Дунай: река империй Шарый Андрей
Современный будапештский автор Анна Йокаи, представляющая в венгерской литературе патриотические евразийские круги, составила целокупный список понятий, характеризующих разницу восприятия мира у истоков и в низовьях великой реки. Это словно рубеж света и тени – между действенностью и созерцательностью, между энергией и негой, между рациональностью и чувственностью. “Исконный принцип Востока: жизнь земная – мираж, – считает Йокаи. – Исконный принцип Запада: жизнь земная – единственная реальность. Восток означает: лучше не делать, чем делать. Запад означает: делать, делать, делать. Восток медитирует. Запад осуществляет. На Востоке в Боге – ничего человеческого. На Западе Бог слишком очеловечен”.
В повседневной жизни контрасты бытия на дунайских берегах не представляются столь изысканными. Если томишься в автопробке между первым и вторым молдавскими пограничными постами, то невозможно даже представить себе, что всего-то в сотне километров от Международного свободного порта Джурджулешты Дунай всею силой жидких кубокилометров извергается в Черное море. И там – совершенно другое ощущение свободы. Парадигма Йокаи не нова и может быть описана, скажем, противоречиями западной и восточной христианских практик, в частности различиями между протестантско-католической этикой и православной моралью. В этом смысле рубец наложения разных европейских укладов жизни довольно точно определен историей, он примерно на 1330-м дунайском километре, за хорватским городом Вуковар, где из ведения Рима река формально переходит под юрисдикцию православных патриархий. Раньше-то главная линия разлома была еще резче: сперва антично-варварской, потом исламско-христианской. Мало-помалу место религии в общественных борениях заняла культура, главный нынешний носитель и накопитель духовных ценностей. Но по большому счету такая замена не изменила ситуацию: конфликты, может, и стали менее жестокими и кровопролитными, но вот мир не стал менее беспокойным.
Взятая еще шире, в контексте столкновений и борьбы цивилизаций, эта тема выводит на размышления о том, что естественным источником беспокойства Запада (по крайней мере с момента ослабления и особенно после устранения османской угрозы) оказалась российская мощь. Еще в середине XIX века один из “отцов чешского народа”, историк Франтишек Палацкий, оправдывал “слишком длительное” существование империи Габсбургов только тем, что она служила эффективным заслоном от России, “державы, которая, уже в наши дни достигнув чудовищной силы, продолжает наращивать ее, становясь неодолимой для любого европейского государства”. Дунайские завоевания сначала Романовых, а потом Сталина, кажется, проиллюстрировали обоснованность подобных опасений. И добавили резонов Кундере, противопоставлявшему “центральноевропейскую страсть к разнообразию” монолитности советской России, “нацеленной на превращение всех своих наций в единый русифицированный народ”.Дунай, текучая история Европы, и ныне завершается там, где начинается Московия, фактически у пределов привычного европейцам мира, воспринятого как единство: “В России другой, больший характер бедствий, другой образ пространства, другое чувство времени (медленного и терпеливого), другая манера смеяться, жить и умирать”.
Прекрасным весенним днем 1 мая 1776 года (предположительно – но мне хотелось бы так думать – любуясь дунайским пейзажем) Иоганн Адам Вейсгаупт и четверо его сотоварищей учредили в городе Ингольштадт орден баварских иллюминатов. 28-летний Вейсгаупт, выпускник школы иезуитов, молодой профессор естественного и канонического права местного университета, был философом и теологом, последователем деизма (отрицал божественное откровение и религиозный догматизм) и намеревался направить свою новую организацию на борьбу против суеверия и невежества, за нравственность и просветительские идеи. Собственно, отсюда и взялось название “иллюминаты” – “просвещенные”, “озаренные”. Это внутреннее духовное озарение дается избранным, дается свыше, потому и обязывает бескорыстно сражаться за все хорошее против всего плохого. Образец внутреннего совершенства заговорщики искали в античной древности, вот и заменили свои немецкие имена греко-римскими. Иоганн Адам добровольно стал братом Спартаком, Ксавьер фон Цвак – Катоном, Массенгаузен – Аяксом, барон Меггенхофен – Суллой. Как и большинство деистов, они полагали, что Бог после сотворения мира если и вмешивается в течение событий, то не управляет ими полностью; иными словами, верили, что жизнь длится сама по себе, привольно.
Как Дунай.
Адам Вейсгаупт.
Вербовку сторонников Вейсгаупт поначалу прицельно вел среди ингольштадтской профессуры, а затем, для ускорения дела и расширения диапазона поиска новых братьев, вступил в масонскую ложу в Мюнхене. Общество озаренных – в лучшую пору – насчитывало в своих тайных рядах до двух тысяч членов, все сплошь дворяне, в их числе даже пара-тройка членов немецких княжеских семей, а также поэт Иоганн Вольфганг Гёте. Предполагалось, что иллюминаты, поднимаясь по общественной лестнице, в конце концов попадут в разные правительства и смогут изнутри влиять на их деятельность – в сторону просвещения и общественной эмансипации. Учение illuminati основано на мистицизме и оккультных практиках, но баварские власти в 1784 году запретили орден Вейсгаупта не поэтому. Курфюрсту Карлу Теодору не могло понравиться, что выдвинутая “просвещенными” цель – облагородить человечество путем “строительства нового Иерусалима” – на практике выражалась в намерении заменить монархическое правление республиканским, заодно упразднив частную собственность и наследственные права. Участие в ордене объявили преступлением, и Спартак-Вейсгаупт вынужден был бежать из Баварии в Тюрингию, где до конца жизни сочинял апологии иллюминатов под покровительством герцога Августа Саксен-Гота-Альтенбургского.
Почему-то этот баварский иллюминат не давал мне покоя. Кудрявый и лысоватый, с хищноватыми чертами умного лица, в треуголке и в черном плаще, Адам-Spartacus, как мне казалось, должен был иметь какую-то связь с потаенными смыслами реки, на берегах которой он заложил свой секретный орден. В Ингольштадте я оказался как раз в мае; местные иллюминаты могли бы (если бы пронесли через время свет озарения) в эту пору праздновать под цветущими вишнями очередную годовщину своей организации. Городок выглядит по-баварски сытым и опрятным, тщательно лелеет старую крепость, в застенках которой в годы Первой мировой войны, напомню, томились будущий французский президент и будущий советский маршал Михаил Тухачевский. Университет, в котором преподавал Вейсгаупт, уже два с лишним века как по финансовым причинам переехал в Мюнхен. Но после Вейсгаупта в ингольштадтском вузе успел поработать и знаменитый литературный персонаж, естествоиспытатель Виктор Франкенштейн из романа Мэри Шелли. Доктор Франкенштейн, “выслеживавший природу в самых сокровенных ее тайниках”, пытался преобразовать мертвое тело в совершенного человека, но гальванизировал не чудесного Современного Прометея, а уродливого монстра. Получается, что на дунайских берегах существовавший в реальности исследователь вознамерился создать идеальное общество, а другой, выдуманный ученый вознамерился произвести идеального Homo sapiens. Оба потерпели поражение. Говоря выспренним языком Мэри Шелли, “дух добра сделал все возможное, но тщетно. Рок был слишком могуществен, и его непреложные законы несли ужасную гибель”.
Может быть, вот он, этот смысл: река как судьба? Течение реки предопределено, оно сильнее человека. Скажем, повернуть Дунай обратно, чтобы он переливался с востока на запад, было бы неподвластно даже воле коммунистического генерального секретаря, даже научно-инженерным умам советского Министерства мелиорации и водного хозяйства. Трассу реки можно подкорректировать, но Дунай невозможно остановить, его нельзя уничтожить. Река в этом смысле – высшая сила, которая только и мыслится в образе божества. Сознание человека подобно пучине (“Всякий отчетливый образ, рождаемый разумом, погружен в свободно обтекающую его струю”, – писал в “Принципах психологии” Уильям Джеймс), но этот “поток сознания” – еще и метафора очевидного нам в прологе пьесы эпилога: робкое начало, бодрое продолжение, мощная зрелость, неминуемость океана.
ДЕТИ ДУНАЯ
ВИТ ЕДЛИЧКА
виртуальный шутник
13 апреля 2015 года чешский гражданский активист Вит Едличка объявил о возникновении на Дунае виртуального микрогосударства, независимой республики Liberland. В этих местах – на стыке областей Бачка и Баранья, чуть выше впадения в Дунай Дравы – изменяющееся речное русло на нескольких участках “сдвигает” границу Сербии и Хорватии то на восток, то на запад. Это обстоятельство позволило Едличке провозгласить terra nullius (“ничьей землей”) территории общей площадью в семь квадратных километров и предъявить на них свои претензии. Либерланд – заливные леса и островок Сига, красивые и дикие места, на которых не ведется хозяйственная деятельность. На территории новой страны стоит только одно заброшенное здание; перемещение затруднено рельефом местности и отсутствием асфальтированных дорог. Президент новой республики Едличка родился в 1983 году в городе Градец Кралове, окончил пражскую Высшую школу экономики, после чего увлекся общественной деятельностью. Он – активист непарламентской партии Свободных граждан, основатель Интернет-проекта Reformy.cz, с помощью которого продвигает либертарианские проекты, суть которых сводится к ограничению влияния государства на жизнь граждан. Сообщения о дунайской инициативе Едлички попали в международную прессу, и, как случается в подобных ситуациях, были восприняты с симпатией. Впрочем, не всеми. Министерство иностранных дел Хорватии поначалу охарактеризовало возникновение Либерланда как “виртуальную шутку”, однако когда Едличка отправился в свои новые владения, его задержал полицейский патруль. Едличка провел ночь в камере и был оштрафован за нарушение правил пересечения границ ЕС. На сайте виртуальной республики ее президент активно занимается разработкой законодательства; любой желающий может стать гражданином Либерланда. Вообще практика провозглашения микрогосударств распространена довольно широко – в мире их насчитывается два-три десятка, от Скандинавии до Полинезии и Антарктиды. История микрогосударства Ахзивленд (территория Израиля) насчитывает больше шести десятилетий, а княжество Силенд (морская платформа у побережья Англии), наладившее выпуск своих почтовых марок и чеканку своей монеты, периодически вступает в правовые конфликты с британскими властями. У Либерланда, первого микрогосударства бассейна Дуная, подобные достижения впереди.
Примерно о том же почти ровно два столетия назад в стихе “На тленность” сказал Гавриил Державин – написал начерно всего восемь строк на аспидной доске, которую тогда, в силу отсутствия компьютеров, использовали для набросков. Написал и всего через три дня умер.
- Река времен в своем стремленьи
- Уносит все дела людей
- И топит в пропасти забвенья
- Народы, царства и царей.
- А если что и остается
- Чрез звуки лиры и трубы,
- То вечности жерлом пожрется
- И общей не уйдет судьбы!
Дунаю свойственна двусмысленность. Это река великой немецкой идеи, обращенной Гитлером в шовинизм, река концлагеря Маутхаузен, мертвая вода, в которой топили евреев в Будапеште и Нови-Саде. Дунай – это и река спасения евреев, ведь по его живой воде только в 1938 году из Германии, Чехословакии, Польши, Австрии смогли перебраться в направлении Америки и Палестины почти десять тысяч беженцев. В конце 1939 года еврейские организации из Югославии организовали караван из трех пассажирских судов, на которых отправились вниз по течению еще около тысячи человек. Эту трагическую историю в деталях описывает сербский историк Ранко Яковлевич: поскольку у несчастных не было транзитных виз и не хватало средств на фрахт морского судна в Сулине, их вернули “на край света”, в маленький сербский городок Кладово. Пассажиры “транспорта Кладово” провели здесь почти год, дожидаясь возможности покинуть Европу, но многие дождались лишь смерти: война и нацистская оккупация пришли быстрее. До Святой земли сумели добраться лишь две сотни человек…
В 2008 году венгерский режиссер румынского происхождения Корнел Мундруцу успешно прокатил на Каннском кинофестивале фильм “Дельта”, на венгерском языке повествующий о бытии румынских низовий Дуная. Наряду с влюбленной парой, которая пытается построить в голубой протоке деревянный дом счастья на сваях, главный герой этой артхаусной ленты об отчуждении и инцесте – собственно Дунай, величаво оформляющий общий киноплан и показанный в верной холодно-сероватой гамме под резкую музыку virtuoso Феликса Лайко. Этот Лайко, венгр из Воеводины (мне доводилось слышать его скрипку в медно-духовом оркестре Бобана Марковича), исполнил в “Дельте” не только саунд-трек, но еще и основную мужскую роль, присоединившись к съемочной группе после внезапной смерти уже прошедшего все кинопробы Лайоша Бартока. Дельта реки задолго до премьеры фильма потребовала свою жертву.
Порочное влечение вернувшегося с европейского гастарбайтерского промысла на нищую родину Михаила к своей неказистой младшей сестре Фауне прочитывается на фоне живописной флоры дунайской дельты как протест против тупого мироустройства. Воспринимает этот протест и гармонирует с ним единственно вечная и бесконечная речная природа. Уставшего от унылого течения киножизни зрителя ждет естественный финал: реальные мужики-односельчане категорически не готовы смириться с чувствами Михаила и Фауны. Они являются на разборку с прелюбодеями всем миром на флотилии рыбацких лодок; прекрасный дом на воде не спасает от народного гнева, оказавшись избушкой на курьих ножках. Кстати, до того как почувствовать необычное влечение, Михаил и Фауна не виделись много лет. Вероятно, речь идет о ситуации, характеризуемой сексологами как genetic sexual attraction – кровосмешение, вызванное встречей после долгой разлуки; брат и сестра попросту не ощущают себя сиблингами. Режиссер Мундруцу нарушил этические запреты, описанные сто лет назад еще одним жителем долины Дуная, Зигмундом Фрейдом, в работе “Тотем и табу”.
“Дельту” мне пришлось воспринимать по-венгерски, поскольку не удалось достать копию фильма на другом языке. Плавное журчание непонятной мелодичной речи прекрасно дополняло кинокартинку. Из-за незнания ли венгерского языка или по другим причинам, но ключевыми мне показались “молчаливые” сцены фильма, например невыносимо медленное, выматывающее внимание производство стен речного дома. Все это снято стопроцентно лаконично, да еще статичной камерой: Михаил одну за другой неторопливо приколачивает сосновые рейки к горизонтальным каркасным балкам. Под грохот молотка неширокие доски постепенно закрывают от зрителя солнечный водный пейзаж. Между мной и Дунаем возникает глухая стена, The Wall. С таким настроением сколачивают гробы.
“Дельту” я обсудил с Андреем Плаховым, московским кинокритиком, который из тридцати последних Каннских фестивалей не пропустил, кажется, ни одного. Андрею фильм Мундруцу показался крепким примером центральноевропейского кино – недаром действие происходит в дельте Дуная, объединяющего этот регион так же, как объединяет Россию Волга: “Но это не духоподъемное объединение, а песнь декаданса и запретной любви. Упаднические духи задворок Европы по-прежнему витают над дунайской территорией, хотя она и числится теперь Европейским союзом”.
Через два года тот же режиссер привез на Каннский фестиваль другой артхаус, но уже не из сосновых досок. Картина “Нежный сын – проект “Франкенштейн”, сценарий которой Мундруцу написал по мотивам романа Мэри Шелли, получила во Франции не призы, а разгромную критику за претенциозность и творческую бессвязность. Обращение режиссера к образу Франкенштейна – вскоре после осмысления кровосмесительной Философии Дельты – наверняка чистой речной воды случайность.
10
Dunav. Вечный бой
И если когда-нибудь случится беда,
Найди верный камень там, где скалы у реки.
Прочти то, что высекла холодная вода,
Но ты эту тайну навсегда сбереги –
На берегу очень дикой реки,
На берегу этой тихой реки,
В дебрях чужих у священной воды,
В теплых лесах безымянной реки.
Вячеслав Бутусов, Илья Кормильцев. На берегу безымянной реки. 1991 год
Город Вуковар я пытался разглядеть, скрючившись в три погибели, через грязное стекло багажного отделения джипа, и Дуная поэтому почти не видел, ведь река оставалась ниже обреза автомобильного окошка. В апреле 1995 года я отправился из Загреба в Сербскую Краину по журналистским делам. Власти самопровозглашенной республики разрешения на поездку не дали, собственно, никто их и не ставил в известность о моем визите. УАЗ подразделения российских “голубых касок”, дислоцированного неподалеку от линии разграничения сторон, встретил меня на хорватском блокпосту в местечке Нуштар. По совету бывалого веснушчатого капитана я устроился на оружейном ящике за задними сиденьями, и минут через сорок тряской езды мы благополучно прибыли в расположение русбата в аэропорт Клиса.
Сербско-хорватская война (в Загребе ее называют “отечественной”, в Белграде – “войной в Краине”), в которой погибли с обеих сторон не меньше двадцати тысяч человек, к тому моменту продолжалась уже пятый год. Сербские сепаратисты, получавшие поддержку из Белграда, контролировали без малого треть территории Хорватии. Никто не скажет, какой по счету была эта война на Дунае с самого начала его времен, но уж точно не последней: еще через четыре года НАТО провело против “малой” Югославии операцию “Союзная сила” в наказание за неспособность режима Слободана Милошевича без массовых нарушений прав человека разрешить конфликт с албанцами в Косове. Хорватия, сама с боем вышедшая из южнославянской федерации, покончила с сербскими мятежниками силой, организовав в мае и августе 1995 года военные операции “Молния” и “Буря”. Сербское сопротивление – без внешней помощи – стало бесперспективным, и остававшийся под властью сепаратистов придунайский сектор в Восточной Славонии, Западном Среме и Баранье вместе с Вуковаром[65] сначала ненадолго попал под управление ООН, а затем мирным образом был реинтегрирован Хорватией.
