тавхаки (Кахаи), Вахиероа (Вахиелоа), Рака (Лака)».
Форнандер признает: «Вряд ли вероятно, что были два ряда вождей… с тождественными именами в одинаковой последовательности; за одним исключением, такое же тождество наблюдается для имени жен троих из них…» Он установил также, что у гавайцев сохранилось предание о местном вожде, который в давние времена покинул Гавайи, чтобы искать новую обитель в далеких краях; сравнивая это гавайское предание с воспоминаниями маори о событиях из жизни предков в Гаваики, он обнаруживает такое сходство, «что обе легенды, как это сразу видно, излагают две версии одного и того же события» (Fornander, 1878[114]).
Другой хорошо известный специалист по полинезийским генеалогиям, Перси Смит, обнаружил, что среди видных гавайских вождей, покинувших Гавайи между 1100 и 1200 гг. в поисках новой обители на юге, был некто Олопана, жену которого звали Лу’укана. «По известным правилам смены букв имена Олопаны и его жены на языке маори превратятся в Коропанга и Рукутиа. Так вот, в маорийской истории мы находим Ту-те-Коропангу и его жену Рукутиа, которые жили в Гаваики…» (Smith, 1910[291]).
Но если легендарный остров Гаваики и Гаваи’и племенных преданий маори и Центральной Полинезии — Гавайские острова, то северный угол великого полинезийского треугольника оказывается воротами, через которые проходили нынешни обитатели Полинезии. Мы уже видели, что Самоа на западе треугольника затем стали важным узлом контакта, воспринимая меланезийские достижения с Фиджи и направляя по ветру переселенцев в сопредельные части Микронезии и Меланезии. Третий угол, остров Пасхи, — одинокий восточный форпост на полпути к Южной Америке. Мы возвратимся к нему дальше в этой книге в поисках недостающего компонента смешанной полинезийской культуры, поскольку видели, что есть еще один, более мощный морской путь в восточную часть Тихого океана, который заслуживает наибольшего внимания в связи с постоянно возникающим аргументом о наличии субстрата некоего более древнего народа в Полинезии. Есть убедительные физико-антропологические и культурные свидетельства, позволяющие верить в настойчивые утверждения дорожащих своей историей островитян от Пасхи до Гавайских островов и Новой Зеландии, что другие люди уже обитали на этих островах, когда 30 поколений назад через Гаваики сюда пришли предки нынешнего населения. Прежние жители и многие их верования и обычаи не столько искоренялись, сколько абсорбировались пришельцами. Они не были плотниками, мастерами резьбы по дереву и изготовления досок, как исторически известные маори-полинезийские племена и их северные соседи в лесистом приморье северо-западной части Северной Америки, зато это были искусные каменотесы, которые вырубали огромные глыбы на склонах гор, обтесывали и подгоняли камень для своих храмовых построек и монументов, подобно обитателям безлесных районов Андской области. Руками этих древних поселенцев созданы мегалитические сооружения и исполинские антропоморфные изваяния, воздвигнутые и потом заброшенные на ближайших к Южной Америке окраинных островах; это они интродуцировали употреблявшуюся в пищу маори-полинезийскую собаку, распространили в Полинезии выведенный человеком 26-хромосомный американский хлопчатник, и батат вместе с его южноамериканским названием кумара, и бутылочную тыкву, которую использовали в качестве сосуда, погремушки или поплавка для рыбацких сетей; интродуцировали также целый ряд других полезных американских растений, к которым мы вернемся в главе 9, в том числе важный пресноводный камыш тотора, применявшийся пасхальцами для вязания бунтовых лодок наподобие древнеперуанских и для кровли круглых каменных домов неполинезийского типа, опять-таки перекликающихся с южноамериканскими. По всей Полинезии находим мы элементы этого протополинезийского субстрата не обязательно в виде археологических остатков, очень часто в виде культурных черт, воспринятых новыми переселенцами и дошедших через века вплоть до исторических времен.
Могучий поток стихий от берегов Перу не обрывается в Полинезийском треугольнике, он проникает также в Меланезию, и многие черты на Фиджи и других окраинных островах этой области лучше всего объясняются иммиграцией по ветру из Южной Америки во времена первого заселения необитаемых тогда клочков суши. Сложное искусство трепанации черепа, известное в Азии только на Ближнем Востоке, — один из веских примеров; уже упомянутое ритуальное потребление кавы — еще одна черта, непрерывно присутствующая от Центральной и Южной Америки до западных рубежей Полинезии, где она вдруг сталкивается с продвигавшимся из Азии обычаем жевать бетель. Праща как боевое оружие неизвестна на Малайском архипелаге, а в Южных морях описаны три специфических типа, в точности повторяющие перуанские. Мумификация не применялась на Малайском архипелаге, однако, невзирая на неблагоприятные климатические условия, попытки мумифицировать останки предпринимались в разных частях Полинезии, и процедура аналогична древнеперуанской. Искусно выполненные яркие головные уборы и плащи из перьев для знатных лиц, типичные для обширной области полинезийской культуры, не наблюдались на востоке Азии, включая Малайский архипелаг, зато они характерны для древней Америки, особенно для Мексики и Перу. Деревянные дощечки с бустрофедонными надписями (бустрофедон чередует строчки, написанные слева и справа налево) и полинезийские кипона — сложная мнемоническая система узелкового письма — не имеют близких параллелей на западе Тихого океана, зато такие параллели есть в Новом Свете. Поклонение богу-прародителю Тики, которому на большинстве полинезийских островов соответствует Кане, дальше на запад не известно, зато оно составляло основу доинкских верований Америки. Этот список может быть значительно расширен (см. главу 13).
Свидетельством культурного субстрата в Полинезии считают также, как уже говорилось, черепки керамики, найденные при раскопках как на Маркизских островах, так и на островах, сопредельных с Фиджи. На тех же Маркизах и вообще в Полинезии вплоть до Фиджи европейцы застали одичавший длинноволокнистый хлопчатник — очевидное свидетельство прошлой культивации народом, который умел и прясть и ткать. Гончарство и ткачество, как мы уже видели, теоретически могло попасть на эти острова в дополинезийские времена как из Старого, так и из Нового Света. В Юго-Восточной Азии и на Малайском архипелаге применяли гончарный круг, тогда как в Новом Свете керамическую посуду изготовляли кольцевым налепом стенок валиками. Полинезийские черепки, а также сосуды прилегающих островов Меланезии свидетельствуют об использовании здесь, как и в Америке, налепного способа, причем на Фиджи, где европейские коллекционеры еще застали целые образцы, специфические формы настолько похожи на древнеперуанские фигурные и гроздевидные сосуды, что их можно было бы принять за местные варианты, будь они раскопаны в доинкском погребении в северном приморье Перу. …Гончары, которые, не располагая гончарным кругом, лепили сосуды из валиков, и ткачи, которые изготовляли пряжу из 26-хромосомного американского хлопчатника, вполне могли приплыть на острова из Перу, но никак не из Малайского архипелага.
