Халиф на час Шахразада
«Друг, – пронеслось в мозгу визиря. – О счастье!»
– …только о традициях, которые рассказывают о браке. Я хочу знать, как должен просить руки своей избранницы юноша моего народа.
– Просить руки, владыка?
– Да, Умар. Я влюблен. Вчерашний день еще более убедил меня в том, что лучше, умнее, желаннее и прекраснее Джамили не найти мне никого в этом мире.
«Как странно… Халиф весь день потешался над глупостью того юноши. И при этом убедился в достоинствах какой-то торговки». Недоумение на лице визиря было столь заметно, что халиф поспешил объясниться.
– Чем больше я слушал глупые слова того юноши, тем больше понимал, что стране нашей необходим наследник. Наследник разумный, достойный звания халифа, достойный уважения двора и народа. Но обзавестись наследником, не женившись, я, увы, не могу. А потому должен, как ты мне уже неоднократно советовал, жениться. Вот теперь я и хочу узнать, как свататься к девушке, которую хочу назвать своей женой.
– Но она же простолюдинка, халиф! – вне себя от изумления воскликнул визирь. Ужасным, недостойным халифа было и простое увлечение этой девушкой. А женитьба могла уронить достоинство повелителя в пыль.
– Она умна, хороша собой и открыта сердцем. Она куда больше нравится мне, чем любая иноземная принцесса или дочь князя. Я думаю, что она воспитает наследника куда лучше, чем даже сотня царских дочерей.
– Она простолюдинка, – почти застонал визирь. – Пусть, о Аллах, она и сможет воспитать твоих детей лучше, чем дочь, к примеру, магараджи! Но твое достоинство, достоинство халифа, будет навеки уничтожено этой женитьбой.
– Думаю, мой недалекий визирь, что ты ошибаешься. Ведь всегда же можно найти далекий народ, властитель которого желает породниться с владыкой нашей прекрасной страны. Наверняка у такого властителя найдется дочь, которую, о чудо, зовут Джамилей. А такой брак, пусть и с дочерью весьма далекого от нас властелина, не уронит моей высокой чести, не правда ли?
Визирь Умар был в ужасе. Но в то же время он отлично понимал, что именно ему сейчас повелел халиф. И увы, Гарун аль-Рашид был стократно и бесспорно прав. Найдется и такой властелин, и такой народ.
Ибо так уже не раз случалось в истории. В семьях многих древних уважаемых родов появлялись удивительным образом найденные сыновья и дочери властителей племен столь далеких, что возникало сомнение в их существовании. И потому это был бы просто еще один такой случай.
Ужас Умара стал угасать. И куда быстрее, чем все высокие размышления, его погасил холодный приказ, который визирь без труда прочитал на дне глаз своего халифа. Итак, следовало готовиться к свадьбе. Готовиться всем и уже сейчас.
– О да, мой повелитель. Я уже не сомневаюсь в том, что все, что необходимо найдется.
– Я доволен, визирь. Но теперь все же расскажи мне, как следует просить руки девушки? И у кого?
– Но согласна ли будет сама девушка, о халиф? Не станет ли этот брак рабскими оковами для нее?
– О чем ты? – холодно осведомился халиф, заворачиваясь в пурпурный халат. – Кто же будет спрашивать желания девушки, если сам Гарун аль-Рашид, повелитель и властелин, желает взять ее в жены?!
От сердца визиря отлегло. Если халиф говорит так, это просто пристойный… нет, это вполне достойный брак. И в жилах наследника действительно будет течь кровь только древних уважаемых родов. Халиф не влюблен, о нет. Он лишь расчетлив. И расчет этот, как и всегда, необыкновенно точен.
«Прости меня, моя звезда, – подумал халиф. – Для того чтобы сделать тебя своей женой мне пришлось соврать… пусть и не словами. Но, клянусь, что в тот день, когда имам назовет тебя моей женой, я извинюсь перед тобой сто тысяч раз. Ибо ты будешь царицей, звездой моей жизни. И никто тогда не сможет осудить тебя или сказать хоть слово о приличиях!»
Макама двадцатая
Всякий, кто в это утро оказался бы на улице Караванных троп, с удивлением бы следил, как четверо рослых нубийцев осторожно поставили у неприметной калитки в дувале плотно занавешенный паланкин. Избавившись от своей ноши, они, неслышно ступая, поспешили прочь. Лишь их старшина задержался – и то всего лишь на миг, – чтобы негромко постучать в калитку.
Прошло несколько долгих минут, и калитка распахнулась. На пороге стояла матушка Абу-ль-Хасана, торопливо закалывая утренний хиджаб и близоруко щурясь.
– Нет, – печально проговорила она. – Опять какие-то глупые мальчишки жестоко подшутили надо мной. А мой сыночек, мой умный Абу-ль-Хасан еще не вернулся. Должно быть, Фатьма оказалась даже лучше, чем мне о ней говорили. Должно быть, мой мальчик понравился ей… Да и как он может не понравиться? Он ведь и умен, и хорош собой.
Наконец глаза достойной Заиры остановились на паланкине. Она робко подошла к нему и столь же робко отодвинула одну из занавесей. То, что она увидела, повергло ее в изумление.
Привалившись к сиреневой стенке паланкина, ее сын, умница и красавец, сладко спал. Рядом с ним лежала огромная, как тележное колесо, пурпурная чалма, на зеленую шелковую рубаху был накинут алый кафтан, а кожаные туфли с загнутыми носками стояли у босых ног.