В середине 1997 года в Вуковар, для хорватов – символ стойкости в борьбе с белградской агрессией, а для сербов – задунайский форпост национальной идеи, прибыл из Загреба “поезд свободы” с почетными пассажирами. К локомотиву прицепили два десятка вагонов (точно по числу хорватских областей-жупаний), и все эти вагоны были набиты политиками, чиновниками, генералами, артистами и журналистами. Они составляли свиту президента Франьо Туджмана, обожавшего патриотические мероприятия “со слезой”. Но в данном случае пафос казался оправданным: осада Вуковара превосходящими сербскими силами продлилась три месяца 1991 года, став самой долгой и самой кровавой битвой этого вооруженного конфликта[66]. Счет убитых в боях за город шел на тысячи; после сербской победы большинство жителей-хорватов превратились в беженцев. Сербы совершили в Вуковаре одно из самых грязных военных преступлений югославских войн: у бывшей свинофермы Овчара были расстреляны две с половиной сотни военных и гражданских пациентов городской больницы. Трупы сбросили в яму и засыпали землей с помощью бульдозера. Преступников ищут и судят до сих пор; по вынесенным в Гааге, Загребе, а в последние годы и в Белграде приговорам осуждены полтора десятка человек в общем счете на 220 лет тюремного заключения.
Панорама Вуковара со стороны Дуная. Открытка начала XX века.
Вуковар сильно пострадал от обстрелов и уличных боев; мне попадались данные о том, что той или иной степени разрушений подверглось девяносто процентов зданий. В заднем стекле джипа маячил символ трагедии – покореженная артиллерийскими обстрелами 50-метровая водонапорная башня, над которой вольно развевался сербский флаг. Эту башню, кстати, после окончания войны решили не восстанавливать, превратив в скорбный памятник, новые победители ограничились тем, что сменили знамя над многократно пробитым пулями и снарядами куполом. Ведь знамя – это самое главное.
В “большой” Югославии Вуковар, 45-тысячный город с венгерским названием (от венг. vr – замок) у впадения в Дунай мелкой речушки Вуки, считался не слишком перспективной провинцией. К главным здешним достопримечательностям относят построенный землевладельцем из немецкой фамилии Эльц дворец в стиле барокко и откопанную в 1930-е годы в пригороде Вуковара праисторическую керамическую посудину, названную из-за своей птичьей формы “Вучедольской голубицей”. Эта древняя голубица, которой современная война вдруг сообщила особый сакральный смысл, хранится в витрине Археологического музея в Загребе; особняк графа Эльца, разбомбленный и сгоревший, а потом отстроенный и покрашенный, – сам музей универсальной городской тематики. Бывших хозяев дворца в 1945 году вместе с остальными местными немцами прогнали коммунисты, которые, хотя и придерживались принципов интернационализма, отличались острым социальным чутьем и были, очевидно, не меньшими патриотами, чем нынешние сербы и хорваты.
Для югославского народно-хозяйственного комплекса не играло принципиальной роли, через какой именно небольшой порт переваливать транзитные речные грузы, а вот в новой Хорватии Вуковар оказался фактически единственными дунайскими воротами. Это обстоятельство не то чтобы недопонято властями молодой республики, но пока не привело к ускоренному экономическому развитию прибрежной территории. В отличие от графского особняка, городская инфраструктура до конца не восстановлена, безработица составляет около сорока процентов. Население Вуковара по сравнению с югославской порой сократилось на треть, ветераны и их семьи перебиваются на скромные государственные пособия. Войны часто не способствуют справедливости: пока защитники родины рискуют жизнями, их вчерашние одноклассники делают карьеры, с выгодой занимаются бизнесом, женятся на самых красивых девушках. И я был тому свидетелем в Хорватии, Сербии, Боснии: тем, кто вернулся с фронтов, в награду оставались похвала из телевизора, медали из Минобороны, рубцы от ран и душевные травмы от созерцания того, что происходило вокруг. И поэтому тоже многие бойцы охотнее вспоминают в пивных минувшие дни, чем участвуют в экономическом и социальном обновлении родины. Сербы, согласно официальной статистике, как и до войны, составляют примерно треть жителей Вуковара, но старые обиды не забыты. Предпринятая в 2010-е годы попытка – согласно законодательству о правах этнических меньшинств – продублировать названия городских улиц кириллическим письмом вызвала у хорватов столь бурный приступ патриотической ярости, что все эти таблички быстро посрывали.
Вучедольская голубица.
Вуковар по понятным причинам состоялся в качестве важного центра национальной памяти. Хорватский писатель Неделько Фабрио, видный представитель “новой официальной” загребской прозы, в 1994 году выпустил постмодернистский роман “Смерть Вронского”, трагический (и отчасти комичный в силу своего нарочитого трагизма) парафраз русской классики. Сюжет книги, который мне доводилось критически обсуждать с ее автором, таков: граф Алексей, мятущийся после смерти Анны Карениной, переносится на столетие в будущее и, в традициях русских лишних людей, отправляется на новую балканскую войну. Примкнув к сербским сепаратистам, Вронский понимает, что выбрал неправую сторону, и находит разрешение экзистенциальной драмы, выйдя на минное поле под Вуковаром.
ЛЮДИ ДУНАЯ
ДЖОРДЖЕ БАЛАШЕВИЧ
паннонский моряк
Самый популярный в республиках бывшей Югославии исполнитель авторской песни родился в 1953 году в Нови-Саде; его отец – серб, мать происходит из смешанной венгерско-хорватской семьи. Стихи Джордже Балашевич начал писать в школе. В молодости увлекался рок-музыкой, играл в группах “Жатва” и “Ранний мороз”. В 1978 году сочинил ставшую модной по всей Югославии композицию “Положитесь на нас”, своего рода присягу молодого поколения на верность партизанам, за что был прозван “комсомольцем маршала Тито”. Не скрывал приверженности идеям югославского федерализма; критики и теперь называют Балашевича “югоностальгиком”. В 1982 году начал успешную сольную карьеру. Узнаваем по характерному стилю исполнения, близкому по манере к французским шансонье и итальянским кантаторе. Балашевич охотно и свободно интерпретирует центральноевропейские и балканские фольклорные мотивы. Он один из немногих известных югославских артистов, в начале 1990-х годов занявших принципиальные антивоенные позиции. Балашевич исполнял сатирические и пацифистские песни, в печати и на концертах открыто критиковал националистов и режим Слободана Милошевича, отчего и попал в Сербии в изоляцию. Баллада Балашевича “Человек с месяцем в глазах” (1994) посвящена трагедии Вуковара, песня “Жить свободно” (2000) стала гимном массового протестного движения, приведшего к отстранению от власти Милошевича. В конце 1996 года Балашевич стал первым артистом из Сербии, выступившим в Сараеве после окончания войны. Автор нескольких сборников стихов и двух романов. Среди популярных лирических песен Балашевича – “Паннонский моряк”, “Жизнь – это море”, “Славянская”, “Портрет моей жизни” и, естественно, “В ту ночь, когда я переплыл Дунай”. Это меланхолическая исповедь разбойника и конокрада, вернувшегося из-за “зеленых Карпат” к любимой девушке с “сотней дукатов и кашемировым платком чудесного цвета”. Молодца ищет полиция, и, чтобы обмануть стражников на мосту, он бросается в воду.
- В ту ночь я переплыл Дунай, глубок и страшен.
- Прости, великая река, понятен твой укор,
- Прости за то, что я пошел тебе наперекор.
Центральная площадь Вуковара теперь носит имя уже покойного Франьо Туджмана, у впадения Вуки в Дунай поднят огромный поминальный крест, за городом обустроено обширное мемориальное кладбище, однако военные мемуары хотя и объясняют прошлое, ничего не говорят о будущем. Перспективы развития здесь связывают с речным проектом “Сава – Дунай” – строительством на европейские деньги шестидесятикилометрового канала до городка Славонски-Шамац. Сава, впрочем, и так впадает в Дунай, но только впадает в неправильном для Хорватии месте – в глубине территории Сербии, у Белграда. Поэтому об этом канале в Вуковаре говорят фактически с того самого славного дня, когда в город прибыл “поезд мира”. Сторонники проекта не без оснований полагают, что новая водная дорога может продвинуть вперед экономику всего хорватского севера, но толком строительство так и не началось. С удовольствием обсуждается и концепция “национального транспортного коридора” от Дуная до Адриатики. Однако даже если такой коридор когда-нибудь появится, то ему вряд ли суждено быть целиком водным: дорогу к морю преграждает высокое Динарское нагорье, придется комбинировать речной транспорт с автомобильным или железнодорожным.
Созданная исторческими обстоятельствами и партией маршала Иосипа Броз Тито федеративная Югославия была любопытной, сложно организованной и, увы, не совсем справедливо устроенной страной. В СФРЮ свободы было больше, чем в Советском Союзе или Восточной Германии, но меньше, чем требовалось для сохранения общей государственности народов, прежде не принадлежавших к одному цивилизационному кругу. Коммунисты, правда, во многом унаследовали чужие проблемы, поскольку возникшее в 1918 году волей великих держав южнославянское государство было составлено из разнородных осколков бывших габсбургских земель и клочков еще более бывших османских территорий[67]. А практика XX века показала: несмотря на то что основанная на принуждении и запретах идеология на время способна сплачивать большие массы людей, ее стальные обручи не выдерживают давления в котле, который этими обручами скреплен.
Последствия юго-развала мне довелось наблюдать своими глазами: в середине 1990-х годов я жил в Загребе и – несмотря на военную пору и благодаря ей – объехал все шесть республик и две автономные области бывшей федерации, довольно большую и очень разнообразную страну, вдоль, поперек и по периметру границ, как в смешной песне “От Вардара до Триглава”[68]. Итог трансформаций этого цветного социокультурного пространства представляется столь же печальным, сколь закономерным, и не только по причинам сиюминутного политического характера. Еще и потому, что в южнославянской (и шире – в балканской) культуре хаос неизменно борется с порядком и чаще берет над ним верх, чем проигрывает.
Главный хорватский писатель прошлого века Мирослав Крлежа с некоторым цинизмом замечал, что граница Балкан проходит через холл загребского отеля Esplanade. Здесь приятно размышлять о сущем над чашкой кофе, я и сам неоднократно этим занимался. Кофейная граница Крлежи метафизическая, рядом с его любимой гостиницей расположен вокзал, откуда поезда направляются прямо в Вену, шесть часов пути строго на север. На самом деле прямо на соприкосновении географических и политических плит, балканской и центральноевропейской, стоит не Загреб, а Белград. Беспокойная точка: за 23 столетия своего существования этот город, как утверждается, более сорока раз менял государственную принадлежность. Невозможно даже представить себе более космополитической судьбы.
Впервые Белград стал государственной столицей только в начале XV века, когда центр средневековой сербской цивилизации под давлением Османской империи переместился из глубины Балканского полуострова ближе к дунайским берегам. Сербское царство поднялось в зенит исторической славы полустолетием ранее, когда король Душан Сильный из династии Неманьичей подчинил себе соседние территории и оформил небольшую империю, какое-то время даже соперничавшую с терявшей силы Византией. На севере царство Неманьичей, страна “сербов и ромеев”, выходило к Дунаю.
Османский Белград. 1865 год.
Душан вошел в летописи и школьные учебники как успешный и несчастный властитель одновременно: с одной стороны, он утвердил форму государственности, которой сербы гордятся до сих пор, с другой – был проклят собственным папашей, королем Стефаном Дечанским. Некоторые хронисты прямо называют Душана отцеубийцей. Он (может, и неспроста) единственный из царствовавших Неманьичей, не возведенный Сербской православной церковью в преподобные или святители. Тем не менее похоронен Душан в важном белградском соборе Святого Марка; это копия храма культового православного монастыря в косовском местечке Грачаница, где мне как-то довелось отстоять заутреню.
Проклятье таинственно скончавшегося Стефана сработало, хотя и в третьем поколении: Душан доцарствовал и ушел в иной мир спокойно, а вот сын его Урош к 1371 году разбазарил накопленное предками. Сербия перестала существовать как единое государство, распалась на соперничавшие друг с другом феодальные территории. Столица одной из них оказалась в Белграде, да ненадолго: после поражения от османов сербы потеряли независимость, их князья стали вассалами и младшими союзниками султанов. Город в конце концов и до поры до времени достался венграм.
Для многих племен и народов Белград веками был “значительной пограничной крепостью”, “важной периферией” – северной для римлян и византийцев, восточной для франков, западной для сарматов и болгар, южной для венгров и австрийцев. Каждый новый хозяин называл город у впадения Савы в Дунай по-своему, но все хотели одного: получить защиту для старых и опору для новых завоеваний. Точка на карте была уж очень выгодной: линия укреплений на стометровой высоты холме, “на углу” двух широченных рек, в средостенье военных путей и торговых маршрутов. С 1521 года здесь наконец надолго обосновалась султанская армия, и на протяжении трех с лишним столетий у дверей Балкан расцветал подлинно восточный город с десятками минаретов, медресе и хамамов; восемь из десяти тогдашних белградчан возносили хвалу Аллаху, а не Господу нашему Иисусу Христу. Но и этот стотысячный город, как и все предыдущие на его месте, исчез без следа – сгорел, был взорван, разрушен, стерт с поверхности земли, – а ведь слыл едва ли не первым в османской Европе. Потом его построили заново, по-другому.
Форпостом австро-венгерского юга с начала XVIII столетия стал Земун (в немецкой традиции – Землин), древний, из римского каструма, город по ту же, что и Белград, сторону Дуная, но только по другую сторону Савы. Лондонским и парижским мечтателям, являвшимся к месту встречи двух миров за восточными впечатлениями, Земун виделся последним символом христианской Европы в той же степени, в какой Белград символизировал в Европе власть Османов. Молодой романтик Виктор Гюго в 1828 году вставил в свой сборник “Восточные мотивы” (примерно между стихами “Купальщица Зара” и “Рыжая Нурмагаль”, воспевающими прелести юных плутовок) балладу “Дунай во гневе”. От имени великой реки Гюго пафосно проклинает “вечную перекличку пушек”, вопрошая: “Ужель не можете вы, дети мои, жить воедино в мире?”
- Эй! Турчанка! Христианин!
- Землин! Белград! Что же с вами?
- Ни на миг, и небо – мой свидетель,
- Я не могу сомкнуть очей:
- Насылают рев гневливый
- Белград и Землин средь ночей![69]
Россия в 1828 году вела на Балканах и Кавказе очередную смертную битву с армиями султана, а Европа предавалась оттоманской моде, одновременно сочувствуя затянувшемуся восстанию в Греции, куда как раз прибыл французский экспедиционный корпус. Христиане брали верх над неприятелем медленно и постепенно, наступая за Дунай и снова отступая, и каждая военная кампания выталкивала из османских просторов на север новые массы переселенцев, искавших защиты на землях Габсбургов или Романовых. Завоевания султанов на протяжении четырех веков гнали с родных мест православных христиан. Сербы заселяли южные венгерские территории – таким образом по тысячекилометровой габсбургско-османской линии соприкосновения, по ободу больших рек Паннонской равнины, сформировалась Военная граница[70]. Конец XVII столетия в Белграде называют временем Великого исхода – в пустынное междуречье Дравы и Дуная, а также в нынешнюю Воеводину в ту пору перебрались, если верить хроникам, 37 тысяч семей.
Оседая на землях к северу и западу от Дуная, сербы перемешивались с остальными, в первую очередь с венграми и хорватами (которые, в свою очередь, веками находились с венграми в сложных автономно-подчиненных отношениях[71]). С верховий реки в Бачку, Срем, Банат, Баранью прибывали немецкие переселенцы. На равнине, изрезанной реками и ручьями, жаркой летом и холодной зимой, уязвимой для засух и наводнений, страдающей от ветров и мошкары, могла бы сложиться маленькая европейская Америка, территория выстрадавших спокойное будущее бедолаг, предки которых мыкались по свету в поисках лучшей доли. Но на берегах Дуная теорию “плавильного котла” не подтвердила практиа. После окончания Второй мировой войны сотню тысяч дунайских швабов выселили, и в 1945–1948 годах в область нахлынула новая, организованная властями волна мигрантов – на четверть миллиона человек, из разных краев Югославии. Здесь формировались разные типы идентичности, возникали не столько контуры государственных союзов, сколько предпосылки национальных конфликтов. Одним из таких союзов, протянувшим три четверти века, стала Югославия; одним из эпизодов такого конфликта, далеко не первого и вовсе не самого жестокого, стала битва за Вуковар.
Якоб Альт. Вид на Белград со стороны Земуна. 1826 год.
Франц Юза. Сербы покидают Белград. 1890 год.
Через несколько лет после путешествия по придунайским просторам в багажнике автомобиля УАЗ мне довелось встретиться с хорватским рок-музыкантом Гораном Бреговичем. В 1980-е годы он, фронтмен сараевской группы “Белая пуговица”, был кумиром публики от Вардара до Триглава, а после начала Балканских войн удачно капитализировал свой талант в Западной Европе, занявшись продажей этномузыки. На вопрос, навсегда ли Брегович покинул родину, музыкант ответил: “Хорватию после войны слегка привели в порядок, но разницу вы почувствуете, если приедете во Францию, где люди живут в домах постройки XV или XVI века. А у нас нет ни одного памятника той поры, они уничтожены в бессмысленных войнах. Между жизнью в стране, где столетиями ничего не разрушали, и жизнью в стране, в которой на протяжении последней тысячи лет все разрушали каждые полвека, – огромная разница”.