Подытожим. Полинезийская океанская область огромна, общая площадь суши мала, культура, несомненно смешанная в пределах треугольника, один угол которого вторгается в Меланезию, а два других расположены на пути океанских конвейеров, движущихся один со стороны Перу, другой — с Северо-Западной Америки. Древний культурный субстрат из Перу, наиболее типично представленный на востоке на острове Пасхи, обогащенный окраинным контактом с Фиджи, сосредоточенный на западе на Самоа и перекрытый последующей маори-полинезийской миграцией через Гавайские острова на севере, — вот возможный ответ на часто предполагаемое тройное происхождение смешанной культуры восточной части Тихого океана. Можно сказать и так: с востока пришел американский батат, с запада — меланезийское хлебное дерево, а с севера пришли захватчики, собравшие урожай. Эти победители представляли в Полинезии азиатский элемент, потомков выходцев из Юго-Восточной Азии, они обошли и Микронезию, и Меланезию.
Глава 7
Инки указали европейцам путь в Полинезию
Во всем Тихом океане не было ни одного пригодного для обитания островка, который не был бы освоен человеком до прибытия европейцев. Тем не менее мы приписываем открытие каждого из них тому или иному европейскому мореплавателю. Дескать, испанец Альваро Менданья де Нейра открыл Маркизские острова в 1595 г., голландский адмирал Роггевен — остров Пасхи в 1722 г., английский капитан Кук — Гавайские острова в 1778 г. и т. д. На самом деле первые европейцы, узнавшие про обитаемые острова в Тихом океане, пользовались указаниями, которые они получили от аборигенов Перу.
Со времен конкисты у европейцев повелось смотреть на людей иной культуры чуть ли не как на животных, во всяком случае пока те не восприняли христианскую веру и не научились письму, которое мы сами получили из Азии. Переймут наши верования и обычаи — тогда они нам ровня, тогда они заслуживают защиты и признания их собственных открытий. При встрече с другими представителями человеческой расы в Новом Свете, а затем в Океании чувство превосходства белого человека, подкрепляемое его оружием, усугублялось смиренным поведением намного превосходивших его числом великодушных мужчин и женщин. Мы видели в главе 4, что от Мексики до Перу первых европейских гостей повсеместно принимали с благоговением и почестями, как возвратившихся посланцев белых бородатых предшественников, которые некогда облагодетельствовали местных жителей различными достижениями цивилизации. И такой же прием ожидал белого человека, когда он, руководствуясь указаниями инкских информантов, отправился к ближайшим островам в океане.
Видный специалист по древнеполинезийским легендам Перси Смит писал:
«Где бы мы ни встречались с этой расой, всюду видим прослойку светлокожих людей, которые не являются альбиносами, однако у них очень светлые волосы и белые лица. У маори такие люди прослеживаются подчас через многие поколения; иногда похоже, что перед нами реверсия к исходному типу, давшему начало этому элементу. У маори есть даже предания о расе „богов“, именуемых пакепакеха, будто бы они всегда живут на море и кожа у них белая; оттого маори называли белых пакеха, когда впервые узнали нас в XVII в. …Мы видим, таким образом, что в полинезийских преданиях сохранилось некое смутное воспоминание о белом, или светлокожем, народе. Пытаясь разобраться в происхождении этой версии, вполне естественно приписать ее контакту со светлокожей расой в незапамятные времена» (Smith, 1910[91]).
В своей статье «Полинезийская религия» Хэнди, долго проживший на Маркизских островах, писал, что местные жители верили в двух различных богов-прародителей — Тане, который, «по их словам, был „белый“ и светловолосый и считался праотцем „белых“ чужеземцев (хао’э), в отличие от Атеа, праотца самих маркизцев, такого же смуглого и темноволосого, как и они». Хэнди указывает, что на Мангаиа рыжевато-песчаные волосы приписывали другому полинезийскому богу — Тангароа (Тана Великий), отчего на этом острове людей капитана Кука приняли за светловолосых сынов Тангароа (Handy, 1927[139]).[11]
Лишь на таком историческом фоне можно понять, почему великие народы древней Америки и прилегающей области океана с такой готовностью покорялись европейским пришельцам, позволяя им выступать в роли суперменов и открывателей.
Настоящая глава основана на докладе, прочитанном в Барселоне в 1964 г. на XXXVI Международном конгрессе американистов и затем опубликованном в трудах конгресса.
19 ноября 1567 г. из гавани Кальяо в Перу вышла испанская экспедиция — 150 человек на двух каравеллах. Король Испании Филипп II повелел мореплавателям отыскать в Тихом океане еще не известные европейцам острова и обратить в христианскую веру их обитателей. Начальником экспедиции был назначен племянник вице-короля Альваро Менданья де Нейра; вместе с ним плыл знаменитый мореплаватель и хронист Сармьенто де Гамбоа, по инициативе которого было затеяно все дело. Проведя два года в Мексике и Гватемале, Сармьенто де Гамбоа в 1559 г. прибыл в Перу. Здесь он первые семь лет изучал аборигенную культуру и составил для Филиппа II важные записки по истории инков. Сармьенто настолько увлекся устными преданиями инков, что вице-король Перу называл его «наиболее сведущим человеком в этой области, какого я нашел в стране» (Amherst, Lord and Thomson, 1901[12]), хотя именно он буквально подвел черту под историей инков, собственноручно выследив и схватив последнего инку, Тупака Амару. И тот же Сармьенто первым доложил о повторных утверждениях инков, что далеко в Тихом океане лежат обитаемые острова. Он настолько уверовал в истинность этой информации перуанцев, что в конце концов убедил правителя снарядить экспедицию, чтобы проверить древние навигационные указания индейцев.
Известно, что обе экспедиции Менданьи прошли успешно, однако мало кто задумывался над вкладом инков в успех испанцев. Может быть, это не так уж и удивительно, ведь обнаруженные экспедицией Соломоновы острова лежали не в том районе, о котором говорили инки, и нынешние исследователи полагали, что суда древних инков вообще не годились для океанских плаваний. Тем не менее в 1722 г., через полтораста лет после попытки Сармьенто последовать навигационным указаниям инков, голландский адмирал Роггевен нечаянно наткнулся на обитаемый остров как раз там, где его надлежало искать испанцам; правда, к тому времени, когда Роггевен открыл остров Пасхи, его современники давно забыли сообщения инков, сохранившиеся для будущих поколений только в записках Сармьенто и его спутников. Открытие Роггевена и установленный в наше время факт, что бальсовые плоты с инкскими гуарами могут ходить в любую часть Тихого океана и возвращаться обратно, дают основание вернуться к предыстории экспедиций Менданьи, вновь обратиться к исконным инкским сообщениям и выяснить, почему Сармьенто верил в перуанские рассказы о дальних плаваниях в Тихом океане.
