Собиратель ракушек Дорр Энтони

Anthony Doerr

THE SHELL COLLECTOR

Copyright c 2002 by Anthony Doerr

All rights reserved

© Е. Петрова, перевод, примечания, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

«Собиратель ракушек» – захватывающее чтение… Убийственно прекрасное. Редко встречаешь писателя, который поможет тебе увидеть мир по-новому. А Дорр делает это на каждой странице!

The Boston Globe

Проза Дорра завораживает, в его выразительных фразах сочетаются зоркость натуралиста и поэтическая образность.

The New York Times Book Review

Энтони Дорр – талантливый и бесстрашный писатель нового поколения. Он смело поднимает самые важные вопросы человеческого бытия, приключения его героев обретают эпический размах. «Собиратель ракушек» производит неизгладимое впечатление: включенные в эту книгу новеллы – по сути, краткие легенды.

Элизабет Гилберт (автор «Есть, молиться, любить»)

То, что вытворяет в малой форме Энтони Дорр, не удавалось еще почти никому. Никто еще, можно сказать, на такое не отваживался. Дорр установил новый стандарт того, на что способна сама форма рассказа.

Дейв Эггерс

Потрясающе. Восемь необыкновенно тонких, прочных и воздушных – на зависть любому писателю – образцов малой прозы… Всезнающий и всевидящий – как Д. Г. Лоуренс, Толстой, Пинчон, Делилло, Ричард Пауэрс, – Дорр безошибочно подмечает и узор на крыльях бабочки, и мельчайшие частицы материи во Вселенной…

The Philadelphia Inquirer

Необыкновенный дебютный сборник, в полной мере демонстрирующий всю безбрежность мира природы и ничтожность человеческого существа.

Guardian

Ошеломляющий дебют, настолько близкий к идеалу, насколько может пожелать любой писатель.

LA Times

Своим дебютным сборником 28-летний Энтони Дорр… оживляет литературную сцену штрихами фантазии в духе Борхеса. В центре его рассказов оказываются молчаливые, глубоко чувствующие охотники и рыбаки – люди, не искушенные в красноречии и тонкостях супружества, чьи чувства раскрываются только в лесу. Они знают, где находится медвежья берлога, как зимует форель, и чутко улавливают малейшие изменения речного потока. У Дорра дикая природа не лишена магии. На побережье Кении слепой собиратель ракушек находит чудодейственное средство от лихорадки – ядовитого моллюска. Туристы вытаскивают на берег такого огромного карпа, который не помещается в объектив фотокамеры. Одна из героинь обнаруживает у себя способность прикосновением читать сны животных. «Хочешь знать, что ему снится? – спрашивает она мужа, кладя руку на шкуру медведя гризли. – Ежевика. Форель. Снится, как он чешет бока о речную гальку». В этих историях отражается и чудо, и ледяное равнодушие природы. Дорр – великолепный рассказчик.

Outside

Многоплановые, звучные, выписанные с филигранной точностью рассказы буквально поют. В каждом из них раскрывается особый мир, богатый и незабываемый. В совокупности они составляют выдающийся дебютный сборник.

Андреа Барретт

Дорр выступает здесь как свидетель истории – не той истории, что повествует о масштабных событиях и великих людях, а о той, что высвечивает безымянные уголки, из которых и вырастают лучшие рассказы. Это как раз тот редкий случай, когда писатель, не поддаваясь на банальные соблазны, выстраивает незаурядную, сильную и внятную музыку прозы. Попросту говоря, мне давно уже не попадалось ничего лучше этого сборника.

Колум Маккэнн

Энтони Дорр – прекрасный писатель нового поколения. Его рассказы отличают проникновенная глубина и внимание к забытым или вообще не исследованным областям. Эти рассказы не просто описывают красоту – они ее создают.

Рик Басс

Впечатляющий дебютный сборник… При чтении рассказов Дорра в нас пробуждается то восторженное чувство, которое мы испытываем лишь от сильной любви к близкому человеку.

TLS

Дорр создает мистическую атмосферу твердым, рассудительным и изящным слогом. Все рассказы в сборнике объединены общими темами: непростая природа человеческих эмоций, впечатляющая красота окружающего мира и загадочное чудо любви. После того как вы прочтете книгу, ее персонажи еще долго будут являться вам во сне.

Venue

Просто поразительно. Мир природы и мир цивилизации показаны с равным любованием и благоговением.

Том Франклин

На кенийском побережье слепой собиратель ракушек может определить разновидность каждого экземпляра вплоть до мельчайших подробностей, лишь ощупывая их изгибы, узлы и складки. Молоденькая девушка уверена, что, прикасаясь к только что убитому зверю, может переместиться в сознание животного, посмотреть на мир его глазами. В это же время беженец из Либерии, тщетно бегущий от некоего кошмара, свидетелем которого он стал, обретает покой, самовольно захоронив сердца выброшенных на берег китов. Первая книга Энтони Дорра «Собиратель ракушек» объединяет новеллы, сосредоточенные на отношениях человека и природы, на точках соприкосновения внутреннего мира с внешней средой.

Но поистине необыкновенный заряд придает рассказам Дорра особое место пейзажа в душевных исканиях героев. Здесь метафоричность переходит в область сверхъестественного. В этом не было бы ничего примечательного, если бы не особая поэтичность прозы Дорра. Здесь нет и тени рисовки: так автор проявляет свою щедрость, приобщая читателя к таинственному изяществу морских ракушек или вихрю осенних листьев.

The Times

Отличные рассказы… Благодаря безупречной классической манере изложения чудеса у Дорра кажутся естественными. Впечатляюще!

Sunday Times

Посвящается Шоне

Собиратель ракушек

Вычищая у себя на кухне ракушки-блюдечки, коллекционер услыхал мотор водного такси, которое приближалось, вероятно, со стороны рифа. От этого звука он содрогнулся: моторка дробила чашечки пальчиковых кораллов и крошечные цилиндры трубчатых кораллов, разрывая цветки и папоротники мягких кораллов, и при этом не щадила раковины: калечила оливы, иглянки, колючие церитиды, нитчатые хидатины и вавилонские турриды.

Кого опять принесла нелегкая?