– О Аллах милосердный, – почему-то шепотом произнесла Заира, – что это? Кто это? Откуда это?
Но сын ее не шелохнулся. Лишь довольная улыбка раздвинула его губы.
Тогда Заира уже решительно потрясла Абу-ль-Хасана за плечо.
– Проснись, несчастный, проснись сию же секунду! Что все это значит? Откуда у тебя такие странные одежды? И где ты пропадал целых два дня?!
– Матушка, – пробормотал Абу-ль-Хасан, не открывая глаз.
– Проснись, несчастье моей жизни, проснись!
– Ну, матушка, ну еще лишь минутку…. – И в этот миг глаза Абу-ль-Хасана открылись. – Матушка? Это ты? Что ты делаешь во дворце?
– О я несчастнейшая из женщин! Мой сын, звезда моего сердца, единственная надежда в жизни, прогулял отцовское наследство, оставил меня беднее тени и теперь еще лишился рассудка! О я печальнейшая из матерей!..
– Ну что за недостойное поведение! В присутствии нас, владык величайшей из стран…
– Каких владык?! Сын, очнись! Ты дома! Но чей это паланкин? И почему ты наряжен, словно ополоумевший павлин?
– Мы наряжены так, как этого требует дворцовый протокол, – ответил, гордо выпрямившись, Абу-ль-Хасан. – Это наш паланкин… Думаю, наши усердные слуги, выполняя наше повеление, отправили нас на прогулку… нести нас… сопровождать нас… В общем, нас тут гулять…
– О я несчастнейшая из женщин… Кого это «нас» тут гуляли, сын? И откуда у нас могут взяться слуги, если последний дирхем ты потратил два дня назад на парадный вышитый кушак?
– Глупая женщина, – пробормотал Абу-ль-Хасан, – ну почему ты так невыносимо громко кричишь? Мы же властелин великой страны и всего Багдада… разве ты не узнала нас? Мы гуляли в… этой штуке… И мы уснули… наверное…
Из головы Абу-ль-Хасана еще не выветрился вчерашний хмель. О да, подвалы халифа могли похвастать утонченнейшими винами. Но если выпить прекраснейшего вина столько, сколько выпил за обедом Абу-ль-Хасан… Одним словом, если выпить все это, то, должно быть, рассудок еще долго не вернется к тому, кто отважится на такой подвиг.
И потому Абу-ль-Хасан и узнавал и не узнавал свою мать. И потому он пытался быть и послушным сыном и царственным халифом одновременно. Получалось, понятно, из рук вон плохо.
Но стоило достойной Заире наклониться к сыну, как слезы ее мгновенно высохли.
– Ах ты, упрямый ишак! Ах ты, недостойный сын нашей несчастной семьи! Ах ты, упрямый верблюд! Тебе мало было того, что ты пустил богатство отца по ветру?! Так ты еще и решил подшутить надо мной?
– Ой, женщина, ну зачем так кричать? Ой, зачем ты бьешь меня, старуха? – проговорил он, пытаясь защититься от метких ударов каблучка материнской туфли.
– Я тебя еще не бью, щенок! Я тебя только пытаюсь разбудить! Тяжесть моих ударов ты еще отведаешь на своих щеках! Быть может, это научит тебя уважать мать и делать так, как она велит.
Пытаясь избежать пощечин, Абу-ль-Хасан наконец выбрался из драгоценного паланкина и встал во весь рост. Но тут же присел. Ибо драгоценного вышитого кушака на нем все так же не было, как не было даже самого простого, из льняной ленты. И потому немыслимой красоты синие шаровары, вышитые райскими птицами, скользнули на землю, явив всем, кто проходил в это удивительное утро по улице Караванных троп, унылое достоинство Абу-ль-Хасана.
Почтенная Заира вскрикнула и попыталась прикрыть глаза. Не столько от зрелища, что открылось ей, сколько от стыда. Но ощущение соскользнувших шаровар разбудило Абу-ль-Хасана куда лучше, чем все крики его матери.
– Матушка? Что ты кричишь? Что случилось?
– О Аллах милосердный! И этот недостойный еще спрашивает, что случилось! Не ты ли только что назывался халифом? Не ты ли только что назвал меня старухой? Не тебя ли «гуляли» какие-то неведомые слуги?!
– Матушка, моя добрая матушка, прошу тебя, не кричи так, сбегутся все соседи… Позора тогда не оберешься!..
– И этот убогий еще говорит о позоре! Люди! Добрые мои соседи! Посмотрите на этого недостойного! Посмотрите на того, кто одним своим видом позорит славное имя Хасанов, кто украл покой своей матери, почтенной Заиры, кто пал столь низко, что потерял последние шаровары прямо перед собственным домом!
Пока Заира причитала, Абу-ль-Хасан натянул шаровары, затем вытащил из паланкина остроносые туфли с золотым тиснением и, взяв чалму под мышку, попытался спрятаться во дворе. Но Заира, похоже, только начала свою обличительную речь.
Увы, ее можно понять. Ибо ее сын отправился свататься к богатой вдове, но исчез на два дня. А теперь, появившись, оказался столь пьян, что не узнавал ничего вокруг. Более того, он еще и назывался халифом… он не только назывался халифом, но был наряжен как халиф. И это в те дни, когда мать сидит буквально на хлебе и воде, считая каждый фельс…
Почтенная Заира еще долго могла перечислять прегрешения сына, но сильные мужские руки втянули ее в калитку.
– Матушка, умоляю тебя, уймись! Позволь мне все рассказать тебе!