Испанцы общались с перуанскими аборигенами уже 40 лет, когда Сармьенто убедил свое правительство в реальности утверждений инков. В эти десятилетия, предшествовавшие полному крушению местной культуры, конкистадоры единодушно поражались размаху аборигенного мореходства. Естественно, внимание всех хронистов в основном привлекали важные центры в высокогорных районах, где были сосредоточены несметные богатства правящей инкской верхушки. Но до нас дошли исторические источники, подтверждающие также данные археологии о жизни многочисленного сословия отважных рыбаков и торговцев, которые обитали в крупных поселениях вдоль открытого побережья и почти всецело зависели в своем хозяйстве от даров морского течения.
Сармьенто и его современники хорошо знали, что их соотечественники почти за год до первой высадки на перуанском побережье встречали далеко в море перуанские суда с инкскими командами. У северных берегов Эквадора с передовой каравеллы водоизмещением 40 т с десятью испанцами на борту заметили идущий встречным курсом бальсовый плот, который вез 30 т груза и около 20 перуанцев обоего пола. Испанцев поразили отменная оснастка и хлопчатобумажные паруса, подобные в действии их собственным (Samanos, 1526[268]). На пути к Перу каравелла Писарро обогнала еще пять торговых парусных плотов, а на подходе к Тумбесу испанцы увидели целую флотилию бальсовых плотов, направляющихся с инкским войском на остров Пуна, расположенный в 40 милях от берега.
Когда Сармьенто в 1559 г. сам попал в эти области, бальсовые плоты все еще использовали в торговле и транспорте вплоть до Центрального и Южного Перу, за три с лишним тысячи километров от всех бальсовых лесов. Жители долины Чикама ходили в расположенный в 800 км на севере Гуаякиль на бальсовых плотах с провиантом и другими грузами. На бальсовых плотах инки доставляли в разные области приморья гуано с островов Чинча, что лежат поблизости от Писко и Паракаса. Современники Сармьенто восхищались мореходным искусством аборигенов и качествами их своеобразных плотов. С большой похвалой отзывались они о стройных мачтах и реях, называли «превосходной» местную хлопчатобумажную парусину, говорили о веревках, что они «прочнее испанских» (Andagoya, 1541–1546[14]).
Вплоть до времен Сармьенто испанцы охотно использовали бальсовые плоты с инкской командой, потому что на плотах можно было пройти над отмелями и через прибой, где не было доступа европейским судам. Овьедо рассказывает, как во времена конкисты индейцы на парусных плотах перебросили через море на остров Пуна конный отряд Франсиско Писарро (Oviedo, 1535–1548[241]). Сарате записал, что до 50 солдат с тремя лошадьми грузились на один парусный бальсовый плот с особыми веслами, предоставляя управление плота индейцам, «потому что индейцы сами превосходные моряки» (Zrate, 1555[324]). Педро Писарро сообщал в 1571 г., что перуанцы столкнули его, Алонсо де Месу, капитана Сото и многих других видных конкистадоров с плотов прямо в волны сильного прибоя и они с великим трудом выбрались на берег, меж тем как искусные инкские моряки ушли в море (Pizarro, 1571[247]). Сиеса де Леон и Сарате писали, что индейцы прибрежных областей столько времени проводят в море, что сами уподобились рыбам; нередко они отделяли бревна от плотов, так что их менее привычные к морю враги проваливались в воду и тонули (Zrate, 1555; Cieza de Leon, 1553[324, 69]). Инка Гарсиласо сообщал, что этот коварный прием часто применялся в прошлом, когда жителей приморья заставляли перевозить по морю горнх инков. Весело перекликаясь, они обрезали веревки и сталкивали врага в воду, «потому что жители побережья, так много упражнявшиеся на море, имеют такое же преимущество над жителями материка как на воде, так и под водой, как морские животные над сухопутными» (Инка Гарсиласо де ла Вега, 1974[1]). Приморские жители каждый день выходили в море на своих больших плотах, а подчас отправлялись в плавание на целые недели со всей семьей и скарбом. Эти люди и еще более многочисленные владельцы малых камышовых судов добывали в коварном течении в 20–50 милях от берега столько даров моря, что даже горные инки получали свежую рыбу, доставляемую им за два дня сменявшими друг друга гонцами каски (Cobo, 1653[72]).
Инка Гарсиласо показывает, что морское рыболовство и дальние перевозки и торговля составляли неотъемлемую часть хозяйственной системы инков, когда испанцы завоевали Перу (Инка Гарсиласо де ла Вега, 1974). Об этом, хотя бы вскользь, говорят все тогдашние хронисты, хотя основное их внимание сосредоточено на богатстве и могуществе владык высокогорья. По данным Сармьенто и его испанских современников, инкские моряки на бальсовых плотах выходили в неведомые дали так же смело, как европейцы на своих судах; это объясняет, почему конкистадоры охотно верили информации инков о морских предприятиях.
Приводя ниже записанные примеры слухов, преданий и исторических сведений, которые в XVI в. были в ходу в Перу, мы видим, что они вполне могли раздразнить воображение такого моряка, как Сармьенто, и побудить его к действию. Ведущий знаток истории инков, он заинтересовался тем, что устные предания изобилуют рассказами об убывающих и прибывающих бальсовых плотах, а то и о дальних плаваниях туда и обратно, совершаемых целыми флотилиями.
Важную роль в рассказах инков о морских путешествиях играет район порта Манта на крайнем севере Инкского государства (нынешний Эквадор). Отсюда будто бы ушел в Тихий океан их главный культурный герой Кон-Тики-Виракоча, и отсюда же впоследствии выходил со своим флотом искать острова в океане Инка Тупак Юпанки (он же Тупак Инка). Тем примечательнее, что Сармьенто и его товарищи избрали не этот северный район, а стартовали в Центральном Перу, направляясь еще дальше к югу.