Он услышал, как зашлепали по воде ноги, как моторка развернулась назад, в Ламу, а затем – негромкий, но настойчивый стук в дверь. Тумаини, его немецкая овчарка, забившись под койку, хрипло заскулила. Оставив блюдечки в мойке, он вытер руки и нехотя пошел встречать незваных гостей.

К нему заявились двое раскормленных журналистов из какого-то нью-йоркского таблоида; оба носили имя Джим. У них были теплые, влажные ладони. Он налил им травяного чая масала. Газетчики заполонили собой всю кухню. И объяснили, что получили редакционное задание сделать о нем материал, что дольше двух дней не задержатся и хорошо заплатят. Сумма в десять тысяч долларов США наличными устроит? Он вытащил из кармана рубашки раковину, церитиду, и начал вертеть ее в пальцах. Журналисты уже расспрашивали о его детстве.

– Вы действительно охотились на оленей карибу? А разве для этого не требуется острое зрение?

Отвечал он без утайки. Ситуация сложилась какая-то дикая, нереальная. Откуда свалились на его голову эти двое, почему они сидели у него за столом и приставали с расспросами, изнемогая от тяжелого запаха разлагающихся моллюсков? Под конец был задан вопрос о конусах и о том, насколько они ядовиты, а еще о том, часто ли к нему наведываются посетители. Насчет сына вопросов не последовало.

Всю ночь стояла духота. Небо за рифом то и дело вспыхивало зарницами и оттого казалось мраморным. Со своей койки он слышал, как журналисты в спальных мешках отбиваются от злобных муравьев кьяфу и чешутся. Перед рассветом он посоветовал обоим вытряхнуть обувь, потому как туда могли заползти скорпионы, и когда парни это сделали, из одного ботинка действительно вывалился скорпион, коротко застрекотал и юркнул под холодильник.

Взяв емкость для сбора морских раковин, коллекционер надел на Тумаини шлейку, пристегнул поводок, и собака повела их по тропинке к рифу. Пахло грозой. Журналисты семенили сзади. И были поражены скоростью его хода.

– А что такого?

– Ну, – замялись они, – вы же незрячий. А тропа коварная, всюду колючки торчат.

Из Ламу доносился высокий, сильный голос муэдзина, призывающего на молитву.

– Нынче рамадан, – сообщил коллекционер своим гостям. – Пока солнце находится над горизонтом, принимать пищу нельзя. Люди только пьют чай, а за еду возьмутся позже. Если захотите, можем наведаться в город. Там прямо на улицах будут жарить мясо.

К полудню они добрались вброд до большой подковы рифа. Позади них тихо плескалась лагуна, а впереди простиралось море. Начинался прилив. Тумаини, уже без поводка, стояла на грибовидном камне по брюхо в воде и тяжело дышала. Собиратель ракушек наклонился, его пальцы забегали по песку, затрепетали, раскопали бороздку. Выхватив сломанную раковину, похожую на прялку, он провел ногтем по ее рельефным спиралям и объявил:

– Fusinus colus! Длиннохвостый шпиндель!

При подходе волны коллекционер машинально подхватил емкость, чтобы ее не смыло. Как только волна отхлынула, он вновь запустил руки в песок: пальцы зондировали впадину между актиниями, останавливаясь на скоплениях мозгового коралла, и методично преследовали уходящую в песок улитку.

Один из Джимов захватил с собой маску для подводного плавания и теперь смотрел под воду.

– Погляди на этих синих рыб, – выдохнул он. – Надо же, прямо лазурь!

Коллекционер в этот миг размышлял о нечувствительности книдоцитов к условиям внешней среды. Эти стрекательные клетки даже после смерти самого полиподия способны хранить яд: в прошлом году выброшенное на берег щупальце пролежало восемь дней и полностью высохло, но на него наступил деревенский мальчонка – и получил сильнейший отек ног. После укуса рыбы-дракончика у одного мужчины разнесло правую сторону тела, он потерял сознание и сделался темно-лиловым. Когда-то давно от яда бородавчатки пострадал и сам коллекционер: у него сошла вся кожа с пятки, а новая кожа осталась неестественно гладкой и лишилась характерного рисунка. А сколько шипов морского ежа, сломанных, но все еще ядовитых, пришлось извлекать из лап Тумаини? Что будет с этими Джимами, если у них между толстых ног проскользнет желтогубый плоскохвост? А если за шиворот попадет рыба-крылатка?

– Вот то, ради чего вы приехали, – объявил он и вытащил из обваливающейся норки в морском дне улитку конус.

Повернув раковину, коллекционер осторожно держал ее двумя пальцами устьем вниз. Даже сейчас ядовитое жало было готово для атаки. Джимы поразились.

– Так называемый географический конус, – сказал собиратель. – Питается рыбой.

– Вот этот гаденыш трескает рыбу? – не поверил один из журналистов. – Он же меньше моего мизинца…

– Этот моллюск, – пояснил собиратель, опуская ракушку в ведро, – вырабатывает двенадцать сортов яда. Их количества у него в зубах вполне достаточно, чтобы моментально парализовать каждого из вас и утопить на месте.

Все началось, когда на кухне в хижине собирателя ракушек больную малярией буддистку по имени Нэнси, уроженку Сиэтла, ужалил конус. Моллюск прополз от океана под кокосовыми пальмами, через заросли акации, впрыснул порцию яда и повернул к выходу.

Или, быть может, это началось еще до Нэнси, быть может, все выросло из самого коллекционера. Точно так же, как растет раковина, чьи спирали зарождаются изнутри, обволакивая своего хозяина, чтобы противостоять морской стихии.

Джимы не ошиблись: коллекционер в свое время охотился на карибу. В возрасте девяти лет он жил в Уайтхорсе, на севере Канады, и отец в самую ветреную, снежно-слякотную погоду заставлял его высовываться из пузыря вертолетной кабины, чтобы отстреливать больных оленей из винтовки с оптическим прицелом. Через несколько лет у него была диагностирована хероидермия и дегенерация сетчатки; за год зрение ухудшилось настолько, что он уже практически ничего не видел, кроме очертаний предметов. В двенадцать лет, к тому моменту, как отец сподобился отвезти его за четыре тысячи миль к югу, во Флориду, чтобы показать специалисту, он уже, по сути, стал незрячим.