– О Аллах, – едва слышно прошептала Заира, хватаясь за сердце, – рассказать? Это еще не все?
– Матушка, прекрасная моя матушка, только не кричи! Ты же еще не знаешь своего счастья…
– Мне достаточно того, что я уже видела и слышала… Теперь соседи будут смотреть на меня как на безумицу… И это благодаря тебе.
– Но, прекрасная моя матушка, зачем же надо было кричать на всю улицу? Вот соседи и поторопились на твой зов. Так что ты сама виновата в своем позоре.
Заира опустила плечи, в единый миг постарев не на один десяток лет, и холодно проговорила:
– Ты один, ты сам, ничтожный, виноват в моем позоре! Если бы ты хоть раз послушался своей матери, то не поставил бы нас на грань нищеты, не сравнял бы высокое имя Хасанов с дорожной грязью… Если бы ты делал то, что я велю, твои лавки бы процветали, караваны по-прежнему пересекали бы Великую пустыню и мерили шагами Великий шелковый путь… Если бы ты внял советам своей матери, то давно был бы женат, в нашем дворе играли бы дети, и никто бы не посмел указать тебе на то, что ты потерял шаровары прямо перед собственным домом…
Увы, это была чистая правда. Но была и иная правда. О которой достойная Заира не ведала.
«О моя добрая матушка! – подумал Абу-ль-Хасан, неохотно переодеваясь в привычное темное платье. – Пришла твоя очередь узнать о невиданном счастье, что посетило твой дом!»
– Так знай же, достойная Заира, что твой дом посетило невиданное счастье. Вчера утром, когда я собирался войти в нашу калитку, меня окликнули двое незнакомцев…
– О Аллах всесильный… Разбойники… Опять в нашем великом городе появились разбойники…
– Матушка, ну выслушай же ты меня хоть раз… Так вот, их было двое. Один из них назвался Ибн-Мансуром, а второй – визирем Умаром… Понимаешь, матушка, самим визирем Умаром!
Почтенная Заира вздохнула, подумав, что лучше бы это все-таки были разбойники, а не царедворцы. Ибо разбойники могут украсть лишь то, что есть. А царедворцы в силах лишить даже того, чего нет.
– Тот, что назвался Ибн-Мансуром, рассказал, что великий халиф, властелин Гарун аль-Рашид желает, чтобы на трон воссел кто-то другой. Ибо ему наскучил глупый и суетный двор. А потому халиф послал своих ближайших, доверенных, матушка, лиц, дабы они нашли юношу, похожего на него и зовущегося Абу-ль-Хасаном…
– Абу-ль-Хасаном… – повторила за сыном Заира.
– Да, матушка. И раз уж они нашли меня, похожего на халифа и зовущегося именно этим именем, то я и стал тем, кто заменит на троне халифа, уставшего от дворцовой суеты…
– Мальчик мой… Но скажи мне, не спрашивали ли они сначала твоего имени… Ну, до того, как рассказать тебе эту неправдоподобную историю…
– Я не помню, матушка, до того или потом… Важно лишь, что я, так и не переступив родного порога, переступил порог дворца. И целый день вчера был самим халифом…
Ужасные картины мелькнули перед мысленным взором матери… Она могла представить и похищение и, о ужас, даже подмену на плахе… Но целый день царствования… Такого не могло нарисовать ей даже самое пылкое воображение.
– Целый день был халифом?
– Да, матушка, я заседал в диване и принял мудрое решение. Я вкушал от неслыханных яств и даже выпил огромную чашу кофе, сваренного по особому дворцовому рецепту…
И, ничего не скрывая от матери, Абу-ль-Хасан рассказал ей все, что происходило с ним накануне. Чем больше говорил ее сын, тем меньше ему верила почтенная Заира. Ибо ей становилось все яснее, что он просто как следует напился в компании таких же, как он, разгильдяев и гуляк. А все то, что якобы происходило с ним во дворце, ему просто привиделось.
Ибо не мог ее сын, уравновешенный и умный Абу-ль-Хасан, всерьез обсуждать проблему прохудившегося неба и решать, чем стоит эти прорехи заделывать, дабы более не угрожали великой стране и великому Багдаду ливни и грозы. Не мог ее сын, которому с младых ногтей был присущ отменный вкус, одеваться, словно сотня безумных павлинов. Не мог и выпить чашу огнедышащего кофе – ибо кофе подают крошечными чашечками… Не мог он и веселиться всю ночь в компании двух обнаженных девушек, ибо… Ибо просто не мог…
И лишь пестрое одеяние и сиреневый богатый паланкин так и остались загадкой для умной и рассудительной Заиры. Ибо паланкин остался стоять прямо посреди улицы и вовсе не собирался развеяться наваждением.
В долгой беседе прошел весь день. Уснул уже утомленный Абу-ль-Хасан, и лишь тогда почтенная Заира приняла наконец верное решение.
Макама двадцать первая
Никогда еще улица Утренних грез не видела такого! Десятки всадников на белых как снег лошадях, яркие паланкины, оглушительные звуки зурны, пурпурная ковровая дорожка, расстилаемая рабами по мере того, как по ней следовал невысокий, тучный, исполненный важности царедворец. За ним шествовал, в полную противоположность первому, очень высокий сухопарый нубиец, за ним, сгибаясь под тяжестью лет и чалмы, царедворец суровый…
Наконец вся процессия втянулась в узкую торговую улочку и застыла, ибо далее пути не было, а улочка почти упиралась в городские ворота. Замерли, как на параде, всадники, трубачи опустили свои длинные, в несколько локтей, трубы. Замерли по краям дорожки и царедворцы.
