Аквариум как способ ухода за теннисным кортом Гаккель Всеволод

Часть шестая

Это ощущение стало доминировать надо всем остальным, над привычным смыслом. Когда на следующий день ко мне пришёл Боб, я ни о чём не мог ему сказать, а просто расплакался – это было уже слишком. Дня через два мы с Александрой зашли к Бобу с Людмилой, и потом все вместе пошли в гости к Кате Заленской, которая приехала из Америки навестить свою маму. Незадолго до этого она вышла замуж за американца и уехала. Было чрезвычайно любопытно послушать её рассказы. Как обычно мы немного выпили и покурили. Но каким-то образом мной опять овладело состояние тревоги, что постепенно передалось другим и несколько выбило всех из колеи. Что-то произошло между нами с Бобом, это не было ссорой, поскольку не было повода для конфликта, просто произошло короткое замыкание. Мы оба почувствовали, что между нами обнажилась пропасть. Это было так явно, что нам обоим стало страшно. Мы не поняли, что произошло, но все быстро собрались и пошли домой.

Через несколько дней ко мне неожиданно зашел незнакомый молодой человек, который представился Славой Егоровым и отрекомендовался другом Вани Воропаева. Он сообщил мне, что Ваню арестовали прямо при выходе из «Сайгона», у него что-то было, и, судя по всему, он не скоро выйдет на свободу. Я посочувствовал, но, поскольку мы с Ваней не были близкими друзьями, сие известие не особенно меня расстроило. Мы попили чаю, и мой новый знакомый спросил, не заинтересует ли меня работа в дискотеке сельского клуба в Васкелово? Я нигде не работал, но особенно активно работу не искал и тем более зимой не искал работы за городом. На том мы и распрощались.

Примерно недели через две я сидел дома и играл на виолончели, что бывало крайне редко и собирался на домашний концерт. В это время раздался звонок – я продолжал играть, рассчитывая, что кто-нибудь из родственников откроет дверь. Вдруг в мою комнату ворвалось несколько человек с пистолетами, и они стали требовать от меня отдать какие-то картины. Я, не чувствуя за собой никакой вины, наорал на них, и сказал, что знать ничего не знаю. Однако они предложили мне одеться и поехать с ними на Литейный. Я ничего не понимал и через полчаса снова оказался в заведении, уже ранее знакомом. Следователь пытался колоть меня уже знакомым мне способом, чтобы я признался и рассказал, где картины. Когда он удостоверился в том, что это какая-то ошибка, и я действительно ничего не знаю, он сам мне все рассказал. Оказалось, что Дюша, работая в выставочном зале жилконторы, раздал какие-то картины дружкам, а художник Иванов заявил о их пропаже и оценил их в кругленькую сумму. Я первый раз об этом слышал и надеялся, что меня скоро отпустят, однако следователь обиделся на меня за то, что я на них накричал, когда они за мной приехали. Узнав, что я нигде не работаю, он страшно развеселился. Он сказал, что ему в принципе всё равно за что меня посадят, и был готов припаять мне статью за тунеядство. Пожурив немного таким образом, он меня всё-таки отпустил, настоятельно порекомендовав в течение трех дней устроиться на работу. Файнштейна арестовали этой же ночью, устроив засаду в коммунальной квартире. Соседи были счастливы и надеялись, что наконец-то его посадят, и охотно давали на него показания. Однако его тоже отпустили, а Тит сам пошел с повинной, и они с Ильченко притащили в отделение монументальное произведение на оргалите, под названием «Два Борца», которое художник Иванов оценил в 2000 рублей. Слава Богу все обошлось, и нас больше не трогали. Но я не стал искушать судьбу, позвонил Славе Егорову и через два дня я уже работал техником по свету дискотеки Васкеловского Дома культуры.

По субботам мы со Славой встречались на вокзале и к 5 часам ехали в Васкелово. Там, в не отапливаемом зале, он вытаскивал на сцену пульт и два магнитофона. В мои обязанности входило включать рубильник на сцене. Лучшей работы я давно не выполнял. На дискотеку приходили ребята в ватниках, резиновых сапогах и вязаных шапочках петушком с надписью «Adidas». Иногда они начинали драться из-за девчонок, и драка могла выкатиться на сцену. В таких случаях надо было просто выключить музыку и включить свет в зале. Мы же были при исполнении, и нас никогда не трогали. Единственным неудобством было то, что дискотека заканчивалась в полночь, когда уже не ходили поезда в город, и нам приходилось ночевать в клубе. Директором клуба был Гера Заикин, юноша, который только что закончил Культпросвет Училище и получил должность. Сам он блестяще играл на бас-гитаре, и к нему приезжали дружки, с которыми он в невероятном холоде пытался репетировать. Со всеми гостями, которые приезжали из города, мы устраивались в одной комнате, где включали все обогреватели, заваривали чай и ждали первую электричку. Компания собиралась самая разношерстная – туда приезжал Славкин друг, Саша Стальнов, известный гитарный мастер Бикки и юный Сережа Березовой, а иногда Гриша Сологуб и Игорь Чередник. Мои новые друзья были романтиками, и мы полночи вели увлекательные беседы, всегда было весело, и мы очень быстро подружились. На первой электричке мы со Славкой ехали домой, и всю неделю я был свободен.

Время от времени у Боба усложнялись отношения с кем-нибудь, и мы не репетировали всей группой, и что она из себя в этот момент представляла, я толком не понимал. Он приходил ко мне каждый день, и мы углублялись в песни, которые впоследствии составили альбом «День Серебра». Как-то приехал Сашка Липницкий со своим братом Вовкой, что бывало очень редко. Мы собрались у меня дома и вдвоём с Бобом сыграли для них настоящий концерт. В этом что-то было, поскольку как я говорил, тот звук, к которому мы привыкли, играя у меня дома, для меня много значил. Чуть позже нас пригласили в Москву, и мы с Бобом поехали вдвоём. Сейчас я не помню точно, что это было за место. Какой-то институт, где-то за городом. Я не оценивал этот концерт ни с положительной, ни с отрицательной стороны. Я старался ни на что не обращать внимание. Но во втором ряду прямо передо мной сидела девушка, которая все время болтала со своим приятелем и безудержно хохотала, и меня это совсем выбивало из колеи. Потом мы познакомились – это была приятельница Вовки Железнякова. Оказывается перед концертом они как следует покурили, и наша музыка показалась ей невероятно смешной. Во всём этом что-то было. Мы вернулись в Москву к Сашке Липницкому. Пришла Валя Пономарева и Вовка Железняков, были и другие гости, но общения у нас не получилось, поскольку я опять потерял почву под ногами и предпочел уединиться. Когда мы с Бобом возвращались домой на поезде, то совсем не разговаривали, не потому что было не о чём, а на сей раз причиной было моё состояние.

Примерно в это время состоялась «Поп-механика» в Доме ученых в Лесном. В ней должен был участвовать Элтон Дин, саксофонист из «Soft Machine». Я толком не слышал этой группы, но вокруг «настоящих» рок-музыкантов, случайно приезжавших из-за моря, всегда присутствовал ореол тайны, загадки, которую хотелось разгадать, почему они настоящие и чем же они существенно отличаются от нас. Концерт был как всегда смешной, гость был немного стушеван масштабом происходящего и может быть даже впервые приобрел опыт участия в подобной акции. У нас была целая струнная группа, в которой играли Володя Диканьский, Лёша Заливалов, какой-то незнакомый скрипач и я. Как всегда не имело большого значения, что мы играем и слышно ли это, это давало какую-то краску, просто мазок. Акция была тайная, и проникали на неё только посвященные, коими зал был забит до отказа.

Наверное самым значительным событием этого время была премьера «Звуков Му». Как я уже говорил, мы уже давно стали близкими друзьями с Сашкой и почти каждый раз, приезжая к нему в гости, встречали там Петю Мамонова. Каждое домашнее выступление Пети было незабываемым. Но никто тогда не мог себе представить, что это когда-нибудь выйдет за пределы Сашкиной квартиры. Как началась группа, я не помню. Такое ощущение, что она родилась в одночасье, хотя конечно же этому предшествовала огромная работа. Мы все поехали на премьеру, предвкушая удовольствие. Я уже был преданным фаном Петра и был абсолютно уверен, что их выступление не может быть не интересным. Но концерт превзошел все мои ожидания. Говорят, что выступала группа «Браво», но я этого почему-то совершенно не помню. Наверное это было ещё и первое выступление Цоя в Москве. Цой пел песню «Транквилизатор», но мне почему-то не понравилось, что он стал петь очень низким голосом. И мне вообще гораздо больше нравилось, когда он пел своим естественным голосом. Хотя, наверное, этот мужественный голос и сделал Цоя героем. Но меня совершенно потрясли «Звуки Му». Эта была абсолютно законченная группа, из которой нельзя было вычесть ни одного элемента. Каждая песня была безупречна по форме, и работало абсолютно все. Я реагировал на каждый Петин жест и был абсолютно восхищен Сашкиной игрой на бас-гитаре. Для меня вообще техника игры на инструменте никогда не имела решающего значения. Именно в этот момент существенные изменения произошли в нашей группе, во многом предопределившие дальнейшее развитие событий.

Через полгода после записи «Радио Африки», где Титович сыграл в песне «Время Луны», Боб пригласил его играть в группе. Это было странно и непонятно. В этой группе уже двенадцать лет на бас-гитаре играл Файнштейн. Наверное он в чем-то уступал Титовичу, но не настолько, чтобы быть замененным. При этом Боб не уволил Файнштейна, а предложил ему переквалифицироваться на перкуссиониста. Это было не одно и тоже. Хотя у нас был период, когда Михаил играл на перкуссии, используя для этого пивные банки. Но это было в силу обстоятельств. Тут же был явный перекос. Боб предложил Титовичу самому уладить это с Михаилом. Тит брал бутылку водки, приезжал к Михаилу и говорил, что он здесь не причем, что это Боб его пригласил, и, что в интересах звучания группы, этот шаг будет оправдан. Я приходил с бутылкой к Бобу и уговаривал его не делать этот шаг – следующим мог оказаться каждый из нас. Но Боб постоянно уходил от таких разговоров и предоставлял времени расставить все по местам. Титович приезжал ко мне. Он чрезвычайно милый человек и очень нравился мне, как басист, но все же вся эта ситуация вызывала у меня протест. И мне, как и всем нам, приходилось с этой ситуацией мириться. Когда все утряслось, и Михаил зализал раны, все вроде бы нормализовалось, и мы все стали друзьями, но что-то было утрачено. И это что-то постепенно стало увеличиваться в масштабе и доминировать надо всем остальным.

В январе Наташа Корсакина получила ордер на комнату в новой квартире на Герцена. И поскольку квартира ещё не была заселена, то она предложила Александре перебраться вместе с ней и занять большую комнату. Тит с Ириной стали приходить к Александре, и мы часто валялись на ковре, и играли в карты. Это было очень смешно. Я с детства не играл в карты. И в принципе у меня карты вызывали протест. Но тут на самом деле не имело никакого значения во что мы играем – мы играли, и в этой игре самым главным был элемент собственно игры. У меня случился очередной день рождения, и, естественно, мы справляли его у Александры. Мы вместе напекли вкуснейших пирожков с капустой, и с тех пор корзиночка пирожков с капустой стала традиционным подарком Александры к моему дню рождения. В разгар веселья мы решили взять инструменты и поиграть для друзей, но я был слишком пьян, и у нас ничего не получилось. Потом мы справляли одновременно день рождения Ирины Титовой и Марьяны Цой. Справлять все праздники у Александры становилось традицией.

Вдруг на горизонте снова проявился Саша Сокуров. У него только что арестовали картину, которую он снимал по Бернарду Шоу, и осталась масса документального материала, который он нарыл в архивах. Он был обуреваем идеей сделать концерт «Аквариума» в ВТО и показать эту кинохронику. Мы согласились, но получилось немного притянуто за уши. Когда мы пошли фотографироваться для пригласительного билета, то Боб был категорически против того, чтобы фотографироваться с Дюшей. Но с ним уже нельзя было спорить. Мы пошли в Сен-Жермен и сфотографировались в роскошном подъезде, где было ужасно холодно. Я вообще не люблю фотосессии и всегда был против того, что нужно специально позировать и выбирать интерьер. Я никогда не видел такого выражения лица у Боба, которое он умудрялся делать, когда фотографировался. Сокуров взялся срежиссировать весь концерт, сам составил программу из тех песен, которые он слышал в записи, и предложил их сыграть в определенной последовательности, предполагая проецировать кинохронику поверх нас. Мы никогда так не играли, и Боб был категорически против, но я уговаривал его согласиться. Получилось нелепо, что-то было явно не то, хотя кому-то понравилось. Боб потом говорил, что ему было трудно петь и с ним нельзя было не согласиться. За пультом сидел Саша Ляпин, что само по себе было уже интересно. После этого Сокуров предполагал снять фильм про Глинку с музыкой Глинки и «Аквариума». Он привел своего знакомого баса, который должен был петь романсы Глинки в сопровождении «Аквариума». Но это уже был явный перебор, и каким-то образом все само собой заглохло. Вообще, в это время стали появляться люди, которые стали давать оценку тому, что мы делали, и, как правило, сильно перегружать его значимостью. Так появился писатель Житинский, который стал очень сильно влиять на Боба. Поскольку последний оказался падок на мнение авторитетов.

В это же время мне позвонила одна американка, которая приехала от Фалалеева, и представилась как американская певица Джоанна Стингрэй. Боб встретился с ней и её сестрой Джуди, и они приехали ко мне на Восстания. Джоанна подарила нам свою сольную пластинку, и это было очень любопытно – мы впервые видели и держали в руках пластинку, подаренную настоящей американской певицей. Сестры были чрезвычайно общительными и милыми, и, коль скоро, мы всегда очень легко шли на контакт, то мгновенно с ними подружились. Мы сводили их на восхитительный концерт «Странных игр» в ДК им. Дзержинского, протащили их по всем возможным тусовкам, и они уехали в полном восторге от происходящего в России. Тогда, естественно, никто не мог предположить, какую роль Джоанна сыграет в судьбе многих русских музыкантов.

Весной мы получили приглашение сыграть акустический концерт в Союзе композиторов. Это было любопытно, поскольку, выступая в таких консервативных местах, всегда присутствовал элемент конфликта, который стимулирует творчество. И конечно же концерт был противоречивым, но живым. В это время «Рок-клуб» приобрел комплект аппаратуры «Vermona». Она была не самого Hi-Fi качества, но по крайней мере это был полный комплект всего необходимого. В Союзе композиторов, естественно, не было своей аппаратуры, и для выступления там мы хотели попросить малый комплект аппаратуры в «Рок-клубе». Почему-то все это легло на меня, и мне пришлось вступить в длительную тяжбу с директором ЛМДСТ – гарантийными письмами и прочим. Аппарат удалось вырубить лишь в последний момент, и я так натаскался, что, когда надо было уже выходить на сцену, у меня дрожали руки.

Тогда же Коля Михайлов предложил выступить в его родном городе Кохтла Ярве, куда мы уже отправились в электрическом составе с полным комплектом этой аппаратуры, который нам дали под личную ответственность Коли. Конечно же на зал такого масштаба аппарат нужно было бы раз в пять мощнее, но в тех условиях и это было подарком. Концерта я не помню, но помню, что в гостинице была трехлитровая банка с водкой. И, хотя я почти не пил, на следующий день чувствовал себя отвратительно.

Где-то в это же время, хотя скорее всего значительно позже, состоялся Музыкальный ринг. Я не помню, кто с кем бился. Но скорее всего мы сами с собой. По счастью, это было ещё в ту эпоху, когда нам не навязали модель тупых американских talk шоу. И глупость была чисто советской, когда какие-то песни представлялись пародией на западную эстраду. Казалось, что ничего глупее представить себе невозможно, однако у этой группы был огромный потенциал, и она ещё не раз выставляла себя на посмешище.

Чуть позже мы сыграли бессмысленный дневной концерт в ДК Пролетарском, в Невском районе, после чего мы с Ляпиным поехали к Александре. Пришли Цой с Марьяной, мы весело выпивали и были в прекрасном расположении духа. И вдруг мне пришла в голову мысль, что я больше не хочу играть в этой группе. Она меня очень рассмешила. Я явно почувствовал, что все закончено, что мне просто следует уйти. Если бы ещё полгода назад мне кто-нибудь сказал бы, что я сам добровольно уйду из группы, игра в которой для меня была смыслом существования, я бы рассмеялся ему в лицо. Но тут я смеялся в лицо себе. Это было прекрасное ощущение освобождения. Но я ещё не был готов к тому, чтобы совершать действия.

День рождения Александры, как обычно, превратился в грандиозный праздник, который постепенно выкатился во двор. Окна её квартиры выходили в совсем узенький двор-колодец. Крыша противоположного дома была в нескольких метрах, и вдруг на ней появился Саша Ляпин. Он был абсолютно пьян и делал какие-то знаки, пытаясь привлечь внимание, находящихся в квартире. Всех просто парализовало, никто не знал как на это реагировать, он балансировал на краю крыши с бутылкой в руке. Спасти его могла только Александра, которая, пока все с ужасом смотрели на происходящее, вылезла на крышу, взяла Сашу за руку и спокойно увела его домой.

В нашей компании появился Виталий Калманов. Ещё во времена оно он участвовал в театре Горошевского и играл в спектакле «Невский проспект», но тогда наше знакомство не состоялось. Он жил в соседнем с Бобом доме на улице Софьи Перовской, и они с Бобом начали общаться семьями. В основном Боб с Людмилой ходили к нему смотреть видео. В том сезоне все читали Митьков, которых написал автор уже давно полюбившегося «Максима и Федора». В кругу Калманова были знакомые художники Вася Антонов, Маркин и Витя Тихомиров, которые появились и потянули всю ниточку, пока не появились собственно Митьки. Мы все перезнакомились, и я неожиданно узнал, что с Шинкаревым мы учились в одной школе, где он был на год младше меня. Этих людей было так много, что постепенно они вытеснили прежний круг общения. Не могу сказать, что это было плохо. Нет, все было так, как складывалось, но собственно идеология Митьков оказала пагубное влияние на то, что до этого времени называлось «Аквариумом». «Аквариум» был вещью в себе и не нуждался в коррекции. Однако, с появлением Митьков произошло заимствование дружественной идеологии. И, хотя сами по себе Митьки были большим умницами, «Аквариум» подцепил чисто внешнюю черту литературных Митьков. Появилась некоторая халява, все стало происходить под знаком ёлы-палы. Это не могло не сказаться на музыке, она стала упрощаться по форме. Началось это с тельняшек и чисто внешних атрибутов, но постепенно гармонично вошло во все сферы бытия. И «Аквариум» из интеллигентной группы превратился в рубаха-парней и постепенно стал превращаться в пародию на самого себя. Боб давно снискал славу мастера слова, но мне он всегда был интересен как мастер написания песни как таковой. И мелодия песни, её гармония, в сочетании с его голосом для меня имели первостепенное значение, а уже потом до меня доходил смысл песни и даже если не доходил, то всё равно завораживал. В этот же период песни стали превращаться в куплеты, которые можно петь на любой мотив и под любой аккомпанемент. К сожалению, у него это настолько вошло в его плоть и кровь, что и в последующие годы он понаписал десятки песен в одном размере и с одной мелодией. И, насколько бы глубокомысленными они ни были, для меня они потеряли всякий смысл.

Калманов был предприимчивым человеком и занимался каким-то бизнесом. До сих пор функции администратора или, как это в то время стали называть, директора, брал на себя Файнштейн. Но в какой-то момент Боб объявил о том, что теперь таковым будет Калманов. Файнштейн опять расстроился. У него были амбиции делового человека и ему необходимо было утвердиться в этой роли, но он был отставлен во второй раз. Но совсем нелепым оказалось то, что Калманов стал ещё и звукорежиссером. Это был уже перебор. Мы сыграли несколько акустических концертов в Театре у Лицедеев во Дворце Молодежи, которые стали значительными событиями в городе. Это был период, когда «Аквариум» в классической форме достиг своего апогея. Это была законченная группа. Мы могли играть концерты любой продолжительности и делать это очень уверенно и изящно. Масштаб же этого места просто идеальный и, попадая в него, люди невольно настраиваются на определенный лад. Пожалуй, чуть ли не впервые мы оказались в комфортном пространстве, где был очень правильный свет. Единственным уязвимым местом был звук, который зависел от звукорежиссера. Вообще, со времен Марата за это брались люди, которые не имели концепции звука, а исходили из технических возможностей аппарата и просто старались делать так, чтобы по крайней мере все было слышно. Но редко удавалось выстроить картинку. Правда представление о таланте Марата можно составить только по записям, поскольку во времена оно аппарата, как такового не было. Но Калманов превзошел многих своих предшественников. Наверное были и другие причины, но после каждого концерта все высказывали ему свои претензии.

Наступало лето, и мы как обычно предвкушали запись нового альбома. Как-то Боб сказал, что хорошо бы пригласить того скрипача, что играл в «Поп-механике» в Доме ученых. Через несколько дней я зашел в «Сайгон» и встретил того самого скрипача, им оказался Саша Куссуль, я пригласил его домой на репетицию, он был не против. Пришел Боб, мы попили чаю, поговорили за жизнь и попытались немного поиграть. Когда он ушел, Боб сказал, что он имел ввиду другого (по всей видимости Лёшу Заливалова), но предложение было сделано, и мы стали репетировать с Куссулем. В этом случае Боб почему-то ограничился приглашением Саши только на запись. Я впервые за долгие годы получил возможность играть с музыкантом одной группы инструментов. Он заканчивал консерваторию и был мастером, я же к этому времени почти утратил то, что мне было дано в музыкальной школе. Но он был деликатным человеком, и мы никогда с ним не говорили про мой уровень игры, а просто пытались играть вместе. Я к этому времени уже наиграл все партии в новых песнях, и ему пришлось пристраивать подголоски, отталкиваясь от моей игры, и мы механически стали делать какое-то подобие аранжировки, чего почти никогда не делали, поскольку я всегда играл, руководствуясь лишь одной интуицией и вкусом. Однако, что-то получалось, и постепенно мы слепили весь альбом. Пожалуй, это был первый альбом, материал к которому уже был готов к моменту записи. Наконец подошло время таковой. Я уже имел опыт болваночной записи и привык играть с наложением. Но Боб превзошел все мои ожидания. Они пришли в студию к Тропилло с Титовичем и Петей, набросали цифровки песен и быстренько записали болванки всего альбома, совершенно не учитывая того, что в этих песнях уже кто-то что-то играет, и они уже давно живут своей жизнью. И получилось так, что эти болванки лишили эти песни собственно этой самой жизни. Когда мы с Куссулем пришли играть свои продуманные партии, они никоим образом не ложились на эти болванки. Особенно нелепо выглядела песня про то, что «Она не знает, что это сны», в которой ритм секция не могла просчитать паузу. Попасть же при наложении звука в не просчитанную паузу проблематично, особенно, когда ты играешь не один, и мы с Куссулем очень мучились. Когда я пытался привести Бобу какие-то доводы, они не действовали. Времени на перезапись болванок не было, и я потерял всякий интерес к записи, как таковой.

Я продолжал работать в Васкелово. Наш Дом культуры стоял на горе, особняком от остального поселка, и мы туда ездили, как на дачу. Летом дискотеки проходили более миролюбиво, и мы ночевали там, не особенно торопясь домой. У нас со Славкой во многом оказались схожие вкусы, и мы очень сдружились. С ним можно было без конца разговаривать, и даже если он немного фантазировал, это не вызывало протеста. Мне очень нравились его рассуждения о звуке. И я как-то привел его к Бобу, на Перовскую, мне хотелось их познакомить и порекомендовать его как звукорежиссера. Осенью, когда Васин затевал очередное празднование дня рождения Джона Леннона, мы предложили ему устроить концерт в Васкелово. Его дружки-художники приехали заранее оформлять зал и расписали автобус, стоявший у входа в клуб, написав на нём «Magical Mystery Tour». 9 октября туда приехало человек 200 дружков, мы довезли немного аппарата и устроили концерт. Я не помню, кто играл, помню, что «Аквариум» тоже пытался играть в каком-то разбавленном виде. Помню Майка и Рекшана, а также помню, как все вповалку заснули, и кто-то прожёг диван. По-моему особенно сильных разрушений не было. Но наш юный директор Гера Заикин был очень строг, ему что-то не понравилось, и нам со Славкой пришлось уволиться. Правда через некоторое время Гера сам всё-таки сделал выбор между бас-гитарой и культпросвет работой в пользу гитары.

Уже была глубокая осень. Приехали Ильховский с Нехорошевым и стали снимать киноклип на песню «Пока не начался джаз». Боб «выбрал натуру» на Смоленском кладбище. Когда мы туда приехали, шёл дождь, и меня с виолончелью посадили на камень, который торчал из воды. Наверное со стороны это было красиво, но я не понимал зачем для этого ехать на кладбище. Такой сюжет можно было снять в любом другом месте.

Очередной же концерт в ДК им. Крупской подвел логическую черту под карьерой этой группы, когда всем стало понятно, что дальше играть незачем. Это никак не было декларировано, просто все разошлись в разные стороны. И я прекрасно помню ни с чем не сравнимое ощущение свободы. Что могло быть дальше, меня нисколько не волновало.

Часть седьмая

Меня абсолютно не интересовало занятие музыкой. Больше всего времени я проводил у Славки на Фурманова. Он жил в удивительной однокомнатной квартирке, которая состояла из крошечной кухни и такой же крошечной комнаты, но с двумя окнами на противоположных стенах, что давало ощущение нахождения в башне. Проходил тот самый восемьдесят четвертый год, который приобрел для меня такое огромное значение. Я все ещё пребывал в ощущении этого года, но пока никак не мог вывести его формулу. Но в один прекрасный день у меня вдруг все навелось на резкость. Формула заключалось в том, что я ощутил способность совершать самостоятельные действия. До сих пор я все время находился в состоянии соучастника. Пусть это были интересные и очень значимые вещи, но я ничего не делал сам. Тут же я оказался готов двинуться в любую сторону. Я решил снова отказаться от мяса и, заодно, от алкоголя. Но почему-то какое-то время продолжал курить.

В ноябре снова приехали Джоанна с Джуди. И в это же время состоялся концерт «Поп-механики» в здании Двенадцати коллегий Университета. Хотя я считал, что закончил свою деятельность на музыкальном поприще, когда мне позвонил Курёхин, я согласился принять участие в концерте. Непременным условием этого концерта было то, что в нём ни в коем случае не должен был участвовать Гребенщиков, который в то время в Университете был притчей во языцах. И конечно же нужно было сделать так, чтобы он непременно появился на сцене. Боб загримировался, приклеив усы и бороду. Несмотря на то, что он одел очки и пальто, всё равно за версту было видно, что это Гребенщиков, но администрация Университетского клуба была настолько тупа, что этого не заметила, и был дополнительный кайф от интриги.

Мне надо было придумать какую-нибудь работу или на худой конец положить куда-нибудь трудовую книжку. Но никаких предложений не поступало, мыслей тоже не было, и я решил подождать до весны-лета. Я засел дома, и началось моё затяжное зимнее чаепитие. Весь мой день состоял из того, что кто-то заходил на чашечку чая, просиживал часа два, как тут уже поспевал кто-нибудь другой. Мне звонили друзья и напрашивались в гости, а некоторые приходили без звонка. Отказать было невозможно. Я немного уставал, но у меня не было выбора, я получал огромное удовольствие от общения с большим числом людей. Сложнее всего пришлось моим домочадцам. Моя мама совершенно не обращала на это внимание, ей нравилась когда в дом приходят люди. Но мой психованный брат Алексей дергался от каждого звонка в дверь, в паранойе бежал к себе в комнату и закрывался на палку, думая, что это пришли за ним. Я к этому привык и не обращал особого внимания. Я понимал, что в моем образе жизни был некоторый перебор, но это было ничто по сравнению с тем, когда у брата начинался запой. Поэтому я чувствовал моральное право не обращать внимание на его реакцию. Проблема была с кухней, с приходом каждого гостя ставился чайник, единственный на всю семью, а у меня пока не было средств обзавестись своим. Всё оставшееся время, я проводил у Славки. Иногда мы виделись с Александрой, но её жизнь вошла в новую фазу. Её старый друг Андрей сделал ей предложение, и они собирались пожениться.