Тупак Инка был дедом братьев-правителей, которых застали испанцы, и Сармьенто созвал 42 виднейших инкских историка, чтобы с их слов записать наиболее точную версию о его походе. Таким образом, Сармьенто отлично знал, что Тупак Инка начал плавание на севере. О захвате Тупаком северного побережья он писал в 1572 г., что тот «воевал на суше и сражался на море на бальсас от Тумбеса до Хуанапи, Хумао, Манты, Туруки и Кисина. Продвигаясь вперед, Инка захватил в приморье район Манты, и остров Пуна, и Тумбес, и в это время в Тумбес пришли с запада купцы на парусных бальсас». Сармьенто приводит историю о том, как эти купцы рассказали о виденных ими обитаемых островах и как этот рассказ соблазнил горного инку попытать счастья на море. «Однако он не сразу поверил купцам-мореплавателям, ибо этим людям, великим болтунам, не следует слишком доверять».
Но когда собственный прорицатель Тупака сообщил ему дополнительные сведения, Инка решил посетить далекие острова.
«Он велел построить огромное количество бальсас, на которых разместилось более 20 тысяч избранных людей, и капитанами он взял с собой Хуамана Ачачи, Кунти Юпанки, Кихуала Тупака (это все хананские куско), Янкана Майту, Кису Майту, Качимапака Макуса Юпанки, Льимпиту Уску Майту (это все хуринские куско), и его брат Тилька Юпанки был командиром всего флота. Апу Юпанки был назначен командовать войском, оставшимся на берегу. Тупак Юпанки плавал до тех пор, пока не открыл острова Ава-Чумби и Нина-Чумби…»
Одни информанты говорили Сармьенто, что морской поход длился девять месяцев, другие — год. Возвратившись, Тупак привез «черных людей» и иную добычу, которая хранилась в крепости Куско до прибытия испанцев. Сармьенто даже опрашивал сторожа, охранявшего эти сокровища (Sarmiento, 1572[271]).
О том, что Инка выходил в океан на севере, сообщал также патер Мигуэль Кабельо де Бальбоа, прибывший в Перу за год до того, как Сармьенто отправился искать острова Инки. Бальбоа писал о Тупаке Инке, называя его королем Топой:
«…и обсудив свои планы и замыслы с офицерами, он вышел в поход с несметным войском и разместился в Манте, и в Чарапуку, и в Пикуаре, ибо не было возможности разместить и прокормить на меньшей площади такое множество людей, какое было с ним. Именно здесь король Топа Инка впервые увидел океан, после чего повелел надлежащим образом поклоняться ему, назвав его Мамакоча, что означает „мать озер“. Он приказал снарядить большое количество судов, какими пользовались местные жители, и делались такие суда из сотен бревен особенно легкого дерева, связанных вместе одно за другим, и на эти бревна настилали сотни сплетенных вместе камышовых циновок, так что получались очень надежные и удобные суда, называемые нами „бальсас“. Приготовив затем обильные запасы всего необходимого для многочисленного войска, которое должно было его сопровождать, и отобрав среди жителей приморья самых опытных кормчих, вышел он в океан с тем же мужеством и отвагой, которые всю жизнь приносили ему успех. Об этом плавании я не хочу говорить больше того, что представляется вполне достоверным, но те, кто рассказывали о подвигах сего храброго Инки, уверяют, что в этом походе он провел в море год, по словам некоторых — и больше, и что он открыл острова, получившие наименования Хагуа-Чумби и Нина-Чумби, и лежат эти острова в Южном море, от берегов которого отчалил Инка».
Бальбоа тоже сообщает, что на плотах Инки были привезены в Южную Америку «многочисленные пленники с черной кожей» (Balboa, 1576–1586[17]).
Бетансос, попавший в Перу с первыми испанцами до прибытия Сармьенто, записал гораздо более старинную легенду о выходе в океан из того же района Манты народа белых виракочей; это предание занимало воображение жителей Инкской империи куда сильнее, чем недавний поход Тупака Инки. Люди твердо верили, что легендарный культурный герой Виракоча вместе со своим доинкским народом проследовал из Тиауанако на север и через Куско достиг эквадорского побережья. Собравшись у Пуэрто-Вьехо, вблизи Манты, они отплыли в Тихий океан (Betanzos, 1551[34]). Сармьенто сопоставил эти широко распространенные инкские предания с исторически известным ему и всем конкистадорам фактом, что первых испанцев здесь приняли за вернувшихся из Тихого океана белых бородатых виракочей, — ошибка, которая, как мы видели, помогла Писарро с его отрядом захватить без боя всю обширную инкскую империю с ее мощной армией и укреплениями (Sarmiento, 1572[271]).
Вероятно, Инка Тупак не случайно избрал для старта северный порт, откуда вышел в море его легендарный предшественник: Манта лежит почти точно на экваторе, а Тупак, подобно Виракоче, поклонялся солнцу, почитая его своим предком и покровителем. К тому же Эквадор был единственным поставщиком бальсы, которая шла на строительство плотов по всему приморью инкской империи, и, чтобы добыть нужное количество бальсовых бревен и бамбука для целого флота морских плотов, Инке пришлось отправиться со своими людьми в этот лесной край. Из сообщений инкских информаторов следует, что флот затем взял курс на южную часть океана; это и побудило Сармьенто идти из Кальяо на запад-юго-запад.
В 1100 км к югу от Манты, на засушливом побережье Северного Перу, испанцы услышали не менее яркие рассказы о плаваниях представителей культуры мочика на бальсовых плотах. Патер Мигуэль Кабельо де Бальбоа записал:
«Люди из Ламбайеке говорят — и все обитающие по соседству подтверждают, — что в незапамятные времена пришел с большим флотом бальсас из Северного Перу основоположник рода, муж великой отваги и большого ума, по имени Наймлап, и привез с собой много наложниц, но главной его женой называют Сетерни. Его сопровождало много людей, которые называли его капитаном и своим предводителем» (Balboa, 1576–1586[17]).
По преданиям жителей северного приморья, прибытие этих мореплавателей привело к основанию династии и культуры чиму.
Сходные версии о становлении инкской династии рассказывались индейцами побережья Центрального Перу еще в прошлом столетии (Stevenson, 1825[294]). Предания племен, обитающих вокруг Лимы, говорят, что первые королевские Инки обманом пришли к власти, внушив горным народам, будто происходят от солнца. Раньше других это обвинение записал иезуит Анельо Олива, поселившийся в XVI в. среди равнинных племен. Ему поведали, что первые королевские Инки на самом деле были потомками моряков, приплывших из Эквадора (Oliva, 1631[236]).
Патер Иосеф д’Акоста записал, что индейцы Ики, а также лежащей в 1250 км южнее Арики рассказывали испанцам, будто в прошлом моряки выходили в южные моря и посещали какие-то острова далеко на западе (Acosta, 1590[9]). Акоста полагал, что эти доиспанские экспедиции совершались на плотах из наполненных воздухом тюленьих шкур, однако многочисленные шверты из твердой древесины и модели бревенчатых плотов, найденные при раскопках соответственно в Ике и Арике, подтверждают, что эти две области были старейшими доинкскими центрами мореплавания на бревенчатых плотах (Heyerdahl, 1952[148]).