Лавочники и торговцы, в спешке закрывающие лавки – ибо так происходило всегда в дни шествий двора, – сейчас были остановлены одним лишь скупым жестом невысокого и тучного сановника. Более того, каждую лавку с поклоном, что само по себе стало необыкновенным чудом, посетил царедворец помоложе и вполголоса просил «уважаемого хозяина сего приюта честной торговли» выйти на улицу, «дабы оказать честь великому халифу».
Все это было столь непохоже на другие шествия и парадные выходы, что лавочники и приказчики, случайные прохожие и попрошайки со всего города в считанные минуты запрудили всю улицу.
И вновь шествие продолжилось. Оно дошло до лавки, известной своими прекрасными тканями и замечательным вкусом племянницы хозяина, красавицы Джамили. За тучным сановником, а то был визирь Умар, теперь шел высокий и стройный юноша в изумрудном шелковом кафтане.
Аллаху было угодно устроить так, что вся суета на улице прошла мимо внимания почтенного Сирдара и его помощников. Они в глубине лавки пересчитывали тюки с новыми тканями и прикидывали, как бы их поудачнее разместить на не таких уж и многочисленных полках. Лишь приближающийся шум заставил этих троих на время отвлечься от сего полезного занятия. Первым на пороге показался тучный Алишер.
– О Аллах милосердный, – только и смог проговорить он.
Юный приказчик уже собрался упасть ниц перед приближающейся процессией, но подбежавший стражник, против всех ожиданий, осторожно поднял юношу с колен и что-то спросил вполголоса. Донельзя изумленный Алишер кивнул.
Раздосадованный долгим отсутствием приказчика, из глубины лавки вышел и сам Сирдар. Вышел и… окаменел, сраженный открывшимся ему зрелищем. Яркое солнце играло на начищенной упряжи коней, на камнях, украшавших высокие чалмы царедворцев, на ярком пурпуре дорожки. А те двое, что стояли сейчас прямо перед его убогой лавчонкой, были знакомы и незнакомы.
– Аллах всесильный, – пробормотал Сирдар и тоже, как его приказчик, упал на колени.
Ибо, увидев столь пышную процессию, он догадался, кто были эти двое. И ужас сковал его члены, не давая даже вздохнуть полной грудью.
Высокий красавец в зеленом, столь похожий на вчерашнего иноземного купца Клавдия, почтительно поднял уважаемого Сирдара, а его тучный спутник, о котором торговец знал, что это суетливый управитель поместья, проговорил:
– О, добрый торговец, почтенный Сирдар! Да пребудет с тобой вовеки милость Аллаха всесильного и всепрощающего! Позволишь ли ты нам ступить на порог твоего гостеприимного дворца красоты?
Сирдар кивнул, ибо губы его дрожали, а язык отказывался повиноваться. Дрожь его лишь усилилась – ведь он вспомнил, как вчера этот красавец в зеленом просил, чтобы его сопровождала малышка Джамиля. И лишь сейчас стало ясно, что об этом просил сам халиф…
Удивительным усилием воли Сирдару удалось овладеть собой. «Что ж, пусть сегодня будет последний день моей жизни, – подумал он, – но я должен встретить халифа достойно. Ибо чего же тогда стоит моя честь и мое незапятнанное имя?»
– Да хранит вас, уважаемые, Аллах во всякий день вашей жизни! Прошу, о нет, умоляю вас ступить под своды моей убогой лавчонки.
– Благодарю тебя, добрый Сирдар, – проговорил, кланяясь, Клавдий… о нет, сам халиф, и вошел в полутьму «дворца красоты». Следом за ним втиснулся визирь Умар. О, на его лицо стоило посмотреть. Ибо та удивительная смесь чувств, что играла на нем, могла сделать честь и сотне актеров! Он одновременно был полон почтения и спеси, уважения и пренебрежения, досады и радости…
– Скажи мне, добрый Сирдар, не нанесла ли тебе ущерба вчерашняя буря?
– Благодарю, великий халиф, за заботу. К счастью, Аллах вовремя подсказал мне, что следует снять все с улицы и плотно закрыть ставни.
– Это отрадно, добрый мой друг. Мудрость твоя воистину велика и бесценен опыт, коим ты обладаешь в том удивительном деле, которое зовется делом торговым!
– Мне радостно слышать такие слова, о великий!
На мгновение повисла неловкая пауза. Чутье подсказывало Сирдару, что халиф появился перед его лавкой, движимый просьбой поистине необыкновенной. Но чутье чутьем, а мудрость велела дождаться слов самого халифа. И потому Сирдар молчал.
Молчал и халиф. Он не мог решиться и напрямую спросить о том, где же красавица Джамиля, свет его жизни и та девушка, ради которой он почтил своим появлением сегодня пыльную улицу Утренних грез.
Молчал и визирь. Ибо сейчас он был лишь руками, воплощающими желания великого халифа.
В этой тишине и стало слышно, как в самой глубине лавочки прозвучали сердитые слова:
– Но где же дядюшка? И куда девался этот увалень Алишер? Неужели я сама должна буду таскать эти тяжеленные тюки?
«О счастье, – подумал халиф. Его лицо осветилось лишь от одного звука этого голоса. – Она здесь, Аллах уберег ее для сегодняшнего дня и для меня!..»
Улыбка на лице халифа рассказала мудрому Сирдару все. И ужас пополам с невероятной, обжигающей радостью объяли его душу.