Боб стал играть с Титовичем и Куссулем. Это называлось «Аквариумом» и у меня с этим не было никаких противоречий. Один раз приехал Пол Ашин, и мы даже сходили с ним на их концерт в какой-то заводской клуб на 1-й Красноармейской, который помещался в бывшей церкви. Иногда они играли электрические концерты с Сашей Ляпиным и Петей. На эти концерты я не ходил, но мне о каждом концерте всегда кто-нибудь рассказывал. И хотя это уже не имело ко мне никакого отношения, меня это не могло оставить абсолютно безразличным. Я пока не окончательно порвал с этим миром и во время очередного фестиваля «Рок-клуба» по настоянию Курёхина участвовал в «Поп-механике». Так вместе с Борей Райскиным, Витей Тихомировым и Володей Диканьским мы составили струнную группу оркестра. В этой Поп механике участвовал Крис Кросс, басист из «Ultravox», которого бедного протащили за кулисы и спрятали, поскольку комитетчики пронюхали и рыскали вокруг. Моя же точка зрения, что участие этого басиста, наряду с Титовичем и Сологубом особенной погоды не делало, гораздо удивительнее было то, что это вообще оказывалось возможно, потому что масштаб и суть происходящего абсолютно выходили за все рамки допустимого и возможного. Естественно, коль скоро я участвовал в фестивале и ходил туда, то притащился и на концерт «Аквариума». Я совершенно не помню, кто там играл, наверное это был тот концерт, который они играли вместе с Курёхиным, Чекасиным, Отряскиным и Петей (хотя может быть играл Кондрашкин?), и во время саундчека, который, как обычно, расслабленно и долго проходил при полном зале, я позволил себе высказать Калманову комментарии по поводу звука и в частности голоса Боба. Мой совет оказался неуместным, и я об этом пожалел, поскольку не люблю выглядеть идиотом (что, правда, по жизни очень часто случалось).

Мы почти не виделись ни с Бобом, ни с остальными, но весной стало известно о том, что Дюша серьезно заболел. Это было ужасно, но ничего поделать было нельзя, оставалось уповать на то, что все будет хорошо и мучиться от собственной беспомощности. Но Бог нас всех помиловал, и болезнь отступила, правда Дюше это стоило долгих месяцев борьбы, и невозможно не восхищаться его стойкостью. В это же время у них с Галей родилась дочь София, и я стал её крестным отцом.

Андрея Харрис использовала любую возможность, чтобы приехать в Россию. Она устроилась в туристическую фирму и время от времени приезжала к нам в гости. Во время очередного приезда, мы встретились с Бобом и Курёхиным и пошли на выставку во Дворец молодежи, где Боб дебютировал как художник. После этого мы поехали ко мне, Боб захотел спеть несколько песен и предложил мне сыграть. Я прекрасно помню это ощущение. Я считал себя абсолютно свободным от своего прошлого и надеялся, что с ним покончено. Я видел, что это искушение, и что мне следует отказаться, но решил – один раз можно. Всё происходило как во сне, я взял инструмент, к которому не притрагивался полгода, и мы попробовали сыграть несколько песен. Оказалось, что ничто никуда не девается, что стоит издать звук, и к тебе возвращаются все те же ощущения. Несколько дней я находился в состоянии транса, пытаясь проанализировать происшедшее.

Когда Славка Егоров предложил мне записать совместный альбом, я сначала насторожился. Со времени знакомства с Бобом я никогда не играл ничьих песен. Мы уже очень хорошо знали друг друга, но я никогда не слышал его песен, и не представлял себе, как он поет. Это было как вступление в другой брак. У меня не было причин отказываться, и мы встретились на Восстания, чтобы попробовать. У него оказался удивительно красивый голос, низкий по тембру, и его песни оказались необычайно интересными. Мы слету набросали несколько песен и поехали к Вишне. Славка решил, что не стоит их шлифовать, главное, чтобы они были примерно ясны по форме. Студия Вишни находилась в доме его родителей на Большой Охте. У нас был прекрасный настрой, и мы записали этот альбом за два дня. В записи также принимал участие некто Авенир, и альбом получил название «Акустическая комиссия». Вишня был в полном восторге и быстро его растиражировал. Но почему-то в некоторых анналах он фигурирует, как мой сольный альбом. Жаль, что наше сотрудничество со Славкой на этом прекратилось. Но я очень внимательно слежу за тем, что он делает. В это же время у Вишни писалось «Кино», и как-то они вписали меня сыграть в песне «Саша». Я там сыграл красивый риф, который в результате сведения почему-то еле прослушивается. Когда же эта пластинка вышла на CD, то в результате всевозможных ремастерингов он и вовсе исчез. Хотя у меня всё равно этой пластинки нет. Как-то так сложилось, что в этой стране среди музыкантов не принято покупать пластинки друг друга. Их принято дарить и получать в подарок, но по разным причинам это не всегда удается.

Летом я решил-таки устроиться на работу, и Александра предложила мне занять её место в должности пирометриста на заводе Электронприбор. Работа обещала быть интересной, поскольку надо было работать один раз через пятеро суток. И поскольку она считалась квалифицированной, то и платили больше, чем сторожам. Она позвонила своему бывшему начальнику, и он согласился меня взять, добавив лишь, что для проформы нужно получить направление из Бюро по трудоустройству. Когда я туда пришёл и показал свою трудовую книжку, которая пестрила пустотами в несколько месяцев, то чиновник, увидев её, весь просиял от счастья. Он сказал, что ему давно не попадался такой хороший экземпляр, и, что вместо Электронприбора он мне с удовольствием выпишет направление в тюрьму. Он ликовал и, когда вдоволь повеселился сказал, что ладно уж, коль скоро я сам пришёл сдаваться, то так и быть, он меня простит и даст направление туда, где меня уже берут. Он всучил мне это направление с красной полосой с настоятельными рекомендациями устроиться на работу в течение трех дней. Он при мне ввел мои данные в ЭВМ и сказал, что если я сваляю дурака, то он уже не сможет вытащить меня из беды. Мне тоже было приятно повеселиться в его компании, но когда я вышел оттуда, у меня дрожали колени. Я был рад, что он был в хорошем расположении духа. Я заступил на работу. Меня ждал напарник, который быстро объяснил, что я должен делать. Работать надо было вдвоём через двое суток, но коль скоро вдвоём делать нечего, то дежурные договаривались между собой и работали по одному через пятеро. И что мы с ним, судя по всему, более не увидимся, поскольку будем работать в противофазе. Он предложил мне пойти попить кофе и разойтись. Когда же я возвращался на рабочее место, то вахтер заинтересовался моим плэйером и сказал, что с таким прибором вход на территорию завода категорически запрещен. Это была какая-то глупость, но мне не удалось его убедить в том, что я первый день на работе и ещё не знаю правил. Но он был неумолим и предложил мне сдать его в камеру хранения. Мне не очень понравилось нахождение в такой дурке, но я думал, что со временем это утрясется. Я чудно провел время, в моем ведении были два этажа, и мне нужно было следить за показаниями температуры и влажности воздуха и время от времени записывать их в журнал. Но ночью стал звонить оперативный дежурный и интересоваться моим напарником. Пару раз я соврал, что он вышел в туалет, но рано или поздно мне пришлось сознаться, что его нет, а я работаю первый день и ничего не знаю. Утром, когда я спустился вниз и поинтересовался своим плэйером, одна бригада охранников сменяла другую. Их было человек десять, и они друг другу рассказывали о ночном ЧП. Завидев меня, они стали тыкать в меня пальцами, дескать а вот и он собственной персоной. Там был тот самый оперативный дежурный, и они решили составить акт. Помимо всего прочего они стали изучать мой плэйер с кассетами и рассуждать, а стоит ли мне его возвращать, а может быть составить акт и изъять его. Тут уже я не выдержал. Я живо представил себе, что так будет каждый раз, когда я буду заступать на работу, сказал им все, что я думаю по поводу них, их родственников и их завода и предложил им пойти в то место, которое в тот момент счел для них вполне подходящим. Я тут же написал заявление об уходе, которое мне с удовольствием подписали. Когда я пришёл в отдел кадров забирать трудовую книжку, мне её вернули вместе с направлением из Бюро по трудоустройству. В таких случаях они их не регистрируют. Я был в полном восторге. Я был опять свободен, на следующий день истекал срок моего направления на работу, и у меня в руках по сути было направление в тюрьму.

Я не знал, что делать, и позвонил Ване Бахурину, который рубил кусты на железной дороге. Он предложил мне устроиться к ним в Зеленогорскую Путевую часть № 17. Мы поехали туда на следующий же день, и меня легко туда взяли безо всяких направлений. Работа заключалась в вырубке кустарника на десятиметровой полосе отчуждения. Мы встречались с Ваней и Джонсоном (Никитой Добрыниным) и ехали в Белоостров. Там на полпути в Солнечное мы спускались в канаву и страшными самопальными мачете с заточенным крюком на конце рубили кусты. Мы работали часа четыре в день, раза два-три в неделю. Вырубив метров двести, мы разводили гигантские костры и сжигали эти кусты прямо на насыпи или в канаве, если там не было воды. Пожалуй это была не самая легкая работа, зато она давала полное ощущение свободы. Когда мы заканчивали выделенный нам участок, Ваня ехал в Репино и вез портвейн начальнику участка по фамилии Тарара, который легко закрывал любой наряд. Пару раз с нами работал Файнштейн, но эта работа не очень пришлась ему по нраву.

В то время Курёхин с Чекасиным затеяли съемку фильма «Диалоги» в клубе «Маяк» на Красной улице. Это был фантастический experience, когда диалог заключался в битве двух оркестров – один был на сцене, а другой в зале. А чуть позже Курёхин устроил показательную репетицию «Поп-механики» для английского телевидения в Театре у Горошевского на проспекте Чернышевского. Это была типичная «Поп-механика», которая на тот момент включала почти всю группу «Кино», «Странные игры», «Аквариум», а также индустриальную группу во главе с Тимуром Новиковым и Африкой. Наша струнная группа сидела прямо под орудиями индустриальной группы. Я чувствовал себя не очень уютно, поскольку на горьком опыте знал, что когда играют индустриалы, то в ход идет все. Публики было может быть человек двадцать, среди которых был атташе по культуре американского консульства Дэн Гроссман. Мы его давно знали, и он везде тусовался. Его всегда пасли, но в этот раз, видимо, решили взять, что непременно повлекло бы скандал… В самый кульминационный момент концерта, когда в ход вступила вся индустриальная группа, в зал вошли какие-то люди. Никто ничего не понял, вошедшие тоже слегка опешили, поскольку был сплошной грохот, в воздухе носились утюги и другие «музыкальные» предметы. Никто не орал, что надо прекратить безобразие, но в какой-то момент всё стало ясно, и музыка остановилась. Никто не знал, как реагировать, потому что никто никого не винтил. Но, вероятно, у комитетчиков не было точных инструкций, как действовать, и они боялись превысить свои полномочия. Через некоторое время пришли менты в форме, которые тоже остались стоять в стороне. Мы собрали инструменты и тихо вышли. Никого не арестовали, таким образом наличие американского дипломата было гарантом того, что никого не свинтят. Мы с кем-то пошли на Восстания. Я чувствовал себя несколько возбужденным, мне не очень нравилось быть игрушкой в руках Африки и Тимура. Какой бы ни была концепция «Поп-механики», она была основана на музыке. И когда эти молодые люди начинали веселиться, не обращая внимания на музыкантов, для меня это теряло всякий смысл. Я сказал Курёхину, что не вижу для себя никакого смысла в моем дальнейшем участии в «Поп-механике». Он не возражал. Моя роль там была скорее декоративной. Я был законченным типажом и такой персонаж в его коллаже был уместен, но ничего не определял. Потом я всё-таки узнал, что кого-то свинтили. Среди них оказалась жена Вани Бахурина Алла, которая и привела Дэна Гроссмана.

Кстати, с Дэном был любопытный эпизод. Как-то Ваня пригласил в гости нескольких американских студентов, которые часто бывали у него дома. В этот же вечер пришёл Дэн. После этого все американские студенты исчезли. Ваня как-то встретил одного из них и спросил, куда они подевались, почему не звонят и не заходят? Тот ему ответил, дескать, если бы Ваня приехал в Америку и в гостях у своих друзей встретил бы секретаря райкома партии из России, стал бы он ходить в этот дом? Мы же были не так разборчивы, мы не считали Дэна агентом ЦРУ, и даже если бы он таковым и оказался, то всё равно мы с удовольствием ходили к нему в гости.

На горизонте появился Саша Башлачев. Всё было настолько тесно переплетено, что когда кто-нибудь появлялся в этом городе, то он непременно оказывался в поле нашего зрения. Как-то так получилось, что я его увидел одновременно с Юрой Шевчуком. Гена Зайцев устроил им концерт в котельной возле ДК им. Капранова и попросил меня привезти гитару, потому что ни у того, ни у другого её не оказалось. И конечно же после концерта мы познакомились. Башлачев очень сдружился со Славкой, и они все время тусовались у него на Васильевском, либо на даче в Комарово. А мы с Ваней Бахуриным как-то завлекли Башлачева к тому же самому Дэну Гроссману. Это не было домашним концертом, в том смысле как это принято, когда приглашаются гости и собираются деньги. Мы просто сидели полночи и разговаривали за жизнь, и среди прочего он спел несколько песен.

В это же время Андрея Харрис снова приехала в город с Джимом Монсмой, который стал её мужем. Они познакомились с ним в тот год на даче у Фалалеева и через несколько лет решили пожениться. Медовый месяц они проводили в Ленинграде, и в качестве свадебного подарка мы решили собраться вместе и дать домашний концерт. Боб продолжал играть с Титом и Куссулем, и мы с Дюшей и Михаилом присоединились к ним. Концерт был на квартире у Велобоса на «Удельной». Пришло много наших дружков, и мы играли все подряд, вспоминая песни разных времен. Нас всех переполняли эмоции, а меня разрывали внутренние противоречия.

Когда же в начале сентября Бобу предложили сыграть на открытии сезона «Рок-клуба» во Дворце Молодежи, он предложил нам сыграть в таком же составе. Я видел, что это ещё одно искушение и очень сильное, но я думал, что я гораздо сильнее и что можно попробовать сыграть несколько концертов, но потом я непременно уйду. Я не подозревал, что тем самым я поставил себе вилку, из которой мне самостоятельно выбраться будет очень нелегко. Первый же концерт был необычайно успешным. Пожалуй это было началом того времени, когда так называемый успех концерта уже был предрешен. Не имело никакого значения, где мы играем, всегда был аншлаг и всегда была иллюзия успеха, независимо от того насколько хорошо мы в этот момент играем. Это был период акустики, которую мы играли вшестером. Рулил Слава Егоров, который плавно внедрился в среду группы и стал постоянным звукорежиссером. Мы сыграли несколько концертов в Ленинграде и прокатились в Москву, в Таллинн и ещё куда-то. Все было бы ничего, но самыми изнурительными для меня оказались поездки. Я сам поставил себя в такое положение, когда мне было трудно находиться среди людей, которые ещё совсем недавно были моими самыми близкими друзьями. Помимо всего прочего я стал изгоем и объектом насмешек. Иногда это было даже весело, но чаще простое безмятежное пьянство моих друзей превращалось в свинство. Я же получил редкую возможность наблюдать это со стороны. Я стал болезненно реагировать на хамство, которое позволяли мои друзья музыканты. Так зимой, как обычно, приехав в Москву, мы остановились у Саши Липницкого и расслабленно смотрели видео. Когда же настало время ехать на концерт, артисты вдруг проголодались и решили пойти пообедать в ресторан «Пекин». Я убеждал их в том, что на это нет времени, но они поулыбались на мои причуды и отправились обедать. Я же поехал на площадку. Это был какой-то НИИ и толпа собиралась задолго до концерта, но в зал никого не пускали. Пора было начинать, но артистов ещё не было и ещё не было саундчека. Мне сразу захотелось все бросить и уехать в Ленинград. Когда же, через час после предполагаемого начала, сытые и довольные артисты появились, я не выдержал и сказал им все, что я по этому поводу думал. В итоге концерт задержали на два часа и спрессованная толпа, человек 500, без глотка воздуха безропотно ждала и, более того, с благодарностью принимала это и была счастлива тем, что концерт всё-таки начался. Наверное это было то, что впоследствии получило ярлык русского рока. Но к такому року я не хотел иметь никакого отношения.

Чуть позже мы выбрались на Урал. Концерт в Челябинске не состоялся, и вместо этого нас привезли в город Миасс, где местные жители имели очень слабое представление о том, что мы из себя представляем. Поездка была сопряжена с ещё более активным пьянством, что меня особенно угнетало. Когда мы вернулись в Челябинск, оказалось, что обратных билетов было только два и кому-то нужно было остаться ещё на три дня. Я твердо решил, что ухожу из группы, поэтому получил преимущественное право воспользоваться вторым билетом. Первым естественно был Боб. Мы сидели в разных концах самолета и не пытались поменяться, чтобы сесть рядом. Когда мы прилетели, я не смог нигде найти Боба и, когда я выходил на остановку автобуса, то увидел его отъезжающим на такси. Это было похоже на конец.

Приближался Новый восемьдесят шестой год и я решил зайти к Бобу. Я знал, что там соберутся все наши друзья. Но, зайдя к нему, я увидел душераздирающую картину. Они сидели в кухне за большим столом со всеми соседями, ели салат оливье и смотрели телевизор. Это было выше моих сил, и я поспешил уйти. Идти никуда не хотелось, и я просто побрел куда глаза глядят. Когда я шёл через Дворцовй мост, то увидел, что на берегу у Петропавловской крепости горит костер. Я почему-то подумал, что мне туда. Когда я подошел ближе, я увидел большую компанию. Люди прыгали в прорубь, а потом плясали вокруг костра. Я никогда этого раньше не видел. Мне тут же захотелось раздеться и сигануть в воду. Но я подумал, что, вероятно эти люди купаются не первый раз, а у меня нет полотенца, и потом могут быть проблемы. Стукнуло двенадцать часов, я ещё немного потусовался и побрел домой. Но у меня в голове крепко засела мысль, что я непременно должен прыгнуть в воду. Я собирался недели две, и на Крещенье я решил, что это самый подходящий день. Было восемнадцать градусов мороза, я поехал на Петропавловскую крепость и прыгнул в воду. Я не получил особенного удовольствия, но мне был очень важен сам момент совершения этого действия. Я стал туда ходить купаться каждую неделю, и меня даже записали в члены клуба зимнего плавания. И хотя эти люди мне были очень симпатичны, я не стал тусоваться в этой среде. Я не стал себя лучше чувствовать и иногда я даже простужался. Но мне был очень важен сам настрой. Я купался года три, но потом снесли сарай, в котором можно было переодеться и обогреться, и я как-то плавно это закончил.

Я засел дома и ничего не делал, поток ходоков не истощался. Мои друзья Ваня Бахурин и Джонсон подписались прорубать просеку в лесу. И хотя денег у меня совсем не было, я долго сопротивлялся, поскольку к такой работе не был готов. Но, когда было просто нечего есть, я вписался. Мы работали два месяца в свободном графике – раза два в неделю. Они купили бензопилу и топоры, и нам надо было прорубить просеку длиной полтора километра и шириной четыре метра на территории секретного радиоцентра в деревне Поповка. И по глупости мы чуть не вляпались – оформляясь на работу надо было оформлять какой-то секретный допуск и можно было навсегда остаться невыездным. Это была изнурительная работа, но вместе с тем я испытывал некоторый кайф, размахивая топором в ватнике и валенках по колено в снегу. Мне не пришлось самому валить деревья, это делали Ваня с Никитой, я же раскряжевывал стволы, обрубая ветки и кантовал бревна. Проблема была в том, что надо было успеть до весны, пока не наступило половодье. Когда эта работа закончилась, я был в полном неведении, чем стану заниматься.

Но мои дружки подыскали мне неплохую работу. Когда в очередной раз приехала Джоанна, мы собрались на тайный совет у тетушек Фалалеевых. И на общем собрании было решено выдать меня замуж за Джоанну. Я был единственным неженатым в нашей компании, и лучшую партию составить было невозможно. В мою фиктивную обязанность входило жить в Америке и наладить мост в Россию. То есть привозить музыкальные инструменты, аппаратуру, увозить записи, издавать их там и так послужить отечеству. Мы даже пошли с Джоанной в Американское консульство и беседовали с чиновником и чуть было не подали заявление. Но, по счастью, все разрешилось самым благоприятным образом, они повстречались с Юрой Каспаряном, полюбили друг друга, и необходимость в нашем браке отпала сама собой.

Ближе к лету мы с Ваней снова поехали на работу рубить кусты, но кустов не было, и нам предложили подрезку пути, уверив нас, что за это платят даже лучше, чем за кусты. Мы вписались с Иваном и Джорджом Гуницким. Железная дорога постепенно оседает под тяжестью поездов, и рельсы ложатся прямо на насыпь, чего по технике безопасности не должно быть. Подрезка заключалась в том, что надо было вышибать пробку из-под рельсов, между шпалами. Это была спрессованная годами щебенка, которую нужно было дубасить киркой и ломом. Мы веселились, представляя себя работающими на Беломоре. Ничего более тяжелого мне в жизни не приходилось делать. Сделав в течение дня втроем метров десять и подсчитав КПД, мы бросили кирки, ломы и оранжевые фуфайки на ближайшем переезде и больше туда не возвращались. Затем мы с Иваном поехали в Сестрорецк, где устроились рабочими зеленого хозяйства. Работа было примерно такой же, что и на железной дороге, но только работать надо было вдоль шоссе. Это было не так вольготно, поскольку у нас была тетечка-начальник, которая настаивала на том, чтобы мы выходили на работу каждый день. Мы конечно же этого не делали. Мы сказали, что у нас есть пила, и мы можем выполнять более серьезную квалифицированную работу. Как-то раз нам поручили распилить дерево, которое упало поперек шоссе. Мы поехали с Иваном, Джорджом и Рекшаном, который хотел забрать у нас пилу на какую-то халтуру. Цепь оказалась тупая, мы мучились целый день, сделали как попало и после этого нас уволили.

Очередной фестиваль «Рок-клуба» проходил в ДК «Невском». Из Москвы приехал Сашка Липницкий, который остановился у меня, и, видимо, я ещё не до конца избавился от своего прошлого, поскольку мы вместе ходили на все концерты, как на работу. Это было то время, когда все это было ещё очень важным, и по крайней мере мы ещё придавали этому огромное значение. Конечно же я имел свободный вход за кулисы и болтался всюду, общаясь с дружками музыкантами. Я внимательно следил за всем происходящим и конечно же был на концерте «Аквариума». Я впервые услышал электрический «Аквариум» с Ляпиным со стороны, и хотя в этом конкретном выступлении не было ничего принципиально нового (а может быть именно поэтому), на меня нахлынула масса эмоций. И на песне «Рок-н-ролл мертв», которая к этому времени уже была заезжена, и которую в принципе уже больше нельзя было исполнять, меня вдруг что-то сдернуло – я оказался на сцене и на последнем куплете, который во времена оно мы пели втроем, присоединился к группе. Меня подхватила теплая волна приветствия зрителей и вероятно это было именно то, чего я хотел, хотя потом мне было немного стыдно. После концерта мне оказалось по пути с Мишей Мончадским и его подругой Леной, и мы вместе пошли пешком до площади Александра Невского. Я не помню, о чём мы болтали, но мне с ними было очень легко.

Через неделю после этого во время лауреатского концерта во Дворце Молодежи, я конечно же таких сантиментов себе уже не позволял, и моя реакция на их выступление была очень сдержанной, хотя оно было намного лучше. После концерта вся группа вышла на балкон с задней стороны Дворца, и хотя я в этот момент не считал себя членом этой группы, нас всех вместе запечатлели все фотографы. Фотографии с этой сессии стали самыми расхожими в то время. Не помню каким образом, но через неделю вместе со всеми я оказался в Москве на фестивале, где играли «Алиса», «Кино» и «Аквариум» со всеми топовыми московским группами – «Звуками Му», «Бригадой С», «Николаем Коперником» и ещё кем-то. Куссуль поехать не смог и Боб пригласил Сережу Рыженко присоединиться к нам в песне «Горный хрусталь», и в день концерта мы с ним репетировали прямо у Сашки дома. «Аквариум» выступал последним, выступил хуже всех, я был очень сильно удручен и поссорился с Дюшей. На обратном пути, когда мы ехали с Сашкой на машине, Дюша сидел впереди меня, мы о чём-то спорили, и я не выдержал и двинул его виолончелью, которая лежала у меня на коленях. В тот раз я не помню из-за чего, но в эти злосчастные периоды моих метаний и возвращений в группу, меня почему-то больше всего клинило именно с Дюшей. И я что-то не помню, чтобы мы хоть раз поссорились с Бобом. Я совершенно определенно решил, что больше никогда не вернусь в эту группу.

Этим же летом в Большом зале Филармонии состоялся концерт Рави Шанкара. Он играл с неизменным Алла Ракха, в таком же составе, как на Вудстоке. Это было эпохальное событие. Он имел практику игры перед самой разной аудиторией, но здесь это было неожиданно тем, что в филармонию пришла абсолютно рок-н-ролльная тусовка, и была обычная давка. Много людей пытались просочиться на халяву и чуть не поснимали двери с петель. Но, войдя в зал все затихли – на сцене курились благовония, запахом которых наполнился весь зал, и, несмотря, на странную для этого места аудиторию, во время концерта была абсолютная тишина.

6-го августа утонул Саша Куссуль. Люди уходят, и каждый раз, когда судьба нас с этим сталкивает, мы ощущаем свою беспомощность. И, наверное, человек никогда не научится правильно на это реагировать, поскольку никто не сможет сказать, что есть правильно. Это ужасное известие мне сообщил Боря Райскин. Никто ничего толком не знал, поскольку тело не нашли, и никто из нас за время знакомства с Сашей не познакомился с его родными. Когда же это ужасное известие подтвердилось, я поехал к Бобу в Комарово, где он обитал с семьей. Мы редко виделись, но в такую минуту хотелось быть вместе. Через два дня в Белом зале «Рок-клуба» организовали концерт с целью сбора средств. Я поехал на 67-й километр к Саше Ляпину на дачу, не имея представления о том, где она находится и нашёл его совершенно случайно. Концерт был трагичный и удручающе бессмысленный – денег почти не собрали. С тех пор практика рок-н-ролльных концертов, посвященных памяти умерших музыкантов, вызывает у меня протест. Когда мне пришлось участвовать в организации похорон и получать цинковый гроб с его телом, мы познакомились с его близким другом Рюшей. Рюша рассказал, что все Сашины друзья музыканты, называли его Сишей. На его похоронах была тьма народу, и все клялись, что никогда его не забудут. Мне довелось поближе познакомиться с его родителями, и мы с Рюшей, в день рождения Сиши, неизменно их навещаем.

Я по-прежнему работал на железной дороге. В этот раз мы устроились с Ваней и Джоржом и рубили кусты на станции Горьковская, где была дача его родственников. Уже была осень, и после работы мы с Джорджом «поднимали» по корзиночке грибов и заходили к его родственникам переодеться и попить чаю с вареньем.

В сентябре приехал Пол Уинтер с группой. Мы по несколько раз ходили на его концерты в ДК им. Капранова и один раз мы пошли на вечеринку к атташе по культуре Морту Аллену, при участии музыкантов этой группы. Димка Гусев был настолько потрясен игрой перкуссиониста Гленна Велеса, что своего новорожденного сына назвал Гленном. А в «Юбилейном» целую неделю играли «UB-40» и можно было ходить сколько угодно раз. Я же сходил только на первый и последний концерты. На первом концерте перед сценой стояли дружинники и никому не давали танцевать, а на самой площадке стадиона был выставлен партер. Но уже в ходе нескольких концертов была пробита брешь, и на последнем концерте уже все танцевали, поскольку рэггей невозможно слушать сидя. Как обычно, кто-то притащил их к Бобу и состоялось торжественное раскуривание трубки Мира, так как готовясь к длительному путешествию в Россию, музыканты взяли с собой годовой запас пресной воды и травы. А очередной концерт «Аквариума» в «Рок-клубе», на который пришли музыканты «UB-40», но на котором я не был, вылился в акцию протеста. Мне сейчас не представить против чего, но Артем Троицкий, который у меня остановился, придя после концерта, был очень воодушевлен и говорил, что это было эпохальное событие.