Офтальмолог понял, что мальчик слеп, как только тот вошел в дверь: одной рукой он цеплялся за ремень отца, а другую вытягивал вперед, чтобы не наткнуться на какое-нибудь препятствие. Вместо осмотра, в котором уже не было смысла, врач провел ребенка к себе в кабинет, снял с него ботинки и вывел через дверь черного хода по песчаной дорожке на мыс. Мальчик никогда не видел моря и теперь изо всех сил старался его почувствовать: сине-зеленые пятна волн и травы, смазанное солнце. Врач дал ему подержать ламинарию. Это был день настоящих открытий: маленький мечехвостый краб, забравшийся на панцирь крупного собрата, скопление мидий у подножья скалы. Стоя по щиколотку в воде, мальчик нащупал небольшой округлый предмет, размером с фалангу своего большого пальца, если не меньше. Он вцепился в эту ракушку, ощупывая панцирь и отверстие. Никогда еще он не держал в руках ничего столь совершенного.

– Это ципрея-мышь, – сказал доктор. – Прекрасная находка. У нее коричневые пятнышки, а у донца – еще более темные полосы, как у тигра. Но ты этого не видишь, да?

Однако он видел. Явственнее, чем что бы то ни было другое за всю свою мальчишескую жизнь. Его пальцы терли ракушку, переворачивали, крутили. Ему не верилось, что ракушка может быть настолько гладкой. Почти шепотом он спросил: «Кто ее сделал?» Ракушка так и осталась у него в руке, а через неделю отец потребовал ее выбросить, чтобы не воняла.

Его мир в одночасье заполнили раковины, моллюски, конхиология. В Уайтхорсе он за полярную ночь освоил шрифт Брайля, выписал по почте книги о морских ракушках, а с наступлением оттепели стал ворошить валежник в поисках лесных улиток. В шестнадцать лет он влюбился в рифы, прочитав о них в книгах, таких, например, как «Чудеса Большого Барьерного рифа», и навсегда уехал из Уайтхорса: завербовался сначала на одно парусное судно, потом на другое, бороздил тропики – остров Санибел, Сент-Люсия, острова Батан, Коломбо, Бора-Бора, Кэрнс, Момбаса, Муреа. При полной потере зрения. Кожа у него стала бронзовой, волосы выгорели добела. Его пальцы, органы чувств – все его существо было одержимо геометрией экзоскелетов, этих скульптур из кальция, и стремилось дознаться, как в ходе эволюции образовались створки, гребни, бисерины, завитки, складки. Любую раковину он распознавал на ощупь; повертев ее в руке и оценив форму, тут же определял вид: анцилла, фикус, теребра. По возвращении во Флориду он выучился на биолога, а позже защитил диссертацию по малакологии. Он обогнул земной шар по экватору; заплутал на улочках Фиджи; был ограблен в Гуаме, а потом еще раз – на Сейшелах; открыл новые виды двустворчатых моллюсков, новое семейство лопатоногих, новых представителей нассариид и фрагумов.

Когда на его счету было четыре монографии, три собаки-поводыря и один сын по имени Джош, он воспользовался правом досрочного выхода на пенсию, завершил свою преподавательскую деятельность и перебрался в Кению, на отдаленный остров архипелага Ламу, где его домом стала кибанда с соломенной крышей в небольшом морском заповеднике к северу от острова и города Ламу, в ста километрах южнее экватора. Было ему пятьдесят восемь лет. Просто к нему пришло понимание, что малакология не дает ему расти, а лишь ставит все новые и новые вопросы. Он так и не уяснил, в чем эволюционная причина бесконечных вариаций внешнего вида раковин. Откуда у них этот решетчатый орнамент? Откуда эти желобки? Бугорчатые узлы? В конечном счете – и во многих отношениях – неведение обернулось преимуществом: он мог найти раковину, ощупать ее и на каком-то подсознательном уровне решить, зачем ей понадобилось стать такой прекрасной. Этот процесс был для него и огромной радостью, и вечным таинством.

По всему миру каждые шесть часов приливы несут на берег воплощенную красоту, и он получил возможность при этом присутствовать, поднимать ее с песка, крутить в пальцах. Собирать ракушки, каждая из которых – чудо, знать их по именам, складывать в контейнер – этим была до краев полна его жизнь.

Иногда по утрам, двигаясь вброд через лагуну вслед за Тумаини, он испытывал почти непреодолимое желание поклониться.

Но затем, пару лет назад, в его жизни произошел поворот, неизбежный и непредсказуемый, совсем как отверстие в раковине церитиды. (Проводишь большим пальцем по ее спирали сверху вниз, ощупываешь плоские ребра – и вдруг натыкаешься на рваную дырку.) Было ему тогда шестьдесят три года; он бродил на солнцепеке за кибандой, помедлил, чтобы потрогать большим пальцем ноги выброшенный на берег морской огурец, но Тумаини, пронзительно тявкнув, дернулась в сторону. Собака и привела его к Нэнси: у той был тепловой удар – в сумеречном сознании она металась по пляжу в дорожном костюме цвета хаки, как будто упала с неба, из «боинга» семьсот сорок семь. Он привел ее в хижину и, уложив на свою койку, стал вливать ей в рот теплый чай. Незнакомку бил сильный озноб; коллекционер вызвал по рации доктора Кабиру, который примчался на катере из Ламу.

– Лихорадка, – провозгласил доктор Кабиру и плеснул женщине на грудь морской воды, насквозь промочив блузку и задрызгав пол в хижине.

Когда приступ миновал, доктор отбыл восвояси, а пациентка двое суток спала как убитая. К удивлению коллекционера, никто ее не разыскивал, никто не донимал его по рации, водные такси не привозили в лагуну отряды встревоженных американских спасателей.

Как только больная очнулась, из нее хлынул словесный поток сугубо личных подробностей и интимных признаний. За полчаса она вполне связно объяснила, как оставила мужа и детей. Как-то раз плавала она голышом на спине в бассейне за домом и вдруг поняла, что ее жизнь – двое детей, трехэтажный дом, похожий на готический замок, «ауди»-универсал – совсем не то, о чем ей мечталось. В единый миг Нэнси бросила все. И проездом через Каир познакомилась с необуддистом, который научил ее таким словам, как «внутренний покой» и «равновесие». Она собиралась жить с ним в Танзании, но подхватила малярию.

– Вот видишь! – Она всплеснула руками. – Теперь я здесь!

Как будто это было предрешено.

Собиратель раковин выхаживал ее, выслушивал, кормил тостами. Каждые три дня у нее случался приступ. Тогда собиратель по примеру доктора Кабиру опускался на колени и обливал ее морской водой.

В промежутках между приступами выглядела она неплохо и продолжала выбалтывать свои тайны. Он по-своему к ней потянулся, не говоря ни слова вслух. В лагуне она окликала его с берега, и он подплывал к ней ровными саженками, на какие были вполне способны его шестидесятитрехлетние руки. На кухне он даже пытался жарить для нее блинчики, и она, хихикая, заверяла, что это объедение.

И вот однажды ночью она сама пришла и легла на него сверху. Коллекционер еще не успел полностью проснуться, а они уже занимались любовью. Потом он услышал, как она плачет. Но разве близость дает повод для слез?

– Ты скучаешь по детям, – предположил он.

– Нет. – Она уткнулась в подушку, и голос ее зазвучал приглушенно. – Мне они больше не нужны. Мне нужно лишь найти баланс. Равновесие.

– Может, ты скучаешь по своей родне? Это вполне естественно.

Она повернулась к нему:

– Неужели? Сам-то ты не особо скучаешь по родному сыну. Я знаю, от него приходят письма. Но ни разу не видела, чтобы ты писал ответ.

– Пойми, ему уже тридцать, – сказал он. – И я от него не убегал.

– Не убегал? Да ты в триллионах миль от дома! На покой ушел, нечего сказать! Ни пресной воды, ни друзей. И насекомые в ванной кишат.

Он промолчал: за что, собственно, она на него напустилась? И отправился собирать ракушки.

Тумаини была только рада. Дойти до моря, побегать под луной, не слышать этой говоруньи. Он отстегнул шлейку и пошел вброд: овчарка направляла хозяина, тыкаясь носом ему в лодыжки. Ночь стояла дивная, дул прохладный бриз, ноги ласкал теплый прилив. Тумаини поплыла к скалам, и он начал бродить сам по себе, наклоняясь и прощупывая песок. Винтовая улитка, увенчанный нассариус, обрубленный мурекс, полосатая буллия – маленькие скитальцы на утрамбованной течениями песчаной ряби. Оценив красоту раковин, он вернул моллюсков в море. Перед рассветом ему попались два конуса, вид которых он распознать не смог: длиной в три дюйма, злобные, они готовились сожрать рыбу-ласточку, уже парализованную их ядом.

Через несколько часов, когда солнце стало припекать макушку и плечи, он с улыбкой вернулся в кибанду, где обнаружил, что Нэнси лежит без сознания на его койке. Лоб у нее оказался холодным и влажным. Коллекционер постучал костяшками пальцев по ее грудине, но рефлекса не было. Пульс упал до двадцати, а то и восемнадцати ударов в минуту. Пришлось вызывать по рации доктора Кабиру; тот приехал, опустился на колени рядом с пациенткой и прошептал что-то ей в ухо.

– Непонятное осложнение после малярии, – пробормотал доктор. – Сердцебиение совсем слабое.

Коллекционер метался по хижине, натыкаясь на столы и стулья, которые оставались на привычных местах вот уже десять лет. В кухне он постоял на коленях, но не для того, чтобы помолиться, а только чтобы успокоиться. Тумаини, взволнованная и растерянная, приняла отчаяние за игривость, бросилась к хозяину и повалила его на кафельный пол. Собака лизала ему щеки, а он кожей почувствовал, что к дверям целенаправленно, хотя и вслепую, по-улиточьи медленно ползет конус.

Под микроскопом, как доводилось слышать коллекционеру, зубы некоторых конусов выглядят длинными и острыми, будто крошечные полупрозрачные штыки или острые бивни морского чертика. Хоботок с жалом выскальзывает из сифонального канала, разворачивается, колючие зубы выдвигаются вперед. Яд вызывает у пострадавших онемение, а затем постепенный паралич. Сначала жутко холодеет ладонь, потом предплечье, дальше – плечо. Холод разливается по всей грудной клетке. Пропадает глотательный рефлекс, глаза слепнут. Тело начинает гореть. И человек замерзает насмерть.

– Я бессилен, – признался доктор Кабиру, глядя на улитку. – Ни противоядия, ни какого-либо другого средства не существует. Ничем не могу помочь.

Он завернул Нэнси в одеяло, устроился подле нее в шезлонге, вынул из кармана перочинный ножик и стал есть манго. Коллекционер сварил конус в котелке для чая масала, а потом извлек улитку с помощью стальной иглы. Подержал раковину в руке, провел пальцами по еще теплым известковым завиткам.

Десять часов бессонницы и неподвижности, закат, пиршество летучих мышей, которые набили животы и с рассветом понеслись к себе в пещеру, – и вдруг Нэнси каким-то чудом пришла в себя.

– Это было самое невероятное приключение за всю мою жизнь! – воскликнула она, глядя ясными глазами на ошеломленного доктора, как будто только что закончила просмотр увлекательного двенадцатичасового мультфильма.

По ее словам, море вокруг нее покрылось льдом, повалил снег, и все это – море, снежинки, замерзшее белое небо – пульсировало, как живое.

– Да, пульсировало! – выкрикнула она, цыкнув разом на потрясенного коллекционера и на доктора. – И до сих пор пульсирует! Тук-тук!

От малярии, заявила Нэнси, она исцелилась полностью, равно как и от горячечного бреда, и теперь обрела равновесие.

– Рано судить, – выговорил коллекционер морских раковин, – ты еще слишком слаба.

Но сам усомнился. От нее пахло по-другому: талой водой, слякотью, почуявшими весну ледниками. Все утро она, визжа, плескалась в лагуне. Умяла целую банку арахисового масла, на пляже сделала гимнастику – высокие махи ногами, наготовила еды и подмела в хижине, распевая высоким, пронзительным голосом песни Нила Даймонда. Врач, качая головой, отбыл на катере; собиратель ракушек остался сидеть на крыльце, среди шелеста пальм и моря.

В тот вечер его ждал еще один сюрприз: она стала молить о повторной дозе яда. Обещала, что сразу после этого улетит домой, к детям, что с утра пораньше будет звонить мужу и каяться, но вначале должна заново пережить невероятные ощущения, которые подарил ей тот волшебный моллюск. Она стояла на коленях. Лапала его за шорты. Канючила: «Ну пожалуйста». Насколько же изменился ее запах.

Коллекционер не поддался. Без сил, оторопелый, он вызвал водное такси, чтобы отправить ее в Ламу.

Сюрпризы на этом не закончились. Его жизнь стремительно понеслась обратным курсом, как по спирали раковины, в темную, рваную дыру. Не прошло и недели после выздоровления Нэнси, как собиратель раковин вновь услышал за рифом катер доктора Кабиру. Врач явился не один: по кораллам проскрежетали днища четырех или пяти дхоу, из них выпрыгнули пассажиры и зашлепали по воде, чтобы вытащить лодки на берег. Вскоре у него в кибанде уже было не протолкнуться. Чужаки растоптали букцинумы, которые сушились на крыльце, передавили хитонов, лежавших в ванной комнате. Тумаини забилась под койку и положила морду на лапы.

Доктор Кабиру объявил, что к собирателю раковин пожаловал не кто-нибудь, а «муадини», служитель старейшей и самой большой мечети в Ламу, а с ним родные братья, зятья и шурины. Хозяин пожал гостям руки – руки, привыкшие мастерить лодки и забрасывать сети.

Восьмилетняя дочь муадини, как поведал доктор, тяжело заболела, и ему оказалось не под силу справиться с этой незнакомой формой малярии. У девочки кожные покровы приобрели горчичный оттенок, несколько раз на дню начиналась рвота, выпали все волосы. Последние трое суток она металась в бреду и угасала на глазах. Раздирала себе кожу. Приходилось фиксировать ее запястья в изголовье кровати. Эти люди, продолжил доктор, хотят, чтобы собиратель раковин вылечил ее так же, как он вылечил ту американку. А уж за ценой они не постоят.

Коллекционер чувствовал их присутствие: эти мусульмане в канзу и скрипучих шлепанцах распространяли запах своих ремесел: один – потрошеной рыбы, другой – удобрения, третий – корабельной смолы; каждый подался вперед в ожидании его ответа.

– Об этом не может быть и речи, – сказал он. – Девочку не спасти. Нэнси выжила по чистой случайности. Я тут ни при чем.

– Мы перепробовали все, – не унимался доктор.

– Вы требуете невозможного, – повторил коллекционер. – Если не хуже. Это просто безумие.

В воздухе повисла тишина. Наконец прямо перед ним кто-то заговорил резким, зычным голосом – этот голос пять раз в сутки разносился из динамиков над крышами Ламу, призывая людей к намазу.

– Мать ребенка, – начал муэдзин, – я сам, мои братья, жены моих братьев, все жители острова – мы молимся за нашу девочку. Молимся не один месяц. Порою кажется, что мы молились за нее всегда. И вот сегодня доктор говорит нам, что некую американку исцелили от такого же недуга при помощи улитки. Вот такое лечение. Очень простое, ты согласен? Выходит, улитка способна сделать то, что не под силу лабораторным ампулам. Мы рассудили: такая простота возможна только по воле Аллаха. Понимаешь? Нам даются знаки. Непозволительно ими пренебрегать.

Коллекционер стоял на своем:

– Она же совсем дитя – восемь лет. Ее организм не выдержит яда конуса. Нэнси могла умереть… по всему должна была умереть. Этот яд убьет вашу дочь.

Муэдзин подошел ближе и взял в ладони лицо коллекционера.

– Разве в таких совпадениях, – начал он, – нет ничего странного и удивительного? Если американка оправилась от того же недуга, что поразил мою дочь? Если ты здесь, и я здесь, и эти создания ползают по песку, неся с собой исцеление?

Собиратель ракушек выдержал паузу. И в конце концов проговорил:

– Представьте себе змею, смертельно ядовитую морскую змею. От ее яда тело разбухает до синевы, останавливается сердце. Весь организм терзает нестерпимая боль. А вы сейчас просите, чтобы эта змея ужалила вашу дочь.

– Прискорбно такое слышать, – сказал чей-то голос за спиной муэдзина. – Нам очень прискорбно это слышать.

Лицо собирателя ракушек по-прежнему сжимали руки муэдзина. После долгих минут молчания хозяин дома был отодвинут в сторону. Он услышал, как эти люди – возможно, дядья заболевшей девочки – с плеском роются в кухонной мойке.

– Там нет конусов! – выкрикнул он.

У него навернулись слезы. До чего же дикое ощущение – когда твой дом заполонили невидимые чужаки.

Голос муэдзина продолжал:

– Она – мой единственный ребенок. Без нее прекратится мой род. У меня не будет семьи.

Этот голос, в котором звучала незыблемая вера, медленно и выразительно пропевал каждый слог, каждую фразу. Муэдзин не сомневался, что улитка вернет к жизни его дочь.

Голос вещал:

– Ты слышишь: здесь мои братья. Они в отчаянии. Их племянница умирает. Если потребуется, они выйдут на риф, как делаешь ты изо дня в день, и станут переворачивать камни, и крушить кораллы, и копать песок, покуда не найдут то, что ищут. Конечно, их тоже может настичь ядовитое жало. А дальше – паралич и смерть. Но прежде – как ты выразился? – их будет терзать нестерпимая боль. Им неведомо, как ловить такое существо, как держать его в руках.

Певучий голос, обхватившие лицо коллекционера ладони. Это был какой-то гипноз.

– Ты этого хочешь? – продолжал муэдзин. Голос его гудел, струился, перетекал в журчащее сопрано. – Ты хочешь, чтобы моих братьев убил смертельный укус?

– Я всего лишь хочу, чтобы меня оставили в покое.

– Вот именно: оставили в покое, – подхватил муэдзин. – Домосед, отшельник, мтава. Живи так, как считаешь нужным. Но перво-наперво ты найдешь нужный конус для моей дочери и добьешься, чтобы он ее ужалил. Тогда тебя оставят в покое.

Дождавшись отлива, коллекционер морских раковин в сопровождении свиты из родичей муэдзина вышел со своей овчаркой на риф, где принялся переворачивать камни и прощупывать дно, чтобы найти конус. Всякий раз, когда пальцы попадали в рыхлый песок или в крабье гнездо среди кораллов, страх подгонял его руку. Мозаичный конус, туманный конус, географический конус – как знать, на что наткнешься? Не на тот ли шип, что сродни отравленному лезвию? Всю жизнь коллекционер проявлял осторожность, а теперь будто сам лез на рожон.

Обращаясь к Тумаини, он прошептал:

– Нам нужна маленькая ракушка, самая маленькая, какую только можно найти.

И собака вроде бы поняла, чего нельзя было сказать о людях, что рылись в песке, пачкая свои канзу.

К полудню у него в кружке с морской водой уже лежал один крошечный мозаичный конус, который – можно было надеяться – не парализовал бы и котенка.

Собирателя тут же препроводили в Ламу, где у моря стояла муэдзинова юмба – богатая вилла с мраморными полами. Через черный ход его провели по винтовой лестнице мимо капельного фонтана в комнату девочки. Он нашел ее руку: запястье, хрупкое и влажное, все еще было привязано к изголовью кровати. Под кожей веером выступали косточки. Собиратель ракушек вылил содержимое кружки ей на ладонь и один за другим загнул детские пальчики вокруг улитки. Создалось впечатление, будто кулачок забился, подобно сердцу певчей птахи. Собиратель явственно, во всех подробностях представлял, как выстреливает из сифонального канала полупрозрачный хоботок с ядом, а хищные зубы впиваются в детскую кожу.

Он спросил у тишины:

– Как ее зовут?

И снова произошло небывалое: эта девчушка, по имени Зэма, выздоровела. Полностью. Десять часов пролежала она без сознания. Всю ночь собиратель ракушек стоял у окна и прислушивался к Ламу: там цокали копытами ослы, потом справа, в ветвях акации, зашуршали ночные птицы, кто-то стал бить молотком по металлу, поодаль в доках на причальные сваи набегал прибой. В мечетях зазвучала утренняя молитва. Быть может, о нем просто забыли? Что, если девочка тихо угасла и никто даже не подумал ему сказать? Не исключено, что где-то уже собиралась молчаливая толпа, чтобы забить его камнями. И поделом.

Но когда закричали, заквохтали петухи, мимо него пробежал муэдзин, который всю ночь напролет, молитвенно сложив руки, просидел на корточках у кровати дочери.

– Чапати[1], – повторял он. – Она просит чапати.

Муэдзин сам принес дочке холодные чапати с манговым джемом.

На следующий день все знали, что в доме муадини свершилось чудо. Слухи распространялись облаком, как икринки кораллов; они уплыли за пределы острова и некоторое время жили в досужих разговорах на всем кенийском побережье. Эту историю упомянули на последней странице «Дейли нейшн», а радио Кей-би-си подготовило минутный репортаж, куда включило даже фразу доктора Кабиру: «Вначале я сомневался, что из этого будет толк. Но в результате тщательного изучения вопроса твердо поверил…»

В считаные дни кибанда коллекционера сделалась местом паломничества. Во всякое время суток в лагуне у рифа жужжали моторки-дхау или шлепали лодочные весла. Можно было подумать, всех островитян в одночасье начал косить недуг, требующий лечения. К собирателю морских ракушек потоком тянулись и прокаженные, и дети с воспалением среднего уха; в собственной хижине, переходя из кухни в ванную, он то и дело натыкался на незваных гостей. Его витые стромбиды, а также сложенные аккуратной горкой блюдечки вскоре были разворованы. Целиком исчезла коллекция флиндерских вазумов.

Верная Тумаини, которой исполнилось тринадцать лет, совсем сдала. Она никогда не была злобной, а теперь пугалась буквально всего: термитов, огненных муравьев, каменных крабов. Почти все время она лежала под койкой, содрогалась от запаха чужаков с их болячками и не оживлялась даже от звяканья своей миски о кафель кухонного пола.

Были неприятности и более серьезного свойства. Люди увязывались за коллекционером в лагуну, где спотыкались о камни или о гряды живых кораллов. Одна холерическая дамочка задела огненный коралл и от боли грохнулась в обморок. Другие подумали, что она лишилась чувств от восторга, стали бросаться на этот коралл и обдирались так, что ревели в голос. Даже по ночам, когда он крадучись шел с Тумаини по тропе, паломники вскакивали с песка и следовали за ним по пятам: невидимые ноги шлепали совсем рядом, невидимые руки шарили в контейнере для найденных раковин.

Коллекционер понимал, что беда неминуема: это всего лишь вопрос времени. Ему снились разбухшие от яда трупы, покачивающиеся на волнах. А иногда у него возникало ощущение, будто океан превратился в ванну с ядом и приютил сонмы гадов. Песчанки, жгучие кораллы, морские змеи, крабы, португальские кораблики, барракуды, манты, акулы, морские ежи – кто из них грозил первым впиться в человеческую кожу?

Он отказался от сбора морских раковин и нашел себе другие занятия. У него был договор на поставку ракушек в университет (отправлять разрешалось по одной посылке раз в две недели), но он укладывал в ящики залежалые образцы – церитиды или цефалоподы, которые хранились у него в посудном шкафу, а то и где попало, просто на газете.

В доме вечно толклись посетители. Он без конца заваривал для них чай масала, по возможности вежливо внушал, что конусов у него нет и что их яд может привести к увечью или смерти. Наведались и журналист Би-би-си, и благоухающая женщина из «Интернэшнл трибьюн»; он просил написать, что улитки конусы чрезвычайно опасны, но представителей прессы куда больше интересовали чудеса, чем какие-то улитки; его спрашивали, не пытался ли он прикладывать раковины конуса к глазам; отрицательный ответ неизменно вызывал разочарование.

Через пару месяцев после того, как чудеса прекратились, пресса немного успокоилась, и Тумаини даже стала вылезать из-под койки, но водные такси все равно привозили посетителей – любопытных туристов или желчных старцев без шиллинга в кармане на оплату целительства. Но коллекционер не возвращался к сбору раковин, опасаясь, что кто-нибудь непременно увяжется за ним. Прошло еще немного времени, и почтовый катер, приходивший дважды в месяц, доставил ему письмо от Джоша.

Джош, сын собирателя, работал инструктором на детской базе отдыха в Каламазу. Как и его мать (которая набивала холодильник коллекционера готовыми замороженными обедами тридцать лет кряду, последние двадцать шесть из которых была с ним в разводе), он всегда поступал правильно. В десятилетнем возрасте выращивал кабачки на материнской лужайке за домом, чтобы раздавать их поштучно благотворительным кухням в Сент-Питерсберге. На прогулках всегда подбирал мусор, многократно использовал полиэтиленовые пакеты и ежемесячно отправлял авиапочтой в Ламу написанные брайлем письма на полстранички, перегруженные восклицательными знаками и не содержащие ни одной толковой фразы: «Привет, папа! В Мичигане все супер! У тебя в Кении наверняка жарища! Поздравляю с Днем труда! Горячо люблю!».

Но в этом месяце письмо оказалось совершенно другим.

«Дорогой папа! – говорилось в нем. – Я вступил в Корпус мира! Еду работать в Уганду на три года! И знаешь что еще? Ни за что не догадаешься! Первым делом нагряну к тебе в гости! Читал в новостях, что ты творишь чудеса. „Хьюманитэриан“ даже пропечатал тебя на обложке! Горжусь! До скорого!»

На шестое утро Джош спрыгнул с водного такси. Первым делом он потребовал отчета: почему здесь так мало делается для больных, которые толпились в тени за кибандой.

– Боже ты мой! – восклицал он, намазывая предплечья толстым слоем крема от загара. – Люди страдают! А эти несчастные сироты! – Он склонился над тремя мальчиками из племени кикуйю. – У них ведь лица сплошь облеплены какими-то мошками!

До чего же непривычно было оказаться под одной крышей с сыном и натыкаться в ванной на его бритву. Слышать, как он расстегивает молнии необъятных матерчатых сумок, как негодует («Разве можно кормить собаку креветками?»), как заглатывает сок папайи, чистит кастрюли, протирает рабочие поверхности, – что за субъект поселился у него в хижине? Откуда такой взялся?

Коллекционер всегда подозревал, что совершенно не знает своего сына. Джош воспитывался матерью, в детстве предпочитал ходить на бейсбольную площадку, а не к морю, стряпней интересовался больше, чем конхиологией. И вот ему стукнуло тридцать. Он фонтанировал энергией, благими помыслами и… глупостью. Этакий золотистый ретривер: высунув язык и задыхаясь, бежит за брошенной палкой, лезет из кожи вон, чтобы всем угодить. Израсходовал двухдневный запас питьевой воды, чтобы выкупать тех мальчишек из племени кикуйю. Отдал семьдесят шиллингов за корзину из сизаля, которой красная цена – семь. Непременно всучал посетителям гостинцы – бананы для жарки или галеты, завернутые в бумажку и перевязанные шерстяной нитью.

– Ты живешь и в ус не дуешь, пап, – объявил он как-то за ужином, проведя неделю под отцовским кровом. (Что ни вечер, он приглашал к столу больных – совершенно чужих людей. Сегодня их сотрапезницами стали парализованная ниже пояса девочка и ее мать. Джош знай подкладывал им картофель с карри.) – Можешь себе это позволить.

Коллекционер промолчал. А что тут возразить? Его плоть от плоти, этот тридцатилетний альтруист вырос, можно сказать, из спиралей его собственной ДНК.

Поскольку терпеть Джоша в больших количествах было трудно, а заниматься сбором раковин опасно, учитывая, что преследователи не дремали, коллекционер вместе с Тумаини выскальзывал из хижины и шел гулять по тенистым рощам, песчаным равнинам и душным, безлиственным зарослям острова. Непривычно было держать путь в противоположную от моря сторону, карабкаться по узким тропам, шагать среди неумолчного стрекота цикад. Рубашка его была разодрана шипами, кожу саднило от укусов насекомых, трость натыкалась на незнакомые предметы: это что – столб какой-то изгороди? Ствол дерева? Вылазки эти вскоре пришлось свести к минимуму: в кустах шуршали не то змеи, не то дикие собаки (кто знает, какие твари обитают в островных зарослях?), он размахивал тростью, Тумаини тявкала, и они спешно поворачивали к дому.

Однажды на его пути оказалась улитка конус: она уползла сквозь пыль на полкилометра от моря. Конус текстильный – на рифе такая опасность уже не удивляла, но столкнуться с ней на большом расстоянии от воды – это было уму непостижимо. Как смогла добраться сюда морская улитка? И зачем? Подняв раковину с дорожки, он запустил ее в высокую траву. Впоследствии улитки попадались ему все чаще: протяни руку к стволу акации – а там бродячая улитка; в манговой роще поднимешь краба-отшельника – а у того на спине устроился халявщик-конус. Случалось, коллекционер принимал сосновую шишку за конус «слава морей», а древесную улитку – за конус радужный. Как тут было не усомниться в своих предыдущих идентификациях? Не исключено, что в первый раз он отшвырнул в траву не улитку конус, а «папскую митру» или вообще округлый камешек. Не исключено, что раковина была пустой – ее мог обронить кто-то из деревенских. Не исключено, что популяция конусов вовсе не увеличивалась необъяснимыми темпами, что это игра его воображения. До чего же паршиво не знать ответов.

Все в этой жизни менялось: риф, хижина, бедная трусиха Тумаини. Даже сам остров сделался зловещим, сулил опасности, грозил параличом. По хозяйству теперь управлялся сын: готовил рис, следил, чтобы не кончалась туалетная бумага, пичкал отца капсулами витамина B. Наверное, лучше всего было бы сидеть сложа руки и по возможности не вставать с шезлонга.

Через три недели Джош все же завел этот разговор.

– Перед отъездом из Штатов я почитал кое-какую литературу, – начал он, – о конусах.

Дело было на рассвете. Коллекционер молча сидел за столом и ждал, когда сын подаст ему теплые тосты.

– Считается, что их яд можно использовать в медицинских целях.

– И кто же так считает?

– Ученые. Они пытаются выделить некоторые токсины, чтобы применить их для лечения инсульта. Для борьбы с параличом.

Коллекционер не знал, что ответить. На языке вертелось: вводить яд конуса тому, кто и так парализован, – это верх идиотизма.

– А ведь здорово будет, правда, пап? Если дело твоей жизни поможет тысячам людей?

Поерзав на стуле, коллекционер изобразил улыбку.

– Я только тогда и живу, – продолжал Джош, – когда помогаю людям.

– Тосты подгорают, Джош.

– В мире, пап, есть великое множество людей, которым можно помочь. Ты хоть понимаешь, как нам с тобой повезло? Какое это счастье – быть здоровым? Иметь возможность делиться с другими?

– Тосты, сынок.

– Да к черту эти тосты! Господи! Постыдись! У тебя на пороге умирают люди, а ты все о тостах!

Сын бросился прочь и хлопнул дверью. Коллекционер остался сидеть за столом, вдыхая запах горелого хлеба.

Джош взялся за книги о морских раковинах. Брайлем он овладел в нежном возрасте, когда еще играл за детскую лигу: переодевшись в бейсбольную форму, он сидел в отцовском кабинете и ждал, чтобы мать отвезла его на стадион. Теперь, сняв с полок книги и журналы, он уходил из кибанды под пальмы, где устроили себе лагерь трое мальчишек-сирот из племени кикуйю. И там читал им вслух, с трудом продираясь сквозь публикации в таких изданиях, как «Индо-тихоокеанские моллюски» и «Американский конхиолог».

– «Анцилла туманная, – зачитывал он, – это раковина изящной формы, с сильно выраженной ребристостью. Колумелла преимущественно прямая».

Мальчишки таращились на него и гудели себе под нос бессмысленные бодрые песенки.

Как-то вечером коллекционер морских раковин услышал, как его сын читает своим подопечным о конусах:

– «Этот великолепный конус имеет прочный и сравнительно тяжелый панцирь с заостренной вершиной. Редкий представитель данного вида, характеризуется белой окраской с коричневыми спиральными полосами».

Мало-помалу, после целой недели такого чтения, мальчишки, как ни удивительно, стали проявлять интерес. Коллекционер слышал, как они сортируют обломки раковин, выброшенные весенним приливом.

– Пузыревидная раковина! – кричал один из мальчишек. – Кафуна нашел пузыревидную раковину!

С визгами и воплями они шарили в расщелинах, складывали раковины в снятые рубашки и волоком тащили к хижине, нарекая самые заметные экземпляры выдуманными именами:

– «Голубая красавица»! «Куриная мбаба»!

Однажды вечером, когда мальчишки ужинали вместе с хозяевами в кибанде, коллекционер слушал, как они, ерзая и подпрыгивая на стульях, барабанят столовыми приборами по краю стола.

– Вы, ребятки, раковины собираете, – начал он.

– Кафуна проглотил ракушку-бабочку! – выкрикнул один из троих.

Коллекционер подался вперед:

– А вам известно, что некоторые ракушки опасны, что в воде живут опасные, вредные существа?

– Вредные ракушки, – пропищал другой.

– Вредные ракуууушки!!! – затянули два голоса.

Ужин продолжился в молчании. Коллекционер сидел и думал о своем.

На следующее утро он сделал второй заход. Джош на крыльце разбивал кокосовые орехи.

– А вдруг мальчишкам надоест играть на пляже и они отправятся к рифу? И напорются на огненный коралл? Или наступят на морского ежа?

– Хочешь сказать, я за ними не слежу? – возмутился Джош.

– Я хочу сказать, что им, не ровен час, втемяшится нарочно подставить себя под ядовитое жало. Их привели сюда россказни о том, что я знаю секрет волшебной ракушки, исцеляющей больных. Они захотят испытать яд на себе.

– Ты не можешь судить о том, – сказал Джош, – что их сюда привело.

– А ты, конечно, можешь? Думаешь, ты достаточно нахватался по верхам, чтобы толкать их на поиск конусов? Да ты спишь и видишь, чтобы они нашли большой конус, получили дозу яда и выздоровели. Излечились от всех болезней. Кстати, с моей точки зрения, они абсолютно здоровы.

– Папа, – простонал Джош, – это умственно отсталые дети. Никуда я их не толкаю, морская улитка им не поможет.

И коллекционер, даром что ощущал себя дряхлым слепцом, решил сам обучить мальчишек сбору раковин. Он повел их к спокойной, теплой лагуне, приказал зайти в воду по грудь, а сам держался рядом и объяснял, какие животные представляют опасность.

– Вредные ракууууушки! – тянули дети и визжали от восторга, когда собиратель забрасывал за риф, на глубину, озлобленного синего краба.

Тумаини лаяла, будто рядом с малышней, в нежно любимом ею океане, сама стала щенком.

В итоге на ядовитое жало напоролся не один из этих ребятишек, не кто-то из посетителей, а Джош. С обескровленным лицом он мчался по берегу и звал отца.

– Джош? Ты где? – прокричал в ответ собиратель. – Я тут показываю ребятам, как обращаться с опоясанным тритоном. Красивая раковина, правда, ребята?

В онемевшем, распухшем кулаке, уже наливающемся кровью, Джош держал улитку конус, которая ужалила его, когда он, привлеченный необыкновенным изяществом раковины, поднял ее с мокрого песка. Коллекционер перетащил Джоша в тень, под пальмы, закутал в одеяло и послал мальчишек за рацией. Джош задыхался, у него был совсем слабый, учащенный пульс. Через час дыхание остановилось, последовала остановка сердца и наступила смерть.

Собиратель морских раковин, потрясенный, стоял на коленях; Тумаини лежала в тени, опустив голову на лапы, а позади сидели на корточках перепуганные дети.

Доктор опоздал на двадцать минут; следом прибыли полицейские на небольших лодках с огромными моторами. Коллекционера отвели на кухню и стали расспрашивать про развод, про Джоша, про этих ребятишек.

Из окна до него доносился рев других моторов: лодки приплывали и уплывали. Собирается дождь, хотел он сказать этим людям – этим полуагрессивным, полуленивым голосам на кухне. Через пять минут хлынет дождь, вертелось у него на языке, но его засыпали вопросами насчет отношений Джоша с этими детьми. Снова и снова (в который раз – в третий? в пятый?) допытывались, почему жена подала на развод. Он не мог подобрать слов. Между ним и миром будто повисли свинцовые тучи; его пальцы, его органы чувств, океан – все ускользало. Моя собака, хотел он сказать, моя собака не понимает, что происходит. Пусть приведут мою собаку.