«О Аллах всесильный! Неужели сбудутся мои самые тайные мечты?! Неужели судьба вознесет малышку Джамилю столь высоко? Неужели ей предназначена столь великая будущность? Ведь, если она станет наложницей халифа и родит наследника, это навсегда даст ей богатство и власть!.. О, какая удивительная судьба для простой деревенской девочки!»
К счастью, фантазии Сирдара не хватило на большее. Ибо тогда одно это понимание могло бы убить доброго дядюшку прекрасной Джамили!
– Умар, добрый мой друг, я слышал голос девушки. Сделай мне честь, приведи ее сюда, – проговорил халиф.
О, те чувства, которые переживал сейчас халиф, трудно было бы представить простому мужчине. Ибо он пылал вожделением, горел сокровеннейшими надеждами, мечтал о сладостном миге, когда услышит «да» из уст прекраснейшей из женщин. Но халиф помнил, что все эти столь возвышенные чувства он должен скрывать, скрывать от бдительных глаз визиря. Что открыться он сможет лишь Джамиле и лишь тогда, когда останется с ней наедине.
Но визирь не успел сделать ни шага, когда из глубин лавочки показалась девушка. Ее лицо было сердитым, а руки – серы от пыли, покрывавшей тюки. Удивительная группа, молча стоящая на пороге «дворца красоты», заставила Джамилю остановиться.
– Джамиля, дочь моя, дитя мое, – первым заговорил Сирдар. – Сам великий халиф в своей несравненной милости почтил порог нашей убогой лавчонки…
– Великий халиф?.. – Глаза девушки округлились от изумления. А по мере того как смысл этих простых слов доходил до ее разума, лицо Джамили заливала густая краска.
«Халиф… Великий халиф… Так я влюбилась во властителя всех властителей… О Аллах милосердный, я несчастнейшая из девушек… Как же мне смотреть ему в лицо? Как же вести себя?..» И, вспомнив вчерашний грозовой день, Джамиля едва не лишилась сознания. Ибо то, что она могла себе позволить с иноземным купцом, удивительно нежным и чутким юношей, было непозволительной вольностью. «Так, значит, я стала лишь игрушкой в руках жадного до новых удовольствий халифа… И сейчас он явился самолично, дабы во всеуслышание объявить и о моей вольности, и о том суровом наказании, которое теперь ждет меня, несчастнейшую из несчастных…»
Слезы выступили на глазах Джамили, а правая рука, как всегда бывало, привычно потянулась к медальону, в надежде, что прохлада камня если не успокоит, то хотя бы утешит.
О, халиф увидел, какое смятение вызвали слова почтенного Сирдара. Увидел он и слезы на прекраснейших в мире глазах. Менее всего на свете он желал бы, чтобы девушка мучилась неизвестностью хоть одну лишнюю секунду. О нет, он мечтал увидеть, как глаза Джамили зажгутся счастьем великой радости. И потому заговорил, презрев все традиции:
– О прекраснейшая из девушек мира! О единственная звезда на небосклоне моей жизни! О Джамиля! Сейчас здесь, в присутствии твоего уважаемого дядюшки, в присутствии моих верных друзей и царедворцев, в присутствии соседей, лавочников и купцов я, халиф Гарун аль-Рашид, властелин великой страны и великого города, прошу тебя, почтенная Джамиля, стать моей женой!
Дружный вздох пронесся среди тех, кто смог расслышать эти удивительные слова халифа. Да и как их было не расслышать, если стояла удивительная, невероятная, оглушительная тишина, какой не может, не должно быть на торговой улочке великого города.
– Стать твоей женой? – едва слышно переспросила девушка.
– Да, моя прекрасная, стать моей женой. Ибо в тебе одной отныне заключена для меня вся радость мира, все богатства вселенной и все счастье жизни!
«О Аллах всесильный, – подумал визирь. – Он говорит от чистого сердца! Он влюблен! Халиф полюбил, о горе, полюбил простолюдинку… Но как теперь скрыть это от послов и посланников, от властителей сопредельных стран и княжеств? Как сделать так, чтобы на пыльной торговой улочке халиф нашел не просто свое счастье, а дочь царя отдаленнейшего народа?!»
О да, в этот необыкновенный миг каждый думал о своем.
Визирь пытался создать достойную халифа легенду, Сирдар стал прикидывать, каких милостей от новоявленного зятя теперь можно ожидать, халиф думал о том, не поторопился ли он с самыми главными словами, а девушка… О, даже Аллаху всесильному не понять было, о чем же сейчас думает Джамиля. Ибо она не захлебнулась от счастья, поняв, что ее любимый отвечает ей взаимностью, а захлебнулась от стыда, вспомнив, сколь много позволила ему вчера и сколь много отдала. Она… О, она просто не верила своим ушам – ибо не может быть такого, чтобы великий халиф, всесильный повелитель, мог влюбиться в простую деревенскую девчонку…
– Но что же ты молчишь, о звезда моих грез? – спросил халиф и взял Джамилю за руку. – Ты согласна?
– О да, – со слезами на глазах проговорила девушка. – Да, мой любимый, мой единственный, счастье всей моей жизни. Я согласна!
– Вбей же крепче, Фортуна, гвоздь в свое колесо – воскликнул халиф и заключил возлюбленную в объятия.
Девушка вскинула руки, чтобы обнять шею любимого, и… кожаная лента, на которой держался любимый медальон Джамили, лопнула, и он упал на чисто выметенные доски пола.