Второй Музыкальный Ринг шёл в прямом эфире по центральному каналу телевидения и транслировался на всю страну. Многие считали его первым и единственным, так как первый шёл только по Ленинградскому каналу. И поскольку в тот момент я в группе не играл, и у меня не было телевизора, я пошел смотреть его к Людке на Перовскую, где собралась компания тех, кто не смог попасть на телевидение или просто не хотел туда идти. Несмотря на вопиющую глупость ведущей и вообще концепции самого шоу, Боб блистал красноречием и всех обаял и покорил.

Джоанна Стингрэй с сестрой Джуди развернула доселе неслыханную активность. Ей удалось раскрутить какую-то компанию, и привезти полный комплект аппаратуры для «Рок-клуба» – пульт «Yamaha», обработку, микрофоны и прочее. А также несколько гитар для дружков музыкантов. От друзей у неё не было отбоя, так как каждый мечтал получить в подарок заморскую игрушку. Но, в один прекрасный момент, за эту активность ей отказали в визе, и свадьба с Юрой чуть не расстроилась. Поводом к этому послужила миротворческая акция, на которую она решилась. Нелегальным образом она вывезла из России записи нескольких групп и на собственные средства выпустила двойной альбом «Red Wave», в который включила песни «Алисы», «Кино», «Странных игр» и «Аквариума». Одну копию она послала Рейгану, другую Горбачеву, сопроводив это заявлением, что то, что не могут достичь политиканы на дипломатическом уровне, с успехом получается у рок-музыкантов обеих стран. В результате чего Горбачев спросил у своих советников: «Какой такой „Аквариум“? Почему у них нет пластинки?» И Министерство культуры дало директиву фирме «Мелодия» в срочном порядке выпустить пластинку этой группы, дабы создать иллюзию того, что пластинки этих групп давно выпущены и продаются. Времени на новую запись не было, и решено было составить её из записей, сделанных Тропиллой. Боб взялся за оформление и, как всегда, немного поторопился. Вместо того, чтобы поместить хорошую фотографию группы, музыкантов которой никто никогда не видел в лицо, он решил сделать коллаж по типу «Револьвера». В результате чего на обложке появилось дерево, что само по себе неплохо, но на обратной стороне, на черном фоне поместили огромную аннотацию Вознесенского и крохотные фотографии неведомо кого, даже люди хорошо знавшие «Аквариум», не могли никого там опознать. Эпитеты, которыми Вознесенский наградил Боба, типа: «по хорошему худой и с улыбкой фавна», до сих пор имеют хождение. Говорят, что пластинка была издана тиражом в полтора миллиона, который весь был продан. Проверить эти цифры невозможно. Но группа не получила ни копейки. Даже авторских экземпляров. Пользуясь своими старыми связями на «Мелодии», я смог купить несколько коробок пластинок, так чтобы всем не пришлось стоять в очереди за собственными пластинками. Мне сейчас трудно вспомнить, какой она получилась, с тех пор я её ни разу не слышал, и у меня не сохранилось ни одного экземпляра.

Джоанне, наконец, разрешили въезд в страну, и они с Юрой сыграли пышную свадьбу в ресторане «Фортецция», в Петропавловской крепости, на которой были абсолютно все представители рок-общественности. На следующий день, в Клубе им. 1 Мая на проспекте Карла Маркса, состоялся концерт, в котором участвовали молодожены и их друзья.

У Пети Трощенкова был приятель Валера Сорокин, с которым он учился в музыкальном училище. Одно время они вместе снимали квартиру, и мы время от времени там с ним виделись. Потом он женился и переехал по соседству со мной. Он стал приходить ко мне в гости, и мы быстро подружились. Я имел очень сильное влияние на людей и в то время не видел в этом большой опасности. Ко мне постоянно приходили гости, иногда даже малознакомые люди. Я от этого уставал, но при этом меня тащило. Это был самый суетный, но одновременно и очень важный период в моей жизни. Валера, в свою очередь, познакомил меня с Сережей Щураковым, который ко мне очень привязался. Я охотно с ними общался, и мы часами могли говорить о чём угодно, я никогда не испытывал неловкости от отсутствия темы беседы. Но во всём этом был сильный перекос.

Мы постоянно виделись со Славкой, и, конечно же, я был в курсе всех событий, связанных с «Аквариумом». Естественно, в наших разговорах часто всплывала тема моего участия или не участия в группе. И вот как-то осенью, когда «Аквариум» должен был играть четыре концерта в «Юбилейном», Славка стал подначивать меня, чтобы я непременно присоединился к группе. Я не знаю, репетировала ли перед этим группа, но я заявился накануне концерта прямо в «Юбилейный», где должна была состояться тарификационная комиссия. Нам никогда не приходилось участвовать в концертах такого масштаба, и для того, чтобы нам можно было заплатить какие-то деньги, собрали эту комиссию, и нам определили ставки по восемнадцать рублей за концерт. Бобу, как автору музыки, положили тридцать шесть. Как тогда казалось, это была маленькая победа и взятие очередного рубежа. «Аквариум» был первой группой «Рок-клуба», которая выходила на уровень стадионного концерта. Билеты на эти концерты были проданы мгновенно, и нам сразу же предложили сыграть ещё четыре. Таким образом, в течение нескольких дней, было продано пятьдесят шесть тысяч билетов. «Аквариум» в то время был не самой танцевальной группой и, наверное, совсем не обязательно танцевать, но если люди хотят это делать, то нельзя этому препятствовать. Но на каждом концерте перед сценой стояли дружинники, которые, как и на концерте «UB-40», никому не давали танцевать. Это очень сильно мешало и, когда на третьем концерте прямо перед сценой, они стали винтить Славкину подругу Ирину, я подошел к микрофону и сказал, чтобы люди в красных повязках оставили её в покое и не мешали музыкантам играть. Они отпустили Ирину, но это вызвало гнев Боба и всех остальных. После концерта ко мне подлетела Борина мама Людмила Харитоновна и спросила, какое я имею право портить Борину карьеру? Я чувствовал себя абсолютно правым, сказал все, что я думаю по поводу его карьеры и всего остального, и, что если группу не устраивает такой персонаж как я, то я легко могу в такой группе не играть. На выходе на меня набросился майор милиции, вероятно ответственный за порядок, и сказал, что мне ещё придется ответить за эту выходку. Я и ему сказал, что мне плевать на то, что все они по этому поводу думают. Я послал всех и на следующий концерт не пришёл. Но именно на этот концерт я впервые пригласил своего брата Алексея, и получилось так, что он пошел, а меня там не оказалось. У Славки собиралась компания моих единомышленников, которые считали меня абсолютно правым. Когда речь зашла о гонорарах за концерты в «Юбилейном», советом группы было решено заплатить мне за участие во всех концертах, хотя я участвовал всего в трех концертах из восьми. Я был расстроган благородством своих коллег, но в группу не вернулся.

Страсти улеглись и глубокой осенью ко мне неожиданно заехал Боб с предложением записать альбом памяти Сиши. У меня не нашлось подходящих аргументов, почему бы я не стал этого делать, и я согласился. Он сказал, что хорошо было бы разыскать скрипача, который бы смог сыграть песни, в которых раньше играл Сиша. И уже совсем зимой, идя по улице Желябова, я натолкнулся на Рюшу, который брел в валенках и тулупе. Впрочем, может быть в валенках был я? Но это не важно. Я пригласил его на чашечку чая, и через неделю мы уже репетировали у меня дома. В это же время вышел на волю Ваня Воропаев, который тут же заявился к Бобу и сообщил ему о готовности вступить в бой. По привычке, Боб тут же пригласил его играть в группе. Таким образом у нас образовалась струнная группа. Что в идее было ничего себе, но на практике оказалось куда не так интересно. Как всегда, звук дома бывал очень хорош. Нам оставалось только сыгрываться. Аранжировки делались без каких-либо канонов, по наитию, как правило методом слоеного пирога. Иногда это было симпатично, но, когда я это слушал, то я видел все огрехи. И мой уровень игры был не самым ощутимым уязвимым местом. Когда же «Аквариуму» предложили сыграть концерты в «Октябрьском», Боб решил сыграть акустику в таком составе. Эти концерты задумывались, как совместные выступления с Камерным оркестром под управлением Равиля Мартынова. И к этим концертам композитор Леня Десятников сделал оркестровку «Колыбельной» и «Охоты на единорога». Это было симпатично, но во время репетиции Боб сразу отверг версию «Охоты на единорога». Мне же она очень понравилась. К сожалению это не было записано, и очень немногие могли это слышать. Когда же на репетиции «Колыбельной» дело дошло до соединения оркестра с нами, из этого ничего не получилось, и решили оставить одного Боба с оркестром. Это было интересно, но очень пафосно. И вообще концерты были на редкость пошлыми. Это напоминало наш опыт, когда мы вписались в концерт «Барды и рок-музыка». По замыслу режиссера в первом отделении оркестр играл Баха и Перголези, что само по себе неплохо, но для аудитории, которая пришла явно на нас, это было на уровне ликбеза. Во втором отделении играли мы, что какое-то время катило под настроение, созданное оркестром. Ко второй половине нашего выступления, когда об оркестре уже подзабыли, и наконец появлялась какая-то жизнь, он вдруг снова появлялся, завешенный прозрачным занавесом, и звучала «Колыбельная». Поскольку мы в этой песне не играем, то очень хотелось куда-нибудь убежать, но мы вынуждены были сидеть на сцене. Публика утирала слезы умиления и зажигала огни. Это было сигналом к тому, что тинэйджеры бежали к сцене, и тут мы играли «Железнодорожную воду». Расстроганные тринадцатилетние девочки в тельняшках визжали от восторга и осаждали сцену. Это было неагрессивно, но страшновато. Пожалуй самым естественным было отношение Вани Воропаева. Во время всей этой чопорной возни он полулежал на стуле и в тех песнях, в которых не играл, бренчал что-то на альте, как на мандолине, и тем самым вносил элемент здорового идиотизма.

Но самое страшное начиналось на простых концертах. Первое время Ваня ещё как-то сдерживался и играл примерно то, на чем мы останавливались на репетициях дома. Но через некоторое время ему становилось скучно, и он начинал импровизировать или играть сам с собой. И некоторые песни, которые были сделаны достаточно изящно, превращались в полный хаос. Как ни странно, Рюша тоже оказался подвержен этой болезни, правда с другим оттенком. Вероятно это болезнь всех виртуозов, они не умеют играть мало. Он смотрел Боре в рот и ждал его отмашки, и в момент так называемого проигрыша они с Ваней срывались и начинали играть наперегонки. И так почти каждая песня превращалась в соло для двух скрипок с оркестром. Больше всего это напоминало какую-то цыганскую или молдавскую свадьбу. Они играли, ни на что не обращая внимания, а на меня тем более. Боб их всегда хвалил, и они просто светились от счастья. Но особенно страшно это было на электрических концертах, когда приходил ничего не подозревавший Саша Ляпин, и, когда он готовился к своему гитарному соло, вдруг врывались безумные скрипачи. Иногда Саша громко матерился и просто бросал гитару. Это я и называю митьковским влиянием. Когда у музыкантов группы перестал отсутствовать самоконтроль, а единственному человеку, который этот контроль мог взять на себя, было всё равно. Ваня вернулся к своему излюбленному занятию, вообще на все забил и стал играть сам с собой. В итоге, в один прекрасный момент он внезапно исчез и уехал в Коломну играть с группой «Адо».

Погиб Саша Башлачев. Мы не успели толком узнать друг друга. И я не могу сказать, что успел охватить масштаб его таланта. Безусловно он был незаурядный поэт и писал прекрасные песни. Но тот фарс, который устроили в связи с его кончиной, несколько закрывает от меня правильный ракурс на его творчество. Это было уродливое время, и кого-то нужно было поднять на щит. Но мне кажется, что по жизни он меньше всех подходил на ту роль, которая ему была уготована. Людей нужно помнить и наверное его будут помнить дольше других, но тот масштаб, который приняли акции в память о нём, был явно преувеличен.

Часть восьмая

Наверное в это время началась самая позорная страница в истории группы «Аквариум», со времени эпопеи с Осетинским. Вероятно это неизбежно, когда группа достигает определенного статуса и выходит на уровень ширпотреба, там оказывается всегда упрятана ловушка. Тяга Боба к истэблишменту столкнула Боба с режиссером Сергеём Соловьевым, который предложил ему написать музыку к фильму «Асса». Мы были в Москве с концертами и как обычно тусовались у Сашки, когда Боб вернулся со встречи с Соловьевым и притащил сценарий фильма. Мы все его читали, и я не увидел ни одной отвечающей моим эстетическим запросам мысли. Все каким-то образом должно было быть искусственно привязано к песням «Аквариума». И ладно бы к песням, а то к «Аквариуму», как таковому. Я понимаю Африку и группу «Кино». Они были значительно моложе нас, и эта тинэйждерская романтика наверное действительно была им близка. Но «Аквариум» был из другого времени, с другой историей и другой эстетикой. Боба сломало то, что Соловьев предложил ему написать музыку к фильму, и это затронуло его композиторские амбиции, к тому же он получал реальный гонорар. Мы все очень уважали Боба и ценили его песни, и он действительно стал мастером в написании таковых. Но писание музыки – это, по-моему, нечто другое, тут же оно просто сводилось к издаванию звуков. Как правило страшилок, нагнетания жути в какой-то драматический момент. Собственно же музыка заключалась в том, что мы все загонялись в студию, и Боб садился за пульт и предлагал нам что-нибудь играть. Кто-то начинал наигрывать какой-нибудь риф или ход, и остальные начинали подхватывать. В общем это походило на обыкновенный джем. Потом он смотрел подходит это по характеру эпизода или нет. Затем бралось несколько песен из «Треугольника», которые вставлялись в фильм по типу видео-клипа. У меня нет претензий к Соловьеву, он делал абсолютно свое дело, и то, что он мимоходом переехал Боба, а заодно и всех нас, это уже так – издержки жанра. Хотя с точки зрения картинки все было красиво. И, пожалуй, самым удачным был видеоряд к самой позорной и затасканной песне «Город».

Эта песня произвела неизгладимое впечатление на Боба еще в период театра Горошевского, когда её блестяще исполнял Леня Тихомиров в спектакле «Сид». Там она была абсолютно гармонична, но постепенно Боб умудрился сделать из неё образчик пошлости, когда припрятанная к концу концерта она извлекалась на свет, вызывая умиление у самой непредвзятой публики. А публика к этому времени изменилась настолько, что вызывала рвоту. Никто не заметил, как постепенно произошла подмена. Подмена аудитории, подмена друзей. Куда-то подевались все те люди, что несколько лет назад составляли круг «Аквариума», в те годы, когда Боб с гордостью декларировал, что «Аквариум» это не группа, а образ жизни. В чем теперь заключался этот образ жизни?

С годами я пришел к странному заключению, что, когда откровение допускается к творчеству, оно меняет знак полярности такового, постепенно его опошляет. Меня всегда поражали «Beatles», когда я их увидел (по телевизору или по видео, это не важно) – они были абсолютно бесстрастны. Любую песню, которую они пели, они не перегружали эмоциями. И когда ты слушаешь, то эти эмоции возникают у тебя. И для меня это ключ. Поэтому мне вообще нравится английская поп-музыка, она холодная и точная. Там, где есть элементы театра, есть холодная рассудочная актёрская игра, а не откровение, которое есть в музыке «соул».

Недаром этот музыкальный стиль возник у черных от переживания коллективного экстаза. И вообще это у черных, они другие люди. Тот же самый Джими Хендрикс был мулат и в нем равное количество черной и белой крови. Чрезвычайно интересно смотреть на его выступление на «Вудстоке».

Он совершенно отстранен от происходящего, и при этом включен контроль. Он внимательно следит за своей собственной игрой, и вместе с нами наблюдает, куда она его уводит. И только, когда он действительно достигает определенного эмоционального состояния, то включается та самая черная «душа». Это можно продолжить, но мы ушли в сторону.

Вечерами, во время записи музыки к фильму, гостеприимный Сашка устраивал вечеринки и кормил всю ораву. Во время одной из них Сашкина подруга Лена Курляндцева пришла с двенадцатилетней дочерью Лёлей, которая подпала под Борино обаяние и через несколько дней убежала от родителей в Ленинград. Она намеревалась жить самостоятельно и посвятить себя служению «Аквариуму». Она заявилась ко мне, ища покровительства и защиты от родителей. Это было страшновато. Я позвонил её родителям, и нам насилу удалось вернуть её домой. Но она не оставила своего увлечения и впоследствии написала книгу, приурочив её к двадцатилетию группы. И по сей день эта книга является единственной летописью истории этой группы.

Премьера фильма «Асса» в Москве проходила помпезно в ДК МЭЛЗ и явилась образчиком безвкусицы. Играли все группы, участвовавшие в фильме, и «Наутилус Помпилиус». Безусловно в то время они были интереснее всех, по крайней мере уже потому, что они только что мелькнули в столице и были свежее. «Аквариум» же выступал слабее всех. И все это было замешано в такой компот, что трудно было разобрать, зачем все это? Я же задавался вопросом, зачем все это нужно мне? Всех остальных это похоже устраивало. Меня же давно выбило из этого русла. Но, когда я давал слабину и меня прибивало, я мог какое-то время играть на автопилоте, пока меня не начинало тошнить.

Как-то Сережа Курехин в своем интервью газете «Комсомольская правда» сказал, что дескать, пора бы комсомольской организации обратить внимание на деятельность таких групп, как «Аквариум», или что-то в таком роде. Это звучало, как провокация и открытое объявление войны. В это время что-то произошло в их взаимоотношениях с Бобом, и он пошел в атаку. Многие же люди по-прежнему всерьёз относились к тому, что пишут в газетах. И вот мы с ним неожиданно встретились у Сашки Липницкого. Боба не было, он остановился в каком-то другом месте, и все чуть ли не бойкотировали Курехина. Мы же стали с ним говорить за жизнь, и он уверил меня в том, что «Аквариум» его любимая группа, и что он сделал это шаг, пытаясь вернуть Боба к жизни. Пытаясь поймать его на слове, я пригласил его на наш концерт в Театре Табакова. Он заверил меня в том, что именно для этого он и приехал в Москву. Я думал, что он по-прежнему гонит, но вечером я с удивлением обнаружил его сидящим в первом ряду. Я был приятно удивлен, и концерт был на удивление хорошим. Прощаясь он взял с меня слово, что я непременно приму участие в следующей «Поп-механике». И, пожалуй, впервые за долгие годы нашего знакомства, мне показалось, что мы поняли друг друга. На следующий день мы играли на ВДНХ, прямо на улице на помосте, при небольшом скоплении народу. Концерт был расслабленным и тоже неплохим. Потом мы сыграли концерт еще где-то и Сашка Липницкий пригласил нас сыграть в парке Горького (парке), где должны были играть «Звуки Му», «Бригада С» и еще кто-то. Мы приехали поздно, времени на настройку не было, и мы должны были настраиваться прямо при всем честном народе. Славка, сидя за пультом, долго не мог найти канал, в который была «воткнута» виолончель. Я сидел один на сцене перед десятью тысячами терпеливо ожидающих людей, которые одобрительно кричали: «Давай!».

Было забавно. Когда же мы наконец её нашли, группа вышла на сцену, и Боб запел. Нам нужно было играть минут 15–20, и он выбрал песни, в которых виолончель не предусмотрена. То есть её просто нет, как класса. Это было нелепо до восторга. Он пел с закрытыми глазами и так упивался собой, что не заметил, что оказывается рядом с ним могут быть какие-то люди, а один из них почему-то сидит с виолончелью. Я честно молча отсидел на сцене пятнадцать минут и, когда началась песня «Камни в холодной воде», заиграл от винта, поперек гармонии и ритма. Виолончель звучала, как вертолет, перекрывая всех остальных, но меня понесло, и я играл нескончаемое атональное соло на протяжении всей песни. Может быть это было мое лучшее соло, но Боб, по-моему, и этого не заметил.

Следующим шагом было участие в фильме Алексея Учителя «Рок». У «Аквариума» не было выбора, события развивались таким образом, что мы не могли избежать ни одной сколько-нибудь заметной тусовки. И естественно, что наше участие в фильме подразумевалось само собой. Фильм может быть и неплохой, мне сейчас трудно судить, поскольку я видел его всего один раз и уже забыл. Но меня совершенно не устраивало то, что называлось презентацией. То есть, Алексей Учитель вместе с кем-нибудь из артистов, чаще всего с Бобом, катались по всем Домам культуры и рассказывали как снимался фильм, после чего Боб пел несколько песен. Я не против того, что деньги можно зарабатывать, но уж больно это было похоже на историю с Осетинским. Во всем этом была какая-то подстава, а публика ломилась, как на рок-концерт.

Виталий Калманов куда-то исчез, и Файнштейн пытался снова взять в руки бразды правления, но их перехватил Андрей Белле – художник, который учился вместе с Дебижевым, Тихомировым и еще кем-то из Митьков.

Он был удивительно предприимчивый человек. Какое-то время еще продолжался период двоевластия, когда в группе было два директора, но постепенно Белле взял верх. Как бы там ни было, оба директора были абсолютно беспринципными, когда речь заходила о концертах, решающим фактором всегда был размер гонорара, да и сама группа была абсолютно готова к тому, чтобы продаться с потрохами. Но шоу-бизнес тогда еще не сформировался, и она так не дождалась своего Айзеншпица-Алибасова. Белле же был всем хорош, но у него не было достаточных денег, чтобы вложить в эту группу.

С Дюшиной подачи началось активное тиражирование «Аквариума» на местном телевидении. Дюшина жена, Галя, работала редактором одной из музыкальных программ, и через неё «Аквариум» стал каждой бочке затычкой. Ничего бездарнее я никогда ни у кого в жизни не видел. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что «Аквариум» вполне может играть средние концерты, иногда даже удачные, но, когда дело доходило до сценического воплощения какой-либо идеи, все трещало по швам. Все без исключения музыканты оказались бездарными актёрами. Основными признаками этого являются нелепые телодвижения, позы, жесты и многозначительные взгляды прямо в камеру. Если это помножить на убогий интерьер телевизионного павильона, какой-нибудь куст или дерево и прибавить еще не идеальную фонограмму, то получалась чудовищная картинка. Не исключением были съемки на натуре, когда специально куда-то выезжали. А если учесть, что народу набралась целая орава, и всем нужно залезть в кадр, то можете себе представить. Я смог, и после второй пробы в клипе «Двигаться дальше», когда я увидел себя как бы играющим на виолончели, сидя на снегу, наотрез отказался от участия в каких бы то ни было телевизионных съемках. Вилли Усову особенно нравится фотография, на которой он запечатлел этот момент, и он её всюду выставляет. Мне же от этого неудобно. Были правда случайно найденные удачные моменты.

Например в песне «Поезд в огне», где в главной роли снялся паровоз. Но моей самой любимой песней стала «Танцы на грани весны», где Боря бежит по улице Репина с таким видом, как будто проглотил аршин, и с таким выражением лица, что, когда я это увидел, на меня напал истерический смех. Я и сейчас считаю, что этими шагами «Аквариум» последовательно уничтожал себя, свою аудиторию и наконец напрочь её лишился, заменив её неразборчивыми обывателями, которые в итоге и спели последние дифирамбы этой группе. Самое же страшное оказалось в том, что всем участникам группы это нравилось. Я с удовольствием записал бы кассету с этими клипами, чтобы в назидание детям показывать, что с ними будет, если они будут плохо себя вести.

Правда чуть позже, когда за это взялся Сережа Дебижев, ситуация более-менее исправилась, потому что у него хороший вкус. Но то, что сделал Дебижев, это в первую очередь Дебижев, и ему можно сделать комплимент, но музыка «Аквариума» проигрывает перед изображением и оказывается неудачным сопровождением хорошего видеоряда. Из чего можно вывести формулу. Это как на пластинках теперь ставят обозначение AAA, DDD, AAD или ADD. То есть, может быть аналоговая запись и цифровое сведение и т. д. Проведя аналогию, можно взять средненькую самодеятельную запись, добавить к ней бездарный образ, который создают артисты группы, и если к этому приплюсовать самодеятельную съемку, то получится CCC. То есть художественная самодеятельность в кубе. Если добавить хотя бы один талантливый элемент, то уже получается не так страшно. Как правило этим элементом сейчас становится талантливая режиссура, когда берется бездарная песня плохой группы и делается из этого конфетка, которая преподносится в фантике. Можно было бы просчитать все комбинации, их не так много. Я же постепенно стал категорически отрицать видео-клип, как таковой, а музыку по привычке слушаю.

Мы приступили к записи альбома «Равноденствие» на студии «Мелодии», которая в то время помещалась в Капелле. Впервые за долгие годы мы получили возможность записать целый альбом в «настоящей» студии. Настоящая она была тем, что имела полный набор аппаратуры самого высокого класса, который был возможен в то время в этой стране, только она не имела собственно помещения студии. Аппаратная была на первом этаже, а студией служил зал Капеллы. Зал был всем хорош, говорят, что он обладает лучшей акустикой для камерной музыки, но может быть не совсем подходил для записи того, что принято называть рок-музыкой (я не люблю слово рок и стараюсь им не пользоваться, поскольку люди очень часто путаются, употребляя это слово). Все электрические инструменты писались прямо через пульт в аппаратной, барабаны при записи выставлялись в галерею, примыкающую к залу, а акустические инструменты писались в зале. Тем самым она мало чем отличалась от студии Тропиллы, когда он с этой же студии брал восьмиканальный «Ampex». Использовался тот же самый принцип слоеного пирога, только здесь был фирменный пульт и каналов побольше. Звукорежиссером был назначен Феликс Гурджи. Он был милейший человек, но он явно не имел большого опыта в записи подобного рода музыки, Боб же просто считал, что он ничего не понимает, и сам выступал в роли продюсера. При этом объяснить звукорежиссеру, чего собственно он хочет добиться, он не мог. Мы опять столкнулись с ситуацией, когда сначала записывается ритм-секция, которая ни малейшего представления не имеет о форме песни, то есть о том, что в ней играют другие инструменты. В других же песнях было наоборот, аранжировка делалась на ходу. С этим было легче, поскольку все оказывались в равном положении. В песне «Дерево» я предложил записать аккордеон и привел на запись Сережу Щуракова. Боб категорически отверг эту идею, и Сережа был принят очень холодно. Все же он что-то сыграл, что в конце концов все-таки оставили. Во время записи голосов в песне «Партизаны полной луны», выяснилось, что до этого все пели, как придется. Голоса не были выверены и их стоило исправить. Я никогда не считал себя искусным певцом, просто подпевать в группе было само собой разумеющимся, это было в традициях такого рода музыки. И история знает немало примеров тому, что те люди, которые пытались петь, не были выдающимися вокалистами. К этому числу принадлежали и мои собратья. Короче, при многоголосом пении получалась какая-то ерунда, и я настаивал на том, чтобы выверить все голоса. Когда мы пытались разобраться в чем же собственно дело, мои дружки стали насмехаться надо мной. Это не было злобно, это было просто глупо. Стоило мне что-нибудь начать говорить, это вызывало либо смех, либо воспринималось агрессивно. Мне все это надоело, я повернулся и ушел. Я больше не хотел принимать участие в группе, с участниками которой я утратил общий язык.

Запись окончили без меня. В песне «Иван-чай» предполагались подпевки, но после моего ухода об этом позабыли. Когда же группа поехала фотографироваться на обложку пластинки, за мной все же заехали и позвали с собой. Когда мы выехали на нескольких машинах, я был удивлен, что с нами не было ни Саши Ляпина, ни Пети. Из тех, кто был, это никого не волновало, ну нет, так нет. Я опять встал в позу и сказал, что фотосессию либо надо переносить, либо надо сейчас же за всеми заезжать. Петя Трощенков лежал в Скворцова-Степанова (психиатрической лечебнице), где косил от Армии, а Саша Ляпин заседал на собрании в «Рок-клубе». Все молча выдержали мои доводы и решили, что если мне это надо, то, дескать, я могу этим и заняться, и собрать всех сам. Я пошел на принципы, и, когда мы приехали на «Удельную», где лежал Петя, я сел в тачку и через весь город поехал в «Рок-клуб» за Ляпиным. Наконец, часа через два, удалось собрать всех – Петю выпустили на поруки, а я привез Сашу. Мы поехали в Осиновую рощу, выбрали натуру и расположились на берегу озера. Этот момент был запечатлен Валей Барановским и впоследствии был напечатан на плакате. Когда же дело дошло до оформления пластинки, то произошла такая же дурацкая ситуация, как и раньше. На обложке оказались львы и единороги, а фотография, причем не самая удачная из этой серии, оказалась сзади. Половину же задней стороны обложки заняла аннотация. Я не против единорогов, но тогда не нужна фотография. Все было в лучших традициях «Аквариума» и фирмы «Мелодия».

Попутно мы совершили несколько поездок в Киев, Воронеж и Челябинск в электрическом составе. Может быть еще куда-то. Сейчас у меня все перепуталось, и может быть это было годом раньше, но не суть. Это был христианский период Боба, и в каждом городе совершалось паломничество в местный монастырь или просто храм. Группа старалась ни в чем от него не отставать и с глубокомысленным видом следовала за ним. Коль скоро в каждом из этих городов кроме туристических достопримечательностей ничего не было, то после концерта либо тупо пили у Боба в номере, либо шли в гости к местным тусовщикам.

Было очень смешно в Воронеже. Мы играли на стадионе, а на следующий день нас пригласили во Дворец культуры. Там была выставка местных художников, и все ждали нас на творческую встречу. Но в это же время поступило контрприглашение поехать в баню с обильной выпивкой. Мы приехали в этот ДК, и через пятнадцать минут все артисты собрались и уехали. Я уговаривал их остаться, но в результате я остался один в окружении человек пятидесяти. Мы сели прямо в фойе и до полуночи говорили за жизнь. На следующее утро мои друзья, как обычно, лежали синенькие, и, когда я их будил, не понимали, чего я от них хочу. Но я от них уже давно ничего не хотел.

Сашка Титов устроился руководителем художественной самодеятельности в ДК Связи (работников связи) и оказалось, что туда возможно всем положить трудовые книжки. Боб уже давно вступил в Союз Журналистов, что давало ему право не трудоустраиваться. Мы же впервые почувствовали некоторую свободу, когда можно не думать о том, что тебя могут арестовать за тунеядство. Мы чуть ли не впервые получили собственную репетиционную точку и чуть позже стали давать платные концерты в зале ДК, из которых нам начисляли ежемесячную заработную плату. У меня в трудовой книжке так и значится – «Руководитель струнной группы ансамбля „Аквариум“». Это последняя запись в моей трудовой книжке. С тех пор я никогда и нигде официально не работал.

Работая в ДК Связи, мы как-то организовали несколько концертов «Звуков Му». Один из них был совершенно поразительным. Петя попросил рабочих принести на сцену всю мебель, которую можно было подобрать за кулисами, и завалил ею всю сцену. Всю группу он спрятал за столами и шкафами, и музыкантов вообще не было видно. А он весь концерт пел, выглядывая из-за шкафа или выставляя из-за него свой зад или ногу. Ничего более смешного и концептуального я никогда не видел. Группа не вышла даже на поклон. Вообще мне повезло, и я видел десятки концертов этой группы, и для меня это были самые сильные ощущения.

Шёл восемьдесят седьмой год, и весной мы поехали в Баку, где попали в лапы к каким-то жуликам, которые хотели сделать на нас деньги при минимуме затрат. Я знал, что в Баку живет моя сестра Нонна, которую я не видел лет двадцать пять со времени смерти нашего отца. С матерью они не общались, и я не знал её адреса. Но каково же было мое удивление, когда они с мужем встречали меня в аэропорту. Они приглашали меня остановиться у них, но я предпочел остаться вместе со всеми. Нас поселили в каком-то общежитии и закрыли снаружи. Это было похоже на арест, мы не могли выйти наружу и в помещении даже не открывались окна. Я проснулся с головной болью, как будто отравленный. Концерт же должен был быть в каком-то ЖЭКе, при практически нулевом аппарате. Это была явная подстава. В то время, как мы пытались добиться какого-то звука, мне стало совсем плохо и меня стошнило. Я без сил провалялся на какой-то подстилке за сценой и даже не смог на неё выйти. Таким образом, мои родственники, как в свое время мой брат Алексей, впервые пришедшие на наш концерт, не смогли послушать эту группу при моем участии. После концерта к нам подошли наши знакомые ребята, которые приехали на наш концерт из Махачкалы и предложили быстрее сматываться и ехать к ним Махачкалу. На вокзал меня везла сестра, и меня всю дорогу тошнило. Что со мной было, я так и не знаю. Под проливным дождем меня еле погрузили в поезд. Наутро я проснулся в Махачкале, немного пришедший в себя, но еще зеленого цвета. Целый день мы провели в какой-то квартире, где я весь день проспал на полу. А вечером мы сыграли в маленьком Драматическом театре прямо на берегу Каспийского моря. Концерт был хороший, а относительно Баку условия были просто идеальными. На следующий день нам надо было уезжать снова в Баку, откуда у нас был самолет. Но пропал Ваня Воропаев, который ушел в горы за травой с какими-то местными тусовщиками. Мы все волновались поскольку это все-таки Кавказ, и местные жители могли иметь крутой нрав. Но он целехонький материализовался прямо перед отходом поезда. В Баку я поехал прямо к сестре, и мы всю ночь разговаривали за жизнь. Она помогла мне сделать переоценку всей ситуации в её отношениях с матерью. Как бы там ни было, я был рад тому, что обрел сестру и подружился с очаровательной рыжей внучкой Алиной. Мы сговорились непременно встретиться, когда они будут в Петербурге. В Баку незадолго до этого стреляли, и пуля попала прямо в кастрюлю, что стояла у них на подоконнике. После этого они решили во что бы то ни стало оттуда уехать, и это был вопрос только времени.

В июне мы поехали в Москву и приняли участие в концерте для участников конгресса «Врачи мира за безъядерный мир» в концертном зале «Россия». В качестве почетных гостей там должны были быть Стивен Стиллз и Грэм Нэш. Дэвид Кросби приехать не смог, потому что у него были проблемы с наркотиками, в результате чего он оказался в тюрьме. Мы не верили, что такое возможно. Мы приехали за день до концерта, и нас поселили в гостинице «Россия», что было очень удобно, поскольку зал находится прямо в этом же здании. Это оказался тот день, когда Маттиас Руст приземлился на Красную площадь. Мы ходили смотреть, но самолет уже куда-то оттащили, а пилота арестовали. Мы сидели в номере, когда вдруг вошел Стивен Стиллз с гитарой, сел на кровать и запел «Love The One You With».

Так, без вступления состоялось наше историческое знакомство. Днем был торжественный обед, а вечером в гостинице нам отвели специальную гостиную, где состоялось запланированное общение двух групп. С нами все время были очень симпатичные комитетчики, которые всем были хороши, но уж больно сильно выказывали свое дружеское расположение. Но у нас не было выбора, и мы весь вечер сидели и пели друг другу песни. На следующий день, на концерте, мы решили вместе спеть песню «Сестра», которую Боб только что написал, и песню Грэма Нэша «Teach Your Children», которая в свое время была в Америке хитом №1, и припев которой конечно же был нам знаком.

Концерт был бездарный, в нем участвовали все, начиная с Леонтьева и Ирины Панаровской и кончая оркестром Спивакова. Во время саундчека мы имели принципиальный спор с организаторами, которые настаивали на том, чтобы мы как и все играли под фонограмму, и были очень удивлены тем, что её у нас нет, так же как и у Стиллза с Нэшем. Мы были хедлайнерами и заканчивали концерт, который должен был транслироваться по первой программе ТВ. Тяжба длилась весь день, и им все же пришлось согласиться на наши условия и транслировать нас вживую. Зал чинно сидел до конца концерта, но на песне «Сестра», которую мы пели вместе, все уже танцевали, но трансляция на этом закончилась. Я опять зачем-то привез с собой виолончель – мы не играли ни одной песни, в которой я на ней играю. Правда она мне пригодилась на вечеринке с Стиллзом и Нэшем. Мы быстро с ними подружились, и они обещали пригласить нас на следующий год в Канаду. Но мы в это не верили. В знак признательности Бобу и Саше Ляпину они подарили свои акустические гитары «Tekamine» со встроенными звукоснимателями и эквалайзерами.

Часть девятая

После выхода «Red Wave» события развивались с неимоверной скоростью. Сначала Джоанна привезла Бобу электрическую гитару, белый «Squire», которую ему передал Дэвид Боуи. «Аквариум» становился притчей во языцах. Начали материализоваться самые фантастические мечты. Было ощущение победы и того, что все только начинается, и мы после стольких лет испытаний начинаем получать по заслугам. Начиналась перестройка. Везде праздновали победу. Все средства массовой информации вдруг стали открывать завесу на рок-музыку, и так появился феномен русского рока. Что было истинным, а что шелухой, понять было невозможно. Боб постоянно мотался в Москву и встречался с влиятельными людьми. И в этот момент «Международная книга» затеяла проект экспорта русского рока на запад, и, когда об этом зашла речь, имя Гребенщикова было у всех на устах. Приехали президент американской компании «Белка» Кенни Шеффер и очаровательная Марина Олби. Они быстро остановили свой выбор на Гребенщикове и пригласили его в ознакомительную поездку в Америку. Она пришлась прямо на новый восемьдесят восьмой год, и они устроили ему встречу с Дэвидом Боуи и Майклом Джексоном. Но ближе всего он сошелся с Дэйвом Стюартом из «Eurythmics». Джоанна, как первооткрывательница, пыталась контролировать процесс, но постепенно стало ясно, что она теряет свои акции и монополию на русских артистов. В ходе поездки Бобу предложили контракт, согласно которому он, Боб, будет записывать в Америке альбом на английском языке с американскими музыкантами. Ну что же, это было интересно, и наверняка Боб был самой подходящей для этого кандидатурой. Он вернулся в пробковом шлеме, ковбойских сапогах и с фонариком из Чайна-тауна в руках. Мы все собрались у него на Перовской и полночи слушали небылицы о его приключениях.

Но пора было возвращаться к реальности. Нам опять предложили сыграть в «Октябрьском» зале, и в этот раз мы сыграли несколько сольных акустических концертов, в которых принял участие и Саша Ляпин. Они были гораздо ровнее, нежели за год до этого с оркестром. И Саша привнес интересный элемент в доселе привычную, так называемую, акустическую музыку. Странно, что этот опыт не получил развития. И по-прежнему происходило деление на акустический и электрический «Аквариум». (Хотя через десять лет Боб всё-таки пригласил Сашу в очередной состав «Аквариума», но это была уже другая группа).

В это же время или чуть позже в «Октябрьском» же зале состоялись концерты «Поп-механики». Мне тоже довелось принять в них участие. Это было приурочено к первому городскому конкурсу красоты, в жюри которого были Курёхин и Юра Каспарян. Я с опаской отношусь ко всему, что люди считают красивым, модой, моделями и прочим. Но ввиду того, что это делал Курёхин, я охотно вписался, причем участие в «Поп-механике» в этих концертах пересекалось с концертом «Аквариума» в ДК Связи, и я предпочел отпроситься в «Аквариуме». Мы выступали маленьким эстрадным оркестром под руководством Курёхина, включавшим братьев Сологубов, Вишню, всю группу «Кино» и меня с Борей Райскиным. Наша роль в таких больших концертах была очень удобной. Мы сидели немного сзади на возвышении, и, будучи участниками, были одновременно и зрителями. Первое отделение конкурса красоты было собственно конкурсом. Выходили девушки в бикини и на каблуках, а мы играли какую-нибудь пошленькую мелодию типа «Генералы песчаных карьеров» с сёрф-гитарой Юры Каспаряна и всегда с каким-нибудь элементом абсурда. А в некоторых номерах аккомпанировали настоящему Борису Штоколову, который пел хит шестидесятых «У моря, у синего моря». Ему подпустили дыму, в клубах которого на четвереньках ползали Африка с Тимуром. Кола-Бельды пел про «Оленей» и так разошелся, что пустился в пляс. После концерта он совершенно искренне, со слезами благодарности на глазах, рассыпался в комплиментах и говорил, что его так никогда не пёрло. Всё было чинно, в духе чопорных классических концертов, которые обычно проходили в этом зале. Второе же отделение было абсолютно иррациональным, с индустриальной группой и прочим. Девяносто восемь процентов людей, пришедших на конкурс красоты, были в совершенном смятении, не понимали, что происходит, и не знали: бежать или досмотреть до конца.

Чуть позже состоялся сольный концерт «Поп-механики» уже безо всяких конкурсов. В концерте помимо всех рокеров и джазменов и вообще дружков Курёхина, которые на чем-либо играют, были «Лицедеи», уже знакомый Камерный Оркестр под управлением Равиля Мартынова и Оркестр Ленинградского военного округа, что марширует на Дворцовой площади на всех парадах. Даже те, кто уже и раньше принимал участие в подобных акциях Курёхина, были ошеломлены масштабом происходящего. Во время репетиции на Курёхина было больно смотреть, потому что удержать внимание такого числа людей в течение двух-трех часов, чтобы просто проиграть за всех всю композицию, и, чтобы проверить все ли запомнили последовательность выходов на сцену и туттийные места, казалось нереальным. Естественно на репетиции все было на пальцах, поскольку о прогоне всего концерта не могло и быть речи. Когда же концерт начинался, и порой все неслось не в ту сторону, казалось, что все рухнет и остановить уже ничего невозможно. В финале этого концерта Антон Адосинский голый по пояс как палач и в красной шапке под аккомпанемент военного оркестра, который играл увертюру к «Лоэнгрину», стриг наголо девушку с роскошными волосами и в вечернем платье. Десять гитаристов в этот момент играли какой-то рок-н-ролльный риф, камерный оркестр в яме играл Моцарта, с балкона неслись звуки фанфар, а индустриальная группа строила какие-то конструкции – стучали молотки и топоры, выли пилы и дрели. Когда музыка смолкла, и на плечи девушки упал последний локон, в зале раздалась гробовая тишина. Четыре тысячи человек молча сидели и боялись встать, чтобы не нарушить эту тишину.

Следующий концерт «Поп-механики» был в СКК, и он превзошел по масштабу что-либо доселе слыханное и виданное. Был уже привычный набор из военных и штатских, носились грузовики с революционными матросами. Юные лучницы в белых платьях пускали стрелы, играл камерный оркестр, и было много всякого другого, что уже и не вспомнить. Конечный эффект всех концертов всегда был один – восторг на грани панического ужаса. Вероятно это именно то, чего Курёхин пытался добиться.

Отношения Боба с Курёхиным совсем разладились, и он уже не принимал во всём этом участия. И вскоре он снова отправился в Америку. Ему предоставили право самому выбрать продюсера своего сольного альбома. И через некоторое время стало известно, что свой выбор он остановил на Дэйве Стюарте. Группа, только что вкусившая первые плоды профессиональной работы и которая в тот момент ещё сохраняла признаки группы, вышла в академический отпуск.

Стиллз и Нэш действительно сдержали свое слово и в июне мы все, кроме Вани Воропаева, который был невыездным, должны были лететь в Монреаль для участия в конгрессе врачей. До последнего момента мы не верили, что это когда-нибудь окажется возможным. Мы оформляли документы через Управление культуры и заполняли по четырнадцать экземпляров анкет. Куда они шли в таком количестве понять было невозможно. Я в первый раз уезжал так надолго и, поскольку оставить мать на Алексея было нельзя, мы сговорились с Андреем, что он будет приезжать через день, кормить матушку и оставлять ей еду на два дня. Больше, чем на два дня было нельзя, так как все мгновенно выедалось Алексеем и его дружками, с которыми он пьянствовал. Наконец, первого июня мы на десять дней отправились в Канаду. В аэропорту Монреаля нас встречал Боб в сопровождении команды киношников. Нас поселили в общежитии Макгиллского Университета в отдельных комнатах, и мы всем были очень довольны. Но на следующий день Кенни Шеффер созвал пресс-конференцию и пригласил устроителей концерта. Он спросил их, в каком отеле живут «Crosby Stills & Nash»? Выяснилось, что в отеле «Hilton». На что последовал вопрос, почему артисты из России живут в общежитии? Всё это снимали на камеру и этот вопрос очень быстро был улажен. На следующий день мы переехали в пятизвездочный отель «Delta» с бассейнами и прочим. К нам в гости приехали все наши друзья из Америки – Найоми, Андрея с Джимим, Джуди, Джон-Фред, Уэнди, Андрей Светличный, Игорь Бутман и, наверное, ещё кто-то. К тому же проявились наши канадские подруги Каролина и Джоанна, с которыми мы познакомились у Славки незадолго до этого. Мы всюду таскались вместе, и нас постоянно разрывали на части, предлагая нам в общем-то обыденные вещи, но тогда казавшиеся нам самыми невероятными. Концерт должен был быть только на третий день, и в первый же вечер мы пошли в блюзовый клуб на Сен-Дени. Это оказалось совершенно крохотным местом, где на невероятной громкости играли местные музыканты. Меня совершено поразил звук, он был не таким, каким я привык слышать его за долгие годы соприкосновения с рок-н-роллом в России. Он был абсолютно не обработанный, барабаны играли прямым звуком, безо всякой подзвучки, но при этом был идеальный баланс и фантастический драйв. У меня перевернулись все мои представления, и я не мог насытиться игрой музыкантов, которая была безупречна и стилистически точна. Выяснилось, что это просто хауз бэнд и они играют все вечера, если не удается кого-нибудь подписать. На следующий день у нас была репетиция в другом клубе, куда привезли специально арендованный бэклайн и барабаны, а Файнштейну привезли конги. Мы не виделись с Бобом месяца два или три, и надо было выстроить программу выступления. Мы немного порепетировали, и пытались выстроить звук, но он был категорически другой.

Концерт был на спортивной арене «Forum». Это самый большой концертный зал в Монреале, размером с СКК. Хэдлайнерами концерта были «Crosby Stills & Nash», а также играли канадцы Брюс Кокберн и франкоязычный Мишель Ривар. Мы познакомились с Дэвидом Кросби, которого наконец выпустили из тюрьмы, но перед концертом у нас не было времени пообщаться. Мы выступили очень успешно и лучшей комбинации для дебюта на Западе представить себе было невозможно. После нашего выступления к нам в гримерную въехала тележка, уставленная коробками. А за ней вошли Кросби, Стиллз и Нэш. В коробках оказалась многоканальная аналоговая студия «Tascam» с пультом и несколько коробок пленки. Это была материализованная мечта. Они пожелали нам записать много хороших песен и альбомов. Для психики простых советских музыкантов это было многовато. Потом выступал Брюс Кокберн и мы с нетерпением ждали выступления наших героев. Я прекрасно помню выступление двоих из них в Москве. Оно было милым, симпатичным, но в общем-то вполне обычным. И тут я увидел в чем было дело, здесь был совершенно адекватный звук. Они играли на трех акустических гитарах, которые звучали так мощно, и их трехголосый вокал был настолько безупречен, что тут сразу стало ясно, почему эта группа стала великой. Народу было тысяч пятнадцать, но у меня было полное ощущение того, что всю жизнь нам грезилось, как мистический Вудсток. Я увидел, что вся та музыка, которая в нашей стране получила распространение как акустическая, имеет один существенный недостаток – полное отсутствие звука. Вся она развивалась в эстетике бардовской песни, с вялым наигрыванием на гитарах и неправильным озвучиванием группы. Конечно же, мы все понимаем, по каким причинам у нас было невозможно этого звука достичь. В конце мы присоединились к ним на уже знакомой песне «Teach Your Children», которую они пели с небольшим хором. Вероятно, эту песню они поют на каждом концерте вот уже двадцать лет.

На следующий же день нас переселили в обыкновенный отель, в двухместные номера с кухней. Это было удобно, можно было самим готовить еду и сэкономить немного денег. Славка купил палатку, поставил её прямо в комнате и стал в ней жить. Боб должен был возвращаться в Нью-Йорк, мы же должны были остаться до окончания конгресса. Перед его отъездом мы на один день отправились в «Le Studio», это прекрасная студия километрах в ста от Монреаля, на берегу озера. Для нас и для любого человека, сопряженного с музыкой, она являла собой абсолютный рай. Вероятно это одна из самых дорогих студий в мире. На ней записывались Стинг, Джони Митчелл, Леонард Коэн и сотни других. Богатые музыканты могут приехать туда на несколько дней и жить прямо там на полном пансионе. Один день записи в такой студии стоит целого состояния. «Белка» пошла на то, чтобы использовать шанс и дать возможность Бобу записаться с нами, пока мы находились с ним на одном континенте. Мы поехали туда со всей съемочной группой, и с нами поехал звукорежиссер «Eurythmics» Ману Жиот. Запись, как обычно, начали с настройки барабанов. Пока Петя разыгрывался, все купались в озере и валяли дурака. Потом начали настройку гитар и постепенно стали играть песню «Новосибирск», про то, как мир подходит к концу. Так продолжалось часа два. Потом вдруг Боб решил записывать песню «Артур», на английском языке, которую они с Дюшей написали ещё в семьдесят восьмом году. Очень красивая песня на три аккорда. Она давно сложилась как песня которую они играют вдвоём. Вдруг Боб говорит нам с Рюшей, чтобы мы сыграли что-нибудь на скрипке и виолончели. Меня бросило в пот. Я никогда не играл в этой песне и был совершенно не готов к тому, чтобы играть в ней сходу прямо на записи, да ещё в тот момент, когда все снимается для кино. Однако Рюша стал что-то наигрывать. Я тоже что-то попробовал, но у меня ничего не получилось, впрочем как и у Рюши. Для того, чтобы сыграть, да ещё и вдвоём, требуется по крайне мере час-полтора, я не говорю о том, что он мог нам сообщить об этом ещё перед поездкой. Или мы могли бы попробовать в гостинице, пока находились вместе эти несколько дней. Все встали вокруг нас и стали давать советы, явно переигрывая в этой ситуации, крутясь перед камерами. В жизни такого никогда не было. Я не выдержал и всех послал. Меня стали успокаивать, но я уже твердо знал, что в этой песне я сейчас сыграть не смогу. Песню оставили в том виде в каком она и была раньше, такой она и вошла в альбом. Боб же уединился в студию и стал записывать романсы Вертинского. Все часа три ходили кругами, и наконец плюнули, и стали смотреть телевизор. Там была кассета с роскошным фильмом «This Spinal Tap», это очень соответствовало моменту. Мы промаялись до вечера и поехали домой. Никто не понял, для чего мы туда приезжали. Для чего настраивали барабаны и все прочее. Кроме того, что само посещение такого места интересно. И вообще, зачем для записи двух акустических песен под гитару нужна была самая дорогая студия в Канаде. Я увидел опасный симптом того, что наш старый друг утратил ощущение реальности. Никто из нас ничего не понимал, никто не знал, что будет дальше – Боб выбрал сольную карьеру, и распространится ли она на кого-нибудь из нас, было загадкой. Боб уже давно тяготился группой, которую он сам раздул до невероятного размера. У него не хватало духу её распустить, а тут так удачно складывались обстоятельства, что это неприятное действие он мог легко перепоручить внешним обстоятельствам.

На следующий день мы пошли по магазинам, и наши благодетели стали покупать инвентарь для группы. Мы пришли в самый большой рок-н-ролльный музыкальный магазин, и все стали выбирать, кому что нужно. Нам купили несколько микрофонов и обработку для студии, гитаристам купили струны и примочки, Файнштейну купили всякие перкуссионные штучки-дрючки. Мы же с Дюшей и Рюшей играли на таких инструментах, что в таком магазине для нас ничего не было. Я почему-то забыл, что много лет мечтал о флэнджере (впрочем, сейчас мне кажется, флэнджер для виолончели совсем не нужен). На следующий день Боб уехал в Нью-Йорк, а мы пошли болтаться по городу с Андреей и Джимом. Мы забрели в музыкальный магазин, где продаются струнные инструменты. Я присмотрел себе недорогую немецкую фабричную, но деревянную виолончель, так как я по-прежнему играл на многострадальной фанерной. Андрея предложила мне её купить, если «Белка» потом вернет ей деньги. Я позвонил Бобу в Нью-Йорк и спросил, могу ли я таким образом купить себе инструмент? Но Боб сказал, что у «Белки» на это нет денег. Я был уязвлен такой дискриминацией, инструмент, который я хотел, стоил дешевле рокмэна, примочки, которую купили Саше Ляпину. Это были не подарки, а насущные вещи, необходимые для улучшения звука группы. Путешествие подходило к концу. Нас обещали свозить на Ниагарский водопад, но почему-то поездка не сложилась. За эти несколько дней, что снимался фильм, мы подружились с Рене Дэйглом – кинооператором и владельцем фирмы, предоставившей съемочную аппаратуру американским киношникам. Перед отъездом я зашел к нему в гости, и он на прощание подарил мне свой велосипед. Это был такой подарок, который заменил мне и виолончель и вытеснил из моей жизни многое другое. По плану организаторов конгресса мы должны были улететь раньше, примерно сразу после концерта, но кто-то забыл забронировать нам места, и нам пришлось остаться и ждать всю русскую делегацию. На тот рейс оставались места только в первом классе и в итоге мы полетели как настоящие рок-звезды, укрытые пледами, в то время, как все профессора и академики летели обычным классом. Но для моих друзей это не имело большого значения, поскольку по привычке все напились.

Студию «Tascam» водрузили на точку в ДК Связи. Славка вступил во владение ею, но все по очереди предпринимали попытки постичь её возможности. Поскольку Боба не было, мы ничего не делали, и моим основным занятием была игра в теннис и езда на велосипеде. Когда я где-нибудь останавливался, подходили люди и рассматривали велосипед как иномарку, наверное, это был первый горный велосипед в России. Я делал вид, что для меня это дело привычное, хотя получал огромное удовольствие от внимания сограждан.

Где-то в середине июля все поехали в Москву на концерт «Santana». Прошло десять лет, и они вместе с «Doobie Brothers», Джеймсом Тэйлором и Бонни Райт наконец оказались в России. Пожалуй, это было первая акция такого рода, когда пожаловали группы такого ранга, и концерт был в реальных условиях и с адекватным звуком. Единственным удручающим фактором было наличие несметного числа милиции, и внутренних войск, а также специального контингента войск, переодетого в спортивные костюмы. Вероятно, помятуя о событиях десятилетней давности, власти полагали, что концерт этой мистической «Santana» непременнно выльется в народное восстание. Концерт же был просто фантатическим, и его даже не смогли испортить участинки с русской стороны и обилие «спортсменов». «Santana» играла и «Black Magic Woman», и «Samba PaT», и конечно же самым главным был звук и ощущение все того же мистического Вудстока, который преследует меня по сей день. Время изменилось, но каждый раз, оказываясь в такой ситуации, меня не покидает ощущение того, что это происходит не в реальности. Я пытался представить, что было бы, если бы такой концерт удался бы в том семьдесят восьмом году на Дворцовой площади. Может быть пробка могла быть выбита ещё тогда.

По-моему, именно в это время Дюша решился на свой собственный проект, который впоследствии получил название «Трилистник», в который он пригласил обоих скрипачей, Майкла Кордюкова и аккордеониста Сережу Щуракова. В конце лета приехал совершенно отъехавший Боб. После полугода жизни в Америке и Англии понять, что у него на уме, было невозможно. Он тусовался с Фрэнком Заппой, пару дней гостил у Джорджа Харрисона во Фрайер парке вместе с Джефом Линном и Томом Петти, которые вместе с Бобом Диланом и Роем Орбисоном только что закончили запись альбома «Traveling Wilburys» в студии Дэйва Стюарта. Мы теперь были ему не ровня. Шел какой-то идиотский разговор о том, что у CBS нет денег на оплату проезда всей группы, то ещё что-то, поэтому в записи сольного альбома будет принимать участие только Саша Титов. Эти версии все время варьировались, и понять все это было невозможно. Это была какая-то ерунда, поскольку в это время каждый из нас мог сам купить себе билет, тем более если этого требовало дело. Я не понимаю, почему Боб не мог сказать нам открытым текстом, что не хочет с нами играть. С Бобом приехали заморские киношники и продолжили съемку фильма про него, в который почему-то всё-таки вошли эпизоды и про жизнь каждого из нас. В один из съемочных дней мы поехали в Комарово к Славкиной подруге Ирине. Она была внучкой академика Линника, у неё был огромный дом, и прямо на даче была обсерватория с телескопом. Летом мы часто тусовались у неё. По замыслу режиссера Майкла Эптеда, мы поехали с инструментами и должны были сыграть небольшой концерт на полянке возле дома. Был зафрахтован автобус, и мы отправились туда со всеми друзьями. Целый день мы купались, готовили еду, ели-пили и валяли дурака. В общем все что угодно, только не играли. Я видел, что Майкл Эптед нервничает и ждет, когда же всё-таки эта группа заиграет? Но все зависело только от Боба и его прихоти. Когда же группа всё-таки заиграла, опять началась какая-то ерунда. Боб запел Вертинского, потом какую-то цыганщину. Наверное можно было и это, только непонятно зачем ему надо было выделываться перед нами? Мы все это уже сто раз слышали. А для такого рода откровений ситуация была совсем не подходящая. В общем было очевидно, что группы уже нет. И ситуация была совершенно надуманная. Я не могу себе представить, что в это время мы вот так могли бы поехать куда-нибудь все вместе, сесть на полянке с инструментами и начать играть. Примерно такая же ерунда была со всеми нами, когда очередь дошла до нас, киношники приходили домой и снимали нас в быту. Мы все тоже выделывались, как могли. Я ездил на велосипеде по самым живописным местам этого города. Я и на самом деле часто езжу этим маршрутом, но когда ты делаешь это для камеры, чувствуешь себя дураком. Моя словоохотливая матушка рассказала какую-то семейную историю, по слепоте, она не видела, где стоит камера и потому у неё получилось очень натурально. По счастью, мне удалось уговорить брата Алексея куда-нибудь исчезнуть.

После всего этого я решил самостоятельно поехать в Америку, и Марина Олби сделала мне приглашение. Всё дело было только во времени, когда это удобно сделать. Боб снова уехал в Лос-Анжелес доканчивать альбом на студии у Дэйва Стюарта. Чуть позже к нему поехал Сашка Титов. Мы все ждали, чем кончится эта эпопея, и всем было интересно послушать этот опус. Осенью они вернулись, и шёл разговор о том, что в ноябре приедет Дэйв Стюарт, и мы будем играть совместные концерты. Предполагалось, что мы будем играть произведения из их нового альбома. Боб приехал настоящей звездой. Он привез запись альбома, который ещё не вышел или уже вышел, я не помню. Нам было поставлено условие разучить все партии, и кто не будет готов, то не будет допущен к концерту. На моё «счастье» в альбоме не была использована виолончель, а то меня бы точно не допустили, правда там не было и всего остального, а все игралось на электронных инструментах. Получалось, что нам надо было на слух снимать гармонию песен и делать свою аранжировку, очень приблизительно соответствующую тому, чего он понаписал. А точнее не он, а те люди, которые играли на записи и сами разрабатывали свои партии, а все остальное сделал аранжировщик Майкл Камен. Я пытался было убедить Боба в том, что может быть он с нами порепетировал бы, может быть его от этого не убудет, но он был непреклонен. Когда стали известны точные даты концертов, я забронировал билет в Америку. Я твердо решил, что эти концерты для меня будут последними. Что-то произошло, а точнее что-то ушло. Это был Боб. Он ушел из нашей группы и выбрал сольную карьеру.

За три дня до концертов приехал Дэйв Стюарт, с женой Шевон, матерью, барабанщиком из «Eurythmics» Олле Ромо, певицей Марсией Хейнс и Рэем Купером. Тем самым Рэем Купером, который восхитил меня своей игрой с Элтоном Джоном. А также с ними был юный мулат, имени которого я не запомнил, которого Дэйв Стюарт взял на перевоспитание. По этому случаю был зафрахтован большой зал Театра Народного Творчества со специально арендованным комплектом аппаратуры. Мы приступили к репетициям. Дэйв Стюарт оказался менее категоричен и не настаивал на том, чтобы мы точно следовали аранжировке, лишь бы катило. И на репетициях вполне катило, правда Ваня Воропаев всё время был обкурен до стеклянного состояния, и от него нельзя было добиться ни одной членораздельной ноты. Он все время играл свои польки.

В день концерта в СКК мы пошли на Петропавловскую крепость снимать, как я купаюсь в проруби. Сейчас я об этом жалею, но тогда все охотно демонстрировали киношникам свои любимые занятия. И в этом был некоторый элемент шоу, что в принципе претит моей природе. На концерт пришёл мой брат Андрей с Татьяной и дочерью Олей, Вася же был ещё маленьким. Мне всегда было очень важно мнение Андрея относительно того, что я делаю, но он всегда воздерживался и уходил от каких-либо оценок. Во время концерта я впал в отстранённое состояние. Впервые для нас был арендован специальный свет, какого мы раньше никогда не видели. Была очень эффектная картинка, которая до кучи создавала иллюзию праздника. Я сидел на сцене, смотрел в зал, смотрел в лица людей, которые были очень близко. Смотрел на толпу, которую мотало из стороны в сторону. Смотрел на безучастные трибуны, которые ждали, когда же что-нибудь произойдёт, и у меня было странное ощущение того, что на этом празднике я лишний. После концерта все поехали в гостиницу «Пулковская». Мы сидели в темном банкетном зале, но банкета не было. Все немного устали, и хотелось немного расслабиться. Кого-то послали за водкой, чуть ли не в такси. К этому времени все давно привыкли, что я уже несколько лет не пью, но Дюшина жена, Галя, подлила водки в мой стакан с пепси-колой. Я глотнул и тут же выплюнул прямо на пол. Шутка удалась – она была счастлива. На следующий день я улетал в Нью-Йорк. В этот раз я не делал никаких заявлений. Я не уходил из группы – группы не было, она была мертва.

Часть десятая

Я летел через Ирландию, где должен был делал пересадку. В аэропорту «Шэннон» все пассажиры вышли, но, когда стали грузиться на самолет ирландской компании, вдруг выяснилось, что в нём не хватает мест и двенадцать человек должны на сутки остаться в Ирландии. Конечно же я попал в это число. Представитель «Аэрофлота» сказал, что это вина ирландской авиакомпании и тут же слил. Я остался в компании своих соотечественников, из которых никто не говорил по-английски. Все вцепились в меня, как в спасательный круг. Нас отвезли в гостиницу ближайшего городка Лимерик, и я должен был всех поселить и накормить. Оказавшись неожиданно на ирландской земле, я расценил это как подарок и пошел бродить по городу. Мои соотечественники боялись потеряться на Ирландщине и остались в отеле. Это был день рождения Боба, и я пытался позвонить ему с ирландской земли. Я звонил к Ирке в Комарово, где они должны были собраться, но Боба там почему-то не оказалось. Когда же на следующий день я прилетел в Нью-Йорк, где меня должен был встречать Ваня Бахурин, я с удивлением увидел его в компании Курёхина.

Марина оставалась в России и дала мне ключи от своей квартиры. Сама же она должна была прилететь через неделю. Но оказалось, что Курёхин уже живет у неё в квартире. Я очень люблю одиночество и предполагал самостоятельно начать изучать незнакомый мне мир. Но не тут-то было, мы сразу поехали к друзьям, где я сразу наткнулся на Катю Заленскую. Я надеялся её разыскать, но у меня не было её телефона. Курёхин уже месяца два был в Америке, один из которых он провел у Джоанны в Беверли Хиллз. Он был её персональным гостем и оказался её персональным пленником. Как известно, в Беверли Хиллз без автомобиля делать нечего, там даже нет тротуаров. И когда Джоанна уезжала по своим делам, он вынужден был сидеть дома и смотреть телевизор. Через некоторое время от такого гостеприимства он полез на стенку и, воспользовавшись первой же оказией, убежал в Нью-Йорк. Тут подоспел я, и мы вместе пустились исследовать пространство. Когда я уезжал, у меня было много телефонов интересных людей. Артем Троицкий дал мне телефон виолончелиста Тома Коры, но в тот момент меня совершенно не интересовала музыка и тем более виолончель, и я ничего не хотел слушать. Трудно было бы себе представить более неподходящее сочетание, чем Курёхин и я. Мы были знакомы сто лет, но никогда не общались вдвоём. Но, оказавшись в такой ситуации, мы вдруг обнаружили, что у нас очень много общего. Мы бесцельно болтались по городу, ходили в гости, и Курёхин оказался для этого идеальной компаний. На второй день моего пребывания в Нью-Йорке мы таки забрели в «Village Vanguard» на концерт «Сан Ра». Меня рубил джет-лэг, и почти весь концерт я клевал носом, борясь со сном. Но я был восхищен самим местом, это был просто небольшой подвал, в котором не было даже гардероба, а на сцене с трудом помещался рояль и барабаны. И это была Мекка джаза, где испокон веку играли все монстры. Наконец приехала Марина. По дороге она простудилась и была совершенно больна, и нам с Курёхиным пришлось целую неделю за ней ухаживать. Потом он уехал во Флориду, и я оказался предоставлен самому себе. Ещё с того времени в Монреале, когда Рене подарил мне велосипед, я постиг истину, что, оказываясь в новом городе, нужно непременно раздобыть велосипед. И я, одолжив таковой у своей старинной знакомой Клер Шипман, помчал по улицам Нью-Йорка. Велосипед для меня всегда был не просто способом передвижения, но ещё и способом уединения, что для меня постепенно стало способом существования. Иногда мне просто достаточно двигаться, чтобы приводить в порядок свои мысли, которые часто находятся в полном разброде. Находясь в движении в потоке машин, я начинаю чувствовать пульс города. В этот момент я не ощущаю себя туристом и иностранцем, я какое-то время живу в этом ритме. Валера Сорокин дал мне свой фотоаппарат, и впервые за долгие годы со времени Армии я почувствовал вкус к фотографии. Я не мог насытиться и без особого разбора фотографировал все подряд. Мы часто виделись с Ваней, который уже давно скитался по Америке, и был своего рода экспертом. В годовщину смерти Джона Леннона, мы с Ваней пошли в Центральный парк. Прямо напротив Дакота хауз, где он жил, и где Йоко Оно разбила крошечный скверик «Strawberry Fields». Был морозный, но ясный декабрьский день, и я предполагал увидеть толпу. Но я был удивлен, когда увидел человек тридцать тусовщиков. Это было похоже на Васинский праздник, только никто не пил. Тинэйждеры сидели вокруг украшенного цветами мозаичного круга с надписью «Imagine», символической могилы Джона, и играли на гитарах. Хотелось остаться и побыть подольше, но мы замерзли и вскоре ушли. Как-то я приехал туда на велосипеде в другой день и сел на скамейке поодаль. Люди идут по этой аллее, наступая прямо на это слово. Наверное многие даже и не знают, что оно может значить. Может быть об этом знают и помнят только в России.

Потом мы с Ваней поехали в Нью Хэйвен навестить наших друзей Андрею и Джима. Им было очень приятно после стольких лет дружбы пригласить нас в гости. И когда мы от них уезжали, Андрэя с Ваней решили подарить мне фотоаппарат. Через две недели приехал Курёхин из Майами, и оказывается за это время я успел по нему соскучиться. Он возвращался на Родину раньше меня, и перед его отъездом мы ещё несколько дней проболтались вместе, улаживая кое-какие дела, которые он отложил на последние дни. Мы встретились с Биллом Ласвеллом и они, несмотря на то что Курёхин почти не говорил по-английски, прекрасно поняли друг друга и мгновенно сговорились о совместном концерте в Японии. Наш дружок Коля Решетняк показал нам лучшие пластиночные магазины, и мы часами копались в старых пластинках на St. Mark's Place. Сам же Коля подвизался в ЦРУ-шной конторе, которая занималась распространением литературы на русском языке. Туда можно было прийти и набрать кучу книжек, например полные собрания сочинений Аксенова и Солженицына. Грех было не взять, когда дают. В это же время в Нью-Йорке оказался Алик Кан, но мы успели увидеться всего один раз на вечеринке, которую устроил Дэн Гроссман по случаю приезда такого числа друзей из России.

Один мой новый знакомый Дэвид Ширли пригласил меня сходить с ним в клуб «Knitting Factory», в котором выступал оркестр Питера Гордона. Место оказалось ещё меньше, чем «Village Vanguard», а музыканты оркестра в количестве пятнадцати человек буквально сидели друг у друга на шее. Мы же сидели за столиком прямо перед сценой, и я совершенно ошалел от звука живого оркестра. Я пытался сопоставить это с тем опытом, который я имел, но это было ни с чем не сопоставимо. Я вдруг вспомнил о том, что вся моя жизнь прошла около музыки, и я всегда тяготел к такого рода музицированию. Мне вдруг захотелось позвонить Тому Коре. Но у меня уже был обратный билет, и я не успевал с ним встретиться. Но, почти накануне отъезда, мы с Мариной пошли на вечеринку, и первый человек, которого я встретил, был Питер Гордон. Мы разговорились за жизнь и о том, что вот было бы здорово как-нибудь приехать в Россию. Я стал фантазировать, как это можно было бы сделать, и где такой оркестр мог бы сыграть, но ничего путного не придумал.

На Рождество мы с Мариной поехали к её отцу в Бёрлингтон, это в штате Вермонт, и навестили её мать, которая была очень больна и находилась в доме престарелых. Я вспомнил о том, что оставил свою мать на попечение Андрея. Он работал водителем автобуса и ему было непросто после работы ездить к матери. Я счел, что не могу оставаться в Америке более месяца, и, встретив Новый восемьдесят девятый год, поспешил домой. Когда я ехал в Америку, то мама просила меня узнать о судьбе иконы Иверской Божьей Матери, о которой ходят легенды, что она мироточивая. Катя Заленская дала мне телефон некоего Николая Черткова, который мог бы мне в этом помочь. Он охотно согласился и, прямо первого января, предложил мне поехать в русский монастырь в Джорданвилль. Это километрах в четырехстах от Нью-Йорка. Я очень люблю путешествовать, и я тоже охотно согласился. Всю дорогу он рассказывал мне о судьбах русской аристократии в Америке. Николая в монастыре все знали, и коль скоро мы поспели к обеду, нас повели прямо в трапезную. Я чувствовал себя крайне неловко. Это был переход границы. Одно дело, когда ты приходишь в храм один. Совсем другое дело, когда тебя с кем-то спутали, почему-то кому-то представляют, но при этом ты ни к чему не имеешь никакого отношения. Но при этом, каждый раз оказываясь в подобном месте, я не могу отделаться от ощущения, что попадаю в родное место, но что пока ещё моё время не пришло и мне следует удалиться, не нарушая покой этого места. Мне надавали кучу православной литературы. Но самое главное, что я не только выполнил поручение матери – сама икона находится в Канаде, но мне дали огромное изображение этой иконы на картоне и пузырек с ватой, пропитанной миром, которое это икона действительно источает. Это было больше, чем я рассчитывал. А по дороге домой мы с Николаем заехали в русское поселение в городке Наяк, где он живет, чтобы я захватил передачу для его родственников. У меня уже было столько вещей, что я не знал, как я все это довезу до дома. Меня и так задарили подарками. К тому же я накупил кучу пластинок, и напоследок Коля Решетняк сунул мне литровую бутылку соевого соуса. Когда мы приехали в аэропорт, я уронил рюкзак и соевый соус залил все мои вещи, у меня не было другого выбора, как при всём честном народе перетряхивать содержимое рюкзака, что оказалось бесполезно. Я сунул вещи в полиэтиленовый мешок, а рюкзак пришлось выбросить. Хорошенькое начало путешествия. Когда мы приземлились в Нью-Фаундленде, зайдя в туалет, я наткнулся на Иосифа Кобзона и очень развеселился. Я летел через Москву, где меня встречал Иван с Юрой Дышленко, для которого мне в последний момент передали огромный телевизор. Хотя уже вовсю шла перестройка, на таможне у меня отобрали все книги Солженицына и Аксенова.

По преизде я понес прередачу родственникам Николая Черткова и познакомился с Машей Стеблин-Каменской. Время от времени она стала заходить ко мне в гости. Моя матушка прекрасно справилась во время моего отсутствия. Буквально на следующий день после моего возвращения ко мне пришёл Курёхин и я сразу пожалел о том, что не остался ещё недели на две-три, и мы стали звонить Маринке в Нью-Йорк. Почему-то время, проведенное в Нью-Йорке, нас очень сблизило, и мы с ним стали видеться каждый день. Была зима, было темно и холодно. Но мы ходили гулять по городу, а потом шли ко мне пить чай. Мы рассуждали о том, что вот было бы здорово, если бы в Ленинграде был такой клуб, как «Knitting Factory», но понимали, что это нереально. Так прошла зима. Я ничего не делал и только два раза в неделю ходил играть в теннис.

Весной мне позвонил Володя Пинес и сказал мне, что один его знакомый из Вильнюса привез какую-то английскую группу и не знает, что с ней делать. Я тоже не знал, но поехал во Дворец Молодежи. Там я встретился с Марюсом Кяршисом из литовского лэйбла «Зона», который метался по Дворцу в поисках кого-нибудь, кто за что-нибудь отвечал бы. Он познакомил меня с группой «World Domination Enterprises», и поскольку был полный хаос с организацией, попросил меня с ними поболтаться. Первый вопрос, который мне задали музыканты, где можно достать травы? Я никогда этим не промышлял и уже несколько лет не имел с ней близкого общения. Но конечно же эту проблему было несложно решить. Когда она была решена, я позвонил Курёхину, и мы пошли с ними болтаться, а вечером зашли к Александре с Андреем, где и скоротали вечерок. Вечером приехал Марюс, который был очень благодарен тому, что музыканты очень довольны проведенным днем. На следующий день был концерт в Большом зале Дворца Молодежи. Народу не было вообще никого, а разогревали их «Мифы». Я в общем ничего не имею против «Мифов». Я их знал сто лет, но это была абсолютная стилистическая несовместимость. Я же был в полном восторге от выступления «World Domination Enterprises». Это был стопроцентный английский панк-рок, и для меня это почему-то оказалось глотком свежего воздуха. Они привезли с собой стоваттные усилители, а у гитариста вместо порожка к корпусу гитары была привинчена дверная ручка. При этом он возил её без чехла, хотя у нас только-только наступала весна и было достаточно холодно. Но в зале не было ни одного панка, и получалось что я, далеко не панк, был единственным человеком, который мог по достоинству оценить это. Я не понимал, как это могло быть. Могу себе представить, если бы во времена моей юности в город приехала бы настоящая английская группа. Я проводил их на вокзал, и мы расстались друзьями. Через месяц мне позвонил Марюс и попросил встретить американскую группу «Sonic Youth». Я никогда о ней ничего не слышал, но с готовностью согласился. Я позвонил Алику Кану, и мы вместе поехали в гостиницу «Советская». Их была целая орава, они приехали со своими женами и детьми. Мы забрали их и поскольку пойти было совершенно некуда, просто погуляли по городу. С ними приехал Витус Кубилюс из той же «Зоны», а организация концерта была примерно такой же. Я так и не знаю, кто были эти люди, с которыми имели дело эти ребята из «Зоны». На следующее утро меня попросили съездить с ними в Дом Кино, куда должно было приехать телевидение, чтобы снять с ними интервью. Мы прождали часа четыре, сидя в ресторане. В это время дня там можно было заказать только столичный салат, да бутерброды с колбасой, а половина гостей, как и я, были вегетарианцами. Я чувствовал себя крайне неловко, поскольку исчерпав за это время все возможные темы разговоров, вынужден был оправдываться за всех русских. Они не знали, что я не имею никакого отношения к организации их тура, но мне трудно было доказать обратное. На следующий день был концерт в том же Дворце Молодежи, и хотя народу в этот раз было человек двести, всё равно для такого зала это было мало. Гитаристы Тёрстон Мур и Ли Ренальдо привезли с собой по десять гитар, которые они меняли чуть ли не на каждой песне. Вся суть этого была в том, что эти гитары имели разный звук и были по-разному настроены. Но мощности аппарата было явно недостаточно. Они были очень недовольны, а Ким Гордон после концерта просто плакала. Но на меня концерт произвел ошеломляющее действие. Хоть мощности действительно не хватало, звучание группы было совершенно атомным. Звук был такой плотности, и они создавали такое напряжение, что меня просто вдавило в кресло, и эти люди могли им управлять и знали, что делают. На следующий день я звонил всем своим знакомым и зазывал их на концерт, но приехав во Дворец, с досадой убедился, что концерт отменён. Мы с Аликом поехали в гостиницу узнать в чем дело. Оказалось, что они настолько обломались, что не захотели играть на таком звуке. Вечером они уезжали в Москву и все сидели в одном номере, куда им разрешили сложить все вещи. Мы обменялись телефонами и проводили их на поезд.

Недели через две ранним вечером на Пасху я шёл по Колокольной улице. Было абсолютно светло, как вдруг на меня налетела группа подростков, сбили меня с ног и стали бить. По счастью кто-то из прохожих за меня вступился, и, схватив мою сумку, они разбежались. Слава Богу, я не получил сильных побоев, а только вывалялся в грязи. Это был разбой среди бела дня. Когда я отряхнулся, из-за угла выехала милицейская машина. Я в неё сел и мы, объехав квартал, поехали по улице Марата навстречу тому направлению, куда они убежали. Они не ожидали опасности с этой стороны и спокойно шли по Стремянной улице. И когда мы подъехали ближе, менты выпрыгнули из машины и тут же схватили троих их них. Весь вечер я просидел в отделении у Московского вокзала, пока их всех туда не привезли. Их оказалось восемь человек. Но ни у кого из них не было моей сумки. Когда же всё-таки к ночи привезли их главаря с моей сумкой, меня попросили составить описание содержимого сумки, которую нашли у него дома. Там оказалось все, кроме пленки, на которую я фотографировал «Sonic Youth». И её уже было не найти. Я получил колоссальный стресс и какое-то время шарахался, когда видел компанию молодых людей.

Я не знал, чем заняться, и мой тренер по теннису, Ирина Варфоломеева, предложила мне работу на теннисном корте. За год до этого на эту должность я порекомендовал Родиона. Но коль скоро он не играл в теннис, ему эта работа была не интересна. Итак я устроился водолеем на теннисный корт. Он принадлежал спортивной базе Академии Наук, которая распологалась на Каменном острове в отдельной усадьбе. В своё время Сталин дал эту усадьбу какому-то академику, а потом по запарке его застрелил, навереное после этого дача досталась Академии. Корт был в средней степени запущенности. И с начала апреля я начал приводить в порядок вверенное мне хозяйство. Работа эта не очень простая, чем-то напоминает работу садовника, то есть она не очень тяжелая, но нужно постоянно работать. За кортом надо ухаживать – просеивать и подсыпать песок, сметать крупную крошку, укатывать ручным катком, рисовать краской линии и вечером заливать водой. При этом работа зависит от погоды и интенсивности эксплуатации корта. Когда же я подготовил корт к началу сезона, меня больше всего интересовало, в каком режиме я сам смогу играть в теннис? Я проводил там несколько часов в день, все время что-то поделывая, а иногда просто играя у стенки. У меня не было постоянных партнеров и я ждал, когда появится кто-нибудь, с кем я мог бы покидаться. Время на корте было распределено по учреждениям Академии Наук. Своих часов, когда бы я мог располагать кортом, у меня не было, и мне приходилось ждать окон, когда кто-то не придет. Рассчитывая провести там все лето, я стал потихоньку обзаводиться своим хозяйством. Я расчистил себе уголок за пределами площадки, поставил скамейку и протянул сетевой удлинитель из здания. Таким образом я мог всегда согреть чайник. А когда у тебя стоит чайник, всегда найдется кто-то, кто зайдет на чашечку чая. Прямо за оградой нашей усадьбы находились корты «Ленфильма». Это был другой уровень бытия. Там была чисто спортивная тусовка, и ребята, которые уже несколько лет работали на кортах, содержали их в идеальном состоянии. Мы познакомились, мне было чему у них поучиться, и я всегда мог попросить каток или что-нибудь ещё, но всё равно я был соседом и немного другим, и теплой дружбы у нас не сложилось. У нас был сторож, дядя Миша, бывший теннисист, который тихо пил, и выходил играть в теннис в шлепанцах и то, только когда сильно выпьет. Он меня немного опекал, но всё равно не чувствовал во мне своего и бурчал. С ним трудно было о чём-нибудь договориться. У меня было несколько знакомых из теннисной тусовки. Иногда приезжала Ирина, а чуть позже я познакомился с её подругой Светой Рюминой, которая вела там группу. Они обе замечательно играли в теннис, и в свое время Светка была чемпионкой города, а Ирина второй ракеткой. При этом у них обеих был дар тренера. Занимаясь несколько лет под руководством Ирины, я был благодарен всему тому, чему она меня научила. И когда я тусовался на корте, Светка стала привлекать меня в качестве спарринг-партнера с её учениками. Коль скоро я там находился почти целый день, то постепенно перезнакомился почти со всеми, кто приходил туда играть. Мне было очень интересно, это был совершенно другой мир, с которым мне не приходилось пересекаться. Иногда ко мне забредали дружки, приезжал Курёхин, Алик Кан, Витька Сологуб и Джоанна с Юриком Каспаряном. И через некоторое время многие мои друзья знали, что я работаю на Каменном острове, и все любопытствовали, чем я там занимаюсь.

В мае приехала Найоми Маркус, которая сожалела о том, что я не доехал до неё, когда был в Америке, и стала меня активно приглашать приехать снова, на сей раз на Западное побережье, в Сан-Франциско. У меня уже не было денег, тем более, что летом я собирался на две недели поехать в Берлин. Но она сделала мне приглашение, и коль скоро в Америку меня тянуло, я стал искать способ снова туда поехать.

В начале лета приехал Генри Кайзер, гитарист, вместе с которым Курёхин записал альбом «Popular Science», и пианист Грег Гудман. Первый концерт был в кафе ДК Пищевиков, куда переехал джазовый клуб «Квадрат», и Кайзер играл один, поскольку там не было пианино. Народу почти не было. А второй концерт был во Дворце Молодежи, в котором принимал участие и сам Курёхин, и Саша Ляпин. Концерт был по всем параметрам замечательный, но слишком камерный для гигантского зала. Дворец Молодежи был вполне привычным местом, но уж больно громоздким и чуждым. Я представил себе, каким бы мог быть такой концерт в «Knitting Factory». После концерта мы поехали ко мне пить чай. И коль скоро у меня стала сростаться поездка в Сан-Франциско, мы договорились осенью встретиться.

Со своими старыми дружками мы почти не виделись. Боб с Титовичем отправились в длительное турне по Америке продавать только что вышедший альбом. Их группа состояла из американцев, среди которых был перкуссионист, который играл с «Talking Heads». Эта тема меня совершенно не интересовала. Хотя может быть из любопытства я послушал бы такой оркестр.

Я с удивлением узнал, что оказывается для въезда в Западный Берлин, русскому гражданину не требуется въездная виза, только заграничный паспорт. И я решил на десять дней съездить в гости к старой знакомой Ангелике Шталь. В это время она ожидала ребёнка. Она меня давно приглашала и после рождения ребёнка остановиться у неё было бы крайне неудобно. Я сговорился с дядей Мишей, что он пополивает корты во время моего отсутствия, и отправился в очередное путешествие на поезде. По приезде конечно же первым делом я нашёл велосипед и пустился колесить по городу. Это было приятное время, когда я вдруг смог поехать в гости к друзьям, которые часто бывали у меня дома, и я знал, что не смогу нанести им ответный визит. И когда это оказалось возможным, я совершенно искренне радовался тому, сколько у меня друзей, с которыми меня связывает многолетняя дружба. В этот раз меня уже пристально интересовали музыкальные клубы. Ходить туда каждый вечер я себе позволить не мог, но один раз мы с Бернардом Друбой пошли в клуб «Kvasimodo» на концерт Карен Мантлер. Помимо того, что Карен Мантлер, дочь Майкла Мантлера и Карлы Блэй, вдобавок ко всему в её группе пел сын Чарльза Мингуса. Она оказалась замечательна сама по себе, и единственно о чём я жалею, что не смог на этом концерте купить её пластинку. Оказываясь в клубах, я уже чувствовал, что попадаю в свою стихию.

Когда я вернулся, меня уже не покидала идея-фикс. Почему в городе, в котором я живу, до сих пор нет такого клуба? Я сговорился с Валерой Сорокиным, что мы будем вместе работать на корте, поскольку ездить туда два раза в день оказалось достаточно тяжело. Я приезжал туда утром или днем, он же приезжал вечером поливать. Мы попытались раскрутить начальство на то, чтобы нам дали материал для сарая, но, соорудив металлический каркас, мы так и не дождались досок, чтобы обшить его. Можно было самим купить, но вкладываться было жалко, так как не было никакой уверенности в том, что на следующий год мы там снова будем работать, да и денег особенно не было.

В конце лета или уже осенью Тропилло устроил фестиваль журнала «Аврора» на Елагином острове. Находясь до вечера на корте на Каменном острове, я хорошо слышал знакомые звуки, и на третий день я все же сел на велосипед и из любопытства решил туда съездить. К своему удивлению, я узнал, что в этот вечер должен выступать Боб, хотя заранее это не было объявлено. Как выяснилось, Житинский вписал его туда уже в последний день. Боб совершенно выпадал из контекста фестиваля, и на его выступление почти никто не обратил внимания, и я не понимаю, зачем он согласился. Когда он закончил, я загрузил велосипед в автобус и стал ждать, когда все сядут. Автобус, по настоянию Боба, подогнали почти к самой сцене, вероятно, предполагая, что его поклонники не дадут ему спокойно уехать. И я просто покатывался со смеху, когда Боб, прикрывая лицо гитарой, прошмыгнул в автобус и лег в проход, чтобы его никто не заметил, в то время как возле автобуса никого не было. Бедняжку настолько скрутила звездная болезнь, что ему уже мерещились толпы поклонниц, разрывающие его на части.

Мы поехали к нему домой, поскольку он обещал мне одолжить денег на моё путешествие по Америке. Дюша с Файнштейном тоже туда отбыли, и я предполагал их там застать, хотя мы не договаривались встретиться. Примерно в это же время в Америку собиралась Ольга Шульга, и я тоже надеялся её там встретить. Я не знал, на сколько я поеду, но я рассчитывал найти там какую-нибудь поденную работу, и на месте найти средства к существованию. Я опять договорился с Андреем и Татьяной, что они будут ухаживать за матерью.

В начале октября вместе с Ливерпульцем я отправился в Москву. Как всегда у меня была куча передач, и всегда оставалась вероятность, что на таможне что-то не пропустят, и если кто-то провожает, то было у кого это оставить. У меня была куча пластинок производства Тропиллы. Он выпустил огромное количество рок-н-ролльной классики, в самом невероятном оформлении. Так на двойном альбоме «Led Zeppelin», который он составил из четвертого и пятого, что уже было смешно, он поместил портрет Мити Шагина в ватнике с вязанкой хвороста. Такие пластинки были замечательным сувениром, а иногда их можно было выгодно продать как коллекционные. Но мне это никогда не удавалось. Тем более, что в этот раз на таможне в «Шереметьево» у меня отобрали две коробки, которые я и оставил Ливерпульцу. Среди них оказалось коробка «Sonic Youth», которую я вез им в подарок.

В аэропорту Кеннеди меня, как обычно, встречал Ваня Бахурин с Мариной. Они только что проводили Файнштейна с Дюшей, которые улетали на том же самолете, на котором прилетел я, и мы разминулись в переходах аэропорта. Ваня тоже уже второй раз пребывал в Америке. Я остановился у Маринки, но в этот раз это было не совсем удобно, поскольку она переехала и делила квартиру с своей подругой Мэгги. К тому же русские дружки не переводились. Незадолго до меня у неё гостил Сашка Липиницкий, а во время турне с Бобом, там всегда останавливался Сашка Титов, когда они с Бобом возвращались в Нью-Йорк. Воистину американское гостеприимство не знает границ. Наши путешествия попали на то время, когда только что открыли границы, и толпы русских повалили в Новый Свет. Я не был исключением, по-прежнему вырываясь за пределы отчизны, пребывал в состоянии эйфории. Когда я зашел в «Tower Records», то просто налетел на две гигантские бронзовые буквы BG, но что-то я не заметил, чтобы кто-нибудь эти пластинки покупал, наверное я просто попал не вовремя. Но было немного обидно за державу. Потолкавшись несколько дней в Нью-Йорке, и немного придя в себя после джет-лэга, что у меня обычно сопровождается сильной мигренью, я полетел на другое побережье в гости к Найоми Маркус. Сначала Сан-Франциско мне не понравился, после Нью-Йорка он мне показался каким-то кукольным. На следующий день мы встретились с Ольгой Шульгой и пошли в гости к Лиз Рознер, сестре Найоми, которая жила с мужем на торпедном катере в доке старого порта. Была замечательная погода, и мы расположились на палубе попить чайку. Но чаепитие было омрачено ужасным запахом сероводорода. Я никак не мог понять, откуда это пахнет, и никак не мог представить себе, что люди постоянно могут жить при таком запахе. На воде время от времени появлялись пузыри. Вдруг торчавшие из воды бревна, напоминавшие опоры старого пирса, накренились и как будто задрожали, а потом нас сильно тряхнуло, и мы чуть не попадали. Я посмотрел на берег, было такое ощущение, что пропала резкость изображения, и захотелось протереть глаза. Вдали что-то ухнуло, а стоявший поблизости мотоцикл подпрыгнул и упал. Наши хозяева извинились и сказали, что, наверное, это было землетрясение, которые в этих широтах бывают достаточно часто. Из соседних посудин повылазили люди. Лиз пыталась позвонить Найоми, но выяснилось, что оборвалась телефонная связь. Кто-то притащил приемник, и все стали слушать, что произошло. Но понять было невозможно, поскольку никто ничего не знал. Работали две-три радиостанции, но ведущие не располагали никакой информацией о силе землетрясения. Мы так и не попили чаю, поскольку электричества тоже не было. Мы сели в автомобиль и поехали в центр, пытаясь вычислить, где может быть Найоми. Все ехали очень медленно с включенными приемниками. Всюду были пробки, но никто не паниковал, и все спокойно ждали своей очереди. Мы тоже были возбуждены происходящим. Когда мы добрались до Найоми, уже начинало темнеть. Слава Богу, что сестры нашли друг дружку, и можно было расслабиться. За Ольгой заехали её друзья, а мы остались дома и при свечах слушали приемник. Всем советовали не выходить на улицу. Я порывался пойти, но мои хозяйки мне не позволили. Это был мой второй день в городе, на улицах не было света, и они боялись, что я могу заблудиться. Землетрясение оказалось 7.1 балла по шкале Рихтера. Население города спокойно готовилось к трудностям, организовывались дружины для охраны порядка, а сам же город являл совершенно психоделическую картину. Он расположен на холмах, и темноту прорезал лишь свет тысяч фар, снующих вверх-вниз автомобилей, а над одним районом Марина было зарево – начались пожары. Последний раз при землетрясении такой же силы в 1910 году сгорел весь город. На следующий день я не мог встать с постели от сильной мигрени. Она и так меня часто мучает, но в этот раз я провалялся весь день. Я хотел пойти гулять и пофотографировать город после разрушений, что наверное было бы не очень правильно. Через день, когда я уже был на ногах, все опасные районы оцепили и разрушений не было видно. Все эти дни я пытался дозвониться домой, но это было бесполезно. Больше всего я переживал, что в новостях наверняка передали о том, что в результате землетрясения весь Сан-Франциско стерло с лица земли. Но по счастью на четвертый день связь была восстановлена, и мне удалось дозвониться.

Мы часто виделись с Ольгой и ходили гулять. Мы с ней были старинными друзьями и ещё когда работали вместе, часто ходили гулять после работы, и я был очень рад оказаться в её компании. Сан-Франциско же идеальное место для того, чтобы бесцельно проводить время. Можно часами бродить по городу или просто пройти на залив или на океан. Особенно красиво во время тумана, когда усиливается запах эвкалипта, а с океана доносятся гудки, которые стоят на бакенах и указывают фарватер. У каждого свой тон и звучат они с разным периодом. Это совершенно невероятная какофония. Можно сидеть часами и пытаться просчитать период звучания каждого гудка, которое вдруг прерывается лаем морских львов. В какой-то день мы пошли на Haight-Ashbury и сели на газон. Но это место давно умерло и кроме нас там никого не было. Оно напомнило мне хипповую горку в Таллинне. Ольга же была из другого времени, и ей эти места ничего не говорили, точнее она жила в это же время, но все эти вещи, которые притягивали меня всю жизнь, для неё не существовали и прошли мимо неё. Но у меня было такое ощущение, что я начинаю чувствовать этот город. Оказавшись в Калифорнии, я хотел встретиться со своими знакомцами CSN и, когда увидел рекламу их концерта, то позвонил Грэму Нэшу в Лос-Анжелес. Это был традиционный концерт, который устраивал Нил Янг в поддержку Bridge School, школы для детей, больных церебральным параличом. К несчастью, его оба ребёнка страдают этим врожденным недугом, и он прикладывает много усилий для развития программ, связанных с возможным лечением этой ужасной болезни. Грэм пригласил меня на концерт, который должен был состояться в «Shoreline Amphitheatre», километрах в пятидесяти от Сан-Франциско, и мне надо было только изобрести способ, как туда добраться. На моё имя было оставлено два пропуска backstage, и я пригласил Ольгу составить мне компанию. Её не очень интересовала такого рода музыка, но первый раз оказавшись в Америке, люди обычно соглашаются идти во все места, куда их приглашают, поскольку все интересно. Нас туда отвез Том Дженкинс, который собирался заехать к родителям в Сан-Хосе, и это ему было почти по пути. В этом концерте также принимали участие Трэйси Чэпмен, Том Петти, и я предвкушал услышать CSN вместе с Янгом. Был прекрасный вечер и все было замечательно, только меня удивило, что люди, шедшие на концерт, которых мы обгоняли на машине, шли с одеялами и пуховыми спальниками. Через некоторое время я убедился в том, что они были абсолютно правы. Это был огромный амфитеатр на берегу океана и зал оборудованный трибунами со скамьями плавно перетекал в огромную лужайку, на которой размещалось ещё тысяч двадцать человек. Концерт был отменный, и я весь трепетал от восторга – мои любимцы пели и «Wooden Ships», и «Helpless», и все те песни, что они когда-то пели вместе во времена она. Но примерно через час задул легкий ветерок, и стало не так уютно. Вторую половину концерта мы уже не знали куда деваться от пронизывающего холода. Слава Богу, мы имели пропуск за кулисы и постоянно бегали туда согреваться горячим чаем, но этого хватало не надолго, а концерт все не кончался. Мне же было интересно потолкаться и за кулисами, но при этом не пропустить собственно концерт. Я видел много знакомых постаревших лиц, но терялся в догадках, кто бы это мог быть. По-моему там был кто-то из «Quicksilver Messenger Service» или «Moby Grape», в общем классическая калифорнийская тусовка. Грэм Нэш был очень любезен и высказал сожаления по поводу того, что группа, в которой я играл, больше не существует, хотя ещё год назад все казалось таким радужным. Я думаю, что он слышал сольный опус нашего друга, и по этому поводу предпочел не распространяться. Мне кажется, что, если бы Боб был менее самонадеянным, и пригласил бы Нэша в качестве продюсера, то результат был бы куда более точным. Я хотел было подойти к Стиллзу, но мне казалось, что он смотрит на меня и не узнает, и я решил, что его не стоит тревожить понапрасну. Нил Янг вблизи оказался очень похож на Юрия Морозова, и это меня развеселило. Лица этих людей, которые ты столько лет изучал по пластинкам, становятся тебе родными. И мне кажется, что Нила Янга я знаю лучше, чем Юрия Морозова. Концерт, слава Богу, закончился. Нас ждал пунктуальный Том в теплой машине. И теперь я очень хорошо знал, что такое Северная Калифорния – согрелся я только дома, когда залез в горячую ванну.

Но любое гостеприимство имеет свои пределы, и я решил пробираться на Восточное побережье и попытаться найти работу. Перед отъездом мы с Лиз поехали в Монтерей к родителям Найоми, в семье которых Лиз воспитывалась с детства, и там я провел чудный уикенд на берегу океана. А потом на три дня слетал в Лос-Анжелес в гости к Джоанне Стингрэй и её сестре Джуди. К сожалению, они так и не восстановили дружеские отношения. Джоанна прислала мне билет и, встретив меня в аэропорту, отвезла в свой легендарный домик в Беверли Хиллз, который представлял собой музей-квартиру русского рока. По всем стенам висели фотографии и атрибуты, которые она вывезла из России. Это было чрезвычайно трогательно и немного напоминало квартиру Коли Васина. (Кстати в условленный день я позвонил ему в Мемфис, где он сидел в плену у Сида Шоу, играя роль фана Элвиса Пресли. Но это его история, и о ней напишет он сам). Хотелось бы увидеть эту квартиру по прошествии десяти лет, когда все русские дружки Джоанны её бросили. Два дня я провел у Джуди, которая вышла замуж за Васю Шумова, они жили душа в душу. Интересно, что все мои американские друзья дома были немножко другими, чуть-чуть более отстраненными. Наверное и я после стольких лет знакомства, оказавшись у них в гостях, тоже был странен.

Также, почти сразу после землетрясения, я съездил в Беркли в гости к Генри Кайзеру, и мы с ним и Грегом Гудменом совершили поход в горы. По дороге мы заехали в redwoods (секвойный лес), я пытался сфотографироваться на фоне ствола секвойи, но там было так темно, что ничего не получилось. Выглядит это так, как будто стоишь на фоне стены. Она была метров пятнадцать в обхвате, а если смотреть вверх, то не видно вершины. Не влюбиться в Сан-Франциско оказалось невозможно. Конечно же это не одно и то же, когда живешь там, и когда приезжаешь туда на каникулы, и когда у тебя столько друзей. Когда же я вернулся в Нью-Йорк, то рассчитывал, что смогу устроиться мессенджером на велосипеде. У меня не было ни копейки денег, а сидеть не шее у Марины уже было невозможно. Но для этого оказалась нужна страховка, которой у меня естественно не было. Также мне не удалось устроиться грузчиком. Я позвонил Тёрстону Муру, и он пригласил меня в гости домой, где они живут вместе с Ким Гордон. Он подарил мне полное собрание сочинений пластинок группы на то время. Потом мы встретились со Стивом Шелли и пошли пообедать, после чего пошли в «Knitting Factory». Там был какой-то достаточно типичный фри-джаз, так что я даже не запомнил имени музыкантов, но, оказавшись там в очередной раз, я был поражен тем, насколько нью-йоркские музыканты неприхотливы. «Sonic Youth» собирались писать новый альбом (который впоследствии получил название «Goo») и могли зафрахтовать меня для перевозки аппаратуры в студию. Мне это было бы чрезвычайно интересно, к тому же я был не прочь подзаработать, но мои друзья Андрея с Джимом пригласили меня на День Благодарения в Покипси. В этот день принято ехать к родителям и есть индюка. Индюка я не ем, но мне неудобно было отказаться и вместо сессии с «Sonic Youth», я предпочел поездку к друзьям. На обратном пути из Покипси мы поехали к ним домой в Вашингтон. Насладившись туристическими красотами, я мечтал куда-нибудь сходить послушать музыку. Мы пошли в клуб «Bayou», где играла ещё одна легенда моей юности, Йорма Кауконен со своей группой «Electric Hot Tuna». Он один из самых почитаемых мною гитаристов, с которым, как выяснилось, до сих пор играет Джэк Кэссиди из классического состава «Аэроплана». Ко всему прочему они делали настоящее лайт-шоу в духе первых кислотных тестов середины шестидесятых. Причем всё шоу было чисто механическим, безо всяких там лазеров. Десять кинопроекторов, в которых заправлены петли, которые одновременно проецируются на экран позади музыкантов. Это было восхитительно, но в первую очередь меня поразил все тот же звук и само место. Клуб был вместительный, раз в пять больше «Knitting Factory», но очень компактный. Можно сидеть наверху слушать музыку, а внизу для тех, кто хочет танцевать или просто двигаться в такт музыке. Когда мы возвращались домой, то едва избежали лобового столкновения на извилистой дороге парка, Андрея едва успела отвернуть, как какой-то психопат на скорости километров сто в час, прочесал нас по левому борту и даже не остановился. По счастью у нас была тяжелая машина, и он нам только разбил фару.

Пора было подумывать о возвращении домой, и я вернулся в Нью-Йорк. У меня был велосипед, и я особенно не нуждался в средствах, поскольку мог перемещаться по городу автономно. Но какие-то деньги всё-таки нужны и Коля Решетняк помог мне устроиться два дня поработать – считать машины на перекрестке. Это очень хорошая работа, нажимать на красную кнопку арифмометра, если машина идет слева и зеленую, если машина идет справа. Сложнее, когда ты стоишь на оживленном перекрестке, и машины едут с четырех сторон. Правда тогда ставят двоих людей. Платят за это по $70 в день и любой русский продал бы Родину за такую работу, но, к сожалению, и на такую работу нужна зеленая карта. И если два дня можно поработать вместо кого-то, то неделю уже опасно, потребуют документы.

Один раз Маринка принесла мне контрамарки на концерт Стива Рэй Воуэна в «Madison Square Garden». Её приятель работал на CBS и иногда доставал ей бесплатные билеты, так я успел послушать одного из величайших гитаристов современности. Я такого класса игры в сочетании с прекрасной музыкой и безупречным звуком никогда больше не слышал. В особенности по контрасту с Джефом Бэком, который играл в первом отделении. Я его очень любил и был разочарован тем, что он продемонстрировал бессмысленный бесконечный запил на гитаре, похожий на тяжелый металл без вокала.

Как-то Кенни Шеффер пригласил меня на концерт из произведений Джими Хендрикса, играемый оркестром, в котором даже не было электрической гитары. Я, к сожалению, не помню название этого оркестра и музыкантов. Но это был потрясающий концерт, в котором красками акустических инструментов передавалась вся палитра звучания одной гитары Джими Хендрикса. Кенни в свое время с ним работал, и он дал этому очень высокую оценку. У меня, к сожалению, не сохранилась программка, надо будет спросить у Кенни.

Марина в очередной раз достала билеты на Боба Дилана в «Beacon Theatre», и мы снова пошли с Кенни. Это был большой театральный зал, похожий на ДК Крупской, тысячи на полторы-две. Была очень умеренная пожилая аудитория. Не было никаких тинэйджеров и тусовни. Кенни был раздосадован, ему что-то не понравилось – он видел лучшие концерты и вскоре ушел. Это был электрический концерт с гитаристом Эрлом Сликом. Боб Дилан был абсолютно не коммуникабелен, нисколько не заигрывал и не хотел понравиться, и тем самым очень понравился мне. В конце люди всё-таки устроили ему овацию, но он даже не вышел на бис. И конечно же мы все вместе сходили в «Radio City Hall» на концерт «Eurythmics» без Гребенщикова. И надо сказать, что это оказалось не хуже, чем с оным.

Перед отъездом мы встретились с Мэри Рёдер, у которой жил Иван. Мы разговорились, и она предложила мне партнерское сотрудничество. Она основала компанию «Sounds Of The Planet», и уже один раз осуществила приезд в Америку какого-то детского хора. Теперь она хотела попробовать что-нибудь с современной музыкой. Она предложила мне выступить в роли антрепренера. Осталось понять, кого можно было привезти? Из тех людей, которые что-то делали, многие так или иначе проявились и обратили на себя внимание, мне были не особенно интересны. А что было интересного в том, что не попадало в поле моего зрения? Это предстояло выяснить. Я вернулся с твердым намерением начать что-то делать.

Сразу после наступления девяностого года приехал Кенни, и мы с Сашкой Титовым поехали в Москву встретиться с ним. Я рассказал ему о своей идее создания музыкального клуба. Он вселил в меня надежду, сказав, что, если я найду подходящее помещение, то может быть он изобрел бы какие-то средства на финансирование такого предприятия. Я начал рекогносцировку и по совету Ивана пошел к Захару Коловскому, который основал ленинградский филиал «Общества поощрения современного искусства А–Я». Звучит это немного замысловато, но его идея была просто замечательная. Он основал организацию, которая выполняла бы функцию посредника в регулировании отношений с государством. При ней можно было зарегистрировать любое творческое объединение. И в том случае, если понадобится хождение по инстанциям, то можно было писать письмо на бланке «А–Я» и ставить свою подпись, которую они скрепляли своей печатью. Это было очень важно. Я решил создать и зарегистрировать организацию и стал искать кого-нибудь на должность директора, поскольку занимать таковую сам не хотел. Я не умею вести дела и управлять. Случайно встретив Мишу Мончадского, я предложил ему возглавить это объединение. Он был деловым человеком, закончил торговый институт и был идеальной кандидатурой, к тому же он нигде не работал и находился в свободном полете. Он был в восторге и загорелся этой идеей. Итак, весной девяностого года мы зарегистрировали «Музыкальное творческое объединение». Перебирая подходящие названия, мы случайно натолкнулись на слово «TaMtAm», которое за ним и закрепили.

Мы вместе продолжили поиск помещений, но ничего подходящего так и не нашли, к тому же предстояло понять, как, найдя таковое, можно было бы вступить в его владение. Вероятно его можно было арендовать, но как это было можно осуществить, имея ввиду финансирование, предложенное Кенни? Мы продолжали переписку с Мэри Рёдер. Она писала абстрактные письма, рассчитывая на поддержку американских фондов, и каким-то образом заручилась поддержкой Стинга. В общем, на пальцах вырисовывалась очень внушительная картина.

Мы по-прежнему часто виделись с Курёхиным. В это время актриса Вера Глаголева, которая в качестве режиссера снимала свое первое кино, или, как говорят киношники, картину, пригласила его написать музыку. Он колебался, но, как-то познакомив меня с нею, начал подстрекать меня сняться в этом кино. По сценарию там была роль музыканта-тусовщика, и я по всем параметрам на неё подходил. И вот они оба начали меня умасливать. Я прочел сценарий, написанный Светой Грудович, старинной знакомой Курёхина. Это была наивная романтическая история из будней студентов театрального института в семидесятые годы. Это была совсем чуждая мне среда, к тому же у меня нет никаких актёрских способностей, я не могу входить в образ и категорически не могу говорить на чужом языке, мне не свойственном. Я приводил в свою защиту все эти аргументы. Но меня обложили со всех сторон, и я сдался. В одном эпизоде я должен был воссоздать атмосферу подпольного сейшена. Для этого мы выбрали место в мансарде у Горошевского, в той самой, где нас винтили с «Поп-механикой». Она мало изменилась с тех пор. Мы привезли пару комбиков и ударную установку. Я свистнул своих дружков, и те в свою очередь свистнули своих. Так пришло человек пятьдесят, совсем немного, но вполне достаточно для такого места. Перед этим мы собрались в ДК Связи со Славкой Егоровым, Сережей Березовым и Андреем Горобцом, чтобы срепетировать пару пьес, поскольку мне не хотелось, чтобы это был чистый джем. На съемку пришёл Саша Ляпин, Андрей Отряскин, Саша Емельянов и Димка Гусев со своей группой «Кингстон Черная Мама Дхарма Бэнд». Курёхин пришёл, но категорически отказался играть, хотя там было пианино. Собственно снять нужно было всего один эпизод, но постепенно это переросло в настоящий джем-сейшн, когда по очереди играли все. Я не знаю, как там с точки зрения фильма, но меня вдохновило то, что музыканты, которых я давно знал, и которые уже привыкли к большим аудиториям, на самом деле соскучились по малому пространству. Я неожиданно нашёл ключ к тому, что я подглядел в «Knitting Factory» – клуб оказался возможен. Для этого была почва. По ходу съемок было ещё несколько эпизодов при моем участии, в частности подпольная выставка, которую мы специально организовали на Пушкинской, 10. Это было симпатично, но в то время так делали все.

Весной приехал Боб. Он уже несколько месяцев жил то в Лондоне, то в Нью-Йорке, что стало само собою разумеющимся. Нас ничего не связывало, кроме старой дружбы, и мы достаточно часто виделись. У него возникла идея выпуска собственной газеты под маркой «Аквариум», и он призывал всех писать статьи. Меня не очень интересовала эта тема, но редколлегия пару раз собиралась у меня дома. В последствии Джордж взял инициативу в свои руки, и они с Файнштейном выпустили первый и единственный номер газеты «Арокс и Штёр», и эта идея сама собой заглохла. Как-то Боб заехал с предложением выпуска фотоальбома и предложил мне заняться поиском пропавших фотографов и редких фотографий группы. Судя по всему, тогда у нас было общее прошлое, и мы примерно одинаково к нему относились. То есть оно прошло, но о нём иногда приятно вспоминать и иногда его можно вытаскивать. Тогда же у него возникла идея создания фан-клуба, и он предложил нашему старому дружку Вовке Дьяконову, возглавить его. Тот очень серьезно к этому отнесся и зарегистрировал организацию под идиотским названием «Общество любителей „Аквариума“». Объявление о его создании дали в той же газете, и его сразу завалили письмами. Он перепугался и сразу бросил это занятие. Прошло несколько лет, у него осталась зарегистрированная организация с уставом и печатью, и он до сих пор мечтает её кому-нибудь продать.

Летом Боб вместе со всей семьёй собирался в Лондон, и пригласил меня приехать к нему в гости. Я ничего не имел против, Лондон меня манил, как любого человека, выросшего на «Beatles», да и вообще. Но в апреле я снова устроился на теннисный корт. Валера Сорокин тоже метнулся в заморские странствия, и себе в компаньоны я пригласил Сережу Сараджева, с которым познакомился на этом же корте за год до этого. Мы распределили обязанности, кто что будет делать, но поскольку он тоже играет в теннис, мы с ним чаще виделись. Также туда стал приезжать Миша Мончадский, и мы фантазировали на тему клуба. Каждый день приходил Родион, который жил неподалеку и приходил просто посидеть и поговорить, он не пил даже чай, только дистиллированную воду. Я был чрезвычайно рад тому, что своих многочисленных гостей я теперь мог приглашать на Каменный остров. При этом я мог их дифференцировать на тех, кого я действительно хотел видеть и тех, кто напрашивался в гости. У меня теперь был предлог, я мог говорить, что я на работе, а если я кого и приглашал из вежливости, то знал, что они откажутся и туда не поедут. Уж больно дико казалось пойти в гости в спортивный клуб. Вообще спорт почему-то отпугивает многих людей. Когда я кому-то говорил, что работаю на теннисных кортах, они никак не могли взять в толк, что я имею в виду. Меня же это очень забавляло. Так я доработал до середины июля и укатил в Лондон. Свои функции я сложил на Мишу Мончадского, к этому времени они спелись с Серегой и отлично поладили.

Боб встречал меня в Аэропорту «Heathrow», и по дороге я узнал, что прямо в этот день на «Уэмбли» играют «Rolling Stones». Я не мог поверить в такое везение. Конечно же они часто играют в Лондоне, но не так, чтобы уж каждый месяц. У них как раз был тур «Steel Wheels». Я попросил у Боба денег на билет и помчал на «Уэмбли». По дороге меня смутило то, что я еду в метро на концерт «Rolling Stones», но в поезде никого нет. Так я в недоумении проехал через весь город. Когда же на станции «Уэмбли-парк» я вышел наверх, то наткнулся на огромное объявление о том, что концерт отменяется в связи с болезнью Кита Ричардса. Я был ужасно раздосадован. Его перенесли на конец тура, месяца через два, а я не был уверен, что останусь в Лондоне так надолго, хотя в итоге прожил почти три месяца. Мы жили на Альбион-стрит прямо напротив Гайд-парка, там, где он граничит с Кенсингтонским, куда я каждый день ходил гулять с Василисой и Марком. Я отдыхал, Боб давал мне деньги на карманные расходы и я болтался по городу. Вечерами мы брали какие-нибудь фильмы в прокате и прекрасно проводили время. Я просто жил в их семье, но при этом не было самого главного элемента – соучастия. Я был в состоянии легкого недоумения, зачем он меня пригласил? Боб предложил мне взять с собой виолончель и думал, что может быть, если у него будет настроение, то мы что-нибудь поиграем вместе, но этого настроения у него не возникло. Он сочинял песни для второго альбома, живя в Лондоне, но при этом совершенно не питаясь его музыкальной жизнью. Он был звезда, сразу воссиявшая на том небосклоне, но только там пока этого никто не заметил, и жизнь продолжалась где-то рядом. Можно было выходить в свет, общаться с Дэйвом Стюартом и его женой, но при этом совершенно не вписываться в контекст музыкальной тусовки, без чего ничего невозможно. Точнее возможно, но только в этом нет никакого смысла. Ведь и здесь, и там все происходит только на уровне тусовки, и, если ты в неё не попадаешь, то уж лучше быть здесь.

Я жил в спальном мешке на подогреваемом полу в проходной комнате. Ранним утром со второго этажа ко мне сбегали Марк и Василиса и начинали колбаситься, смотреть мультики, и мне приходилось вставать и начинать хозяйничать, от чего я через некоторое время немного устал. Дэйв Стюарт любезно предложил мне пожить на его лодке, которая стоит на Канале, и я охотно согласился. Я не знаю, как точно называется это плавучее средство, типичная лондонская посудина, похожая на длинную квартиру на воде. Весь день мы по-прежнему проводили вместе, и я ездил туда только ночевать, что оказалось не так романтично. Я приезжал туда на велосипеде, сдвигал кожух с раскаленной за день посудины и открывал все окна. Там вероятно было что-то не в порядке с двигателем, и стоял такой запах солярки, что у меня было полное ощущение, что я живу на бензоколонке или в гараже. Только под утро, когда посудина остывала я, наконец, засыпал. Очень приятно было просыпаться, тихо покачиваясь на волнах от проходящих катеров. Так я безмятежно прожил целый месяц.

Незадолго до этого я поехал на концерт Дэвида Боуи в «Milton Keyns Bowl». Это огромная чаша, тысяч на пятьдесят человек, километрах в ста от Лондона. Билет на концерт продавали прямо с билетом на автобус, и я сдуру купил на самый ранний. Приехал я часов за шесть до начала концерта и занял удачную позицию прямо посередине между пультом и сценой. Было тридцать градусов жары. Слава Богу я взял с собой что-то почитать и какое-то время просто лежал и загорал, как на пляже. Постепенно пространство начало уплотняться, и через некоторое время уже можно было только сидеть. Часа через три начали играть разогревающие группы «Jean Loves Jezabel», «The Man They Couldn't Hang» и «Four Way Street», каждая из них играла по часу. Это было любопытно, но я пришёл за другим. Все уже стояли, и мне хотелось в туалет, но я знал, что, если я выйду, то уже никогда не доберусь до такого удобного места. Пришлось терпеть. После того, как отыграла последняя группа, прошел ещё час. Это была изощренная пытка, я уже был сдавлен в толпе, причем она состояла в основном из людей моего возраста, почти не было тинэйджеров. Когда же мой герой вышел на сцену и запел «Space Oddity», все запели вместе с ним, и через некоторое время я заметил, что тоже стал подвывать. Я был так сдавлен, что не было и речи о том, чтобы извлечь фотоаппарат из рюкзака. И вдруг со второй песни толпа начала колыхаться и меня начало так мотать, что я думал том, как бы мне только удержаться на ногах. Минут двадцать я просто боролся за жизнь, это было похоже на отдельное кино с саундтреком Дэвида Боуи. Концерт был составлен по заявкам из его самых главных песен, но я вообще не мог сконцентрироваться на том, какую песню он поет. Я начал потихоньку пробираться в сторону, не было и речи о том, что можно двинуться вперед или назад. Я просочился на несколько метров, оказавшись прямо напротив левого портала, попал в зону мочилова. Мочило так, что у меня сдавило грудь и начались какие-то спазмы, хотелось поскорее куда-нибудь выбраться, и я пошел дальше, пока не понял, что просто иду в туалет. Когда стало легче, я удивился, что вокруг собственно поля, огромные толпы людей, которые пьют, едят и просто отдыхают, как на ярмарке, а Дэвид Боуи всего лишь предлог для прогулки. Я подумал, что я их очень хорошо понимаю. Я ещё раз пошел на поле. Сзади можно было перемещаться как угодно. С обоих краев от сцены, как обычно, висели гигантские экраны, на которые проецировалось изображение какого-то загадочного танца, который, казалось, не имеет никакого отношения к происходящему на сцене. Весь тур так и назывался «Sound and Vision», то есть звук и изображение отдельно. С Дэвидом Боуи на гитаре играл Адриан Бэлью, но я никак не мог сконцентрироваться на его игре. Я поболтался ещё полчаса и понял, что смотреть видео я не хочу, и мне стало невообразимо скучно. Становилось свежо, я пошел, что-то съел, купил для отчетности гигантский буклет с программой и пошел искать свой автобус. Я в него сел и просто заснул и так и проспал почти до самого Лондона. Я зарекся, что никогда не пойду на такой масштабный концерт один. Да собственно дело и не в масштабе. Я просто никуда не пойду один. Когда мы встретились с Дэйвом Стюартом, он сказал мне, что же я не сказал ему, что еду на этот концерт? Они ездили на машине веселой компанией и охотно взяли бы меня с собой, причем я подозреваю, что они смотрели концерт с другой стороны, то есть, находясь в буфете за кулисами. Ну да ладно.

Приехал Сашка Липницкий с Инной. Я был ужасно рад, они сразу потащили меня по музеям, до которых один я может быть и не добрался бы. А в завершение их пребывания, нам таки удалось пойти на концерт «Rolling Stones» на «Уэмбли». Боб достал на CBS бесплатные проходки, но сам не пошел, поскольку уже ходил ещё до моего приезда. Билеты оказались в привилегированную зону достаточно близко к сцене, и к ним прилагалась нашлепка с надписью «Rolling Stones», которую надо было наклеить на футболку. Когда мы с такими нашлепками пробирались к своей трибуне, люди на нас озирались. Что такое «Rolling Stones» рассказывать бессмысленно, кроме того, что это было очень-очень важно. Это не было потрясением, я не получил эстетического удовольствия, но это было одним из самых важных событий в моей жизни, это было очень персонально. Я пытался фотографировать, чтобы зафиксировать этот факт. А вдруг мне никто не поверит. У Сашки такое доказательство было, поскольку через пару дней ему удалось взять интервью у Билла Уаймана. Пока же Сашка был в Лондоне опять же через CBS нам удалось пойти на «Dread Zeppelin» в «Marquee», в котором лет за двадцать до этого играли их прототипы. Они были самым модным актом этого сезона, и был аншлаг. Утром этого же дня нам удалось сходить на их презентацию в «Ronny Scott». Вокалист был одет как Элвис Пресли, и похожим голосом пел песни «Led Zeppelin» в стиле рэггей, а гитаристы с глумливыми улыбками легко выигрывали гениальные соло Джимми Пэйджа. При этом они играли через двадцативаттные комбики, басист в одних плавках и с хайром по пояс стоял на таком же маленьком комбике, а барабанщик играл на мини ударной установке. Это выглядело, как карикатура на рок-группу. И я думал, что это они специально выпендрились, чтобы поместиться на маленькой сцене джазового кафе. Публика была какая-то специальная, в основном пресса, и это как-то не очень прокатило. Однако вечером на огромной сцене в «Marquee» они выглядели точно так же, только концерт был веселый и смешно было до коликов. Первый раз оказавшись в таком клубе, который, как говорят, за двадцать пять лет совсем не изменился, я пытался представить себе, как это было во времена «Rolling Stones» и иже с ними. Я настальгировал по временам, которые не застал, и черной завистью завидовал музыкантам, которые ещё в юности имели возможность играть в таких местах и тем самым установить эти традиции. Меня интересовало абсолютно все, вплоть до того, какой там персонал, сколько человек работает и, наконец, какой там туалет? Мы стояли на балконе и наблюдали, как публика циркулирует туда-сюда. Первый раз я видел stage diving и наблюдал, как какой-то психопат все время выпрыгивал очень высоко и норовил вырвать шнур у гитариста. Я ничего не понимал, но меня это забавляло, казалось, что музыкантам это нисколько не мешает. Незадолго до этого Бобу с Титовичем удалось выступать здесь во время их тура, но я не стал его спрашивать о том, как это было. Кстати, сейчас я не понимаю, почему они уже тогда не назвали свою группу «Аквариумом». Ведь мы уже были списаны на берег. А чуть позже, когда они с Титовичем снова стали играть вместе, то это послужило основанием для того, чтобы переименовать «БГ Бэнд» в «Аквариум».

Тогда же с Сашкой Липницким и его знакомой, по имени Соколов Ратиу (её дед был русский, а отец, который уже родился в Англии и русский язык знал не очень хорошо, назвал её этим красивым русским именем), мы сходили на концерт «Los Lobos» в «Town & Country Club». Меня поразило, что клубом оказался большой Дом культуры, в котором просто убран партер и можно танцевать, а на балконе кафе со столиками и официантами. Но в таком кафе люди не могли разговаривать, поскольку «Los Lobos» так мочили свой тэк-мэкс, что у меня ещё три дня после этого звенело в ушах.

А через пару дней Соколов организовала нам поездку в город Бат к Питеру Габриэлю. Сашка познакомился с ним ещё тогда, когда тот приезжал в Россию с гринписовской акцией, и они ездили к нему на дачу. У Питера оказалось мало времени, поскольку он работал над альбомом, (судя по вему саундтреком к фильму «The Last Temptation»), и он наказал, чтобы мы приехали точно к ланчу. За большим столом в столовой сидели Тони Левин и Даниэль Лануа. Те из вежливости поинтересовались, как там в России, мы сказали что ничего, только давно не были, они сказали: «А-а-а…» Мы походили по студии, Питер Габриэль показал нам все помещения, вероятно они просто сочиняли и репетировали, поскольку пульт, аппарат и барабаны стояли в одной большой комнате. Хотя кто их знает, они могли и записываться так же. Его дом находится прямо возле скоростной железной дороги, по которой с диким грохотом проносятся поезда, но у него сделана такая звукоизоляция, что это не мешает записи. Он хотел нам это продемонстрировать, но нам не повезло, ближайший поезд должен был быть только через час. Мы сфотографировались на память, и ещё просто походили по его усадьбе и повалялись на газоне. Левин и Лануа играли в какую-то игру типа гольфа, только в место мяча было небольшое ядро, которое надо кидать руками и закатывать в лунки. Где-то по соседству должен был жить Питер Хэммилл.

На обратном пути мы заехали в таинственное местечко Айвсбери, где концентрическими кругами расположено несколько сот гигантских камней непонятного происхождения. По преданию это место построено друидами и по величине превосходит Стоун Хендж. Такие места завлекают и хотелось побыть подольше, но уже смеркалось, а нам ещё предстоял долгий путь. На обратном пути все молчали. Когда мы вернулись, нас сразило известие о гибели Цоя. Мы пытались звонить Марьяне, но не дозвонились. Хотелось сорваться и поехать в Ленинград, но, к сожалению, это было физически невозможно. Сева Новгородцев пригласил нас с Бобом и Сашкой в студию, после чего не хотелось разъезжаться, и все поехали к Севе домой. Мы часто виделись с Севой и его женой Карин. Как-то случайно разговор зашел о русском проповеднике Сергее Гаккеле, который на BBC ведет религиозную программу. Моя матушка часто его слушала. Будучи почти слепой, она много времени проводила у радиоприемника, который на долгие годы служил для неё почти единственной связью с внешним миром. Мне интересно было с ним повстречаться, но мы выяснили, что корни у нас разные, хотя его предки выходцы из России.

Сашка уехал, а через несколько дней, по дороге в Америку, к нам заглянул наш старый дружок Пол Ашин. Он стал большим ученым и состоял на государственной службе. Он приехал на какой-то симпозиум в Кембридж или Оксфорд. Находясь там, бедняга поехал кататься на велосипеде, запутался в левостороннем движении и был сбит машиной. Он сломал ногу и просил меня встретить его на вокзале и препроводить в аэропорт. По счастью перелом был не сложный, и он быстро поправился.

Также мы часто виделись с Ольгой Перри. После отъезда из России она не рассчитывала сделать карьеру певицы. Но через несколько лет у неё открылось второе дыхание, она купила гитару и микрофон и снова стала писать песни. Естественно, живя в Англии она стала петь по-английски. У неё природный красивый голос и это были красивые лирические чисто женские песни. Как само собою разумеющееся, мы попробовали поиграть вместе. Получилось славно, но я не предполагал вовлекаться ни в какой постоянный проект, поэтому после моего отъезда наше сотрудничество прекратилось. Мне хотелось повидать Юрку Степанова, но Ольга потеряла его след уже несколько лет назад. Где-то в Лондоне бродил Ливерпулец, которого мне очень хотелось видеть. Он уже давно скитался по Европе, и я тщетно разговаривал с автоответчиком его хозяина. Когда же он всё-таки проявился, то Боб почему-то не захотел приглашать его домой. И хотя этот дом в это время был и моим домом, я встретился с Ливерпульцем в каком-то кафе, а потом мы пошли в Гайд-парк и весь день провели вместе. Ливерпулец принял решение не возвращаться на Родину и решил двинуть в Америку. Это было не такое простое решение, поскольку его семья оставалась в России, и он не был уверен, что когда-нибудь увидит её. Мы встретились снова только перед его отъездом, и я уговорил Боба пойти со мной. Я был рад тому, что мне удалось таки их помирить, хотя помирить это не то слово – они не ссорились, просто Боб вырос из своих старых друзей. Он вырос и из группы, но была иллюзия того, что мы навеки сможем остаться друзьями. Но наверное уже тогда можно было увидеть, что он вырастет из всех нас и из меня в том числе.

Он продолжал работу над демо-материалом для второго альбома. Время от времени ему звонили из местного отделения CBS и, судя по интонации его голоса, подгоняли. Также на эту же тему звонили Маринка и Кенни из Америки. Почти каждый день он уезжал в студию к Чучо, басисту из «Eurythmics». Я думал, что он хотя бы раз возьмет меня с собой, мне было бы любопытно понаблюдать за их работой, но этого не случилось. Он приезжал усталый, и мы слушали то, что они там поназаписали. Иногда, когда Василиса спала, мы выходили в сад нашего дома с гитарами просто поиграть разные комбинации аккордов и поискать созвучия. Я не так хорошо играю на гитаре и тем более не могу это делать прилюдно, и вообще подобными экспериментами предпочел бы заниматься дома и на виолончели, но Боб слушал только себя, и надо было подождать, когда этот порыв у него пройдет. В любом случае из этого ничего не получилось. Мы знали друг друга много лет, и я очень хорошо знаю, как у него пишутся песни, многие были написаны у меня на глазах, но как правило они просто выпрыгивали, и когда это было так, я не был наблюдателем. Тут же они вымучивались, поскольку этого требовал контракт. Так я впервые соприкоснулся с дыханием капитализма, когда кончается лучезарная сказка, и он начинает показывать свое истинное лицо. Уж больно идиллической была картинка, которую ему нарисовали. Всего восемь альбомов за двенадцать лет в обмен на реальные деньги.

Часть одиннадцатая

Когда я вернулся, меня ждал удар. Почему-то, звоня домой матери, я ни разу не догадался позвонить Андрею. Когда же на следующий после возвращения день я приехал к нему домой, то я его не узнал. Он очень плохо выглядел и страшно похудел. Я отругал его и Татьяну за то, что меня держали в неведении. Я очень разволновался и, переполошив всех своих знакомых, уговорил его лечь в больницу на обследование. Но оно только подтвердило самые страшные предчувствия. К сожалению, было слишком поздно что-либо предпринимать, и его просто выписали домой. Я не хотел посвящать в это мать и старшего брата Алексея. Я вспомнил о том, что, уезжая, сестра Нонна показала мне наш семейный склеп на Волковском Лютеранском кладбище, и поехал туда. Мне надо было успеть решить все легальные дела и получить разрешение на похороны моего любимого брата, который ещё был жив. Он таял на глазах, и даже его малые дети чувствовали, что приближается конец. Он умер в середине ноября. Прошло девять лет и мне даже не верится, что сейчас я могу об этом писать. Это был самый тяжёлый период в моей жизни.

Всё, что я после этого хотел делать, это по возможности помочь Татьяне и её детям. Мне хотелось быть с ними. Меня все время тянуло туда и, когда я там оказывался, это как-то выравнивало моё состояние. Я завел правило ездить к ним каждую неделю, а когда удавалось, то и чаще. Наверное в этом был какой-то перебор, и Татьяне было очень тяжело, но я ничего не мог поделать. Я прекрасно понимал, что я никогда не смогу заменить детям отца, и в самом лучшем случае смогу стать их другом. Ко всему прочему они были моими крестниками, и, таким образом, я должен был расплачиваться за то, что соглашался быть крестным отцом детей со всей округи.

Наступила зима. У меня не было работы, и я подумывал о том, чем мне теперь заниматься. Надо было что-то изобретать. Мы встречались с Мишей Мончадским и его подругой Леной и болтали по поводу клуба. Лена работала в какой-то проектной конторе и время от времени узнавала адреса помещений, которые можно было бы использовать для осуществления этой идеи. Но Мишка намыливался в Америку, и эти разговоры откладывались до его возвращения. Он поехал вместе с Майклом Кордюковым, и я дал им телефон Мэри Рёдер, с которой я по-прежнему переписывался. По доброте душевной она приютила их у себя в загородном доме.

Наверное в это же время пришло известие о том, что CBS расторгло контракт с Бобом. И вскоре он снова собрал «Аквариум», который, судя по всему, состоял из Дюши, Михаила, Пети, Рюши и Сережи Березового. Они стали активно концертировать, и до меня доносились только слухи.

Мне неожиданно позвонил Саша Ляпин и пригласил принять участие в его сольном проекте. Он предполагал играть инструментальную музыку с барабанщиком Сашей Емельяновым, и они уже какое-то время репетировали на точке «Аквариума» в ДК Связи. Я ни с кем и ни во что не хотел играть, но они вдвоём так зацепились за эту идею, что в один прекрасный день я согласился попробовать. Как в то время было принято, сразу строились грандиозные планы на поездку в Америку, откуда Ляпин только что вернулся. Там он встретил каких-то людей, которые внушили ему эту идею. В качестве директора они пригласили Ваню Бахурина, и он стал искать способ сделать приглашение и получить американские визы. Мы стали репетировать втроем. Как ни странно, это всем показалось интересным. Мы играли без баса и басовые функции ложились на виолончель. Получилось, что я впервые играл в группе с музыкантами, которые слушают друг друга, и сам начал учиться тому, что такое есть игра с барабанами. Ляпин сам выстраивал звук гитары и виолончели так, что мы с ним играли на одной громкости и при этом членораздельно звучали. Я впервые почувствовал, что значит культура звука виолончели в контексте электрической группы. Там была кое-какая обработка, и на SPX-90 мы обнаружили эффект, который оптимальным образом окрашивал звук моего инструмента. Что-то начинало получаться, но неожиданным препятствием оказалось то, что Ляпин с Емельяновым категорически не понимали друг друга, и через какое-то время репетиции стали превращаться в перманентную разборку. Причем мне выпала роль связующего звена. Плохо зная психологию человека, мне было непонятно, как такие люди находят друг друга, но, оказалось, что это очень распространенный синдром, который встречается достаточно часто, и мне по жизни не раз придется с этим соприкоснуться, но об этом позже. Я много времени проводил с ними обоими, пытаясь для себя выяснить, как мне нужно себя вести, но мои попытки примирения были тщетными. Потом совершенно неожиданно возникло ещё одно препятствие – Саша Ляпин решил петь. Его друг американец сказал ему, что он классно поет, и он совершенно искренне в это поверил. Он действительно мог мастерски исполнить пару рок-н-ролльных стандартов, но петь свои песни и петь на русском языке это совсем другое дело. Мы оба прошли школу «Аквариума», и, по крайней мере, я приобрел понимание того, какой может быть песня, и как её может петь человек, который её сочинил.

Тут наверное придется заглянуть в прошлое и попытаться понять, чем же для меня были песни Боба и его голос. Дело в том, что всю жизнь, слушая западную музыку, я почему-то реагировал только на самобытные голоса. Каждый голос – это характер. И если человек имеет характерный голос, и при этом ещё и сочиняет талантливые песни это пятьдесят процентов успеха. Затем следует то, что обладая всем этим, человек ещё может этим пользоваться и правильно петь свою песню. Это ещё двадцать процентов. Если к этому приложить ещё и владение инструментом, то это все сто. В лице Боба я встретил как раз такого человека, который, за исключением игры на гитаре, имел девяносто процентов, и на которого я мгновенно среагировал. Его голос абсолютно сочетался с тем, что он поет, и долгое время он меня совершенно завораживал. И он мог так пользоваться своим голосом, что приобретали значение, как казалось, самые незначащие слова. Если прочесть отдельно практически любой текст его песни, он может ничего не значить, и это значение он приобретает только в сочетании с его голосом. Вот почему бывает, что так называемые кавер-версии песен не звучат, в том случае, когда человек просто копирует песню, но при этом не владеет искусством правильной интонации. К тому же Боб был цельной натурой. Но сейчас не об этом.

Обратный эффект я наблюдал у Дюши. У него очень сильный и красивый по тембру голос. Но мы с ним много спорили и иногда даже ссорились, когда в какой-то момент он переставал контролировать динамику своего голоса. И на концертах так заходился, что не просто подпевал Бобу, оттеняя его голос, а просто его перекрывал. Я никак не мог этого понять. Мы все вместе воспитывались на одной музыке. Мы вместе слушали «Beatles», «Hollies» и «Byrds». А в Монреале сбылся сон, и мы услышали, как звучали три голоса Кросби, Стиллза и Нэша. Три, абсолютно разных по фактуре, голоса сливались воедино и давали неповторимую краску. Когда же мы пытались петь на три голоса и делали это дома, как мне казалось, мы стремились достичь именно этого эффекта. Но на концерте Дюша срывался с петель и начинал солировать.

Саша Ляпин, при всей моей любви к нему как к гитаристу, таким характерным голосом не обладает, и когда он поет песню, то неправильно интонирует не в смысле того, что не стройно поет, а его эмоциональный голос звучит не адекватно тексту. А если учесть, что и тексты песен немного хромали, то получалась грустная картинка. Но он, к сожалению, этого не замечал. Мне же сразу стало понятно, что с такой концепцией группа состояться не может. А если они всё-таки решат идти дальше, то я в такой группе играть не смогу. В лучшем случае это может быть разовое выступление. С Емельяновым они всё-таки разлетелись, и Сашка пригласил Юру Николаева, а заодно и Сашу Титова. Сразу все зазвучало прочно, хорошо и стандартно. И я утратил всякий интерес.

Весной девяносто первого года объявили фестиваль по случаю десятилетия «Рок-клуба», который должен был проходить в «Юбилейном» и в «Рок-клубе». Нужно было дать какое-то название группе, и я придумал «Турецкий чай». Нам выпало играть на площадке «Рок-клуба», и мы продолжали репетировать на точке «Аквариума». И иногда мы с ними пересекались. Если Боб приходил раньше, то ждал в коридоре. Это была какая-то глупость. У нас не было ссоры, мы просто не играли вместе. Но он вел себя, как будто мы были чужие люди. И вот в один момент нас расклинило, и он предложил по случаю юбилея выступить вместе на этом фестивале. Понятно, что это была разовая акция, и на репетиции всех тащило. Сережа Березовой, который в это время играл на басу, чувствовал себя не очень уверенно. Над ним нависла угроза в лице Титовича. Выступление «Турецкого чая» в «Рок-клубе» осталось никем не замеченным, «Аквариуму» же выпало выступать в «Юбилейном» и закрывать фестиваль. Звук был чудовищный и оно совершенно не прокатило. Единственным радостным моментом было появление Майка, который вместе с Бобом, и в нашем сопровождении, спел «Пригородный блюз». В конце Боб хотел спеть «Wild Thing», что иногда бывало очень эффектно, и хотел разбить специально подготовленный для этого напольный том. Но выступление было помпезное и хилое, и этот элемент шоу совершенно не сработал, было похоже на бессмысленный акт вандализма. Звукорежиссером группы в это время был Олег Гончаров, переманенный Бобом у Дюши из его группы «Трилистник». Тропилло записывал весь фестиваль, после чего он гигантским тиражом выпустил пятерной альбом. Я правда слушал его всего один раз, но помню, что «Аквариум» звучит безобразнее всех. Ни виолончели, ни скрипки не слышно. Хотя на этом же альбоме есть запись выступления «Турецкого чая», где она прекрасно прослушивается. Я сейчас говорю не о художественной стороне этих записей. И вообще, я стараюсь не говорить о музыке, поскольку не очень хорошо в ней разбираюсь и, тем более, не возьму на себя смелость её описывать.

К этому фестивалю готовилась огромная фотовыставка в Гавани. У каждой группы был свой стенд. За долгие годы у меня скопился небольшой архив, масса фотографий, тексты песен, написанные Бобом у меня дома и разные смешные артефакты. Перед фестивалем ко мне зашла Юля Глухова из «Рок-клуба», которая взяла у меня сотни фотографий и других материалов для выставки. Взамен она мне оставила опись и бумагу с печатью и подписью, обязуясь вернуть все в целости и сохранности. Когда я с племянниками пришёл на выставку, то на стенде «Аквариума» не обнаружил ничего из того, что я давал. И стенд был самым блеклым, то есть просто никаким. Когда выставку разобрали, я долгое время пытался добиться того, чтобы мне все вернули. Володя Терещенко, который заведовал этим, сказал, что под сценой Большого зала Театра Народного Творчества свалена куча коробок, привезенных с выставки, и, если мне больше всех надо, то я могу придти и сам там копаться. Мне было противно, но в принципе я был готов все перерыть – некоторые вещи мне были просто дороги. И я несколько раз звонил, чтобы договориться как это можно сделать, но у него находились другие дела и это так и не получилось, я все утратил.

В «Турецком чае» я больше не играл и не знаю, продолжил ли Саша эту группу, судя по всему нет, но я в этом не уверен. Время от времени я пересекался с Димкой Гусевым, который был обуреваем блюзовой идеей и подбирал подходящий состав. Мне очень нравится блюз, но играть его я совсем не умею. Но Димка меня все время вовлекал в свои выступления. Его группа называлась «Кингстон Черная Мама Дхарма Бэнд». «Черной мамой» была его жена Гуля, которая к этому времени уже родила двоих детей, и выглядела очень импозантно. Она очень эффектно играла на трубе, при этом в «кенгуренке» за спиной у неё сидело малое дитё. Я не знаю, насколько это можно было назвать блюзом, хотя там и играл Володя, прекрасный блюзовый гитарист из Москвы, в целом это было просто шаманство. Как правило все игралось на одной функции и очень раскачивалось по динамике. Такую музыку очень интересно играть, но иногда бывает невозможно слушать. Так вот, Димка все время меня увлекал за собой и строил самые фантастические проекты поездки в Америку на парусном судне. Потом парусное судно оказалось сухогрузом, а в итоге Гуля улетела в Америку на самолете с двумя детьми и третьим ребёнком, который готов был появиться на свет уже в Новом свете. По неосторожности я дал ей телефон своих друзей Гали и Коли Решетняк. Попросившись к ним переночевать, она с детьми въехала к ним на несколько месяцев и превратила их жизнь в сущий кошмар. Судя по всему, примерно также поступили мои дружки Михаил и Майкл, которые к этому времени уже несколько месяцев жили у моей знакомой Мэри Рёдер. Когда они всё-таки от неё съехали, я больше никогда ничего от неё не слышал. Чуть позже они все встретились с Гулей, и все вместе поселились в каком-то сквоте на Lower East Side. В Доме Кино состоялась премьера фильма Веры Глаголевой при моем участии, о чём по счастью никто, кроме Курёхина и Димки не знал. Тот эпизод, который отсняли вместе с «Черной мамой», оказался вполне уместным.

Как-то на улице я случайно столкнулся с Леной Гудковой, с которой не виделся со времени отъезда Михаила. Она оказывается тоже путешествовала и только что вернулась с острова Мартиники. Я был ужасно рад её видеть, и мы сговорились как-нибудь повидаться. В это же время мне позвонил Саша Емельянов, который сказал, что он присмотрел старую ударную установку, на которой играли ещё «Поющие гитары» и что он договорился с Захаром Коловским, что «Общество А–Я» купит барабанную установку для предполагаемого клуба «TaMtAm». Я естественно ничего не имел против.

Я по-прежнему, по возможности, пытался проводить время с семьей брата и иногда таскал своих племянников на концерты. Ольге было четырнадцать лет, и она уже немного врубалась, Васе же было всего девять лет, и он ещё был совсем маленьким. Татьяна иногда протестовала против того, что я сбиваю детей с пути истинного. Как-то в город приехал французский театр «Radix», который в течение месяца давал представление в «Юбилейном». Грех было не пойти, и я решил сходить с племянниками. Я плохо разбираюсь в театре и боюсь дать какое-то неправильное определение стиля. Это был фантастический минималистский спектакль с прекрасной музыкой и танцем. Я не знаю, на какие деньги они это осуществили, и на какую аудиторию они рассчитывали, но народу не было вообще никого. То есть на весь Дворец спорта человек пятьдесят. Мы стояли, облокотившись прямо на сцену. Дети немного устали, но были в восторге от человека, который в течение двух часов бежал по механической беговой дорожке. Я же был в полном восторге от всего. Андрею Отряскину удалось познакомиться с музыкантами, среди которых было несколько африканцев, и он пригласил их в Молодежный центр на джем. Паша Литвинов мне уже давно говорил, что на Васильевском острове есть любопытное место, где он иногда играет, и я решил туда сходить. Мне не очень понравился сам джем, но я был совершенно потрясен этим местом. Всё происходило в маленьком зале на втором этаже, который имел параметры «Knitting Factory», при этом там было большое фойе, а на первом этаже было маленькое кафе. Я не мог поверить своим глазам, оказывается в городе уже есть такое место, но об этом мало кто знает. Я поинтересовался, как часто там проходят концерты. Выяснилось, что они вообще не проходят, а так, время от времени, если кто-нибудь что-нибудь придумает. Вот на день рождения Боба Марли была reggae party. Я вышел в состоянии полной прострации и очутился прямо возле Дюшиного дома. Я зашел к нему, но попал явно не вовремя, и поспешил уйти.

Вообще из своих старых дружков я виделся только с Курёхиным и Титовичем. Они стали играть вместе, и постепенно Курёхин остановился на минимальном мобильном составе «Поп-механики», который включал Титовича, Ляпина и Мишу Костюшкина. С большим составом у них всегда была масса приключений, от чего он устал. Это оказалось более практично, путешествуя в разные страны, всех необходимых музыкантов они набирали на месте из местных топовых групп. Из очередного турне Титович приехал на новом автомобиле. Но во время поездки в свою деревню в Псковскую область он попал в ужасную аварию, в результате которой погибла его мать, а Марк чудом уцелел. Титович очень сильно переживал, и интенсивные гастроли были для него спасеньем. Его подруга Настя Бродская, была родом из Москвы и для того, чтобы перевестись учиться в Ленинград, ей нужна была какая-то зацепка. Жениться на ней сам Титович не мог, поскольку ещё не был разведен и он попросил о любезности своего старого друга. Жениться на девушке своего друга было в лучших традициях «Аквариума», и я не мог ему в этом отказать. И так в июне мы сыграли свадьбу. Нам дали талоны на еду, и мы решили устроить пышную вечеринку. Мы накупили всякой дефицитной еды, из которой я мало чего мог есть, но, как виновник торжества, радовался за друзей. Как всегда, когда все напились я собирался уйти, но неожиданно пришёл Юра Ильченко с Женькой Губерманом, который только что приехал из Голландии. Я немного задержался, и мне в голову пришла бредовая идея – почему бы не устроить джем-сейшн, коих не было в этом городе уже сто лет? Я сказал, что знаю местечко и попробую что-нибудь узнать. Я позвонил Лене, изложил ей эту идею, мы встретились с Пашей Литвиновым и пошли в Молодежный центр.

Часть двенадцатая

Председатель Молодежного центра Саша Кострикин оказался милым интеллигентным человеком. Я предполагал, что надо будет платить за аренду зала. Но он очень быстро согласился на наше предложение, не поставив никаких условий. Это было удивительно и приятно. Мы договорились, что устроим все в первую же субботу. Я сговорился с Володей Атаманенко, что он привезет минимальный аппарат и сговорился с Емельяновым, что он привезет барабаны. И мы стали обзванивать старых дружков музыкантов. Я пригласил «Красный хлеб» и Димку Гусева со товарищи, и, естественно, пришли Ляпин, Ильченко, Никита Зайцев, Женька и Титович. В означенный день начал подтягиваться народ. Естественно все было бесплатно и пришло человек пятьдесят-шестьдесят. В основном это были ближайшие дружки и родственники музыкантов. Пока народ подтягивался, мы стали играть с «Черной мамой». На сцене было несколько комбиков, и по мере появления музыканты по очереди забирались на сцену. Постепенно собрался оркестр человек восемь, и все само собой покатило. Не надо было ничего придумывать – музыканты играли для себя. Все находились в прекрасном расположении духа, и не надо было никого уговаривать. Получилось все само собой и так продолжалось часа три. Внизу работало кафе, и я сговорился с Сашей, что пиво и прохладительные напитки можно заказать наверх. Все напились и остались довольны, а музыкантов пришлось просто уговаривать остановиться. Я предложил собраться ещё раз перед Женькиным отъездом, и все были в восторге от этой идеи. Мы поговорили с Сашей Кострикиным, он ничего не имел против. Я ещё раз был приятно удивлен. Володя Атаманенко сказал, что он уезжает и аппарат выкатить не сможет. Надо было что-то изобретать.

Димка стал суетиться и, используя ситуацию, что Женька в городе, предложил сыграть блюзовый джем на Дворцовой площади. Сначала я категорически отказался, но Димке очень трудно отказывать. Он свистнул своего друга Женю Поротова с телевидения, и он каким-то образом прикатил автобус с телевизионной аппаратурой, который они поставили прямо у Эрмитажа, там где обычно стоят трибуны. Привезли барабаны и небольшой аппарат с микрофонами. Все включились, и мы с Ляпиным пытались вспомнить несколько тем, что мы играли в период «Турецкого чая». Собралась небольшая толпа, откуда-то подошел черный американец и запел блюз. Когда все стало крутиться вокруг блюза и рок-н-ролльных стандартов, я зачехлил инструмент и ретировался. Я не чувствовал себя настолько раскованно, чтобы пару часов играть блюз. Как я уже говорил, я не настолько мобильный музыкант. Когда все закончилось, я поговорил с аппаратчиками, нельзя ли у них арендовать такой же комплект аппаратуры, и мы быстро сговорились. Аппаратчика звали Паша Марюхта, и в означенный день он без предварительного прозвона привез аппаратуру. Получилось примерно тоже самое, что и в первый раз, только народу пришло человек сто. И мне взбрела в голову шальная идея, а не устраивать ли подобные концерты каждую субботу. Саша сказал, что пока лето, ещё не съехались все театральные коллективы Молодежного центра, и зал пока пустует, это вполне возможно. Единственное условие, которое он поставил, чтобы концерты заканчивались не позднее одиннадцати часов, после чего мы должны убирать все помещения. Так совершенно случайно образовался клуб.

Надо было подумать о том, кого пригласить в следующий раз. Как-то незадолго до этого я встретил Женю Пусснера из «Клуба кавалера Глюка», и он пригласил меня в «Бродячую собаку» на Площади Искусств, где играли его дружки Рашид Фанин и Игорь Каим. Мы пошли на концерт с Ольгой Кеттунен. Это был крохотный уголок, маленькая комната, но было прекрасное настроение и нас совершено восхитили эти музыканты – это был запредельный уровень мастерства, которого я в этой стране не видывал. После концерта я подошел к ним поблагодарить, выяснилось, что они меня хорошо знают и рады знакомству. И конечно же, когда у меня созрела ситуация, я решил их пригласить выступить в нашем клубе. И сказал им, чтобы они свистнули всех своих знакомых. Я написал фломастером объявление, что такого-то числа в клубе «TaMtAm» состоится концерт Рашида Фанина и Игоря Каима и повесил его на дверь «Сайгона», который к этому времени уже давно был закрыт. При этом я не указывал адрес. Я рассчитывал на то, что пытливые и любознательные сами найдут туда дорогу. «Сайгон» был местом, куда меня никто не звал, и я сам ходил туда десять лет. В нём не было ни удобств, ни интерьера, и нигде не было написано, что это «Сайгон». И я решил следовать этим традициям и использовать этот принцип. Надо было просто подождать, когда люди сами станут ходить в то место, которое по каким-то параметрам станет им родным.

На означенный концерт пришло человек тридцать, причем одним из гостей был Джо Бойд – продюсер «Increrdible String Band» и «Fairport Convention», которого я накануне встретил у Боба. Но пока это место не производило впечатление клуба, а было больше похоже на разовый концерт. Мне очень понравилось выступление этого дуэта, но Джо Бойд вежливо поблагодарил и откланялся, ничего не сказав. На концерт пришла также Маша Стеблин-Каменская, которая спросила не могла бы она чем-нибудь помочь, и осталась помогать нам с Леной убирать. Само помещение Молодежного центра было захламлено – половина фойе была завалена сломанной мебелью, а на сцене валялся театральный реквизит, среди которого были корзины с листьями и гроб. В Центре репетировали три театральных коллектива и один из них был Театр абсурда. Это было символично, поскольку во многом предопределило и стиль клуба и многие события, в нём происшедшие.

На следующей неделе, когда я зашел в Центр и думал кого бы пригласить, появился молодой человек, который представился Витей Ивановым и спросил, могут ли они выступить двумя группами «Solus Rex» и «Нож Для Фрау Мюллер». Я не имел ни малейшего представления о том, что это такое и согласился. Я снова сговорился с Пашей Марюхтой по поводу аппарата, и он любезно согласился за чисто символические деньги. Я предложил Саше договориться с кафе, чтобы во время концерта продавать пиво на втором этаже в фойе зала. Но выяснилось. что кафе не имеет лицензии на продажу алкоголя. Саша сказал, что позже он что-нибудь придумает, а пока мы сами можем купить пиво в магазине и продавать его с небольшой наценкой. Так стала вырисовываться какая-то схема.

Днем я по-прежнему работал на корте, а вечером на каждый из концертов приходил кто-нибудь из ребят, с которыми я познакомился. Как-то пришёл Сережа Сараджев и стал помогать нам с подготовкой концерта. Мы стали приходить пораньше и думать, что можно сделать. Мы пытались рассредоточить барахло, так как выкидывать его не имели права. В зале оставалось много театральных сидений, обитых красной тканью, и пока не приходила публика, это было похоже на зал в каком-нибудь лектории. Но ничего поделать было невозможно, мы должны были исходить из того, что есть. Поскольку сцена была очень низкая, первые несколько рядов мы выкладывали прямо на пол из сидений от раздолбанных кресел. Потом ставили несколько рядов кресел, а если приходило больше народу, то люди стояли сзади и таким образом у нас получалось три уровня, прямо как в театре.

Я не знал сколько народу может придти, и к следующему концерту мы с Леной купили три ящика пива… Пришло человек около ста странных молодых людей. Группа «Solus Rex» оказалась очень изящной группой, играющей нечто по стилю напоминавшее «Cocteau Twins», но с более приджазованным вокалом. Их солистка Аня Добровлянская пела на английском языке, что меня страшно порадовало. Все музыканты играли прямым звуком, даже барабаны не были подзвучены, и в этом была определенная прелесть. Хотя, пожалуй, такая музыка требовала другого звука, которого мы пока добиться не могли. Но то, что ждало впереди, меня совершенно сразило наповал. «Нож Для Фрау Мюллер» абсолютно не укладывались в мою классификацию. Ничего подобного я раньше не слышал. Это была мощнейшая и настолько причудливая по форме музыка, что я просто остолбенел. Интересно было абсолютно все, как музыканты играли, как они держались на сцене, и как сдержанно их принимала публика. Их вокалист, который включил микрофон через примочку, которая висела у него на поясе, манипулировал своим голосом, сидя на корточках спиной к залу и, совершенно не обращая внимания на публику. Было такое ощущение, что эти люди играют для себя. Не имело никакого значения, слушают ли их и реагируют ли вообще. Надо сказать, что у них была совершенно адекватная, пришедшая с ними публика, которая вела себя абсолютно таким же образом. Создавалось впечатления, что они обладают определенного рода кодом, который мне недоступен. Меня это заинтриговало и восхитило. Они были абсолютно некоммуникабельны и не обращали на меня никакого внимания. После концерта с моей стороны требовалось как-то выразить свое ощущение и завязать знакомство, чтобы договориться о последующих концертах, но я не нашёл подходящих слов. Мы договорились, что они снова смогут сыграть через месяц. После концерта мы остались убирать зал. И в зале остался барабанщик «Ножей» Лёша Микшер, который неожиданно оказался очень открытым человеком, что совершенно не вязалось с тем образом, который сложился у меня, когда я видел его на сцене. Мы быстро все убрали и, включив музыку, расположились прямо в зале попить чаю. Лёша остался с нами, и мы долго говорили за жизнь. Это был первый контакт с людьми, с которыми, как выяснилось, я связал себя на долгие годы.

На следующей неделе мы сговорились с «Восточным Синдромом», который уже давно пустил корни в этом городе. Кстати незадолго до этого я познакомился с музыкантом из этой группы Андреем Неустроевым. Он приехал из Магадана и, как многие люди приезжающие в этот город, забрел ко мне на чашечку чая. Он только что расстался с этой группой и был в состоянии смятения духа. К сожалению я ничем не мог ему помочь, а лишь только выказал свою симпатию и расположение. Он ещё долго писал мне, а иногда вдруг звонил ночью, вероятно забывая о том, что мы живем в другом времени. Но, к сожалению, год от года в его письмах становилось трудно усмотреть связь и наше знакомство постепенно оборвалось.

У меня в паспорте оставалась американская виза, которую я получил ещё во время фантазий «Турецкого чая», и Ваня Бахурин предложил мне использовать её для поездки на три дня в Будапешт. Он попросил меня выполнить его поручение, при этом оплачивал все дорожные расходы и давал деньги на карманные расходы. Грех было отказываться. Мы уже сговорились, что в первую неделю после моего возвращения будут играть «Пупсы» и немецкая группа «Hordy-Tordy». Я уехал, оставив дела на попечение Лены и Сережи Сараджева с полным ощущением того, что клуб уже начинает приобретать конкретные очертания. Будапешт поразил меня своей красотой, резко контрастирующей с цветом Дуная, который оказался вовсе не голубым, а мутным, как «титанический» кофе. У меня там совсем нет знакомых и, к сожалению, я там не смог найти велосипед и не получил никакого представления о тамошней клубной тусовке. Поезд, на котором я возвращался, опоздал часа на три, остановившись в нескольких километрах от города. Было странное предчувствие, которое тут же подтвердилось, когда я добрался до дому – произошел военный переворот.

Это было совершенно некстати. Не хотелось верить в то, что то, что я затеял, придется сворачивать. Но по счастью все обошлось малой кровью. Ближайший концерт пришлось перенести из-за траура. «Восточный синдром» отыграл при таком скоплении народа, что Сережа Сараджев сказал, что пожалуй, он больше не сможет помогать нам на нашем поприще. Я ещё не имел никакого представления о том, что мы делаем. Не было никакой концепции. Основная идея заключалась в том, что надо идти дальше. Мой опыт участия в группе в целом я расценивал как негативный. И все, что я мог делать, это стараться его не повторить. Не повторить те ошибки, которые совершил я, и которые мы совершили вместе как группа. При всём том, я был благодарен тому, что я имел этот опыт. Я очень много приобрел, и было много позитивных моментов. Но он кончился ничем – я потерял друзей. И все завоевания и приобретения не стоили того. У меня выработалась стойкая аллергия на все то, что стало называться русским роком. Я четко видел закравшуюся ошибку. И чтобы исправить её, я должен был начинать с самого начала. Я состоял в членах «Рок-клуба», но к этому моменту уже не считал себя таковым, да и был ли «Рок-клуб» в это время? В городе не было концертов, а если такие кто-то и организовывал, то как правило для одних и тех же групп. У меня вызывало недоумение то, что любой концерт превращался в акцию. Меня тошнило от протеста и от позы, которую приняли рок-музыканты, серьезно приняв эту игру и не заметив, что уже её проиграли и стали частью системы. Для меня же никакого значения не имело какая система. Не бывает плохой и хорошей системы – она одна. На поверку оказалось, что весь андерграунд предыдущей эпохи носил чисто экономический характер. Как только рухнула стена, в андеграунде отпала необходимость, и настало благоденствие, когда все музыканты превратились в «профессионалов». Для каких-то групп обстоятельства сложились «благоприятно», и они автоматически перешли в разряд супергрупп, для других нет и они вынуждены были довольствоваться случайными заработками и сетовать на то, что гонорары не так велики. Но из чего они могли сложиться? Только из того, что по-прежнему работали механизмы разрушенной системы. Существовали концертные организации и областные филармонии, которые мгновенно пересторились и стали рубить деньги на новом материале. Вместо разборчивой аудитории появилась толпа. Меня это категорически не устраивало.

Концерт «Пупсов» чуть было не стал последним. Пришла тьма народу. Это был настоящий панк-концерт. Публика была настолько своеобразной, что сначала я опешил. Я никогда не видел столько панков в одном пространстве и до этого времени не питал к ним особой симпатии. Они в свою очередь тоже. Мы не могли пересекаться, для этого не было почвы. Никто не мог поверить в то, что кто-то станет специально что-то для них делать. Поэтому у них была сильнейшая жажда разрушения и у них не было никаких сдерживающих центров. Для них каждый концерт в новом месте должен был быть последним. Всё это было созвучно тому, что мне довелось постичь во времена моей юности. У нас было уродливое время, они же оказались в ещё более жестких условиях, когда рушилось все вокруг, и это было своего рода формой защиты. Меня это пугало и восторгало одновременно Я чувствовал, что если бы мне было сейчас двадцать лет, то скорее всего я был бы таким же. Все те приготовления, которые мы сделали перед концертом, были уничтожены. Народу было столько, что кресла не понадобились. А подушки, которые мы положили на пол, всем мешали и их просто растоптали. В туалете оторвали раковину, и все было закидано бутылками и осколками. Но при этом было ощущение жизни, какой-то другой, ранее не знакомой, но почему-то притягательной. Ничего поделать было невозможно, можно было только надеяться, что все кончится благополучно и потом думать, что делать дальше. Я думал, что Саша предъявит претензии, и на этом клуб прекратит свое существование, не успев толком начаться. Но Саша отнесся спокойно и сказал, что просто следует починить раковину и можно продолжать. Постепенно концерты такого рода стали привычными, и мы сами немного освоились с происходящим. Хотя рационального объяснения, почему мы продолжали это делать, никто дать не мог. Я не знал, что ожидать от других концертов. У нас не было ни достаточного опыта, ни команды, которая могла бы со всем справиться. Мы с Леной и Машей с этим справиться явно не могли. На этом концерте появился совсем юный Андрюша Алякринский, которого Паша Марюхта позвал себе в ассистенты. Паша предложил, что если я смогу с Сашей договориться о какой-нибудь комнате, то он мог бы оставлять аппаратуру и не возить её каждый раз. Саша любезно предоставил угол в бухгалтерии. Это было не так удобно, однако лучше, чем ничего. На большее мы не претендовали.

Группы просто записывались на выступления, и я не имел представления о том, что они играют. Но надо было как-то определиться со стилем. Я не хотел повторять опыт «Рок-клуба» с авторитетными комиссиями и прослушиваниями. Но несколько групп были абсолютно бездарными, и на них выступление приходила вялая кучка родственников музыкантов и одноклассников, я понял, что так продолжаться не может – надо требовать демо-записи. При прослушивании записей основным критерием было то, что это не должно быть похоже ни на одну группу, которые определяли основные направления русского рока. Пусть не обязательно это будет тем, что непременно должно понравиться мне. Пусть они поют на любом языке, лишь бы не было умных текстов под вялый аккомпанемент и не было признаков тяжелого металла с бессмысленными гитарными запилами. Желательно, чтобы была музыка интересная по форме. Она могла быть странная, энергичная, нарочито «примитивная», но с юмором. И для меня очень важным было ощущение от трехминутного разговора с ребятами, которые приносили кассеты. Первое впечатление, как правило, было правильным. И ощущение от прослушивания кассеты, часто совпадало с ощущением от выступления. Когда же я прислушивался к чьей-то рекомендации, то вероятность ошибки увеличивалась. И так в ходе опыта я заметил, что в основном то, что можно условно отнести к панк-року, оказывается самым интересным. Мне кажется, что панк-рок, возникший чуть раньше, не имел под собой достаточной почвы. И те, и другие музыканты были в андерграунде. И только с появлением монстров отечественного рока он приобрел смысл. Он содержал протест против того, чем эта музыка стала. То есть русские музыканты первого поколения проделали тот же путь, что и западные, к моменту появления панк-рока в конце семидесятых выросло другое поколение, для которого музыкальный язык и образ жизни музыкантов первого поколения устарел.

Рокабильные концерты были самыми многолюдными. На них слетались мотоциклисты, которые под окнами устраивали показательные разъезды, и половина народу тусовалась на улице. Все окна были открыты, на улицу летели бутылки, и был такой шум, что я не верил в то, что это не просто происходит на моих глазах, а что именно я все это затеял. Рокабильных групп оказалось очень много. Они были очень стильными и, как правило, более искусными музыкантами, но при этом самыми капризными, и у нас почти всегда возникали проблемы с озвучиванием контрабаса. Я не имел представления, что и среди них есть разные тусовки, и пока не научился отличать одну от другой. И иногда случались ошибки, когда в одном концерте участвовали группы разные по принадлежности. Приходила разная аудитория, хотя она всегда была смешанная, но иногда приходило больше «ковбоев» и были возможны столкновения. Особенно меня напугало первое выступление «Meantraitors», когда драка возникла, как только группа начала играть. Даже если играли группы рокабилли и сайкобилли, могло возникнуть некоторое биение. Но конечно же не такое сильное, как с панками. Как-то играла рокабильная группа «Attrackars» (я не знал, что значит это слово и никак не мог запомнить, как оно правильно пишется), и в этот же день меня уломала выступить группа с таким же непроизносимым названием «Incest Kukls», определения стиля которой я дать не могу – это было нечто. Так вот они весь вечер разбирались, а когда мне удалось их уговорить выйти на улицу и там продолжить разборки, то они выбрали двух бойцов – Харлея и Джеймса, и эти два представителя ковбоев и панков стали биться во дворе. Их окружила толпа человек в сто. Я не знал, кто из них победил, больше всего я боялся, что после этого будет массовая драка. Но, «по счастью», они надавали друг другу по морде и разошлись. Оказалось, что агрессия – это специфика жанра. Постепенно я стал терпимее, но всё равно привыкнуть к этому так и не смог. Но всему этому мне ещё предстояло научиться, а пока мы просто приспосабливались к обстоятельствам.

Как мне удалось подсмотреть во время моих путешествий, все музыкальные клубы живут исключительно от продажи алкоголя. И хотя я сам не пью, мне пришлось использовать этот принцип. Надо было на свой страх и риск продавать пиво. Осенью, в один из концертов, когда мы покупали только пять ящиков пива, ко мне подошел какой-то человек и спросил, на каком основании мы торгуем пивом? По физиономии было видно, что это мент в штатском. У нас не было лицензии, и я напрямую задал вопрос, как эту ситуацию можно исправить? Он сказал, что очень просто – один ящик пива. Тогда я понял, что это был один из соседей сверху. Молодежный центр был очень своеобразно расположен. Прямо над ним находилось милицейское общежитие, о чём я узнал уже постфактум. Более нелепого соседства представить себе было невозможно. Мы были сильным раздражающим фактором, и естественно во время наших концертов спать было невозможно, и они сидели в кафе. Само кафе Молодежного центра было местом специальным. Естественно там была своя тусовка тех, кто держал это кафе. Также там постоянно сидел Саша Кострикин и его гости. И за одним из столиков обязательно были менты из общежития. Компания получалась очень разношерстная. Я вообще никогда не ходил в такие заведения, и заходил туда только если мне надо было найти Сашу или переговорить с кафешниками по какому-нибудь делу. Я им был не очень симпатичен и не собирался перед ними заискивать и выстраивать отношения. Однако это было соседство, с которым так или иначе приходилось считаться, коль скоро мы оказались под одной крышей. Им не очень нравилось то, что я затеял, и в особенности та категория людей, которая стала появляться в кафе. Конфликт был неизбежен. Они шли на разные меры, пытаясь то закрывать кафе во время наших концертов, то ещё что-нибудь. Они не увидели золотую жилу, которую мы вскрыли прямо перед их носом. С моей точки зрения, любой предприниматель, увидев, что в его маленькое кафе вдруг стали приходить сотни людей, непременно использовал бы эту ситуацию и заработал бы кучу денег.

В тот вечер, когда те менты выпили свой ящик пива и пришли за вторым, я не выдержал и сказал, что так не пойдет – я не прав, что нелегально торгую, они же не правы, что взяли у меня взятку, чему есть свидетели. Я понимал, что рано или поздно может появиться внешняя сила, которая предложит опеку и крышу и которой обычно платят мзду. Но отдавать два ящика из пяти просто так, это было чересчур. Они пытались мне угрожать, но уже были настолько пьяны, что я просто не стал с ними разговаривать, и они ушли. На следующей неделе они пришли снова, но я уже не пошел у них на поводу и дал им всего две бутылки пива. Они чувствовали, что перегнули палку и отстали.

Первые три месяца концерты были бесплатные, и туда ходили все, кому не лень. Больше всего меня беспокоили случайные люди, которые пили в кафе, а потом поднимались наверх и нарывались на драку. В таких ситуациях надо было что-то делать, разнимать такие драки у меня не было никакого желания. Когда случались такие эксцессы, то милиция вовлекалась автоматически, и после особенно крупной драки я пошел наверх в общежитие и поговорил с первым попавшимся милиционером о том, не согласится ли он за умеренную плату выполнять у нас функции секьюрити? Мы поговорили и решили, что может быть даже лучше, если он будет в форме. Дело в том, что на многих милицейская форма действует отрезвляюще. Это оказалось удобно и в тех случаях, когда возникала внутренняя драка, и когда специально кто-то приходил подраться. И форма служила защитой от внешних наездов. К этому времени пару раз появлялись какие-то гопники, которые интересовались кому мы платим и присутствие милиции в форме, создавало иллюзию «крыши». Нашими постоянными защитниками стали Вася Курочкин и Андрей Пермяков. Они относились лояльно ко всему тому, что мы делаем, а когда приезжала внешняя милиция, растворялись через заднюю дверь. Года через три Вася Курочкин чуть не поплатился за это своими погонами. А Андрей Пермяков уволился из милиции и занялся бизнесом, но сохранил форму и приезжал к нам работать.

Андрюша Алякринский был совсем юным, и естественно не имел никакого опыта, но он оказался настолько талантливым звукорежиссером, что стал «рулить» все концерты, и Паша Марюхта отошел в сторону. У нас не хватало рук, и постепенно появлялись помощники, которые стали выполнять все виды работы. Помимо милиции, нужно было организовать систему контроля на входе, поскольку мы решили начать взимать входную плату. Так появился Лёша Михеев, который стал выполнять функции контролера и «вышибалы». Мы особенно никого не вышибали, но иногда приходилось давать отпор. Один раз, ранним вечером, когда на контроле стоял Кубик, вошли какие-то посторонние люди, явно не завсегдатаи нашего клуба, и выбили ему зуб. Кубик получил сильнейший стресс и через некоторое время нас покинул. Начав взимать входную плату, что тоже было нелегально, мы увеличили продажу пива, и каждой выступающей группе стали выкатывать ящик пива. Кому-то надо было заниматься покупкой, доставкой и продажей. Лена все организовала и первое время делала это сама, но позже мы прибегли к услугам Паши Косенка. Когда Паша уехал в свой родной Донецк, то его место занял Витя Волков, о ком речь пойдет отдельно.