В Белграде, например, нет ни одного образца гражданской архитектуры старше трехсот лет. Из 273 мечетей уцелела только одна, джамия Байракли (“знаменная”). Самое почтенное “цивильное” здание – серенькая трехэтажка с высоким цоколем, австрийской кладки, на улице Царя Душана. В этом доме теперь булочная и мастерская, кажется, стекольная. Дом расположен в бывшем еврейском квартале, в районе Дорчол над берегом Дуная, это старый городской центр, очарование которого заключается в том, что из-за отсутствия капитального ремонта он выглядит старше, чем есть на самом деле. Царя Душана выводит к Академии авиации, а слева от ее корпусов – парк Калемегдан (от тур. крепостная площадь) с некоторым количеством исторических развалин и современных объектов индустрии развлечений: античным колодцем, османского типа фонтаном, старыми турецкими банями, новым зоологическим садом и рестораном “Калемегданская терраса”. А тут и выход на другую террасу, замечательную, с видом на едва ли не самую мощную речную стрелку Европы.
Здесь глазу открывается захватывающая дух картина – великолепный, пусть и попорченный пятнами промышленного дизайна и кварталов жилой застройки пейзаж. Над соединением километровой ширины водных потоков, савского и дунайского, больше тысячи лет надзирает византийско-болгарско-сербско-венгерско-турецко-австрийско-югославская крепость: пять разной мощности башен, многократно перестроенных и отреставрированных, десяток ворот, толстенные стены. Это и есть Белый град, Бел-град. Белые глыбы для крепости византийцы, и османы, и сербы веками ломали в нынешнем парке Ташмайдан (“каменная площадь”). Потом на месте карьера построили стадион.
ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК РЕКУ ОХРАНЯЮТ ОТ ЧЕЛОВЕКА
Природа не признает государственных границ. Осознав это, представители придунайских стран в 2007 году подписали в румынском городе Тулча декларацию о создании системы природоохранных зон DANUBEPARKS. Сначала в этом проекте, поддержанном ЕС, числилось восемь таких зон, а теперь их уже два десятка – расположенных по всему течению реки, из всех дунайских стран, кроме Украины. В бассейне Дуная – территории разных категорий по классификации Международного союза охраны природы: от самой строгой (природный резерват – нетронутый участок, “полная охрана”) через национальные парки (охрана экосистем, “сочетается с туризмом”) до заказников (сохранение местообитаний и видов растений и животных через активное управление) и охраняемых ландшафтов (охрана и отдых). Я пролистал учредительные документы DANUBEPARKS: больше всего мне понравился термин “мудрое использование”, потому что это ровно то, что Дунаю и его обитателям от человека нужно, раз уж он не готов оставить реку в покое. На подробных картах, где степени загрязнения окружающей среды обозначены разными цветами, от приятного голубого до зловещего красного, Дунай выглядит многопятнистой змейкой. Чисты в основном верховья реки и ее дельта, обладающая значительным потенциалом самоочищения. Сильно загрязнены участки близ больших городов и крупных промышленных агломераций. К борьбе голубого против красного и сводится деятельность DANUBEPARKS. Это если говорить в целом, но детали разнообразны: разработка пособий по правильному обращению с бобрами, организация конференций по проблеме сохранения орланов-белохвостов, рекультивация приречных земель и водоемов, выпуск журнала Danube Inside и пр. и пр. Помимо будней есть у экологов и праздники. 29 июня 2004 года в связи с десятилетием со времени подписания Международной конвенции по защите Дуная тринадцать ее стран-участниц впервые провели День Дуная, и с той поры эта фиеста организуется регулярно. Подобного праздника нет ни у одной другой реки мира. Летом 2014 года мой приятель Кристиан Якимов из болгарского города Тутракан придумал под эту красную дату такое приключение: энтузиасты построили тяжелый плот и устроили неторопливый международный рафтинг – от окрестностей Неготина в Сербии до Тулчи, с пикниками, воркшопами и фольклорными концертами. Самый “большой” в системе DANUBEPARKS – румынский Биосферный резерват дельты Дуная, самый “международный” сегмент – три фактически переходящие друг в друга природные территории среднедунайской поймы: венгерский парк “Дунай-Драва”, хорватский “Копачские болота” и резерват “Верхнее Подунавье” в Сербии.
Спиритуальный центр Белградской крепости – античного вида пятнадцатиметровая колонна с памятником Победителю на абаке. Этого голого мужчину с тяжелым мечом в одной руке и легкокрылым сапсаном на другой изваял Иван Мештрович, не сербский, а хорватский скульптор, разделявший унионистские идеи и состоявший в Южнославянском комитете. Бронзовая фигура Виктора, подернутая патиной, развернута лицом к былой Австро-Венгрии, хотя установлена в честь совокупных сербских успехов в войнах 1912–1918 годов, то есть, очевидно, и в битвах с османами и болгарами тоже[72]. К Стамбулу Победитель принципиально стоит задом. Концепция монумента Мештровича заключается в “победе над рабством и феодализмом”. Обнаженный воин – “символ нового возрождения”, а хищная птица на его раскрытой ладони – бдительный часовой, следящий за тем, чтобы “не пробудились мрачные и тиранические силы истории”. Городские острословы, снижая пафос экскурсоводов, утверждают, что этот Victor победил все на свете, в том числе и собственный стыд.
Победитель. Скульптор Иван Мештрович.
Речные воды намыли под холмом почти точно треугольной формы остров, который любые захватчики, очевидно, использовали как плацдарм для осады любых засевших за белокаменными стенами защитников города. Поэтому остров – приятно необитаемый, с песчаными пляжами и лесными зарослями – называется Большим Военным. Есть рядом и Малый Военный остров, теперь действительно очень малый, поскольку его в значительной степени срыли во время строительства на придунайско-присавских болотах Нового Белграда. Это монументальный социалистический район на 220 тысяч душ, возведенный на месте нацистского пересылочного лагеря “сознательно, планированно и с любовью руками и волей трудящихся и молодежи в борьбе за счастье и благосостояние народа”, как указано в тексте, высеченном на камне-памятнике в парке “Ушче” (“устье”).
Затеянный партией в 1948 году Новый Белград – главная комсомольская стройка Югославии: 72 жилых блока-квартала из стекла и бетона, широкие прямые проспекты, циклопические репрезентативные здания для государственных учреждений. Серый горо междуречья многократно побуждал писателей-поэтов к творчеству – кого вдохновлял на восторги, кого на депрессивную публицистику, а кого и на стихотворные проклятия. Рокеры высказались бескомпромиссно: “Здесь слишком много асфальта, / И мне не дойти до реки”. А маститый писатель Михайло Пантич все-таки отыскал Дунай, и это пробудило в нем меланхолию: “С балкона, развалившись в кресле, я видел реку, ветер гнал по ней барашки волн, видел пролеты мостов и колонны машин на них. Цвет воды менялся в зависимости от цвета облаков. Когда внизу по невидимому мне каналу улицы проезжал трамвай, в рассохшихся оконных рамах звякали стекла”.
Признаться, Белград не относится к числу любимых мною городов, кажется лишенным стиля и уюта, беспорядочным и пыльным. Это столица православного балканского мира, младшая сестра Москвы, какой Москва была в начале и середине 1990-х годов – неухоженная, бедная, с запахами дешевого бензина и продающегося на разлив парфюма, слишком большая для уменьшившейся страны и потому часто несоразмерная действительности. В беспрестанных муравьином движении и пчелином гуле, впрочем, скрыт особый белградский шарм: это город живой, бессонный и дружелюбный, правда, до такой степени, что дружелюбие, того и гляди, обернется опасностью. Если провести конкурс на звание дунайского Вавилона, то победителем таких соревнований точно станет Белград: здесь миллион голосов, лиц, языков, народов и культур, здесь перекресток судеб и влияний, здесь постоянное и не слишком осмысленное столпотворение.
На стене моего кабинета уже много лет красуется сатирический плакат, купленный в подземном переходе от отеля “Москва” к ресторану McDonald’s, это на центральной площади Теразие. На плакате – пестрая белградская толпа, ее повседневное бытование во множестве смешных и злых картинок, которые не надоедает рассматривать: двуглавый орел, уносящий от здания мэрии красную звезду, динозавр на поводке в городском парке, драка полицейских-“космонавтов” с футбольными фанатами, реклама урны для избирательных бюллетеней марки “Гудини”, Дед Мороз с ножом в груди. Смешение черного юмора с абсурдизмом характерно для творческого постюгославского мировосприятия, есть даже такой искусствоведческий термин “безумная балканская креативность”. А город с плаката называется Swingindunum: к имени древнеримской крепости добавлены буквы, превратившие Сингидун в царство вечного свинга.
Чего у Белграда не отнять, так это умения по-своему гармонично соотноситься с речным окружением. В мире мало городов в миллион жителей, стоящих, подобно Белграду, на слиянии столь серьезных, как Дунай и Сава, водотоков. Их обширную гладь не превратить во фрагмент городского пространства, сразу две такие реки Белград не способен вобрать в себя, да и одной, пожалуй, было бы много. Город поэтому вынужден к рекам пристраиваться, в буквальном смысле слова к ним примоститься. Вот это как раз удалось сделать: Белград ловко устроен на всех берегах Дуная и Савы, связанных в общей сложности семью мостами и тремя переправами. Дело, конечно, не в надежности транспортного сообщения – городу пришлось приспосабливаться к рекам, если уж невозможно приспособить реки под себя.
Как-то белградские друзья пригласили меня провести выходной день на своей типа даче. Их хижина на понтоне состояла из одной комнатки и крошечной кухни, была приторочена к речному берегу и встроена в длиннющую череду таких же маломерных хаусботов. Плавучий дом в черте города, выполненный в восхитительной, непостижимой для богатеев с Рублевского шоссе эстетике летнего аскетизма: пара цветочно-луковых грядок, скамейка в тени деревьев, никаких заборов, поодаль – общая с соседями площадка для барбекю. Дачный поселок на воде, конечно, расположен выше речного порта по течению. Бльшую часть дня я с удовольствием провалялся на разогретой солнцем “палубе”, мечтая о том, как когда-нибудь это скромное великолепие опишу. И вот мечта сбывается.
В XX веке Белграду выпала нелегкая военная судьба. В годы Первой мировой столица Сербии четырежды переходила из рук в руки, причем в октябре 1915 года город сильно пострадал от обстрелов австро-венгерской и немецкой артиллерии из-за Савы и с Дуная. Белград покинули четыре пятых его жителей, чуть ли не восемьдесят тысяч человек. В 1941 году только за один апрельский день от налетов эскадрилий люфтваффе погибли семнадцать тысяч горожан, были разрушены целые кварталы. Через три года Белград бомбили уже американцы и англичане, пусть и не так жестоко и с меньшим числом жертв. В октябре 1944-го части Красной армии и югославские партизаны неделю вели в городе уличные бои против немецких оккупантов, опять не обошлось без потерь.
Последнюю войну минувшего столетия Белград пережил весной и летом 1999-го, это была воздушная операция стран НАТО против Союзной Республики Югославия. За 78 дней (точнее, в основном ночей) по городу нанесли больше двухсот ракетных ударов – по военным целям, имевшим оборонное значение промышленным предприятиям, некоторым административным зданиям и объектам инфраструктуры. Пострадали и другие придунайские города, больше других Нови-Сад, Панчево, Смедерево. Часть этих разрушений я потом видел своими глазами. А во время войны белградские власти не пустили меня в Югославию, и в лагеря косовских беженцев я пробирался через Македонию.
НАТО настаивало на том, что операция “Союзная сила” имела гуманитарный характер, что ее задача – остановить террор мирного населения в Косове – была довольно эффективно и с относительно малыми издержками решена. Действия западных стран не были санкционированы Советом Безопасности ООН из-за позиции России и Китая. Кризисная ситуация вокруг СРЮ получила двойственное толкование – прежде всего по вопросу о том, оправдывает ли наказание политического зла гибель невинных людей и пусть выборочное разрушение городов. Поиск ответов вполне бесперспективен. В современном мире практически никто не сомневается в том, что добро должно быть с кулаками. Беда в другом: отсутствует общее понимание природы и проявлений зла.
Точное количество жертв операции “Союзная сила” определить невозможно. Правозащитники из Human Rights Watch насчитали (по всей стране, включая Косово, не в одном только Белграде) девяносто инцидентов, в результате которых от ударов НАТО погибли около пятисот гражданских лиц. Чаще всего речь шла о “сопутствующем ущербе”, в некоторых случаях – о “трагических ошибках”, когда ракеты непреднамеренно попадали, скажем, в здание посольства КНР или в здание бизнес-центра “Ушче”. Власти СРЮ дают иные данные: от 1700 до 5200 погибших. Замечу, что во время продлившейся пятнадцать месяцев Косовской войны югославские военные убили (это тоже оценочные сведения) десять тысяч албанцев.
ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК В РЕКЕ ЗАТОПИЛИ ФЛОТИЛИЮ
В августе 1944 года Румыния вышла из отношений с Германией, на стороне которой на протяжении трех лет участвовала во Второй мировой войне, и стала союзницей стран антигитлеровской коалиции. 29 августа советский морской десант без боя занял главную базу немецких ВМФ в Черном море – румынский порт Констанца, в двухстах километрах от дунайской дельты; часть кораблей досталась СССР. Бывший германский управляющий судостроительными предприятиями контр-адмирал Пауль-Вилли Зиеб смог заранее организовать отступление каравана судов и кораблей с северо-восточного участка Черного моря вверх по Дунаю. В соединение из 150 или 200 плавсредств – канонерских лодок, сторожевых и патрульных катеров, буксиров и барж, минных заградителей и тральщиков, госпитальных и вспомогательных судов, с пятью-шестью тысячами солдат и матросов и примерно тысячей гражданских лиц на борту, – помимо малых морских кораблей входили суда Германской Дунайской флотилии, а также суда с рек юга России и Украины, прежде оккупированных немецкими и румынскими войсками. Караван растянулся по реке на 25 километров. Цель операции “Дунайский эльф” заключалась в прорыве к Белграду. 12 кораблей конвоя были потеряны в бою с румынскими частями у Чернаводэ, еще 22 – в бою у Калафата. 1 сентября караван достиг местечка Прахово в Сербии (861-й километр Дуная), еще находившегося под контолем немцев. Передовая группа кораблей попыталась подняться выше по реке, однако у ущелья Железные Ворота ее остановила румынская артиллерия. 5 сентября контр-адмирал принял решение затопить свой флот – с немецкой педантичностью, так, чтобы перекрыть русло реки. Экипажи и пассажиров эвакуировали, хотя некоторые очевидцы утверждают: на госпитальном судне Bamberg оставались тяжелораненые (эти данные не подтверждены документально). 8 сентября Прахово заняли советские войска. Если бы это были не фашистские офицеры и матросы, про операцию “Дунайский эльф” давно сняли бы голливудский или советский блокбастер – военную драму о мужестве моряков, горечи поражения и нравственном подвиге. Такой фильм мог бы называться, например, “Реквием каравану”.
До конца 1940-х годов на поверхность Дуная подняли полтора десятка судов и кораблей, однако более сотни плавсредств, некоторые с грузом мин и снарядов (по крайней мере десятки тонн взрывчатки), все еще покоятся на дунайском дне. Судоходство на этом участке реки затруднено, а во время низкой воды невозможно вовсе: ржавые остовы кораблей немецкой флотилии видны над дунайской гладью в считаных километрах от плотины ГЭС “Джердап II”. А Румынию после окончания войны оккупировала 600-тысячная советская военная группировка, последние подразделения которой выведены из страны только в 1958 году.
Белград, вне всякого сомнения, город громкой боевой славы, еще и потому, что сербы – воинственный народ, создавший себе обширный пантеон бессмертных героев. О национальных победах Первой мировой напоминает сиятельный Виктор над савско-дунайской стрелкой. Павшая в боях за Югославию тысяча красноармейцев спит вечным сном под гранитом и мрамором на кладбище Освободителей Белграда. Именами советских военачальников Федора Толбухина и Владимира Жданова то называют столичные улицы, то меняют эти названия – в зависимости от того, как повернется политическая ситуация. Идентичность СФРЮ вообще в большой степени основывалась на героическом мифе о партизанской борьбе. Эта патетика поблекла после смерти Тито, а потом – отчасти поэтому тоже – отошло в мир воспоминаний и его государство.
Столкновение Югославии с НАТО не оставило после себя героического мифа. Разрушенное, в том числе мосты через Дунай, поднято из руин на средства Европейского союза. Монумент памяти жертв операции “Союзная сила”, исчерканная легкомысленными граффити колонна “Вечный огонь”, установлен в белградском парке Мира и дружбы неподалеку от речных берегов, среди деревьев, которые некогда в доброжелательном присутствии югославского маршала высаживали политические персонажи разных стран, от американского президента Ричарда Никсона и британской королевы Елизаветы II до северокорейского диктатора Ким Ир Сена, советского вождя Леонида Брежнева и эфиопского императора Хайле Селассие I. Посетители к “Вечному огню” приходят так редко, что мне пришлось предъявлять бдительным полицейским документы и объясняться насчет фотокамеры.
В особом зале Музея воздухоплавания я видел обломки натовского самолета F-117А Nighthawk, сбитого 27 марта 1999 года в небе над Белградом 3-й батареей 250-й ракетной бригады ПВО вооруженных сил Югославии. Американский пилот, подполковник Дейл Зелко, успел катапультироваться. Его врагами-зенитчиками командовал полковник Золтан Дани, венгр из Воеводины, он-то и заслужил орден на грудь. Теперь Дани в отставке, живет в деревне Скореновац в пяти километрах от Дуная, держит хлебопекарню и ежегодно 27 марта готовит торт в форме F-117, отмечая свой подвиг. Через несколько лет после войны вышедший в запас подполковник приехал знакомиться с отставным полковником – сбитый явился в гости к сбившему. Сербские документалисты сняли об этом фильм “Вторая встреча”, хотя первой-то встречи не было.
ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК РУССКИЕ БЕЖАЛИ К РЕКЕ
Михаил Нестеров. Архиепископ Антоний (Храповицкий) в 1917 году.
Петр Врангель и Антоний Храповицкий в Югославии. 1927 год.
К середине 1920-х годов в Королевстве сербов, хорватов и словенцев осели больше сорока тысяч эмигрантов из Советской России. Белградское правительство с сочувствием относилось к борьбе Белого движения против большевиков, поэтому дало согласие на размещение в стране беженцев, открыло программу помощи и предоставило им благоприятный юридический статус. Донские и кубанские казаки, солдаты деникинских Вооруженных сил Юга России, офицеры русской армии вместе с членами семей, монархически настроенная интеллигенция Петербурга, Москвы, Харькова – все эти люди не теряли надежд вернуться на родину, но для многих изгнание оказалось роковым. Две трети “югославских русских” обосновались в Сербии, в основном в Белграде, Нови-Саде и небольших придунайских городах Срема и Бачки. В 1921 году сербский патриарх Димитрий предоставил свою летнюю резиденцию в Сремски-Карловцах в распоряжение тех русских церковных иерархов, отношения которых с московским клиром шли к разрыву. На берегу Дуная был основан Архиерейский синод Русской православной церкви за границей под руководством митрополита Киевского и Галицкого Антония Храповицкого. В 1922 году в Сремски-Карловцы прибыл из Константинополя барон Петр Врангель, глава Российского общевоинского союза – скелета бывшей и, как казалось тогда, прообраза будущей русской армии. Через шесть лет барон скончался в Брюсселе, а в 1929 году его прах перенесли в построенный на эмигрантские деньги в Белграде храм Святой Троицы (я бывал в этой церкви в парке Ташмайдан, беседовал с настоятелем). В межвоенный период Югославия оставалась заметным центром русской эмиграции. В королевстве выходили русские монархические газеты (в частности, “Вера и верность” и “Русский стяг”), функционировали культурные и образовательные учреждения. В Нови-Саде выступала группа казаков-джигитов с духовым оркестром и танцовщиками, в Белграде давали спектакли актеры Московского Художественного театра. Губительной для русской общины оказалась Вторая мировая война. После оккупации Сербии нацистами “для борьбы с большевиками” был сформирован Русский корпус (около семнадцати тысяч человек), на две трети состоявший из эмигрантов из балканских стран. Под командованием генерала Бориса Штейфона это соединение воевало с партизанами Тито, а затем и с частями Красной армии. В конце войны корпус понес чувствительные потери, а его уцелевшие бойцы сдались в британский плен. Югославские коммунисты упразднили русские учреждения; Синод перебрался на запад Германии. В Сремски-Карловцах в 2007 году установлен памятник Врангелю; на вратах Патриаршего двора появилась мемориальная доска памяти первоиерарха Антония. Другим балканским адресом межвоенной русской эмиграции стала Болгария, где – в основном в городах центра и востока страны – обосновались почти тридцать тысяч человек.
Белград, как и прочие города Европы, хранит раны несчастливого XX столетия, но, как кажется, главная новая сербская память – не в скорбных памятниках. Первая и Вторая мировые войны были ужасны, куда ужаснее локального конфликта отдельно взятого авторитарного режима с союзом НАТО, они приостановили развитие человечества в целом (хотя у каждого народа и каждого государства, конечно, свой счет разрушений и потерь), а вот распад Югославии затормозил одну только эту страну. Вся Центральная и Восточная Европа уже четверть века живет без коммунизма; Венгрия и Румыния, Словакия и Болгария прошли за минувшее после отказа от тоталитаризма время разные отрезки пути в будущее – чтобы увидеть и оценить это, достаточно совершить туристическую поездку по Дунаю. Сербия же, по сути, еще толком и не начинала движения “вверх”, оттого и ее коллективная память последних десятилетий не светла, а мутна, как речная вода. Ровно об этом писал когда-то и по иному поводу югославский лауреат Нобелевской премии по литературе Иво Андрич: “Почему балканские страны не могут войти в круг просвещенного человечества?.. Думается мне, одна из причин заключается в отсутствии уважения к человеку, к его достоинству и его полной внутренней свободе, причем уважения безусловного и последовательного. Мы повсюду носим с собой этот недостаток, некий восточный грех нашего происхождения и печать неполноценности, которую невозможно скрыть”.
У впадения в Дунай речки Тамиш (или Тимиш, если по-румынски) стоят чудесные маяки прочной австро-венгерской постройки – две накрытые круглыми шляпками стройные башенки из красного и желтого кирпича. В Сербии уверены, что это единственный парный речной маяк не то на Дунае, не то даже во всей Европе. И конечно, гордятся достопримечательностью. Правда, уже полвека маяки никому не светят: оборудование со старых башен, выведенных из эксплуатации в 1960-е годы, постепенно разворовали, облицовочную плитку отодрали, наружные лестницы распилили и утащили для дачно-садовых нужд или попросту в металлолом.
У соединения Тамиша с Дунаем расположен город Панчево, в последние десятилетия больше замечательный не историческими, а промышленными объектами. Фактически это восточная окраина Белграда (только через реку с двумя островами) с вынесенными в соседний район вредными предприятиями вроде химического комбината с девятью линиями производства (пропиленовая, полиэтиленовая, этилендихлоридовая и другие не менее ужасные), нефтеперерабатывающего завода и фабрики по выпуску минеральных удобрений, если вспоминать только о главных заботах местных экологов. В условиях постоянной нехватки средств, после череды реформ и приватизации, урона от международных санкций против СРЮ, новой реструктуризации весь этот народно-хозяйственный комплекс работает не на полную мощность (хотя дымит, кажется, вовсю) и находится в перманентном кризисе. У тысячелетнего Панчева типичное дунайское прошлое сербско-болгарской торговой гавани, мадьярского укрепления, османской крепости, австро-венгерской провинции и, наконец, югославского индустриального узла. Новейшая история города, увы, тоже типична: нацистская оккупация, двенадцать тысяч расстрелянных в окрестных оврагах евреев, сербов, цыган и, как следствие, послевоенное изгнание примерно такого же количества немцев. Обычная драматическая судьба обычного города с вполне обычным и довольно симпатичным общественным пространством: храмы разных конфессий, почтенная, гордящаяся 150-летним опытом преподавания и своим самым важным выпускником художником Урошем Предичем гимназия, старая аптека, приличествующие рангу административного центра Южно-Банатского округа монументы, памятники и памятные знаки.
Воеводина считалась одной из экономически развитых областей большой Югославии, и город Панчево, очевидно, пал жертвой этого развития. Впрочем, не только Панчево. Но в той же Воеводине нашлось место и важным центрам сербской духовности, прежде всего в перелесках невысокого нагорья Фрушка-Гора. Это вытянувшийся вдоль южного берега Дуная кряж, округлые вершины которого видны через реку и с бульваров Нови-Сада. В праисторические времена Фрушка-Гора (“франкская гора”), как свидетельствуют ученые, была островом в Паннонском море, а в исторические – примерно в XVI–XVII веках, то есть посередине периода османского владычества, – превратилась в средоточие православных жития и веры. В ту пору “на горе”, в кущах прекрасных липовых рощ, располагались 35 монастырей. Безжалостное время – иными словами, почти беспрестанные войны, пожары и грабежи лихих парней – позволило сохраниться только шестнадцати, как сказали бы в России, духовным скрепам. В разные годы и при разных обстоятельствах я навестил три почти что главных фрушкогорских монастыря: обитель Раваницу, выстроенную в моравском стиле (по названию притока Дуная; основания храмов выполнены в форме креста в сочетании с трилистником), Крушедол (в соборе похоронены деспоты, патриархи и один король) и Врдник (здесь покоится проигравший принципиальную для сербов Косовскую битву князь Лазарь Хребелянович). Теперь Фрушка-Гора примерно в такой же степени кладезь национальных святынь и средоточие исторической памяти, как и рекреационная зона, “излюбленное место отдыха горожан”. На главную вершину нагорья, Црвени-Чот (539 метров), мне еще предстоит подняться, чтобы проверить, виден ли оттуда Дунай.
Патриарший двор в Сремски-Карловцах. 1890 год.
Духовной метрополией сербских областей Габсбургской империи оказался городок Сремски-Карловцы в десятке километров ниже Нови-Сада по течению реки. Одним из результатов Великого исхода стало перемещение кафедры православного архиепископа из Косова к Дунаю. Выбор маленького селения Сремски-Карловцы в качестве религиозной столицы объяснялся не только магнетизмом близкой Фрушка-Горы, но и тем, что именно здесь в 1699 году подписан Карловицкий мирный договор, формализовавший плоды победы союзников по Священной лиге в продлившейся много лет войне с Османской империей. Мирная конференция проходила в специально срубленном для заседаний переговорщиков деревянном дворце с четырьмя входами – для каждой из делегаций (хотя в выработке решений, если считать и посредников, участвовали представители семи государств). Историки уверяют, что в ходе этих встреч впервые в дипломатической практике использовался круглый стол. С годами павильон, понятно, обветшал, и в память о договоре, который, как считается, превратил Австрию в великую европейскую державу, а сербам дал шансы на национальное выживание, на холме над Дунаем в начале XIX века воздвигли круглую же часовню Мира. Выкрашенная в радостные лимонный и солнечный цвета, она напоминает о ценностях мира и сейчас.
Мирные переговоры с османами в Карловице в 1699 году. Конец XVII – начало XVIII века.
Карловицкая митрополия слыла самой важной в сербском мире, она окармливала всех православных верующих обширных габсбургских территорий от побережья Адриатики до Пешта и Вишеграда. В связи с созданием в 1848–1849 годах внутри Австрийской империи Воеводства Сербия статус митрополии возвысился до патриаршего, а городок Сремски-Карловцы на короткое время даже превратился в столицу новой автономии. В 1920 году, после образования южнославянского королевства, православная церковь разных сербских земель объединилась. Постепенно ее главные административные подразделения переехали в Белград, но первоиерарх, кем бы он ни был и где бы ни находился, до сих пор считается духовным наследником именно карловицкого патриарха. В наследство и как воспоминание о былом величии православным Карловцам остался пяток храмов и представительных зданий, в одном из которых размещены теперь палаты Владыки Сремского. Комплекс Патриаршего двора выстроен в форме буквы “Ш”, с райским розовым внутренним собственно двором, в котором серебряно журчат хладные водные струи. Для городка с населением в девять тысяч человек получить такой дворец – удача, а ведь Сремски-Карловцы могут похвастать еще и соборным храмом Святого Николы, и солидным зданием Богословского семинара, и фонтаном “Четыре льва”.
Якоб Альт. Вид на Петроварадин. 1821 год.
Как раз в годы окончившейся Карловицким миром войны на 1255-м километре Дуная, на правом его берегу, на месте старых турецких укреплений, был заложен мощный “боевой корабль”, которому с той поры надлежало твердо стоять на страже христианских ценностей. Крепость Петроварадин на приречном холме посреди болота начали строить в 1692 году по приказу нидерландского герцога Карла Евгения де Круа, видного кондотьера. За четверть века военной карьеры этот де Круа успел послужить четырем разным государям и стать фельдмаршалом двух (по другим данным – даже трех) армий. В отличие от датской, австрийской и саксонской, русская служба герцога оказалась неудачной: в 1700 году в сражении под Нарвой он попал в плен к шведам и в плену же умер. Тело военачальника почти два века пролежало в соборе в Ревеле (теперь известном нам как Таллин) в гробу со стеклянной крышкой, составляя предмет интереса любопытствующих.
“Венгерский Гибралтар” на Дунае возводили почти сто лет, и к тому моменту, как построили, эта мощнейшая крепость – бастионы, равелины, четыре сотни пушек – фактически утратила военное значение, поскольку линия фронта с османами сместилась далеко к югу[3]. В конце XVII – начале XVIII века фортификации все-таки выдержали пару-тройку серьезных турецких осад, а потом использовались в качестве тюрьмы для столь разных инсургентов, как вождь Первого сербского восстания[74] Георгий Петрович Карагеоргий и будущий коммунистический маршал Иосип Броз, в пору заключения – унтер-офицер австро-венгерской армии, попавший под арест за свои пацифистские взгляды. Крепость интересна еще и тем, что минутная стрелка на ее башенных часах короче часовой (якобы чтобы дунайские рыбаки могли четче разглядеть время). В последние годы в Петроварадине проводят музыкальный фестиваль EXIT с участием рок-звезд калибра Sex Pistols и Franz Ferdinand, которые играют погромче любых военных оркестров. А когда стихает музыка, крепость превращается в идеальное место для прогулок мамаш с колясками – она просторна, пустынна и скучна.
Нови-Сад. XIX век.
Петроварадинской твердыне обязана своим возникновением столица Воеводины, Нови-Сад. Такое название, на латинский манер (Neoplanta), придумала городу в 1748 году, как считается, просвещенная австрийская императрица Мария Терезия. Прежде-то основанное торговцами-славянами напротив крепости селение именовалось просто “сербский город” (Ratzen Stadt)[75]. К началу XIX века расположенный в южном поясе венгерских земель двадцатитысячный Нови-Сад снова стал оправдывать прежнее название, поскольку по численности населения обошел остававшийся под османским контролем Белград, ведь сербы еще только боролись за создание своего государства. Нови-Сад пострадал в ходе революционных событий 1848 года, на две трети выгорел и потерял половину населения, однако сохранил романтическую репутацию “сербских Афин”: здесь издавались главные обновленческие газеты, здесь открылся первый сербский театр. В социалистическое время Воеводина, в которой и теперь проживает значительное венгерское меньшинство, имела равный Косову статус автономной области в составе Сербии, то есть была в некотором роде недореспубликой. Бурные политические перемены последних десятилетий превратили Нови-Сад в национальный город номер два, а кое в чем, прежде всего по части культуры, и в успешного соперника Белграда.
Центральная площадь Нови-Сада. Фото 1900 года.
В Нови-Саде живут несколько моих добрых знакомых, некоторые из них – вроде писательницы Мирьяны Новакович, автора историко-вампирской саги “Страх и его слуга” (вот как тонко она описала габсбургскую военную действительность: “За армией тянулся целый Дунай беженцев и целая Сава турецких шпионов”), – даже перебрались в этот без малого четвертьмиллионный город из Белграда, предпочтя мельтешению мегаполиса плавный ток Дуная и прекрасный, пусть и статичный, вид на Петроварадин. Умом я понимаю, в чем заключаются нови-садские прелести: ты находишься “по ту сторону” от Востока. Да, дыхание Балкан здесь чувствуется, но Воеводина вовсе не Балканы. Здесь другой космополитизм, здесь на губах привкус венгерской паприки, тут все по сербским меркам слегка по-немецки, а в харчевнях как местное блюдо подают словацкие галушки. Но вот внутренне, душой, я этот город чувствую довольно плохо: он вроде бы и в меру красив, и вполне современен, пусть даже и лишен ошеломительных объектов архитектуры, разных пикантных особинок и прочих предметов красоты. Может, такое отношение к Нови-Саду возникло оттого, что Сербию я знаю лучше многих других дунайских стран: чем детальнее знакомство, тем больше сомнений в точности понимания.
С Воеводиной тем не менее связано одно из самых сильных моих дунайских впечатлений. Как-то ранней осенью в хорошей компании я направлялся из Белграда в Нови-Сад, это путешествие от одного большого города к другому недлинное, не будет и сотни километров. На полпути мы отклонились от шоссе и, попетляв по зеленым лужайкам, грунтовой дорогой выбрались к старому руслу Дуная, заброшенному не только людьми, но и природой и оттого, наверное, смиренному. На берегу стоял беленький домишко с черепичной крышей, из трубы вился дымок, в кирпично-железной пеке (это такая печка) у плетеного забора подрумянивался поросенок, а в большом котле над костром булькал сдобренный пряностями рыбный суп. Заведение – только для своих, поскольку чужому ну как сюда попасть, – называлось “Край света”. Здесь не было ни асфальта, ни глупой музыки, ни электричества, ни ресторанного меню; здесь вообще не обнаруживалось никаких следов неправильной цивилизации; здесь была тишина, которую позволено нарушать только птицам, лягушкам и комарам, были лихорадочный закат да высокая простонародная кухня, обязанная своими достоинствами не новым технологиям, а натуральным продуктам и легким рукам повара. Мы сидели рядком за грубым столом в тени деревьев и хлебали обжигающую чорбу из глиняных мисок. Хлеб ломали руками. Сидели молча, потому что не надо было ничего говорить; случаются такие моменты, когда созерцание важнее беседы.
Русло реки покрывала тонкая ткань водорослей, вода остановилась, потому что ей уже некуда было течь, она добралась до края света. А на другой свет через старый Дунай уходили широкие деревянные мостки, в никуда, в полупрозрачное марево ряски и воздуха, потому что солнце слепило глаза и дальнего берега не было видно. Этот, наш мир заканчивался миской похлебки и чугунным казаном, а тот существовал в ином измерении, нематериальном, рождался из непонятного зеленого свечения.
У Иво Андрича, в творчестве которого идея разделения и объединения народов, как пишут литкритики, является чуть ли не основной, есть духоподъемное эссе “Мосты”, короткое, всего-то на две странички и один абзац. “Они принадлежат всем и каждому, одинаково относятся ко всем, – поет автор осанну мостам, – полезные, воздвигнутые всегда осмысленно, там, где в них возникает наибольшая нужда, они более долговечны, чем прочие сооружения, и не служат ничему тайному и злому”. Текст отлично написан, но каждый его вывод легко обратить в противоположность, потому что искусство свободного обращения со словом позволяет литератору вести мысль читателя едва ли не в любом направлении. В этом своем эссе Андрич выражает веру в благородное человеческое начало, мосты для него – “стремление людей связать, примирить, соединить… дабы избежать раздела и разлуки”. Ой ли?! А что, если это вовсе не так? А если задача в том, чтобы “завоевать, подчинить, поработить”? Ведь именно поэтому император Траян строил мост через Дунай на пути в Дакию, а Людовик VII – на пути к Господнему Гробу. А если мосты недолговечны, если их разрушает советская артиллерия или натовская ракета, пусть даже в целях борьбы с мировым злом?