– Я согласна, – вновь проговорила девушка и лишилась чувств, обвиснув на руках халифа.
Макама двадцать вторая
– Что с тобой, Джамиля, счастье мое? Что с тобой?
Веки девушки дрогнули, и глаза осветились разумом.
– О мой любимый… Мне почему-то стало нечем дышать… Словно вся радость мира в единый миг покинула меня…. Мои руки не чувствуют твоего тепла, мои глаза видят все в черном свете, моя душа не в силах вынести торжества, что должно было бы окрылить меня.
Халиф с ужасом слушал слова, что становились все тише, следил, как краски покидают лицо любимой. Посерели и запеклись губы, румянец истаял, как льдинка на полуденном солнце, даже прекрасные золотисто-карие глаза вдруг стали тусклыми…
– Эй, кто-нибудь! Воды! Визирь, опахало! И пусть немедля приведут лекаря! Владычице дурно!
И все пришло в движение. Засуетились слуги, побежал куда-то визирь, хотя всего в шаге от него стоял гигант мавр с огромным опахалом, в лавчонку бросился нубиец Дажалал-ад-Дин, чтобы лично засвидетельствовать почтение жене халифа…
– О нет, любимый, ничего не надо. Поздно! Я обманула тебя, мой единственный, мой… Гарун.
– Не смей так говорить, Джамиля, моя любовь! Через миг появится лекарь… Завтра мы предстанем перед очами имама и он совершит священный обряд…
– О нет, любимый… Ничего этого не будет… Проклятие Бастет настигло меня.
С ужасом увидел почтенный Сирдар, как стала сейчас его племянница похожа на ту умирающую девочку, какой он увидел ее долгих одиннадцать лет назад. В тот самый Рамадан, когда все правоверные радовались, а жестокие лекари оказались бессильны перед неведомой хворью и честно сказали об этом Кариму-хлебопашцу.
Не верил своим ушам и халиф. Ибо то был не нежный голос его возлюбленной, а сильный, чувственный голос неведомой женщины, который ему лишь вчера довелось услышать во мраке постоялого двора в самый сокровенный миг единения.
– О чем говоришь ты, Джамиля?
– О нет, добрый Гарун аль-Рашид. Джамиля тебя уже не слышит. Всей моей силы не хватит, чтобы хоть на один день продлить ваше счастье…
– О чем ты, любимая? – со слезами на глазах почти простонал халиф.
– Знай же, добрый Гарун аль-Рашид, что твоя возлюбленная умирает. Долгих десять лет я была ее душой, была ее жизнью, была ею самой. Долгих десять дет я боролась с болезнью, что некогда едва не унесла Джамилю в мир мертвых. Я, всего лишь душа, прклятая душа, мечтала стать свидетелем вашего счастья, мечтала увидеть тот миг, когда станет она не только твоей возлюбленной, но и царицей великой страны, мечтала глазами умницы Джамили смотреть, как растут ваши дети… Но теперь, увы, ничего этого не будет, ибо проклятие всесильной Бастет, пережившее тысячи лет, оказалось куда сильнее меня.
– Проклятие?
– Да, халиф… Знай же, что некогда я, Та-Исет, была ученицей и прислужницей великой Бастет, богини черной земли Кемет…
– О Аллах милосердный!..
– …Бастет, мудрая и сильная, защищала женщин страны, дарила плодородие земле и прекрасных детей… Но, увы, как всякая женщина, она была подвластна гневу… И бывал тот гнев громогласным, но быстро проходящим, как вчерашняя гроза, но бывал и тихим, но смертельным, как укус ее великой сестры, богини Уто, Великой Кобры.
Халиф слушал слова, что шептали полумертвые уста его любимой, и чувствовал, как грозные призраки прошлого, боги иной страны, боги куда более мстительные встают у него за спиной. Погас свет дня, перед мысленным взором Гаруна аль-Рашида заплескалась полноводная река, дававшая жизнь целой стране и сотням тысяч людей, в ней живущих. Вот перед ним появилась фигура богини, чье человеческое тело было увенчано головой кошки. Вот блеснули яростью ее зеленые страшные глаза, вот простерлась вперед сильная рука.
– …Богиня прокляла меня за то, что я полюбила. Полюбила великой, но глупой любовью земного юношу, который посмел спорить с богами и преуспел в этом. Прекрасный Имхотеп изобрел напиток, дарующий вечную жизнь. Богиня, должно быть, уже мечтала о том миге, когда назовет Имхотепа своим супругом… Но юноша ответил взаимностью мне. Наконец наша страсть смогла соединить нас… Но, увы, об этом узнала и жестокая Бастет. Она прокляла меня, лишила тела… сделала лишь душой, заключенной в медальоне.
Халиф со страхом внимал этим страшным словам. Он и верил им, и не верил. Быть может, его любимая сейчас опомнится в его сильных руках. Быть может, ей надо просто немного отдохнуть, прийти в себя от потрясения… И тогда вновь зажгутся теплым светом ее прекрасные глаза, вновь нежная улыбка озарит лицо, вновь теплые губы ответят на его поцелуй… И жизнь вернется к той, которая стала любимой, мечтой, самой жизнью Гаруна аль-Рашида.