Капитан де Кадр записал указание мудрого старого индейца Чепо (ему будто бы было 115–120 лет), что Арика и Ило, две важнейшие гавани на побережье ниже Тиауанако, считались особенно удобными исходными пунктами для плаваний к обитаемым тихоокеанским островам. По словам Чепо, индейцы обычно начинали плавание в Арике и Ило и после двухмесячного перехода на запад подходили сперва к необитаемому острову Коату с тремя высокими горами и множеством птиц. Чтобы попасть на лежащую за ним обитаемую землю, надо было продолжать путь, оставляя Коату слева. Следующий уединенный остров, называемый Кюэн, был густо населен; на нем жил вождь по имени Кюэнтике и еще два вождя — Укенике и Каманике. В десяти днях пути на запад от Кюэна находился другой, еще более крупный обитаемый остров — Акабана. Когда Чепо пригрозили смертью, если он не скажет всей правды, старик стал расписывать капитану великие богатства этих далеких островов. Под конец он по собственной воле добавил, что для плавания использовали деревянные плоты. Испанцы полагали, что Чепо подразумевает Соломоновы острова (так они называли все острова, будто бы расположенные к западу от Перу), однако Амхерст и Томсон, издавшие в 1901 г. английский перевод старой рукописи, полагали, что старик пересказал искаженную версию о действительно состоявшемся индейском плавании. В сноске они указывают, что Пасха и предшествующий ему голый островок Сала-и-Гомес удивительно подходят к описанию, полученному капитаном де Кадром (Amherst, Lord and Thomson, 1901[12]).
На самом деле задолго до случайного открытия Пасхи Роггевеном старик Чепо сообщил испанцам точное навигационное описание пути до этого острова от самых удобных гаваней на побережье Южного Перу. Теперь нам досконально известно: чтобы достичь на плоту ближайшего обитаемого острова, надо из Ило или Арики идти сперва на скалистый птичий базар Сала-и-Гомес, лежащий прямо на пути к Пасхе. Плавание с попутным пассатом вдоль южного изгиба Перуанского течения и впрямь, как утверждал старик индеец, займет около двух месяцев. Его описание Сала-и-Гомеса также отвечает истине. Голый остров кишит птицами, которых видно издали. И при подходе с востока в самом деле кажется, что из воды торчат три горы.
Если из Ило или Арики идти строго на первый обитаемый остров — Пасху, Сала-и-Гомес действительно надлежит оставить слева; следующий обитаемый остров — Мангарева.
Не менее интересно имя Кюэнтике, которым Чепо называл верховного вождя острова Кюэн: первые испанцы, посетившие Пасху в 1770 г., записали, что вождь у пасхальцев называется текетеке (возможный вариант — тики-тики) (Agera, 1770[10]). Так что Кюэнтике вполне можно перевести как «вождь» острова Кюэн.
Итак, аборигены Южного Перу точно знали направление и расстояние до острова Пасхи, указали даже характерные приметы единственного ориентира на этом пути. Такие же сведения получил в 1600 км к северу, в Кальяо, Сармьенто; стало быть, древние перуанцы были в состоянии определить позицию острова Пасхи с помощью крюйс-пеленгов. Как известно, внутренние разногласия привели к тому, что экспедиция Менданьи изменила первоначальный курс, намеченный Сармьенто по указаниям индейцев; разберемся вкратце, что же произошло.
В своем превосходном труде об этой экспедиции Амхерст и Томсон показывают, что с утверждением организованного управления в Перу испанские авантюристы стали жадно прислушиваться к ходившим среди индейцев и моряков Кальяо рассказам о неведомых островах и даже целом континенте на западе. Кабацкие сплетни превратились в тему дворцовых бесед, и Педро Сармьенто де Гамбоа «объявил во всеуслышание, что может определить местоположение островов, о которых местные ученые согласно говорили, что они суть аванпосты южного материка, простирающегося от Огненной Земли на север до широты 15°, примерно в 600 лигах от Перу».
Действительно, все считали, что следует идти примерно 600 лиг от Перу. Недаром, как пишут те же авторы, провиант экспедиции Менданьи был взят с учетом того, что земля лежит в 600 лигах от гавани Кальяо (Amherst and Thomson, 1901[12]). Примечательно, что испанцы, которые 200 лет спустя дошли до острова Пасхи из Перу, так определили его положение: «около 600 лиг от Кальяо и примерно столько же от чилийского побережья» (Gonzalez, 1770–1771[124]). Шестьсот лиг — это немногим больше 2 тысяч морских миль, что как раз соответствует расстоянию до Пасхи. Члены экспедиции Менданьи не сомневались также и в том, что ближайший остров должен лежать точно на запад-юго-запад от гавани Кальяо. Достаточно сопоставить отчет Сармьенто с дневниками его противников — официального летописца экспедиции Катойры, руководителя экспедиции Менданьи и первого штурмана Гальего, а также с анонимной рукописью еще одного члена команды, чтобы убедиться: все явно считали, что искома земля находится на запад-юго-запад от Кальяо, ибо из дневников видно, что 10 дней (у Гальего — 12) корабли неуклонно следовали этим курсом, который должен был привести их к острову Пасхи. Однако в конце ноября, когда корабли достигли 15°45 ю. ш., начались распри. Сармьенто, хотя и слыл человеком вздорным, по праву считал себя компетентным в вопросе о местоположении островов. Говоря о себе в третьем лице, он пишет, что это он, Педро Сармьенто де Гамбоа, представил правителю Перу «сведения о многочисленных островах и о континентах, находящихся в Южном океане, и лично вызвался открыть их именем Его Величества, с каковой целью он собрал свидетельства и изготовил карты… Предполагалось, что они будут следовать курсом запад-юго-запад до 23°, то есть до широты, определенной Педро Сармьенто…».