Дальнее движение представляется романтику Андричу единственной достойной стремления целью, поскольку “наша жизнь – переход, мост, края которого уходят в бесконечность… А вся наша надежда на той стороне”. И вот я глядел на ту сторону реки, но не видел другого берега, мне мешали теплые солнечные лучи. Почему же все-таки наша надежда не на этой стороне, не на этом – ближнем, своем – краю света?
11
Дунай. Русские берега
Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
Звучной славой украшайся.
Магомета ты потрёс!
............................
Воды быстрые Дуная
Уж в руках теперь у нас;
Храбрость Россов почитая,
Тавр под нами и Кавказ.
Гавриил Державин. Гром победы, раздавайся! 1791 год
Для простоты давайте будем считать, что Киевская Русь – средневековое государство, возникшее в результате объединения восточнославянских и финно-угорских племен под властью княжеской династии Рюриковичей, – основана в 862 году. Именно тогда, если верить “Повести временных лет” летописца Нестора, послы уставших от междоусобиц чуди, ильменских славян, кривичей и племени весь призвали из-за моря в Ладогу и Новгород варяжского конунга Рюрика (от древнескандинав. Hrorekr – “славой могучий”). Или же варяги попросту завоевали славянские земли. “Славой могучий” явился в районы будуего княжения не один, но вместе с братьями Синеусом и Трувором, а также со всем своим родом, названным в летописях русь. Самое известное (выдуманное художником и скульптором академиком Михайловым) изображение Рюрика – трехметровая бронзовая скульптура на среднем ярусе памятника “Тысячелетие России” в Новгороде: суровый дядька в остроконечном шлеме, запаянный в кольчугу, поверх которой накинута звериная шкура, опирается на щит с надписью “Лета 6370”. Эта дата в переводе с византийского счисления как раз и обозначает “начало земли русской”. Смотрит новорусский князь на юг, как следует из символики монумента, в сторону Киева. И в сторону Дуная.
Сведения о раннем детстве нашего Отечества основаны на мифических и полумифических сказаниях. Быть может, “начало русской истории” стоит сдвинуть на десятилетие вперед или назад (как это сделал автор 29-томной “Истории России с древнейших времен” Сергей Соловьев). За два года до официальной даты “полюбовной сделки” варягов и славян итальянские и византийские хронисты зафиксировали, возможно, первый набег руси на окрестности Царьграда. Известно даже число – 18 июня: “Пришли росы на двухстах кораблях, которые представительством Всеславнейшей Богородицы были повержены христианами, полностью побеждены и уничтожены”. “Представительство Всеславнейшей” – это божественная риза Девы Марии, которую окунули в море напуганные варварами византийцы, после чего Босфор разбушевался и разметал русские корабли. Варвары убрались на север без решительной победы, хотя и с богатой добычей. Ушли тем же путем, которым пришли: не по суше через Балканы, а на ладьях-дубасах по Черному морю и Днепру.
Дунай представлял собой рубеж по дороге на Константинополь, который русь и русские намеревались покорить, да так и не покорили. В 943 году князь Игорь (Ingvarr – “охраняющий имя Бога”), в очередной раз отправившийся вместе с союзниками-половцами воевать Царьград, встретился с византийскими послами “где-то на Дунае” и достиг с ними договора, согласившись за отказ от похода взять “злато и паволоки”. В 957 году вдова Игоря княгиня Ольга (Helga), впоследствии русская святая, совершила благочестивое путешествие в Константинополь, где, по-видимому, и была крещена.
Киевская Русь тянулась к югу. Князь Олег (Нelgi – “святой”), тот самый, чей “щит на вратах Цареграда”[76], покинув после смерти Рюрика Новгород, утвердился в Киеве; внук Рюрика Святослав покинул и Киев, отправившись еще дальше покрай моря. Дневнерусский порыв не ослабевал десятилетиями, поскольку в основе его лежало стремление взять под надежный контроль водный торговый маршрут от Балтики до Проливов. Этот процесс военного, торгового, духовного тяготения примитивных северных соседей к блестящей Византийской империи французский историк поэтически назвал “медленным скольжением к солнцу”. Солнце, как известно, манит, но обжигает. Морская часть путешествия “из варяг в греки”, по которому ежегодно отправлялись славянско-варяжские караваны, проходила вдоль румелийского берега. Для выхода из устья Днепра в Черное море долбленым судам требовалась дополнительная оснастка; одним из пунктов, приспособленных для установки новых парусов, был остров Фидониси (теперь Змеиный) в 35 километрах от дельты Дуная. Путь “из варяг в греки”, оформившийся в середине IX века и утративший значение после разграбления в 1204 году Константинополя крестоносцами и монголо-татарского нашествия, имел многочисленные ответвления, в том числе западное: по Дунаю в глубь Европы.
Первые значительные русские боевые кампании на берегах Дуная провел князь Святослав. В 968 году византийский император Никифор Фока за пятнадцать кентинариев (450 килограммов) золота купил древнерусское союзничество в борьбе с Болгарским царством. 26-летний Святослав тут же вторгся в Болгарию “и взял их городов 80 по Дунаю, и сел княжить в Переяславце, беря дань с греков”. Местонахождение Переяславца (Малого Преслава) науке неизвестно, новая столица Святослава так и осталась мифическим городом. Одни историки отождествляют Переяславец с дунайской крепостью Доростол (теперь Силистра), другие – с тогдашним центром Первого Болгарского царства Велики-Преславом, иные указывают, что город располагался в дельте Дуная. В любом случае в своей задунайской резиденции князь пробыл недолго: получив тревожное известие об осаде Киева печенегами, русская дружина поспешила к Днепру.
Печенеги ушли от Святослава в степь. Для верности князь совершил быстрый поход на хазаров, чтобы, справив тризну по скончавшейся летом 969 года матери, Ольге, вернуться на Дунай. “Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце Дунайском. Там – середина моей земли, там собираются всякие блага: от греков – золото, ткани, вина и плоды, от чехов и угров – серебро и кони, из Руси – меха, воск, и мед, и рабы”, – цитирует князя летописец. Русское войско в тридцать или шестьдесят тысяч ратников, сопровождаемое конницей венгров и печенегов, снова явилось на челнах к Доростолу, но в крепости не задержалось. Киевский князь не согласился с новым византийским императором, армянином Иоанном I Цимисхием, в вопросах выплаты дани, и русская армия опять двинулась на юг. Византийцы пытались убедить Святослава покинуть Болгарию, но князь вознамерился прочно обосноваться на Дунае. Тогда в апреле 971 года флот ромеев блокировал устье реки; гоплиты и катафрактарии пленили в Преславе болгарского царя Бориса II, перебив русский гарнизон крепости. Святослав неважно подготовил и оборону Доростола, однако все-таки смог продержаться в осажденной с воды и суши цитадели больше трех месяцев. Наконец князь смирил гордыню и предложил переговоры. Состоялось свидание с Цимисхием: Святослав обязался не воевать с Византией и уйти с придунайских земель, а император отпускал противников восвояси.
Варварская рать оставила Доростол. Для Святослава дунайская экспедиция оказалась роковой, в Киев он не вернулся: у днепровских порогов русское войско угодило в устроенную печенегами засаду. Из черепа убиенного князя хан Куря повелел изготовить оправленный в золото кубок. Обидчик Святослава Цимисхий просидел на троне еще четыре года, пока его не отравили придворные. Николай Карамзин называл Святослава “Александром Македонским нашей древней истории”, но походы этого храброго и кровожадного князя не превратили Нижний Дунай в реку, разрезавшую русские земли пополам. С той поры и до сегодняшнего дня на протяжении тысячи лет истории Дунай оставался для Руси-России локтем, который не укусишь, как ни старайся.
После крещения князя Владимира, сына Святослава, в отношениях Руси и Византии вражда долго перемежалась с сотрудничеством. С одной стороны, по крайней мере до начала XI века в составе императорской армии сражался корпус варяжско-славянских наемников. С другой стороны, от мечты о взятии Константинополя в Киеве не отказывались. Один историк-византинист сказал о чувствах ромеев к славянским варварам цветисто: “На протяжении больше чем ста лет русские занимали выдающееся место в комнате страхов, сотворенной богатым воображением византийского народа”. Последний древнерусский поход на Босфор организовал Ярослав Мудрый в 1043 году. Византийцы тогда разбили киевский флот в сражении у маяка Истресту. Каждому пленному отрубили правую руку – и выставили отнятые конечности на стенах крепости. Всего через три года после этого Константинополь и Киев заключили очередной договор о союзничестве.
Первая серьезная угроза целостности Киевской Руси возникла после смерти в 1015 году Владимира Святославича: пятеро его сыновей не поделили отцовское наследство. Рубежом, наметившим распад единого государства, считается 1132 год, когда скончался последний из по-настоящему великих киевских князей, Мстислав. Раздоры его наследников привели к всеобщей междоусобной войне, о которой новгородский летописец написал: “И раздрася вся земля Русская”. К той поре половцы, сменившие хазаров и печенегов в роли главных кочевников Понтийских степей и превратившие их в Половецкое поле, фактически отрезали от Киевской Руси земли Причерноморья. Торговля с ромеями и попытки осмысленной русской колонизации низовий Дуная постепенно сходили на нет хотя в XII–XIII веках эти земли, граничившие с Византией и Венгерским королевством, могли находиться в формальной зависимости от Галицкого (позже от Галицко-Волынского) княжества: одни историки в это верят, другие это отрицают. В “Слове о полку Игореве” сказано о занимавшем стол в Галиче (1157–1187) князе Ярославе Осмомысле: “Высоко седиши на своем златокованнем столе, подпер горы угорскыи своими железными полки, заступив королеви [угорскому] путь, затворив Дунаю ворота, меча бремены чрез облаки, суды рядя до Дуная”. Осмомысл думал за восьмерых, но силы его были небезграничны.
В низовьях Дуная селился беглый люд разного роду и племени, в том числе славяне, скрывавшиеся от княжеских, боярских, половецких притеснений. Сведения об этих берладниках (от города Бырлад на одноименной речке, левом притоке левого дунайского притока Сирета), или бродниках (от “бродить”), встречаются в нескольких русских летописях. Непутевый звенигородский князь Иван Ростиславович, в 1145 году пытавшийся захватить власть в Галиче, даже получил прозвище Берладник, поскольку искал военно-политическую опору у этих новых дунайских переселенцев (“стал в городах Подунайских”, сообщает о нем Ипатьевская летопись). Берладники-бродники промышляли рыболовством, с половцами ходили в походы против русских, с русскими – в походы против половцев; в 1223 году отдельным отрядом участвовали в важной битве с монголами на реке Калке. “Берладскую землю” некоторые исследователи называют предшественницей Молдавского княжества, другие считают берладников кем-то вроде протоказаков. Конец этой вольнице – как и старорусским претензиям на владение низовьями Дуная – почти на полтысячелетия положило в 1237–1240 годах нашествие хана Батыя. Монголы погубили около половины жителей Киевской Руси (составлявшее, по приблизительным оценкам, четыре-пять миллионов человек), уничтожили ее развитую городскую культуру; южные русские земли чуть ли не целиком потеряли оседлое население. Все князья признали себя зависимыми от Монгольской империи. Венгерский король Бела IV писал римскому папе, что данниками хана стали “все области, которые граничат с востока с нашим королевством: Россия… бродники, Болгария”. И только в плавнях дунайской дельты скрывались от монгольских разъездов сохранившие свободу нищие охотники-рыболовы. Арабские авторы времен хана Узбека (1313–1342) называют Дунай в числе самых крупных рек Золотой Орды.
При внимательном изучении карты Российской Федерации на ней обнаруживаются две речки Дунай (в Ярославской и Архангельской областях), два поселка Дунай (в Приморском крае и Ленинградской области), три деревни Дунай, а также один архипелаг – в дельте реки Лены, названный по фамилии осваивавшего Заполярье енисейского казака Константина Дуная[77]. В Киевской и Удельной Руси некалендарное, не попавшее в святцы имя Дунай иногда давали детям в честь речного духа, обычай поклонения которому славяне переняли, как считается, у скифов и сарматов. Из одного стародавнего документа – Волынской летописи – следует, что при дворе Владимира-Ивана Васильковича, княжившего во Владимире-Волынском ближе к концу XIII века, состоял бивший ляхов, ятвягов и литвинов воевода по имени Дунай. Есть и другая, мифологическая сторона лингвистической истории: одного из популярных персонажей русского эпоса, богатыря киевского цикла, звали Дунаем. “Тихий” Дунай – трагический герой по крайней мере трех значимых былин. Одна былина отправила этого Дуная Ивановича, в прошлом служившего королю Литвы, сватать его дочь Апраксу за князя Владимира Красное Солнышко. На возвратном пути в Киев богатырь на беду повстречал свою давнюю тайную любовь, королевичну Настасью, и после опасных приключений привез ее в стольный русский град невестой. Чтобы добиться взаимности литовской красавицы, Дунаю пришлось сперва победить ее в сражении. Но вот уже сыграна двойная свадебка, вот уже и пир горой, и молодецкое веселье в Киеве. В стрельбе из лука ловкая Настасья превзошла супруга: сначала пронзила вострой стрелой лежащее на его голове серебряное кольцо, а затем не промахнулась и по лезвию ножа, расщепив стрелу. Добрый же млодец в первый раз недострелил, во второй перестрелил, а в третий “наметил Настасье в ретиво сердце”, после чего еще и разрубил молодую жену пополам. “Распластал ей да чрево женское” Дунай свет Иванович и убедился, что умерщвленная королевична была беременна чудесным ребеночком: “по коленца ножки в серебре, по локоточки рученьки в золоте, на головушке по косицам звезды частые”. Тогда Дунай бросился на меч и скончался в корчах. Из богатырской крови его, гласит былина, и взяла начало река Дунай, а из крови королевичны образовалась существующая только в легенде Настасья-река.
- Где пала Дунаева головушка,
- Протекла речка Дунай-река,
- А где пала Настасьина головушка,
- Протекла речка Настасья-река.
Тут и сказке конец. Так и завершается эта, по замечанию фольклориста Владимира Проппа, “совершенно изумительная по глубине замысла и художественности былина”, в которой женское начало оказывается превосходнее мужского. Другой толкователь славянского эпоса, Орест Миллер, еще в позапрошлом столетии высказал предположение о том, что Дунай Иванович олицетворял не только Дунай, но и реку вообще. Конечно, реку не земную, а небесную, любое вместилище туч; как и многие богатыри, Дунай олицетворял темные или светлые силы природы.
В русских былинах, песнях и обрядах Дунай, с одной стороны, главная река, центр, притягивающий к себе множество водных потоков. С другой стороны, Дунай представляет собой рубеж, за которым заканчивается всякая привычная жизнь, иногда заканчивается жизнь вообще. Обиженные князем Владимиром богатыри покидают родную землю и уходят обычно за Дунай. В песнях переправа через Дунай символизирует брачный союз; невесты прощаются с рекой как с воплощением девичьей вольности; Дунай еще и символ свободы – река заодно с девицей, если та не хочет вступать в брак. Дунайская вода исцеляет больных и раненых, но связана и со смертью. Вот занемогший постылый муж просит принести ему воды из Дуная, но жена не торопится бежать к берегу с коромыслом, и супруг умирает. Часто Дунай – та самая “Забудь-река”, за которую лежит последний путь и из-за которой никому не суждено вернуться. В заговорах нередок мотив святости Дуная, а в святочных песнях встречаются припевы “Да и за Дунай”, “Дунай, Дунай, больше век не знай”.
Один из старых мотивов русского фольклора, связанных с Дунаем, встречается в “Слове о полку Игореве”: Ярославна из Северской земли собирается “зегзицей” (кукушкой) и лететь “по Дунаеви” в поисках любимого. Степан Разин, как рассказывает народная песня, в конце жизни оказывается на Дунае: атаман просит перевезти его на другой берег и похоронить у “белого камешка” на перепутье дорог. “Бел горюч камень” в русском эпосе – “пуп земли”, центр Вселенной, у которого сходятся пути. Значит, сходились они и на Дунае. Персонажами русского фольклора выступали наряду с Дунаем Дон и Днепр Ивановичи, а также их не снабженные отчествами сестры, например Двина, Вазуза, Волга.
Хотя в былинные эпохи восточнославянские племена населяли лишь верховья Волги, да и то слегка, именно Волга по итогам тысячелетия русской истории – главная река Отечества. В летописях X–XI столетий Волга обозначалась как дальняя граница Древней Руси, а с XVI века, по тонкому замечанию этнографа, “в волжских водах отразилось расширение русского государственного горизонта”. Это правда: начиная с походов Ермака Тимофеевича Волга превратилась в отправную линию рискованных и прибыльных предприятий по приращению пространств России. Вот примерно такой же линией во второй половине Х века служил для ратников князя Святослава Дунай, с теми только поправками, что ратники эти в большинстве своем не знали Христа и чувство родины у них было совершенно иным, поскольку иной была сама родина. Но к тому времени, когда на волжских берегах стали разворачиваться значительные русские события, Дунай для России оказался потерян: и фактически, как рубеж завоеваний, и, в заметной мере, в качестве художественного обраа. Метафизически рассуждая, Дунай – это Волга наоборот: ведь если русскому продвижению на юго-запад в середине XIII века положила предел монгольская экспансия, то триста лет спустя русские погасили последние очаги Золотой Орды на восточных, волжских берегах, в 1552 году завоевав Казанское, а в 1556 году Астраханское ханства.
Волга, крупнейшая европейская река, целиком протекает внутри и посередине России, а до Дуная русские, получается, толком так и не дотянулись. А тянулись ведь после Святослава, от Петра I до Николая II и Иосифа Сталина: два с половиной столетия изнурительных войн, чередовавших успехи с неудачами. Пролитая кровь не окупилась, русская имперская идея потерпела на дунайских берегах историческое поражение, в конце XX века страна снова потеряла выход к дельте. Такая река не может служить метафорой русской победы, потому и нет ей заметного места в новом отечественном эпосе.
Дунай вообще оказался слишком велик для расчерченной на небольшие национальные парцеллы Центральной Европы – он общий и ничей, он воплощает идею транзита, соединяя и разделяя разные языки и народы. Отсюда и уникальность понятия “придунайские страны”, ни об одной другой реке так не скажешь, нигде больше в мире одни и те же берега не собрали такого количества государственных флагов. А Волга протянулась с севера на юг русским стержнем, национальным позвоночником, стала народным идеалом вожделения и обладания от макушки до пяток. После развала советской империи Казахстану достался только один рукав волжской дельты, Кигач. Волга – женское начало России, мать-река, и образ ее – парафраз народного страдания (бурлаки) и народной жертвенности (“За Волгой для нас земли нет!”), русского бунта (Степан-Емельян Разин-Пугачев) и русского подвига (Сталинградская битва). Волга – метафора национальной судьбы, и этот образ закреплен в массовом сознании мифологией XIX и XX столетий, причем советская традиция естественным образом продолжила русскую. Волга многократно описана, нарисована, воспета, переосмыслена деятелями русской культуры. Вот Russian Volga Top 5: Николай Некрасов, Илья Репин, Максим Горький, Федор Шаляпин, Людмила Зыкина. Дунаю, конечно, не под силу выставить столь сильную пятерку в отечественной культуре. Так что это Волга – река русских вечности, воли и постоянства. Не зря Волга, говоря словами Александра Твардовского:
- Семь тысяч рек,
- Ни в чем не равных:
- И с гор стремящих бурный бег,
- И меж полей в изгибах плавных
- Текущих вдаль – семь тысяч рек
- Она со всех концов собрала…
Волга однажды взята русскими и никому не отдана, а потому она и есть Россия, даром что на берегах ее обитали и обитают татарские, башкирские, чувашские инородцы. Но если Волгу русские не отдали, то Дунай они так и не завоевали. Русская Волга течет не тихо, не скоро, а как следует. “Из какой реки воду пить – той и славу служить!”
В 1711 году Петр I, воодушевленный успехами в войне против шведов, решил повторить подвиг князя Святослава и совершить глубокий поход за Дунай. Царь надеялся поднять на борьбу с турками христианских вассалов Османской империи, но его кампания окончилась неудачей. У реки Прут, южнее Ясс, русская армия попала в окружение; Петр завершил поход ценой потери берега Азовского моря. Дунай увидели лишь пять тысяч драгун из дивизии генерала Карла Ренне. Его экспедиционный корпус в день подписания мирного договора, не зная о царской капитуляции, штурмовал приречный город Браилов (теперь Брэйла в Румынии). Дауд-паша с гарнизоном простоял ночь и сдался, но получил крепость обратно через трое суток, как только из Ясс прибыли вестовые.
На берегах Дуная русские толком не воевали несколько веков и вот вернулись. Поговорка “Дунай шумит – русские идут” наполнилась смыслом: Российская империя провела на речных фронтах семь войн против турок – пять выиграла, две проиграла. Если я верно посчитал, в XVIII–XIX веках состояние войны на территориях, прилегающих к Нижнему Дунаю, продлилось в общей сложности почти тридцать лет. От кампании к кампании зона боевых действий все дальше смещалась на юг, русские сражались на чужой территории и постепенно приращивали свою. Эти войны для обоих противников были в равной степени захватническими, Петербург и Стамбул выясняли отношения на своих окраинах. Лозунг защиты христианским царем единоверцев идеологически столь же малосостоятелен, как лозунг джихада под знаменем пророка, мотивировка “православные против басурман” годится только для внутреннего пользования, поскольку ничем не отличается от мотивировки “правоверные против гяуров”. Не срабатывает и “теория прогресса”: государство Османов, как считают многие историки, до поры до времени было и либеральнее, и просвещеннее государства Романовых.
Петербург обосновывал свой порыв за Дунай и “морально-нравственными” обстоятельствами, о которых подробно писал, путешествуя на рубеже XIX и XX веков по Балканам и ссылаясь на более ранние исследования славистов, этнограф и губернатор Бессарабии Алексей Харузин: “Русское национальное самосознание может утвердиться лишь тогда, когда найдет в себе естественную опору в более широком славянском племенном самосознании. Последнее должно его питать и придавать ему более определенный и осмысленный характер”. Во имя этого “славянского братства” русские вступались перед турками за сербов и болгар, но ощущение этноязыковой общности не мешало России в те же годы кровавым образом подавлять восстания в Польше. Герои России, лучшие шпаги империи, кавалеры Святых Георгиев верой и правдой служили царю и жаждали наград, титулов, положения. Любовь к Отечеству воплощалась в преданности монарху. Во имя этой преданности Александр Суворов ловил Емельяна Пугачева, Иван Дибич разоблачал декабристов, Михаил Кутузов усмирял польских конфедератов и крымских татар, Иван Паскевич боролся с Венгерской революцией.
Дунай целое столетие оставался главным рубежом большинства крупных маневров российской и османской армий западнее Черного моря: хитро форсировать реку, овладеть крепостью на правом или левом берегу, осадить или удержать ее было задачами множества кровопролитных эпизодов боевых кампаний. Силистрия, Рущук (теперь Русе в Болгарии), Журжа (Джурджу в сегодняшней Румынии) многократно переходили или передавались из рук в руки. Крепости в низовьях Дуная – Килия, Исакча, Тулча, Галац, Браилов – на время военных конфликтов становились русским тылом. Постепенно ось противостояния “сползла” к хребту Стара Планина (другое название – Балканские горы). В 1829 году армия генерала Дибича преодолела считавшиеся до того неприступными перевалы и впервые на время заняла Варну, Бургас и Адрианополь (Эдирне).
Собственная дунайская граница у России появилась в 1808 году. Адрианопольский договор 1829 года целиком включил в состав империи Романовых дельту Дуная; это был предел русского госпроникновения на юго-запад Старого Света. Россия, к неудовольствию Европы, прежде всего Великобритании, Германии и Австрии, установила на реке единоличный контроль над режимом судоходства[78]. Международное раздражение по этому поводу стало одной из причин Крымской войны (1853–1856), по итогам которой границу отодвинули на сотню километров к северу. До 1877 года Россия вообще лишилась выхода к реке.
В работе “Силовое поле Суворова” военный историк Борис Артамонов, рассказывая, в частности, о дунайских кампаниях российской армии, вводит в оборот понятие “силовое поле”. Ученый считает это поле вполне материальным фактором и определяет как “коллективную психическую энергию, выплеск боевого духа, оказывающий подчас решающее воздействие на противника”. Эффект силового поля зависит от степени воодушевления солдат идеей победы и от накала державных инстинктов. “С крестом в руке священника, с распущенными знаменами и с громогласной музыкой взял я Измаил”, – вспоминал о своей победе Александр Суворов. “Зенит боевого духа” Российской империи, высчитал Артамонов, пришелся на 1770–1814 годы (за это полустолетие Петербург провел три войны с турками, четыре кампании против Наполеона, по две войны со шведами и с персами, дну с Англией, трижды участвовал в разделах Польши). Русский театр военных действий тогда простирался от Финляндии до островов Эгейского моря, от Парижа и Швейцарских Альп до Талышского ханства на каспийском берегу.
ЛЮДИ ДУНАЯ
АЛЕКСАНДР СУВОРОВ
бич турок
Раннему и быстрому продвижению по службе Александр Суворов (1729–1800), выходец из провинциального дворянского рода, был обязан не только своим выдающимся способностям командира, но и положению при императорском дворе отца, генерал-аншефа и первого русского губернатора Восточной Пруссии. Восхождение через четыре чина, от поручика до полковника, Суворов совершил всего за восемь лет. В 1763 году он получил в командование Суздальский пехотный полк, уже будучи представлен Екатерине II. Суворов, среди заметных военных деяний которого подавление бунта Пугачева в 1775-м и восстания в Польше в 1794 году, принял участие в двух Русско-турецких войнах. В сражениях против армий Османской империи на дунайских фронтах Суворов одержал семь из примерно шестидесяти своих значимых военных побед. Впервые за Дунай он попал генерал-майором в 1773 году: в мае и июне отряду Суворова довелось дважды брать нынешний Тутракан – крепость Туртукай (орден Святого Георгия II степени), в сентябре того же года он разбил неприятеля у города Гирсово (ныне Хиршова в Румынии). Местечко Козлуджи неподалеку от Варны, где русская армия при решающем вкладе корпуса генерал-поручика Суворова добилась перелома в войне 1769–1774 годов, теперь называется Суворово. В ходе кампании 1789 года дивизия генерал-аншефа Суворова одержала победы при Фокшанах (бриллиантовый крест и звезда к ордену Андрея Первозванного) и у реки Рымник (титул графа Рымникского, орден Святого Георгия I степени, шпага с бриллиантами и надписью “Победителю визиря”, бриллиантовый эполет и драгоценный перстень, а также титул графа Австрийской империи). С Рымником связана не только слава, но и трагедия графского рода: сын полководца, 26-летний генерал-лейтенант Аркадий Суворов, утонул в этой реке во время кампании 1811 года. В декабре 1790 года Александр Суворов взял штурмом Измаил, важную турецкую крепость в низовьях Дуная, получив почетное звание подполковника Преображенского полка (полковником была сама императрица, но Суворов рассчитывал не на формальное звание, а на чин генерал-фельдмаршала). По обычаю той поры, город отдали солдатам на разграбление; десять или пятнадцать тысяч мирных жителей было вырезано. В европейских газетах помещали карикатуры на Суворова, изображая его варваром в окровавленной львиной шкуре. Людовик XVIII назвал покорителя Измаила “мечом России и бичом турок”. В 1913 году близ города Фокшаны в память о битве у Рымника установлен конный памятник Суворову работы Бориса Эдуардса, подарок России Румынии. После начала Первой мировой войны монумент демонтировали и вернули дарителям. Памятник на деревянных подмостках установили в Одессе только в середине 1930-х годов, через десятилетие после смерти покинувшего советскую Россию скульптора. В 1945 году монумент перевезли в Измаил; еще через годы в Тульчине (Винницкая область) и Одессе установили копии. В 1959 году румынский скульптор Маркус Бутиною отлил свою версию бронзового всадника с ликом Суворова. Этот памятник, как некогда работа Эдуардса, украшает окрестности Фокшан.
“Никогда ни один народ не отождествлялся до такой степени со своим правительством, как русский народ в эти годы побед”, – писал философ Петр Чаадаев. Суворов, сутью натуры которого биографы считают несгибаемый дух и неустрашимость, по мнению Артамонова, и в историю вошел как непревзойденный творец психологического “пространства силы”. Особое значение фактор силового поля приобретал в столкновении с противниками, которые, подобно армиям Османской империи или Наполеона Бонапарта, сами отличались умением взвинчивать коллективную энергию. В сентябре 1789 года (битва у Рымника) семитысячный отряд неистового русского генерала совершил за трое суток марш в 80 верст, соединился с союзным австрийским корпусом, чтобы “с храбростью и фурией” нанести удары по трем турецким лагерям. Стотысячная армия Юсуф-паши потеряла каждого пятого солдата и сотню знамен. Французский военный писатель так характеризовал таланты Суворова: “Если победа не давалась добровольно в руки ему, своему любимцу, то он ее насиловал”.
Самый величественный суворовский подвиг на Дунае, взятие в декабре 1790 года крепости Измаил, на четверть века дал Романовым императорский гимн (куплет из оды Гавриила Державина “Гром победы, раздавайся!” вынесен в эпиграф этой главы). Но по итогам “суворовской” войны Россия выхода к Дунаю не получила, вскоре после заключения мира Измаил вернули Османской империи. Вообще, эта многострадальная крепость пережила девять военных кампаний, пятикратно русские осады или штурмы оканчивались неудачно. За двадцать лет до виктории Суворова город, первым из русских полководцев, взял без боя фельдмаршал Николай Репнин, через 18 лет после Суворова это удалось сделать, тоже не предпринимая штурма, генералу Андрею Зассу.
Суворовский натиск 11 декабря 1790 года остался в измаильских летописях верхом исторической драмы. Вспомним школьный учебник: как же надменно командующий гарнизоном крепости сераскир Айдозле Мехмет-паша в ответ на честное русское предложение капитулировать сообщил: “Скорее Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, чем Измаил будет взят!” Историк Александр Петрушевский в классическом труде “Генералиссимус Александр Суворов” (1884) вносит нужную корректировку: пытаясь выиграть время, сераскир прислал противникам уклончивое вежливое письмо, а знаменитую фразу произнес один из подручных пашей в переговорах с офицером-парламентером.
Но небо не упало, Дунай не иссох, и закаты над рекой все так же роскошны: “В лице маленького, сухопарого, неказистого старичка русским явилась победа”. Мехмет-пашу без жалости закололи гвардейцы Фанагорийского полка. Не умаляя значения суворовского военного гения, отечественные историки в последние десятилетия исправляют сложившееся в советское время понимание измаильской виктории: эта твердыня, оказывается, была почти беззащитной со стороны реки и, за исключением нескольких бастионов, земляной.
Поскольку по условиям Парижского мирного договора 1856 года инженерные сооружения крепости русским пришлось взорвать, а земляные укрепления срыть, то взятие Измаила остается виртуальным триумфом. Главным свидетельством дунайской победы вот уже сорок лет служит диорама размером восемь на двадцать метров работы Евгения Данилевского и Вениамина Сибирского из Студии военных художников имени Грекова. В пору зрелого социализма эта мастерская работала не хуже фабрики: живописцы поставили производство художественных эпопей о доблестях русского оружия на поток и изготовили более семидесяти таких вот масштабных полотен, поучаствовав еще и в международных проектах вроде оформления Мавзолея Кемаля Ататюрка в Анкаре. Измаильскую диораму – русские герои, не щадя животов своих, громят врага и под шквальным огнем карабкаются на неприступные каменные стены – разместили в здании бывшей Малой ханской мечети, уцелевшем только потому, что генерал-аншеф Суворов распорядился приспособить его под гарнизонную церковь. Открыть парадную экспозицию торопились в 1973 году, к 9 Мая, чтобы соединить таким образом в народной памяти две разные победы, что, по убеждению советской власти, способствовало общей славе Отечества и торжеству коммунистической идеологии.
Украинская независимость внесла поправки в концепцию измаильского триумфа: теперь повсюду указано, что крепость взяли “войска Александра Суворова и украинские казаки”. С фактической точки зрения это правда: при подготовке штурма и при штурме отличились семь тысяч бойцов Черноморского казачьего войска атамана Захария Чепеги и полковника Антона Головатого. С другой стороны, понятно, что “украинцы” составляли неотъемлемую часть тридцатитысячной армии Александра Суворова, вовсе не являясь его равноправными союзниками. Кстати, в кампании 1787–1891 годов за матушку императрицу воевали так называемые верные казаки, а под знаменами султана Селима III сражались казаки “неверные”.
Описание яростного суворовско-казацкого натиска, данное давным-давно Петрушевским, подтверждает новые выводы историка Артамонова: “Штурм отличался нечеловеческим упорством и яростью турок: они знали, что пощады не будет… Упорство безнадежного отчаяния, в котором принимали участие даже женщины, могло быть сломлено только крайним напряжением энергии атаковавших, высшею степенью возбуждения их духа… Храбрость русских войск дошла до совершенного отрицания чувства самосохранения. Офицеры бились как рядовые, переранены и перебиты в огромном числе… Солдаты рассвирепели: под их ударами гибли все – и оборонявшиеся, и безоружные, и женщины, и дети; обезумевшие от крови победители криками поощряли друг друга к убийству”.
Измаильская битва – отчаяние побежденных и свирепость победителей – произвела сильное впечатление на европейское общество, казалось бы, привыкшее к жестоким войнам. Очарованный Востоком Джордж Гордон Байрон сочинил в 1818–1824 годах эпическую поэму “Дон Жуан”, отправив главного героя-сердцееда в составе русской колонны на штурм турецкой крепости: “Там был отменно крепкий бастион, как плотный череп старого солдата”. Поэт и проклинал ужасы войны, и иронизировал над боевой страстью атакующих. Главный подвиг байронического персонажа заключается не в ратной доблести, а в спасении младой турчанки от бесчинств разгоряченных сражением и лишившихся человеческого облика казаков (судя по всему, не украинских, а донских). Суворов же у Байрона – и кровавый ангел, и бес (“то бог, то арлекин, то Марс, то Мом[79]”), словно динамо-машина, генерирующий то самое биополе, “пространство силы”:
- Так слушаются овцы своего
- Барана; так слепые от рожденья
- Идут, не опасаясь ничего,
- За собачонкой – странное явленье!
- Звон бубенца – вот сущность, черт возьми,
- Людей великих власти над людьми.
Несмотря на преклонение английского поэта перед величием русского полководца (отвагой и жестокостью, как сказано, превосходящего Тимура и Чингисхана), победители предстают в поэме Байрона куда большими варварами, чем побежденные. Взять хоть вот эти строки о “чудо-богатырях”:
- И кожей правоверных мусульман
- Свой полковой чинили барабан.
Должно быть, такое прочтение суворовской виктории не пришлось по нраву отечественным историографам, поэтому “Дон Жуана” в связи со взятием Измаила цитировали и цитируют скупо. Что и говорить, не чуждый сатиры Байрон – это не Гавриил Державин с его верноподданнической одой.
- Солдаты взвыли яростней зверей;
- Так, бешенством великим потрясенный,
- Во чреве Этны, злобой обуян,
- Икает расходившийся титан.
Комендантом Измаила назначили 45-летнего генерал-майора Михаила Кутузова-Голенищева, командовавшего при штурме крепости 6-й колонной суворовских войск (“Кутузов шел у меня на левом крыле, но был правой моею рукою”). “Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся… – писал комендант Измаила супруге Екатерине. – Надобно в порядок привести город, в котором одних турецких тел больше пятнадцати тысяч”. Город привели в порядок: “турецкие тела” сбросили в Дунай; места захоронения защитников русского Отечества неизвестны. В Измаиле нет ни кладбища-1790, ни памятника павшим, только вдохновенный Суворов вечно гарцует на бронзовом скакуне. Потери победителей за двенадцать часов сражения оценили в две тысячи человек, но многие историки подвергали эти цифры сомнениям, увеличивая их в четыре-пять раз.
Как и для Суворова, для Кутузова эта кампания была второй против турок (а в 1811 году случится еще и третья[80]), хотя прежде вести боевые действия на Дунае ему не приходилось. Однако с Дунаем как с рекой, а не как с рубежом для форсирования Кутузов познакомился много раньше. После того как в 1774 году 28-летним комбатом он получил под Алуштой басурманскую пулю в висок (правый глаз “искосило”, но зрения подполковник не потерял), императрица отправила храброго офицера лечиться в Австрию. Два мирных дунайских года Кутузов употребил на образование и усовершенствование души: в 1776 году в Регенсбурге, на самой северной речной дуге, он вступил в масонскую ложу “К трем ключам”.
В долину Вахау, уже в генеральском звании и во главе русской армии, Кутузов снова попал в 1805 году, когда его долгая военная карьера клонилась к закату, но парадоксальным образом еще не вошла в зенит. Кутузов и в Австрии, как семь лет спустя под Москвой, совершил отступательный маневр, причинив под дунайскими городками Амштеттен и Дюрнштайн чувствительные поражения наполеоновским маршалам. Попутно случилась неприятность: в ночном бою драгуны генерал-лейтенанта Дмитрия Дохтурова случайным огнем ухлопали фельдмаршала союзных войск Йохана Хенриха фон Шмитта, а ведь он считался одним из лучших штабных умов австрийского императора Франца II. В целом дунайский марш-маневр удался, однако всего через две недели в “битве трех императоров” под Аустерлицем (теперь чешский городок Славков-у-Брна) русско-австрийская армия под общим командованием Кутузова была разгромлена. Кутузов и тут, по своему обыкновению, не хотел генерального сражения, но настоял молодой государь. Александр и обвинил в унизительном для достоинства империи поражении своего умудренного опытом командарма: “Аустерлиц произошел из-за лживого характера Кутузова”.
Талантливый военачальник, Кутузов использовал хитрость не только на поле боя: генерал провел с Екатериной II последний перед ее кончиной вечер, ужинал с Павлом I накануне его убийства, однако на Александра обаяния кривоглазому полководцу не хватило, этот император его недолюбливал. Но лучшего стратега у его императорского величества не было. Австрия вышла из войны, русская армия оттянулась на восток. Кутузов занял унизительный для себя пост военного губернатора Киева, чтобы через несколько лет снова явиться во всем блеске своей осторожной полководческой славы.
Другой зоной русского военного действия в среднем течении Дуная – в ходе войны 1806–1812 годов с Османской империей – стала Сербия, где в то время на территории Смедеревского (Белградского) санджака развернулось восстание против турок. Дважды, в 1807 и 1809 годах, корпус казачьего генерал-майора Ивана Исаева проводил совместные с сербскими ополченцами боевые операции. В 1810 году русское участие в южнославянской борьбе стало более ощутимым, когда князь Петр Багратион отрядил командовать войсками на левом берегу Дуная генерала Андрея Засса. Отряд его однофамильца, полковника Александра Засса, взял штурмом крепость Гургусовац (теперь Княжевац) на реке Тимок. Генерал-майор Егор Цукато получил за проявленный в боях у Брза-Паланки и Прахова героизм орден Святой Анны I степени и начал формировать из сербских гайдуков эскадроны наподобие казацких, но вскоре был сражен вражеским снарядом. Во славу русского генерала от кавалерии Иосифа О’Рурка Сербия через столетие даже воздвигла обелиск – в память о сражении под Варварином.
Сербия в ту пору впервые приоткрылась для русских – и тех, кто оказался за Дунаем по долгу воинской службы, и для любознательных студентов вроде молодых дворян Александра Тургенева и Андрея Кайсарова, оставивших подробные воспоминания о своей поездке. “Славяно-спартанцы” вызывали у русских европейцев смешанные чувства: восхищение простотой и естественностью местных нравов, не затронутых “калечащей цивилизацией” (“Образ их жизни, отчуждение всякой роскоши достойны похвалы”), в сочетании с жалостливо-презрительным отношением к “босячеству” и ужасающей нищете балканского существования (“Народ сербский в великой степени от турков притесненный, ни одним шагом не мог к просвещению приступить… Во всей стране нет балов, театров, людей света, приятных изысков”). Долгая задунайская эпопея целыми десятилетиями подпитывала в России интерес к славянской старине, укрепляя веру в спасительное действие “победоносного меча словенского”.
Без речной флотилии охрана Дуная в любые времена любому правительству любой страны представлялась проблематичной, и Россия не составляла исключения. В начале 1770-х годов, когда низовья реки впервые ненадолго перешли под русский контроль, престарелый контр-адмирал Чарльз Ноулс был командирован императрицей на отвоеванные у Османов территории “для осмотра и исправления взятых у неприятеля и построенных вновь судов”. Армии победителей досталось в качестве трофеев почти семь десятков разного рода плавсредств, но все они имели слабое вооружение и плохие ходовые качества. Ноулс испросил разрешения на строительство тридцати новых тридцатиметровых шхун, вооруженных двенадцатью пушками каждая. Успели спустить на воду четыре корабля (один из которых получил чудесное название “Победослав Дунайский”), однако после заключения мира флотилия вынуждена была оставить реку. Почти все турецкие посудины разобрали либо распродали, поскольку они не годились для морского перехода. Активной борьбой с казнокрадами и попытками флотских реформ Ноулс нажил себе влиятельных неприятелей и попал в немилость к Екатерине. Англичанина уволили. Дунайская военная флотилия собиралась наново на время каждой из Русско-турецких войн, а по их окончании расформировывалась – корабли переходили в состав Черноморского (Азовского) флота.ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК КАЗАКИ ОТ ЦАРИЦЫ БЕЖАЛИ
Сергей Васильковский. Казак Задунайской сечи. 1900 год.
К концу XVIII века в Петербурге более не видели необходимости сохранять войско запорожских казаков для охраны южных границ империи. После того как казаки поддержали бунт Пугачева, Екатерина II повелела расформировать Запорожскую Сечь. Около пяти тысяч казаков и несколько тысяч беглых крепостных оказались на землях Османской империи. Султан выделил им землю в дельте Дуная; так возникла Сечь Катерлец. В тех же районах еще с 1730-х годов обосновались русские переселенцы – некрасовцы. Эти потомки донских казаков, бежавших на юг после подавления в 1708 году восстания Кондрата Булавина, устроили общину по “заветам” своего предводителя Игната Некрасова (Некраса). Султан предоставил изгнанникам свободу от податей, обязав взамен служить в армии. Игнат-казаков иногда причисляют к липованам, старообрядцам, обосновавшимся в низовьях Дуная после реформы патриарха Никона. Потомки липован (от тридцати до ста тысяч человек) до сих пор проживают в Румынии, Болгарии и на Украине. Запорожцы и некрасовцы не поделили места рыболовного промысла. В 1791 году казаки взяли штурмом поселение некрасовцев Дунавец, в 1794 году некрасовцы сожгли Катерлец. Турки отрядили казакам земли на Браиловском острове, где возникла новая Сечь. Вражда двух православных общин продолжалась до 1813 года, верх взяли украинцы. Они возродили Катерлец, в пору расцвета Сечь насчитывала десять-двенадцать тысяч жителей. Казакам приходилось участвовать в походах османских войск, в том числе против сербов в 1817-м и против греков в 1821 году. В 1828 году атаман Осип Гладкий со своим кошем (218 казаков и 578 человек в обозе) вернулся в подданство России. Благодаря помощи казаков русская Дунайская армия смогла без больших потерь взять крепость Исакча. После измены Гладкого турки уничтожили Сечь: сожгли Катерлец, перебили и разогнали жителей. В знак доверия к своим новым подданным Николай I пересек Дунай на челне-“чайке”, которым управлял Гладкий, на веслах сидели куренные атаманы. Гладкий получил погоны полковника, Георгия на грудь и должность наказного атамана Отдельного Запорожского войска. Бывших задунайцев переселили в Новороссию. Гладкий умер в 1866 году от холеры, недоброжелатели сочли его смерть запоздалым наказанием за измену идеалам украинской свободы. После разгрома Задунайской Сечи славянская колонизация Северной Добруджи тем не менее продолжалась: бежавшие от крепостного права и рекрутчины крестьяне по-прежнему стремились за Дунай. Для многих украинских холопов задунайские земли оставались метафорой личной и национальной свободы. “Вольный дух народа все еще тлел под пеплом неволи, – это цитата из повести классика украинской литературы Михаила Коцюбинского “Дорогой ценой”. – Оврагами, руслами высохших речек, лесными дебрями, прикрываясь ночной темнотой, прячась, подобно диким зверям, бежало от панов и панщины все, что не заплесневело в неволе, что не утратило живой души”. Украинские селения протянулись вдоль Дуная почти до Силистрии. После заключения Петербургом и Стамбулом договора о переселении крымских татар и черкесов на земли под властью султана желающим вернуться на родину славянам отвели земли в Крыму и на Кубани. Началось обратное движение в Россию – “велика виходка”, но большинство колонистов предпочло остаться. Украинская (“руснацкая”) община за Дунаем к концу XIX века снова выросла примерно до десяти тысяч человек. Владимир Короленко в элегантных очерках “На лимане” и “Наши на Дунае” описал руснацкие быт и нравы: “Степь живет своею стихийной жизнью, вздыхает о “турчине”, с его диким, но, в сущности, довольно добродушным режимом…”
В 1829 году на дунайскую границу прибыло первое российское паровое судно. Пароход “Надежда” отечественной постройки имел корпус из соснового леса, машину мощностью двадцать лошадиных сил, позволявшую развивать скорость до 5,5 узла, и железный котел, который почти немедленно вышел из строя. На другом пароходе, “Лиман”, наученные горьким опытом мастеровые установили котел из меди, но и он оказался недолговечным. В ходе военной кампании 1828–1829 годов русские впервые применили ракетное оружие: в районе Силистрии несколько лодок, на которых были установлены специальные станки, дали залп по турецким баркасам. По воспоминаниям очевидца, “действие ракет привело турок в ужас, и в беспорядке они удалились на утек”. Потерь неприятель не понес.
В мирные 1830-е годы в Измаиле основали цех вольных матросов, объединивший моряков торговых купеческих судов. Судоходство на Нижнем Дунае осуществлялось в ту пору беспалубными лодками, баркасами и плотами, которые строились на верфи купца Алексея Зеньковича. Закладывалось сразу по четыре баркаса на сто тонн зерна каждый, поскольку суда большого водоизмещения из моря в Дунай не проходили. К Галацу и Браилову эти баркасы поднимались на веслах, под парусами или бечевой, иногда с помощью воловьей тяги. Дунайское бечевое общество, самая крупная местная акционерная компания, содержало десять пар волов и восемь фурщиков. Управляющий Бессарабской областью докладывал в Петербург о том, что использование Сулинского гирла неэффективно: “Очищение Килийского гирла выгоднее, ибо путь судам сокращается вдвое. Суда могли бы идти до Измаила одним ветром”. Могли бы, но не пошли. Порты Измаил, Рени и Килия тем не менее превратились в перевалочные базы: русский экспорт составляли пшеница, рожь, льняное семя, керосин; из-за границы в основном ввозили лесоматериалы и камень.
ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК КАЗАКИ ГОПАК ПЛЯСАЛИ
Семен Гулак-Артемовский.
В 1863 году в Петербурге состоялась премьера оперы “Запорожец за Дунаем”. Композитор и оперный певец Семен Гулак-Артемовский (1813–1873), ученик Ивана Глинки и автор водевилей на национальные темы, сочинил музыку, написал слова, либретто и исполнил главную партию первой украинской оперы. “Запорожец за Дунаем” в комическом ключе обыгрывает историю Задунайской Сечи. Виновником казацких бед предстает не Екатерина II, а султан, который навещает казацкое село Паланка, чтобы выяснить, как живут его подданные. В финале, опасаясь восстания, султан дарует казакам новую свободу и позволяет им беспрепятственно вернуться на Украину (откуда казаки и бежали – по оперной версии, обманутые старшиной). Партии расписаны так: два баса (удалой казак-подкаблучник Иван Карась и имам Ибрагим-Али), два тенора (молодой казак Андрей и царедворец Селих-Ага), два сопрано (жена Ивана Одарка и приемная дочь Карасей Оксана), султан поет по-украински баритоном. Опера имела успех, но была быстро выведена из репертуара. Украинские историки объясняют это строгостью цензуры после подавления восстания в Польше, российские музыковеды пишут также о сходстве партитуры “Запорожца за Дунаем” с оперой Вольфганга Амадея Моцарта “Похищение из сераля”. В советское время опера Гулака-Артемовского стала символом официальной украинской культуры и многократно ставилась в театрах по всей стране, от Вильнюса до Душанбе (цитирую завершающую фразу либретто: “Общая радость, лихой народный гопак”). “Запорожца за Дунаем” трижды экранизировали в сталинский период, еще раз на новой Украине в 2007-м. Самой занятной мне кажется эпическая версия 1953 года: Иван Карась в этом фильме киевского режиссера Василя Лапокныша щеголяет в шароварах столь густого красного цвета, что рябит в глазах. Задунайская Сечь на советском киноэкране предстает цветочно-фруктовым заповедником, поэтому причины, по которым казаки стремятся покинуть этот садовый рай и вернуться под царское ярмо, малопонятны. Теперь украинские культурологи оценивают оперу Гулака-Артемовского так: “Это продукт специфической колониальной ситуации, в которой репрессивная трактовка потери казацкой свободы упакована в лубочный фольклор. Но не шароварщина в этом виновата, а провинциальная фальшь и бездарность колонии” (Ольга Брюховецкая). “Запорожец за Дунаем” и поныне в репертуаре многих украинских оперных театров.
Еще одним, и самым естественным, предметом местных торговли и промысла в низовьях Дуная издревле была рыба. К концу XVIII века организованное рыболовство перешло в руки греческих и румынских купцов, с которыми соперничали славяне-старообрядцы. Главной промысловой рыбой считалась сельдь. Бочки для засолки рыбы покупали в Галаце. Продавали товар в Браилове, Измаиле, Рени, в турецких портах, в Стамбуле и даже в Триесте. У выхода из Килийского гирла располагались торговые конторы, занимавшиеся скупкой рыбы и имевшие свои лабазы, сараи, сушилки, коптильни и ледники. Одни конторы торговали мороженой рыбой, продукт отправляли в Очаков; затем товар на подводах доставляли в Николаев, а оттуда по железной дороге (когда ее построили) – на склады в Харьков, Москву, Варшаву, Берлин. Другие конторы отправляли паюсную икру в Бухарест, а свежую – в Вену или Одессу.
Рыбу ловили главным образом так: к канату, державшемуся на поверхности воды поплавками, на бечевах привешивали стальные крючья. Снасти вывозили в море, иногда за несколько верст, и устанавливали поперек входа в гирло. Крючья представляли опасность не только для карасей, но и для пароходов: если винт запутывался в снасти, машина глохла. Летом 1894 года румынский военный пароход так запутался в крючьях, что простоял несколько часов, пока не освободили винт.
Инженер Владислав Руммель, автор нескольких книг об устройстве черноморских и балтийских портов, в изданной в 1898 году монографии “Килийское устье реки Дунай” писал: “Количество рыбы, в особенности красной, здесь постоянно уменьшается… вследствие практикуемого варварского способа улова. Все выходы дунайских гирл сплошь покрыты крючьями. Улов продолжается круглый год, и куда бы ни направлялась рыба с моря в реку для метания икры, она обязательно попадает на крючья и делается жертвою рыбаков”. Для упорядочения промысла неоднократно создавались комиссии, но их деятельность результатов не давала. Браконьерство не изжито на Дунае, низовья которого объявлены заповедной зоной, до сих пор. Утешаться остается тем, что это неприятное явление, как и другие пороки, имеет корни в самой древней истории.
В царской России не эксплуатировались пассажирские пароходы, казалось более выгодным иметь суда для одновременной перевозки грузов и путешественников. Одним из таких судов был пароход “Петр Великий” английской постройки, с деревянным корпусом, в 1846 году “в виде опыта” поставленный на обслуживание линии Одесса – Галац. Генерал-губернатор Новороссии князь Михаил Воронцов и адмирал Михаил Лазарев нашли это судно “отличной конструкции, скорым на ходу, прекрасным во всех частях отделки”. За первую навигацию “Петр Великий” совершил двадцать рейсов, отправляясь из Одессы раз в две недели, так, чтобы поспевать в Галац к приходу австрийского парохода из Вены. Воронцов обращался в Министерство финансов с просьбой о заказе железных пароходов, “ибо пароходное сообщение по Дунаю, обещающее нам столько выгод, содержится ныне деревянным судном”. В Англии для России построили еще два парохода, однако из-за происходивших в империи Габсбургов революционных событий связь Вены с Галацем прервалась, и оба судна так и не увидели дунайских берегов. Объем перевозок на Дунайской линии тем не менее медленно возрастал: в 1850 году перевезли 795 пассажиров, а в 1852-м – уже почти тысячу. Впрочем, пароходное сообщение Одессы с Галацем едва окупало расходы.
В 1849 году в состав приписанной к Черноморскому флоту Дунайской флотилии вошел пароход “Ординарец” отечественной постройки, с четырьмя пушками на борту. Его корпус был из соснового леса, поскольку считалось, что “в боевом отношении корпус деревянного корабля более живуч, чем корпус железного судна”. Вскоре из Ливерпуля прибыл корабль “Прут”, пароход с железным корпусом. На собственных верфях построили еще один, буксир “Дунай”. К началу Крымской войны русская Дунайская военная флотилия насчитывала 33 корабля и превосходила турецкую. После поражения в войне русская флотилия покинула речные берега. “Дунай” затопили в Севастопольской бухте вместе с другими кораблями Черноморского флота, а “Прут”, участвовавший в боевых действиях у Галаца и Силистрии, прослужил России еще полвека.
Параметры русского военного флота после Крымской войны ограничивал Парижский договор 1856 года: стране разрешалось иметь всего шесть корветов и четыре парохода. Чтобы восполнить недостаток кораблей в обход договора, правительство организовало Русское общество пароходства и торговли, суда которого можно было в случае чего переоборудовать в легкие крейсера. Так и произошло: РОПиТ открыло мирные дунайские линии из Одессы в Сулину и Галац (рейсы оказались убыточными), а накануне кампании 1877–1878 годов те же пароходы вошли в состав военной флотилии. Всего она насчитывала сорок единиц (больше половины составляли малые гребные суда) против 24 у неприятеля, хотя восемь турецких мониторов[81] выглядели особенно мощными и казались непобедимыми. Весной 1877 года два таких броненосца удалось вывести из строя: сначала потопили флагманский корабль “Люфти Джелиль” (снаряд попал внутрь корабельной трубы), затем монитор “Сельфи”. Тогда же на Дунае впервые применили минирование: недоступным для противника стал отрезок реки от Рени до Браилова.
Русско-турецкая битва на Дунае во время Восточной (Крымской) войны. 1853–1856 годы.
Итоги войны принесли очередное изменение границ, возобновились перевозки из Одессы в Галац. Однако у РОПиТ появился конкурент, австро-венгерское Первое императорско-королевское Дунайское пароходство, суда которого доставляли грузы из Вены и Будапешта прямиком в Одессу. В 1880-е годы на базе торгового дома “Князь Юрий Гагарин и К0” учредили Черноморско-Дунайское пароходство. И это предприятие оказалось коммерчески не слишком успешным, меняло форму собственности, пока в 1903 году не превратилось в государственное Русское Дунайское пароходство с правлением в Петербурге, конторой в Измаиле (в этом здании сейчас располагается диспетчерская порта) и 43 агентствами в разных городах России и еще шести стран. Пароходство содержало девять линий, из них пять заграничных. В годы Гражданской войны и на этих пароходах тоже бежали в Болгарию, Румынию, Югославию сторонники белой идеи. Последние рейсы отправили несчастных в изгнание в феврале 1920 года, через три года после того, как пошла ко дну Российская империя[82].
Образцовый взмах “словенского меча” и одновременно классическая, созвучная героике времен империи иллюстрация к теме “покорение реки” – полотно кисти Николая Дмитриева-Оренбургского “Переправа русской армии через Дунай у Зимницы 15 июня 1877 года”. Дмитриев (взявший “географическую” приставку к имени чтобы отличаться от однофамильцев) совершил обычный для многих отечественных интеллектуалов мировоззренческий путь: в юности был художественным бунтарем, потом остепенился, за казенный счет ездил “на этюды” за границу и, главное, сопровождал великого князя в поездках на Кавказ и по Малороссии. Полученный благодаря связям при дворе высочайший заказ на сюжеты Русско-турецкой войны застал живописца в Париже. Дмитриев посетил места былых сражений, очищенные от турок, и за десять лет кропотливой работы создал монументальный батальный цикл, принесший похвалу государя и звание профессора Академии художеств. Работы Дмитриева оценил первый русский баталист георгиевский кавалер Василий Верещагин (в его собственной балканской серии реке посвящено полотно “Пикет на Дунае”), однако критика отреагировала холодно: “При отсутствии сильного таланта и непосредственных боевых впечатлений Дмитриев не смог придать своим картинам ни исторического величия, ни драматической выразительности”. Дмитриев и впрямь более убедительно, чем гибнущих в атаке солдат, изображал членов императорской фамилии в парадных мундирах, однако на его дунайском полотне с драматической выразительностью как раз все в порядке. Серо-зеленая речная волна слишком тяжела, чтобы перенести русских воинов с левого берега на правый. Некоторые уже тонут, иных косит картечь, но весловой стоит в позе гондольера, а белокительный офицер не гнет дворянской спины.
Переправа у Зимницы, она же – Систовское сражение, стала первым (и главным дунайским) эпизодом исторически самой успешной военной кампании империи Романовых на Балканах, сопровождавшейся всплеском патриотических и панславянских настроений в русском обществе. Организованной в строгой секретности операцией переправы (палатки не разбивали, костры не разводили, даже Александр II узнал о “деле” всего за четыре часа до его начала) руководил командир 14-й пехотной дивизии генерал-майор Михаил Драгомиров, маститый военный теоретик, автор трудов “Преодоление крупных водных преград” и “О высадках десанта в старые и новые времена”. Преодолению “крупной водной преграды” – ширина Дуная в районе румынского городка Зимница (Зимнича) и находившегося под контролем турок города Систов (Свиштов) не менее семисот метров – предшествовали хитрые отвлекающие маневры, от имитации десанта на других участках, тщательной маскировки передвижений войск до распространения ложных слухов на неприятельской территории. Все эти меры оказались полезными: турки ждали противника выше по реке у Никопола.
Русские в невидимых черных зимних мундирах форсировали Дунай глухой ночью семью рейсами на 60 понтонах (для пехотинцев) и паромах из связанных плотов (для казачьей конницы и артиллерийских орудий). Захват плацдарма в устье ручья Текир-дере доверили передовому отряду полковника Николая Родионова. Как бы тихо ни шли, поднялась стрельба: некоторые паромы изрешетило пулями, другие тонули вместе с не умевшими плавать солдатами. Генералы, в том числе Драгомиров, переправились через реку вторым, самым опасным рейсом. К операции подключили пароход и две баржи (эти суда заранее подвели к Зимнице и подтопили у берега, чтобы в решающую ночь снова ввести в строй), а также паровые катера. К полудню с левого берега на правый переправились 17 батальонов пехоты с 64 орудиями и шесть сотен казаков. Русские поднялись на гребни свиштовских высот.
Фрэнсис Дэвис Миллет. Налет казаков на турецкую деревню. Рисунок. 1887 год.
После расширения плацдарма саперы навели два понтонных моста, по которым реку форсировала вся Дунайская армия. Свиштов (самая южная точка дунайского русла, 43°37' северной широты) стал первым болгарским населенным пунктом, над которым Османская империя после пяти веков владычества навсегда потеряла контроль. Или, если пользоваться привычной терминологией российской и болгарской историографий, именно Систовское сражение стало началом конца османского ига. Лысый генерал Драгомиров заслужил Святого Георгия и сочинил еще несколько наставлений по форсированию рек.
Открытую победой у Свиштова кампанию императорская армия завершила через восемь месяцев в пригородах Стамбула. Никогда прежде и никогда после Россия не стояла так близко к Царьграду, очевидно, в те дни русская силовая дуга вновь светила полным накалом. Военные свершения давали все новые и новые сюжеты художникам-баталистам. Внук писателя Александра Радищева, морской офицер и автор десятков посвященных истории флота полотен Алексей Боголюбов, например, правдиво изобразил момент подвига экипажа катера “Шутка” (“Дело лейтенанта Скрыдлова на Дунае”). 8 июня 1877 года под крепостью Рущук этот катер нанес турецкому военному пароходу “Эрекли” удар шестовой миной, но из-за повреждения электрических проводов мина не взорвалась. Тем не менее “Шутка”, 33-летний командир которой был тяжело ранен, смогла защитить русскую минную флотилию[83].
Таких героев, вероятно, победить нельзя, однако дипломатические соображения заставили Александра II заключить мир и отказаться от мечты о Константинополе[84]. Зато Петербург реабилитировался в глазах европейского общественного мнения после поражения в Крымской войне. На дунайском фронте той несчастливой для России войны армии князей Михаила Горчакова и Ивана Паскевича хотя и не потерпели сокрушительных неудач, однако из-за нерешительности полководцев не одержали и сколько-нибудь славных побед: не взяли Силистрию, отдали неприятелю Журжу и Бухарест, в итоге отступив в пределы своей империи. Свидетелем и участником неудачи стал молодой офицер Лев Толстой, прослуживший в Дунайской армии (Бухарест и Олтеница) несколько месяцев 1854 года до перевода в Севастополь. В ту пору Лев Николаевич работал над повестью “Отрочество” и написал рассказ “Записки фейерверкера” (“Рубка леса”).
Дунай так и не стал русской рекой, хотя казачья конница проводила стремительные рейды в тысяче верст от границ Отечества, в долине Вахау, хотя русский штык и колол десятилетиями басурмана, француза, венгра, немца – и в Румелии, и в Моравии, и в Трансильвании, хотя русские часовые патрулировали и Вену, и Братиславу, и Будапешт, и Белград. На центральной аллее парка Освободителей Свиштова в свое время поставили памятник в честь торжественной встречи русской армии. Рядом с ним расположились братские могилы с семью обелисками памяти 813 отлетевших в небо при переправе через Дунай душ. Русский исторический порыв оставил по обоим берегам реки десятки или сотни таких похоронных камней. Много русской крови унес мутный поток. “Кто за Дунаем не бывал, тот и горя не знал”.
В Свиштове я оказался в начале декабря, в то скверное на юго-востоке Европы время года, когда осень уже закончилась, а зима еще не началась. Свиштов выглядел пасмурно, и прогулка по городу вызвала только одно желание – как можно скорее его покинуть, однако график движения автобусов оставлял мне вынужденный простор для медитации. Напротив кафе, в котором пришлось коротать время, красовался яркий, очевидно забытый после выборов плакат: партийные лидеры – молодые и не очень, но все, как один, подтянутые и правильно загоревшие, в яркой одежде и с модными стрижками, – улыбаясь, звали сограждан в европейское будущее.
То, что Свиштов видел вокруг себя, не очень соответствовало плакатному оптимизму. Здесь, как и почти во всей придунайской глубинке Болгарии, едва заметны стиль и удобство, а уют незаметен вообще. Примерно так же я ощущал себя три десятилетия назад на студенческой практике в районных газетах безвестных советских городов Медвежьегорск и Облучье: непонятно, как и почему, по какому общественному договору люди соглашались жить в отсутствие гармонии и красоты. Наверное, нет в этом их субъективной вины, а за бедность и разруху в ответе только обстоятельства жизни да вот эти политики с плакатов. В Свиштове не спасает и голубой Дунай: подходы к пристани и порту надежно перекрыты строительными раскопками и лужами грязи.
Свиштов. Литография 1824 года.
Центральная улица города по староболгарской привычке называется Царя Овободителя, то есть русского царя. Вдоль этой улицы и разместились положенные символы и монументы: памятник Свободе с аллегорической женской фигурой и статуей усатого ополченца в папахе и со страшным ятаганом в руке, бюсты местного писателя и местного просветителя, с/х рынок с восточным названием “пазар”. Кофе в забегаловке у рынка мне подала славная тоненькая девочка, и я думал о том, что есть у нее в жизни только два выхода: уехать отсюда навсегда либо превратиться в такую же, как все вокруг, тетку в сером.
В Свиштове впервые за многие годы я увидел автомобиль “Москвич-412” (такие под названием “Рила-1400” собирали в социалистическое время и в болгарском городе Ловеч), фырчащий, но на ходу. Машина остановилась между кафе-баром Dja vu и книжным магазином “Галактика”.
12
Дунав. Фракийские всадники
Не важно, поплывешь ты в лодке или не поплывешь, доплывешь, куда плыл, или приплывешь совсем в другое место, или вовсе никуда не приплывешь, важно, что ты все время занят и при этом ничего такого не делаешь, а если ты все-таки что-то сделал, то у тебя дел все равно останется предостаточно, и ты можешь их делать, а можешь и не делать – это решительно все равно.
Кеннет Грэм. Ветер в ивах. 1908 год
Чувствую, мне не уберечься от соблазна хотя бы разок цветисто начать главу. Итак: на рубеже времен на северо-востоке Балкан, по обе стороны Дуная, на территории римских провинций Дакия, Мёзия и Фракия, были популярны изображения всадников, скачущих (обычно в направлении слева направо) к дереву, обвитому змеем. Таинственный всадник, надо полагать, – посланец добра, а змей, наоборот, – философский символ зла. Такие конные статуэтки и рельефы, поясняют историки, относились либо к ритуалам обета, либо к погребальному культу, а сам культ, вероятнее всего, стал комбинацией греческих и фракийских[85] верований, связанных с идеей жизни после смерти. Сохранились сотни изображений фракийских (дакийских, дунайских) всадников; кое-кто из исследователей считает этих скачущих человечков предшественниками святого Георгия Победоносца. Один всадник, в районе современной Варны, известен под именем Дарзалас и описан как “Великий Бог”. Самый впечатляющий конный барельеф Болгарии высечен на 23-метровой высоте на отвесной скале у села Мадара. Мадарский всадник может быть изображением булгарского хана Тервела, но может быть рельефом и фракийского святого духа Героса, и славянского божества Святовита. В любом случае вот уже два тысячелетия фракийские всадники несутся неизвестно откуда незнамо куда, вдоль и поперек Дуная, в направлении слева направо. И никто не знает точно, кто они.
Фракийское божество. Барельеф. Исторический музей Тетевена, II век до нашей эры.
Тринадцать веков болгарской государственности вместили в себя три царства и 33 древних монарха, к которым история XIX и XX веков прибавила еще трех венценосцев. Самое первое царство “на славянском фундаменте”, основанное в конце VII века ханом Аспарухом (как гласит легенда, породнившее кочевников с осевшими в Придунавье славянскими племенами), на короткое время вобрало в себя обширные земли от Эгейского побережья до Карпат и Днепра. Считается, что легендарный Аспарух (теперь он главный болгарский всадник: хану поставили множество памятников, самый циклопический в недалеком от Дуная городе Добрич) погиб в бою с хазарами в городской черте современного Запорожья.
Булгарский элемент растворился в славянском море, пришельцы-кочевники приняли чужие обычаи, взамен передав аборигенам кое-какие свои, а посланные Византией на север Балкан ученики Кирилла и Мефодия привили местным язычникам христианские письменность и культуру. Технологический уровень развития этого общества всадников и землепашцев был пониже, чем у соседей: болгары оказались не в состоянии построить морской флот и не чеканили своей монеты, пользуясь византийской. Однако самые гордые из их владетелей, Борис I и Симеон Великий, пытались соперничать с Константинополем. Расплата оказалась жестокой: в 1014 году армия императора Василия II, вошедшего в летописи под прозвищем Болгаробойца, разгромила войско царя Самуила в битве у селения Клейдион (“ключ”). Победитель, как сообщил добросовестный византийский хронист, повелел ослепить 15 тысяч плененных врагов, оставив на каждую сотню по одному одноглазому, чтобы было кому несчастным калекам воды налить и указать скорбный путь домой. Страшное милосердие сломило Болгарию; царь Самуил, увидев свое лишенное зрения войско, скончался якобы от разрыва сердца (по другой версии, “от горя и отчаяния”). Портрет могущественного Болгаробойцы мне доводилось видеть в венецианской псалтири Василия II: император (в парадном доспехе, вокруг святые и архангелы) получает из рук Христа корону, а болгарские князья пресмыкаются в пыли, демонстрируя смирение. Рядом с полем брани (это крайний юго-запад современной Болгарии) теперь расположено большое село Ключ, жители которого известны в стране тем, что периодически становятся свидетелями таинственных полетов НЛО.
Византия нарезала завоеванную страну на военно-административные округа (фемы), самый северный из которых назвала Придунайским (Паристрион или Парадунавон). Известно, что в нижнем течении великой реки для обороны от ударов Руси и печенегов византийцы обновили римские крепости и возвели новые укрепления внушительных масштабов, а на одном речном острове оборудовали флотскую базу. Константинополь старался управлять болгарами мягко (по меркам Средневековья), сохранив их религиозную автономию и местное самоуправление, очевидно заботясь о том, чтобы для местной аристократии “империя была не врагом, а способом сделать карьеру” (британский историк Кристофер Доусон). За такое добросердие ромеи поплатились: в конце XII века покоренные вернули себе независимость и Дунай на двести лет очертил северные пределы Второго болгарского царства. Это были уже другие болгары, сполна почувствовавшие (воспользуюсь цитатой из Димитрия Оболенского) “влияние колдовских чар византийской цивилизации и величия эллинистической культуры”. В 1339 году царской армии удалось отразить первые османские атаки, но еще через полвека война как форма разрешения межгосударственных противоречий сменилась в этих краях смелыми, но бесперспективными восстаниями порабощенных против поработителей.