Голос же Та-Исет, проклятой души, продолжал свой страшный рассказ:
– Многие тысячи лет лежал этот медальон в далеких горах, которые сейчас называете вы горами Мерхан. Истлели кости фараонов, стерлись и воспоминания о смелом юноше Имхотепе, дерзнувшем спорить с богами. Почти забылось и имя самой Бастет, великой богини, безжалостной и бессердечной. И лишь я, проклятая душа, продолжала влачить никчемное существование, заключенная в камни древнего медальона. Так было до того самого дня, когда взял меня в руки Карим-хлебопашец, отец Джамили. Малышка умирала от неизвестной болезни, и лекари отказались от борьбы за ее жизнь. И в этот самый миг Карим вложил в ладонь умирающей девочки тот самый медальон.
Халиф сжимал тело своей любимой и чувствовал, как жизнь покидает ее. Руки девушки, еще так недавно крепко обнимавшие его, бессильно упали, кожа потеряла краски, и лишь уста еще жили… жили своей жизнью, повествуя о событиях, которым просто не дано было случиться в мире Гаруна аль-Рашида.
– Десять долгих лет я была душой Джамили, ее здоровьем, ее радостью жизни. Я росла вместе с ней, врачевала людей, рассказывала чудесные сказки. Ее глазами я увидела великий Багдад, тебя, прекрасный халиф. Ее сердцем я полюбила тебя. Если бы твой Аллах позволил, ты бы получил в жены женщину необыкновенную, поистине удивительную, беззаветно любящую, чьи обе души были бы преданы тебе до последнего дня жизни. Но проклятие древней богини оказалось сильнее… Ибо сказала тогда грозная Бастет, что никогда мне более не испытать страсти, никогда и никто более не полюбит меня, никогда и никто не возжелает меня. Так и случилось – ибо малышка Джамиля полюбила тебя, испытала невероятную радость, что дарует лишь соединение любящих тел… Ты возжелал ее, ты желал ее столь сильно и столь нежно…
– О я несчастный, – прошептал халиф, понимая, что с этими словами его возлюбленная навсегда покидает его.
– И теперь я покидаю тело Джамили, ибо не в силах более удержаться в нем ни единого мига. Я рассказала тебе все и теперь вновь вернусь туда, где был мой приют долгие сотни лет. Быть может, гнев богини больше не падет более ни на одну голову… быть может, более никогда не возродится Та-Исет, которая вместе с твоей возлюбленной испытала и великую радость, и великое горе… Прощай же, добрейший из мужчин, прощай, наш возлюбленный… Я более ничего не могу… Прости меня… Прощай…
Одному лишь халифу было видно, как серая дымная лента втянулась в лежащий на полу медальон.
И в тот же миг ощутил Гарун аль-Рашид, как отяжелело тело его любимой, увидел, как откинулась голова, как приоткрылся рот, как в изнеможении закрылись навсегда прекрасные глаза Джамили.
Все было кончено. Его любимая покинула его, так и не став женой.
Великое горе обрушилось на плечи халифа, но гордость выпрямила его стан, гордость, смешанная с болью сверкнула в очах Гаруна аль-Рашида.
– Умар!
– Я здесь, мой повелитель!
– Моя любимая… покинула меня… – всего лишь на миг дрогнул голос халифа. – Она… она не вынесла радости… Но она успела принять мое предложение. И потому распорядись, раб, чтобы прекрасная Джамиля упокоилась, как это велят обычаи, чтобы ее тело было похоронено… – И опять крошечная заминка, которую услышал лишь старик Сирдар. – …О Аллах, похоронено, как теломоей жены, царицы…
– Слушаю и повинуюсь, – едва слышно прошептал визирь.
Ужас потери, который он почувствовал, всего лишь раз взглянув на помертвевшее лицо халифа, был столь велик, что затмил все остальные чувства. О, всего лишь на миг, ибо холодному разуму визиря чувства были присущи лишь в той мере, в которой они помогали подниматься вверх. Но сейчас, перед лицом великого горя, склонился и расчетливый разум Умара.
По улице Утренних грез уходила процессия. Но уходила не так, как это грезилось халифу, не так, как шествовал бы свадебный кортеж. В скорбном молчании шел по пурпурной дорожке халиф, неся на руках свою возлюбленную. Увы, только так он мог в последний раз коснуться ее, только так мог отдать ей последние почести.
И не было в глазах халифа слез, лишь душа его замерла, словно замерзнув в сильную стужу.
Сухими глазами провожал шествие и Сирдар. Ибо в тот миг, когда умерла малышка Джамиля, ушел из его жизни и весь ее смысл, покинула его душу вся радость, оставив лишь оболочку, осужденную влачить жалкое существование до того самого мига, когда явится за ним Разрушительница собраний и Усмирительница дум.
Макама двадцать третья
– Да пребудет с тобой великая радость во всякий день твоей жизни, добрая Фатьма-ханым!
– Здравствуй и ты, почтенная Заира! Что привело тебя к порогу моего дома?
– Материнские печали, моя добрая Фатьма-ханым! Лишь они могут заставить собраться в дорогу женщину моих преклонных лет и моего слабого здоровья.
Удивленная Фатьма вскинула глаза на собеседницу. Почтенная Заира вовсе не была стара, да и здоровьем могла поделиться с десятью молодыми женщинами. Но сейчас темные круги легли вокруг ее глаз, морщины внезапно избороздили столь недавно гладкий лоб, а в густых черных косах появились предательские серебристые нити.
– Присядем же, почтенная Заира, мой дом – твой дом.
– О добрая Фатьма, – заплакала Заира. – Перед тобой мать, которая пришла хлопотать за своего сына. Ибо мальчик мой мне все рассказал. Он покаялся в том, какую глупость он сотворил, он раскаивается в каждом своем слове, он… он, о Аллах всесильный, готов искупить свою великую вину перед тобой.