Если бы намерение Сармьенто искать в океане землю в 600 лигах, то есть примерно в 2 тысячах морских миль к западу-юго-западу от Кальяо, осуществилось, корабли пришли бы почти к самому острову Пасхи. Правда, рассчитывая широту острова, он промахнулся на четыре градуса — простительная ошибка, если вспомнить, что первый штурман определил координаты хорошо известной им гавани Кальяо в 12°30 ю. ш., тогда как на самом деле они равны 11°56. Так или иначе, этот самый главный штурман, дойдя до 15°45 ю. ш., внезапно свернул с прямого курса на остров Пасхи и повел корабли на запад. Сармьенто был в ярости и пишет в своем отчете: «Педро Сармьенто со всей решительностью обратился к генералу [Менданье] по поводу этой перемены курса и заявил ему во всеуслышание, что с этим нельзя соглашаться, это нужно отменить, иначе он не совершит открытия и собьется с пути…»
Но молодой Менданья поддержал штурмана, и экспедиция 20 дней шла примерно вдоль пятнадцатого градуса на запад. Всем было ясно, что главный штурман свернул с намеченного курса задолго до установленной Сармьенто отметки в 600 лиг, однако никто не возражал. Причина заключалась в том, что Гальего, долго ходивший штурманом у берегов Перу и Чили, получил другую информацию в Кансильерии в Лиме. Вот как Гальего обосновывал потом свои действия: «Я следовал вдоль этой широты, так как сеньор президент сказал, что на пятнадцатом градусе широты в 600 лиах от Перу находится множество богатых островов». И в самом деле, главный штурман теперь взял курс на самое сердце Полинезии, ведь большая часть архипелага Туамоту, острова Общества, Самоа, Фиджи и множество других обитаемых островов группируются в полосе между 10° и 20° ю. ш.
Вместо того чтобы плыть на уединенный остров Пасхи, корабли теперь шли в гущу островов Туамоту. Однако буквально на пороге архипелага, когда оставалось совсем немного до островов Пукапука и Рароиа (к которому пристал плот «Кон-Тики»), своенравный штурман опять внезапно повернул и лег на северо-западный курс. В итоге оба корабля прошли в конце декабря через просвет между Маркизами и Туамоту. Спустя три недели был замечен остров Нукуфетау в архипелаге Эллис, а на 80-й день с начала плавания экспедиция причалила к одному из Соломоновых островов в Меланезии. После этого испанцам понадобилось почти 400 дней на то, чтобы пробиться обратно в Перу. Характерные для Полинезии западные ветры и течения вынудили их плыть в высоких широтах севернее Гавайских островов (Amherst and Thomson, 1901[12]). Двадцать шесть лет спустя вторая экспедиция Менданьи снова вышла из Кальяо и достигла Маркизских островов; как уже упоминалось, это было первое европейское открытие Полинезии.
Если бы штурман следовал инструкциям Сармьенто, у первой экспедиции Менданьи были все шансы открыть остров Пасхи; будь он чуть более последователен в своих собственных решениях, они попали бы на Туамоту. А так из-за его колебаний суда экспедиции миновали ближайшие острова и очутились в далекой Меланезии.
Тупак Инка в своем доевропейском плавании тоже вполне мог дойти до Меланезии; это объяснило бы, откуда взялись доставленные им обратно в Перу чернокожие пленники. Но скорее можно полагать, что он в отличие от маленького отряда Сармьенто шел на многочисленных плотах веерным строем и обнаружил ближайшие острова. Мы уже видели, что последующие обитатели империи Тупака знали направление и расстояние до Пасхи от Ило и Арики, а также от Кальяо, и надо думать, кормчие самого Тупака за два-три поколения до прихода испанцев были осведомлены не хуже. Следующий за Пасхой обитаемый остров — Мангарева в юго-восточной оконечности архипелага Туамоту. Его жители подтверждают, что Тупак со своим флотом доходил сюда: главные их предания рассказывают о визите чужеземного короля Тупы. Первым эти рассказы опубликовал в 1924 г. Крисчен, который не знал истории инков: «Есть у мангаревцев предание о рыжеволосом вожде по имени Тупа, который пришел с востока на судах неполинезийского типа, скорее напоминающих плот, — несомненно, тут отразилось воспоминание о каких-то перуанских бальсас» (Christian, 1924[66]). В 1928 г. Риве, ссылаясь на Крисчена, первым предположил, что мангаревцы сохранили память о визите Тупака Инки (Rivet, 1928[260]). Далее, Бак опубликовал дополнительные подробности из старинной, так называемой Тирипонской рукописи, составленной через несколько десятилетий после прихода европейцев сыном мангаревского вождя: «Одним из видных посетителей Мангаревы был Тупа. Согласно местному преданию, он прибыл, когда правили короли-братья Тавере и Тарои… Тупа подошел к Мангареве через юго-восточный пролив, названный потом Те-Ава-нуи-о-Тупа (большой пролив Тупы)». И дальше: «…мореплаватель Тупа… подошел к самой Мангареве и остановился в большом проливе Тупы. Он ступил на берег островка Те-Кава». В той же полинезийской рукописи говорится, что Тупа, прежде чем возвращаться на родину, «поведал мангаревцам про обширную страну… где живет большой народ, управляемый могущественными королями» (Buck, 1938[53]).
Кава, островок в восточной части барьерного рифа, где, по преданию, сошел на берег Тупа, и большой пролив Тупы, где была стоянка его плотов, заставляют вспомнить слова инков про остров Ава, или Ава-Чумби, — один из островов, на которых побывал флот Тупака. Второй назывался Нина-Чумби, то есть Огненный остров, — меткое наименование для острова Пасхи, каким он представлялся мореплавателям. Все первые европейские путешественники, от Роггевена и Гонсалеса до Бичи, пишут, что пасхальцы разжигали по всему побережью множество костров, посылая к небу столбы дыма, очевидно сигнализируя приближающимся судам. Некоторые исследователи полагали, что название «Огненный остров» подразумевает Галапагосы с их дремлющими вулканами, однако, как будет показано в главе 10, инки хорошо знали острова Галапагос, к тому же на них не было постоянного населения (Heyerdahl and Skjlsvold, 1956; Heyerdahl, 1961[157, 151]). «Чернокожих» вполне можно было найти среди мангаревцев, ведь первый европейский посетитель острова, Бичи, обнаружил среди чрезвычайно пестрого по составу населения людей с такой же темной кожей, как у меланезийцев (Beechey, 1831[25]). Темнокожие пленники — единственная примечательная добыча, которую могущественный Инка мог привезти с тихоокеанских островов, населенных бедными представителями каменного века. Наверно, он вернулся в Перу не менее разочарованный, чем жадная до золота экспедиция Менданьи, и, возможно, он возвращался тем же северным путем, с заходом в Мексику или Центральную Америку, где к темнокожим пленникам можно было добавить металлический трон и другие диковины, виденные испанцами во времена внуков Тупака.
Отсутствие золота и других сокровищ на открытых островах и чрезвычайно трудный обратный путь в Перу — достаточно ясные причины, из-за которых открытия Менданьи почти два столетия пребывали в забвении, пока во второй половине XVIII в. их не повторили другие европейцы. Бедные острова не соблазнили инков, не привлекли они и следовавших по их стопам испанских правителей Перу.
Указанный инками маршрут к ближайшему обитаемому острову в Тихом океане.
Глава 8
Плавание на бальсовых плотах
Посетителям современной Полинезии обычно представляется, что долбленка с одинарным аутриггером — единственный известный аборигенам этих островов вид судна. Мы видели, однако, в главе 6, что полинезийцы пришли на восток Тихоокеанской области вообще не зная аутриггера. Типичный для Малайского архипелага двойной аутриггер так и не дошел до полинезийских племен, но если новозеландские маори вовсе не оснащали аутриггером свои лодки, то племена тропических островов со временем восприняли меланезийский одинарный аутриггер через соседей на Фиджи.
А как насчет плотов? Вот уж, наверно, неподходящая конструкция для таких мореходов, как полинезийцы? Перед нами еще одно ошибочное мнение, распространенное среди тех, кто подходит к проблеме поверхностно. Когда «Кон-Тики» пристал к острову Рароиа в архипелаге Туамоту, обнаружившие нас островитяне сразу воскликнули: «Паэпаэ!» (так в Полинезии называют плоты). Кстати, тот, кто считает, что плот чужероден для Полинезии, с таким же успехом мог спросить, когда много лет спустя по моей просьбе на острове Пасхи поднимали упавшую статую: «К чему заниматься каменными исполинами в Полинезии, если всем известно, что полинезийские племена занимались только плотницким делом и резьбой по дереву и никогда не работали с камнем?» И ведь это утверждение верно. Тем не менее, если нынешние полинезийцы обрабатывают только дерево и ловят рыбу с лодок, оснащенных одинарным аутриггером, это вовсе не исключает возможности древнего субстрата ваятелей и плотоводителей в той же области. Не будем забывать о смешанном характере полинезийской культуры; в островной регион на востоке Тихого океана проник не один народ.
В обширном трехтомном труде «Каноэ Океании» Хэддон и Хорнелл ссылаются на сообщения о бытовавших в прошлом на островах Общества плотах, похожих на бальсовые, и добавляют:
«Эти сведения ставят острова Общества в ряд с Маркизскими островами, а также с Мангаревой, Самоа, Тонга, Фиджи и Новой Зеландией, обитатели которых хорошо знакомы с плаванием на плотах. Они подтверждают мнение, что плоты широко применялись, во всяком случае при некоторых передвижениях от острова к острову первых поселенцев в Океании».
Продолжая затем говорить о пропускающих воду плотах, которые были единственными судами на островах Сан-Кристобаль (Чатем), авторы отмечают, что это«подкрепляет гипотезу, по которой многие древнейшие передвижения в Тихом океане совершались людьми, применявшими какого-то вида парусный плот в своих плаваниях от острова к острову» (Haddon and Hornell, 1936[135]).
В специальной работе о южноамериканских бальсовых плотах Хорнелл затрагивает и прилегающую островную область:
«Повсеместно в Океании мы находим свидетельства пользования плотами в настоящем или в прошлом. На Мангареве… по существу самом восточном из сколько-нибудь значительных островов Полинезии, если не считать Пасху, употребляются или употреблялись до недавнего времени плоты, довольно похожие на парусные бальсовые конструкции Эквадора» (Hornell, 1931[165]).
В самом деле, на Мангареве — том самом острове, где сохранилась память о визите чужеземного короля Тупы, — только плотами и пользовались, когда капитан Бичи в 1825 г. наткнулся на этот остров, идя со стороны Южной Америки. Он не увидел лодок ни на одном из островов Гамбье, зато опубликовал рисунок бревенчатого плота с 13 мангаревцами на борту и сообщил, что такие плоты достигают в длину от 12 до 15 м и могут перевозить до 20 человек (Beechey, 1831[25]).
Наряду с бревенчатым плотом в прошлом в Полинезии тут и там, во всех углах треугольника, была в ходу камышовая лодка. Кнудсен в своей статье «Следы камышовых лодок в Тихом океане» показывает, что в гавайском фольклоре не раз упоминаются лодки из камыша. Важные легендарные предки вроде Каны и светловолосого бога Лоно, за которого приняли Кука, тоже упоминаются в связи с лодками из камыша и плетенок (Knudsen, 1963[189]).
На Пасхе камышовые лодки наподобие перуанских по-прежнему употреблялись для ритуальных состязаний, когда на остров впервые пришли европейцы, причем, как будет показано в следующей главе, камыш был тот же самый, из какого вязали лодки в Перу, а именно тотора. В 1956 г. Кастро привез с озера Титикака в тихоокеанское приморье для испытания лодку из тоторы; пролежав в соленой воде 14 месяцев, она совсем не намокла, не было также следов гниения или обрастания морской фауной. Этот обладающий высокой плавучестью камыш похож на папирус, однако речь идет о сугубо американском пресноводном растении, произрастающем за пределами материка только в кратерных озерах Пасхи. И хотя на Новой Зеландии с камышом плохо, даже здесь, далеко на западе, сохранялась традиция вязки камышовых лодок, когда сюда прибыли европейцы. Торговец Полак, живший среди маори с 1831 по 1837 г., писал:
«В старину обитатели Новой Зеландии делали лодки только из камыша. Между Каипарой и Хокиангой мы видели одну из этих старинных лодок длиной около 20 м, способную поднять столько же людей, но они совсем вышли из употребления. Они были очень толстые, всецело, кроме банок, сделаны из камыша и во всем напоминали линии каноэ. Их отличала поразительная легкость… хотя на конструкцию уходило немало бунтов, и они шли, подгоняемые веслами, с большой скоростью, пока не намокали и не погружались глубоко в воду. Таких судов больше не делают, и сохранилось чрезвычайно мало образцов» (Polack, 1838[250]).
В статье «Каноэ маори» Бест воспроизводит старый рисунок маорийской камышовой лодки, называемой мокихи, вместе с рисунком южноамериканской камышовой лодки с озера Титикака, чтобы показать их поразительное сходство (Best, 1925[33]). Хорнелл тоже обратил внимание на сходство с перуанскими лодками и добавляет по поводу второго типа маорийского камышового судна: «Еще более примитивная форма мокихи, как называли эти плоты, аналогична перуанской кобальито, на которую рыбак садится верхом и гребет веслами». Он продолжает:
«Одна деталь, которая может существенно помочь в объяснении рассматриваемой проблемы, заключается в том, что для связывания камышовых бунтов титикакских бальсас используют не веревки, а плетеные камышовые жгуты. Точно так же полинезийцы использовали для всякой вязки плетеные жгуты, но из кокосового волокна — наиболее подходящего из доступных им материалов. „Сеннит“, как называют эти жгуты, изготовляются точно тем же способом, что и камышовые жгуты в Перу» (Hornell, 1931[165]).
Поскольку каноэ, таким образом, отнюдь не были единственным известным в Полинезии судном и поскольку Полинезия, несомненно, лежит в пределах досягаемости для южноамериканских судов, как это доказано плаваниями 13 плотов за последние десятилетия, вполне уместно, исследуя происхождение полинезийцев, рассмотреть мореходную активность перуанских аборигенов.
Данная глава основана на моей статье «Бальсовый плот в аборигенном мореплавании у берегов Перу и Эквадора», напечатанной в 1955 г. в «Southwestern Journal of Anthropology» (т. II, № 3) университета Нью-Мексико, и на докладе «Маневрирование гуарами, свойственное Южной Америке», который был прочитан на XXXIII Международном конгрессе американистов в Коста-Рике в 1958 г. и затем опубликован в трудах конгресса.
Мореходные качества бальсовых парусных плотов в древней Южной Америке
Современные судостроители и этнологи мало знают и неверно судят о мореплавании аборигенов Перу и прилегающих областей на северо-западе Южной Америки. Причина ясна: местное судостроение основывалось на совсем иных принципах, чем те, которыми руководствовались наши собственные предки. Как уже говорилось выше, в представлении европейца, единственный тип мореходного судна — наполненный воздухом водонепроницаемый корпус, достаточно высокий и большой, чтобы его не могли захлестнуть волны. Для древних перуанцев размеры не играли такой роли; с их точки зрения, мореходным было судно, которое вообще не могло быть затоплено волнами, ибо открытая конструкция не создавала вместилища, способного удержать воду. И они достигали своей цели, строя обладающие превосходной плавучестью суда типа плотов из бревен бальсы или другой легкой древесины, либо из связанных в виде лодки бунтов камыша или тростника, либо из образующих подобие понтона, наполненных воздухом тюленьих кож, на которые настилали своего рода палубу.
Человеку, не знакомому с мореходными качествами такого судна, оно может показаться примитивным, громоздким и ненадежным; только этим можно объяснить широко распространенное ошибочное мнение, будто у народов древнего Перу, страны с морским побережьем протяженностью 3200 км и с выдающейся почти во всех отношениях культурой, не было мореходных судов и умелых моряков.
Когда я в 1941 г. (Heyerdahl, 1941[147]) впервые попытался привлечь внимание к возможностям древнеперуанского мореплавания, те немногие этнологи, которые знали, что бальсовый плот составлял один из элементов доевропейской культуры, не придавали ему особого значения; многие даже упускали из виду, что эти плоты ходили под парусами. В других частях древней Америки употребление парусов не отмечено. Преобладающее мнение явно совпадало с приговором Хатчинсона в его труде «Антропология доисторического Перу», где бальсовый плот назван «плавучей связкой пробкового дерева» (Hutchinson, 1875[171]). Три современных автора — Лотроп (Lothrop, 1932[206]), Минз (Means, 1942[213]) и Хорнелл (Hornell, 1945[166]) — опубликовали интересные статьи о древнеперуанских судах и мореходстве, в которых превосходно описали конструкцию бальсового плота, но, как мы увидим дальше, чисто умозрительно заключили, что бальса впитывает воду и не годится для плаваний в открытом море.
Все эти скороспелые суждения побудили меня получше изучить и реабилитировать перуанское мореходство, потому что на основе других данных я полагал, что перуанские бальсовые плоты ходили за 4 тысячи миль на острова Полинезии.
Первые записи о перуанском бальсовом плоте сделаны еще до открытия Инкской империи. Когда Франсиско Писарро в 1526 г. вышел с Панамского перешейка во второе, более успешное плавание на юг вдоль тихоокеанского побережья Южной Америки, его экспедиция встретила в море перуанских купцов далеко от их родины. Штурман Писарро, Бартоломео Руис, шел первым, исследуя берега у экватора, и, когда его корабль поравнялся с северным побережьем Эквадора, испанцы неожиданно увидели плывущее навстречу им парусное судно, мало уступавшее по размерам их собственному. Это был большой плот, и команду составляли перуанцы — первые перуанцы, увиденные европейцами. Хуан де Сааманос тогда же отправил донесение Карлу V, так что случай этот был описан еще до того, как испанцы достигли Перу (Samanos, 1526[268]). В 1534 г. об этом же писал личный секретарь Писарро — Франсиско де Херес (Xeres, 1534[321]). Оба источника сообщают, что бальсовый плот с командой из 20 индейцев был захвачен испанцами. Одиннадцать человек бросили за борт, четверых оставили на плоту, а двух мужчин и трех женщин взяли на каравеллу, чтобы сделать из них переводчиков, имея в виду дальнейшие плавания.
Бальсовый плот оказался торговым, на нем был большой груз. Испанцы определили его грузоподъемность примерно в 36 т; водоизмещение их собственного судна равнялось 40 т, и команда каравеллы составляла лишь половину команды плота. Испанцы сделали подробную опись груза и обнаружили такие товары, которые могли быть только из Перу (Murphy, 1941[233]).
По словам Сааманоса судно представляло собой плоский плот, бревенчатая палуба покрыта тростниковым настилом, поднятым настолько, что груз и команда не смачивались водой. Бревна и тростник были крепко связаны веревкой из генекенового волокна. О парусе и такелаже Сааманос писал: «Он был оснащен мачтами и реями из очень хорошего дерева и нес хлопчатобумажные паруса такого же рода, как наш корабль. Отличные снасти сделаны из упомянутого генекена, который напоминает пеньку; якорями служили камни, подобные мельничным жерновам» (Samanos, 1526[268]).
Руис вернулся с пленниками и добычей к Писарро, и через несколько месяцев новая экспедиция во главе с Писарро вышла на юг, к северным берегам Инкской империи. По пути к острову Санта-Клара в открытом Гуаякильском заливе Писарро за два дня нагнал пять бальсовых плотов и провел успешные переговоры с их командами. Пересекая залив, он взял курс на перуанский порт Тумбес, откуда были родом некоторые из пленников. Недалеко от берега испанцы увидели идущую им навстречу целую флотилию бальсовых плотов с вооруженными инками на борту. Поравнявшись с плотами, Писарро пригласил к себе на каравеллу нескольких инкских капитанов, установил с ними дружеские отношения с помощью переводчиков (тех самых пленников, что были захвачены ранее) и выяснил, что флотилия направляется к подвластному перуанским правителям острову Пуна.
Из бухты вышли другие бальсовые плоты с дружественными дарами и провиантом для испанцев, и двоюродный брат Франсиско Писарро, Педро, сообщает, что, продолжая следовать на юг вдоль перуанского побережья, экспедиция вскоре настигла плоты, на которых были драгоценные металлы и одежда местного производства, и все это испанцы забрали, чтобы доставить в Испанию и показать королю (Pizarro, 1571[246]).