Фатьма-ханым не могла прийти в себя от изумления. Еще недавно такая суровая, строгая, сейчас Заира более походила на древнюю старуху. И слезы ее были слезами слабости, искренними слезами женщины, у которой осталось только это бессильное оружие. Фатьма готова была уже раскрыть ей свои объятия, но упоминание об обиде, которую нанес ей, гордой и сильной женщине, сынок этой плачущей старухи, заставило молодую красавицу гордо выпрямиться, поджав губы.
О, обида еще была сильна. Ибо никогда ранее ее, Фатьму, не предавали с такой готовностью и столь… подло. Никогда еще никто из женихов, расточавших ей самые прекрасные слова и самые нежные ласки, не планировал заранее этой своей измены, не искал себе отдушины… Вернее, она, Фатьма, об этом не знала.
Глупый же сын почтенной Заиры не смог удержать свой длинный язык. И теперь он, баран, раскаивается в своих словах! О, еще бы ему не раскаиваться! Ведь она, Фатьма, уже готова была согласиться стать его женой, готова была спасти торговое имя Хасанов, отдав свои немалые деньги в оборот…. И за все это она хотела бы лишь одного – страстного и преданного мужа, который был бы ей благодарен и не побежал бы от нее на сторону уже на второй день семейной жизни.
Даже уважение к почтенной Заире, разом постаревшей на добрый десяток лет, не могло удержать Фатьму-ханым.
– Ах, он готов искупить свою вину….. Но рассказал ли тебе, почтенная Заира, твой сынок, в чем именно состоит эта самая его вина? Покаялся ли он перед матерью, открыв ей всю правду? Или уберег все же часть истины, дабы не тревожить слабое материнское сердце?
О, Фатьма-ханым не собиралась сдерживать свой гнев. Но это вызвало лишь новые потоки слез из глаз несчастной Заиры.
– Ах, добрая Фатьма… Мой мальчик рассказал мне, что безобразно напился и стал приставать к тебе с недостойными просьбами, тем самым унизив твою уважаемую честь…
– О лживая гиена… И он говорит о прощении! Нет и не может быть прощения мужчине, который столь бережет свою собственную честь, что готов лгать и лгать бесчисленное число раз… Так знай же, достойная лучшего сына Заира, что все было совсем иначе!
Не скрывая ничего, ни единого слова, ни единого вздоха, поведала тогда Фатьма-ханым Заире о той ночи, которую провела она с Абу-ль-Хасаном. Поведала и о том, сколь хорошим любовником оказался этот презренный, и о том, что она уже готова была назваться его женой, отдав ему в управление немалые свои средства…
– О какое бы это было счастье, – едва слышно прошептала Заира.
Но Фатьма-ханым была безжалостна. Столь же честно она поведала и о том, как обознался в полумраке опочивальни пьяный Абу-ль-Хасан, как рассказал он ей, молодой и красивой Фатьме-ханым, что есть у него старая и уродливая невеста Фатьма-ханым…
– Аллах милосердный… – вновь прошептала Заира. – Безумец… Глупец из глупцов…
– Более того, почтенная Заира, этот недалекий и неумный попытался вновь овладеть мной, называя меня крошкой и красоткой и сокрушаясь, что не меня зовут Фатьмой… Понинаешь, уважаемая, он пытался мне изменить со мной же…
Заира, услышав это, закрыла глаза. Ибо стыд терзал все ее существо. И увы, от стыда этого было некуда деваться. Ибо она верила Фатьме, а вот словам своего сына в последнее время не верила вовсе.
– Аллах всесильный, – наконец заговорила Заира, – могу ли я как-то смыть позор, который навлек на тебя, о добрейшая ханым, мой неумный сын?
– К счастью, обо всем этом неизвестно никому. Ибо позор пал только на мою голову, и вот теперь я поведала о нем тебе… Но как твой презренный сын может искупить свою вину, я представить не могу…
Заира вновь залилась слезами. Ибо прекрасно поняла, что последняя надежда поправить дела семьи, удачно женив сына на этой достойной женщине, развеялась как дым. Нет прощения ее недалекому Абу-ль-Хасану за такие деяния и такие слова. А тут еще эта странная история с царствованием.
– О чем же ты плачешь, добрая женщина? – с некоторой тревогой спросила Фатьма. Она бы поняла гнев, который ее рассказ вызвал бы в душе матери, поняла бы отвращение, которое овладело бы разумом любой женщины. Но слезы… бессильные старческие слезы… Они лишили Фатьму уверенности, что она все делает правильно, что ее решение навсегда изгнать этого юношу из дому было единственно верным.
– Увы, добрая Фатьма, я плачу о разуме своего сына, который покинул моего мальчика и не собирается возвращаться даже для того, чтобы вернуть достойному имени Хасанов его былое величие.
И в ответ на удивленный взгляд Фатьмы (который уже!) поведала Заира о том, как нашла своего сына спящим в сиреневом богатом паланкине, как рассказывал ей глупый Абу-ль-Хасан о мудрецах в диване, о яствах, которые подают к столу халифа, даже о веселой ночи, проведенной в компании двух умелых наложниц.
Но против ожиданий почтенной женщины, Фатьма стала громко смеяться. И смеялась все те минуты, пока длился рассказ Заиры.
– Что тебя так развеселило, достойная ханым? – с недоумением спросила почтенная женщина.
Фатьма же, утирая выступившие от смеха слезы, ответила:
Читать бесплатно другие книги:
