Любовь и войны полов Иванов Владимир

Журналы мод ею выписывались, но её вещи были отмечены особым вкусом. Когда пропал её болонка, она намалевала портрет своего Тотошки, с тоски, перед собой. Прямо на стене…

Не мы одни – все восторгались ею. Это было живое переплетение всевозможных талантов, лёгким флером ложившееся вокруг неё и на всё вокруг…

Уже врачом, после её отъезда в Ленинград, я обнаружил несколько томов тщательно подобранных и классифицированных журнальных и газетных вырезок по травам и лекарственным препаратам. Она работала кардиологом в нескольких больницах, много совмещала, дежурила и консультировала как терапевт и рентгенолог; у неё была большая семья, родня и дача. Даже зная её, я был поражён – когда она успевала?!.

Не удивительно, что вокруг обоих, всегда вился рой их друзей, поклонников и ухажёров – сплошь местная «золотая молодёжь». Я бы не знал этого, наверное, если бы, запоздало, меня не просветил бы писатель Виктор Ероховец, учившийся, тогда, в одной с ними школе. Через много лет, он признался мне, что был безумно влюблён, но не смел подойти – в наших девчонок была влюблена тогда вся его школа.

Мы этого не знали, хотя вполне, можно было бы, догадаться и по толпам в доме, тем более, что мама всегда одевала их только по самой последней моде.

Это уже потом, как и все наши, она тоже уехала учиться в столицы…

Отец так и остался для меня сфинксом. Личностью, до конца мною не понятой. Лишь через много лет, уже после того, как его не стало, до меня начали запоздало доходить её истинные масштабы. Из 4 великих театров России, 2 я видел в пике расцвета – БДТ Товстоногова в Ленинграде сезонов 71 и Малый Соломина в Москве сезона 95–96. Последний я считал классическим русским театром и по репертуару, и по труппе.

Понятно, я не видел МХАТ времён Саца и Сулержицкого и игру Станиславского, зато в Ленкоме смотрел «Фигаро» и «Зримую песню», которую, как болтали, ставил тогда сыну сам Гоги. Из «Современника», времён Ефремова и Табакова, куда у меня был, благодаря кузену, бесплатный вход, я обычно уходил минут через 7, а Таганку, за её агитку и насилие над зрителем, я тогда и за театр не считал…

Это к тому, что мне есть с чем сравнивать – весь звёздный репертуар БДТ я знал наизусть. Чего стоили одни «Мещане», в которых тогда играл весь цвет БДТ!..

Но, когда отец начинал читать поэмы… Переживания, которые вы испытывали, не поддаются описанию. Особенно это касалось «Братьев-разбойников», которые невозможно было слушать без слёз. В его чтении отсутствовал малейший налёт патетики. Когда он начинал своим спокойным, немного усталым и печальным голосом «Нас было двое…», то сначала возникала, как бы, обыденность – почти хроника, которая каким-то невероятным образом, вдруг, превращалась в сверх-реальность. И злоключения героев начинали рвать вам душу – впечатление, что всё это происходит прямо на ваших глазах…

В семейные дела он не вникал – находясь в своём поднебесье, лишь милостиво, изредка снисходил. Но все его вмешательства были схождением высших сил. Происходили они редко, но так внушительно, что запоминались навсегда. На моей памяти Зевс-Громовержец к простым смертным не спускался, но всем было памятно ещё и его последнее пришествие. Поскольку малый правящий хурал семьи состоял из женщин всё видевших, соображавших и схватывавших на лету, бедный брат мой не всегда поспевал за их космическими скоростями.

Несколько лет он рос баловнем, на которого обрушивались все их нежности, заботы и ласки и вырос барчуком, которого наши девушки обожали. Естественно, что и вертели им, как хотели. Короче, они его заласкали и затуркали. Он сделался эгоистом и стал жаден. Начал облизывать, а потом прятать пироги, которых выпекалось множество. Прятал он их повсюду, но чаще в баки с бельём и, как белка, забывал. Пироги плесневели, оставляя пятна. Уговоры не действовали и тогда обратились к отцу. Папа велел выгнать брата из дома вон…

Брату было лет 5, но запомнил он всё до гробовой доски и дальше. Семейство собралось во дворе, где домработницы раскрыли створки ворот. Одна сестра трубила в горн, другая била в барабан. Брату сунули котомку, после чего папа взял метлу и выгнал преступника, выродка и отщепенца, в никуда вместе со всеми его пирогами. Вою и слёз было на две улицы, брат каялся и был прощён, но я не помню, чтобы он так уж сильно любил пироги. Зато, уже даже и став взрослым, он все свои многочисленные призы и подарки, всегда привозил родителям, словно боясь их лишится вновь. Он был третьим в семье – «кукушкой», которая «ни в мать, ни в отца». Вот эта-то «кукушка» меня и долбала, где и как только могла. И поколачивала… Злилась, что я занял её место принца-баловня. Его доставал комплекс: с одной стороны, мама не могла нахвалиться моими способностями, с другой младшая сестра постоянно натягивала ему нос, ещё и клича его при этом, то «Курочкин», а то и «братец-кролик»…

Моему красивому брату не повезло по многим причинам. Во-первых, из-за самого его рождения. Не то, чтобы Природа решила на нём отдохнуть, скорее наоборот. Похоже, он был задуман, как гений местного розлива. Во всяком случае, с очень большой башкой. Вот с ней-то, ему и не повезло. В первую очередь. Из-за неё мамины роды им были тяжёлые, что означало, что и у него был отёк мозга сильнее обычного. Во-вторых, он попал прямо под младшую сестру, которую мягкость старшей и любовь отца, превратили, почти, в разбойницу. Отец в ней души не чаял – во всём она была вылитая мать, которую он обожал безмерно. Ей всё прощалось, ей всё покупалось, ею же, всё и у других, отбиралось. Это и был невидимый правитель дома. Но, и не он один, рос под её гипнозом. Во всяком случае, это не мешало нам, как и всем вокруг – постоянно восхищаться и любить её безмерно.

Как бы-то ни было, наши женщины вертели им, как собачьим хвостом, постоянно провоцируя его на подвиги. Наверное, поэтому, в отличие от меня, он и вырос джентльменом, и даже, дамским угодником. Как бы-то ни было, с рождением ещё одного ребёнка с талантами в семье оказался перебор, и он оказался в сложном положении, ненавидя меня в меру всех своих детских сил…

Но и всё прочее, как и его «отлучение от семьи», обставлялось нашими родителями не менее красочно, чего бы оно, ни касалось. От домашних праздников до карнавалов, костюмы к которым изобретались уже коллективно. Впервые увидев киноверсию «Трёх мушкетёров», я был жутко разочарован их нарядами – это были какие-то замухрышки с навозной кучи. Видели бы они, как наряжались мушкетёрами, мой брат и его друзья! Какие были у них, роскошные кружевные воротники и манжеты! От рукавов их тёмных бархатных блуз, нельзя было отвести глаз – они были с длинными прорезями, в которых алели или белели яркие, длинные глубокие врезки. А их шляпы с плюмажами, плащи и ботфорты! Такими костюмами нельзя было не любоваться. Глядя на них, вы не сомневались, что эти красавцы разделают и десятерых!

Когда у меня был костюм пажа, то мои штаны фижмами были из переливающегося тёмно-жёлтого шёлка, а сапоги были так ловко склеены мамой из золотой бумаги, что сходили за настоящие. Глаз не отвести… Надо отдать должное родителям – они оба обладали всевозможными талантами, мгновенно находя неожиданные решения…

Уже даже и свою работу отец довёл до немыслимого совершенства, полностью смешав её с развлечениями, настолько, что никто уже не мог понять, где у него кончается одно и начинается другое. Он любил делать всё быстро и весело, мгновенно находя сложные решения, словно фокусник. Был прирождённым выдумщиком и жизнелюбом во всём, чего бы это ни касалось. Жил сам и давал жить другим. Все двадцать лет, что он просидел в своём секретарском кресле (это при Сталине-то!), район его был всегда впереди. Он выработал идеальный, хотя и вопиюще антисоветский, стиль управления, заключавшийся в том, чтобы не выполнять ни каких директив, исходящих свыше…

Проявлялось это в посевную, когда сверху поступала категорическая указивка: всем сеять! И тогда он начинал мотаться по всему району так, чтобы его не могли бы найти и с собаками – знал, сеять ещё нельзя. Рано! И не сеял… Единственный в крае. Игра в прятки продолжалась до тех пор, пока земля не прогревалась и старики, которых он слушал больше, чем все крайкомы вместе, не давали своё «добро»…

«Прятки» эти были делом опасным: на грани «вышки». Зато осенью, когда остальные сосали лапу, его район был с урожаем, и он получал свои ордена. Через год игра повторялась. Но однажды, его, всё-таки, поймали. Причём, не кто иной, как сам Генпрокурор Вышинский, отсидевший, как тогда говорили, пять лет за пять дней. Вот, он-то, и пригрозил расстрелять папаню прямо в его собственном кабинете. Неизвестно, выполнил бы прокурор своё обещание, если бы вовремя не выяснилось, что по урожаю перед ним один из лучших районов в стране…

Другая особенность стиля отца заключалась в том, что куда бы он ни ехал, всегда всех подвозил. А то и останавливался, выходил из машины, здороваясь со всеми за руку. От стариков до детей. А приезжая, величал всех только по имени-отчеству. Иногда это были мои ровесники! А подвозя, всегда расспрашивал… Так, что когда он куда приезжал, знал ситуацию не хуже местных. Это впечатляло. Совещания проводил в 15 минут в поле, совмещая с обедом. И ехал дальше. Неделями не вылезая из машин, отрезанный от семьи, он нашёл выход и здесь. С 4-х лет, все его дети проводили лето на задних сидениях его машин. А чтобы полюбить эти поездки, им позволялось много стрелять. Так появились эти наши «детские» охоты…

Арестовали его неожиданно, но повод к тому дал он сам. Когда на очередную уборочную, он распределял за чиновниками участки их контроля, то местному начальнику НКВД – почтенному старику-грузину, дал самый дальний, ещё и пошутив, что тот «напрасно взял, такую молодую жену»…

Взяли его ночью. Несколько месяцев чека мелкими граблями прогребала весь его район, пытаясь повесить на отца, который опять заделался машинистом и водил поезда, хоть что-то, требуя через знакомых, его отъезда. Отец уже был, почти что, готов уже и к этому, но мама отрезала, что мы всегда жили и будем жить там, где выросли – у всех на виду! Года через два, эта банда от него отстала, а там уж его восстановили и в должности…

И он вторично слез со своего паровоза, хотя именно тогда он и запомнился мне лучше всего – как он идёт домой в своей старой замасленной куртке с железным ящиком машиниста, в котором для меня всегда есть, что «мне зайчик послал!». Конфеты, ягоды, какие-то нехитрые вкусности или просто наиболее привлекательные остатки его «тормозка»…

Контур его характера обозначился на свадьбе брата, когда подвыпивший шафер небрежно положил ему руку на плечо. После всех своих инфарктов и инсультов, папа давно передвигался с красивой тростью, но шафер улетел вместе со своей рукой. Я впервые видел, чтобы человек трезвел на глазах. Мгновенно поставив невежду на место, папа, так же, мгновенно с ним и помирился, тут же, подав ему руку. Произошло это так быстро, что большинство ничего не заметило, а кто и заметил, не понял – я один стоял рядом. Мгновенно ликвидировал инцидент в зародыше. И приличия были соблюдены, и свадьба не испорчена. На парня было жаль смотреть – его, спортсмена и здоровяка, инвалид раздавил, как муху. В момент…

Я поражён до сих пор – если он так успевал парализованный, то что это было, когда он поднимал коней и разворачивал пушки? Что это было за сочетание ума, скорости и силы?!.

И даже, через много лет, когда я заехал к сестре в Питер депутатом Думы, а она ввернула, «Папа бы тебе показал!», мне сделалось не по себе, словно, здесь появился призрак отца. И встал рядом…

Но нервным центром и главным архитектором нашей «семьи», была мама. Человек невероятной энергии, гигантской трудоспособности, железной воли, гибкого ума и острой наблюдательности. Это был универсальный естествоиспытатель, стилем которого были полная ясность и максимальная скорость. Всю свою жизнь, она была так загружена работой, что постоянно находилась в хроническом цейтноте.

Частенько случалось, что её собирали в школу всей семьёй: одна делала ей причёску, другая застёгивала платье и собирала с неё волосы, один проверял и собирал ей тетради и ещё один искал её портфель. И всё равно, спокойно она проходила лишь первые 50 метров от дома, постепенно ускоряясь на всё более резвый аллюр. Такой – всегда куда-то бегущей, её обычно и запоминали наши соседи. И только во дворе школы она преображалась. Там она была уже само внимание и весёлое спокойствие – здесь её подменяли. Тут она забывала уже обо всём на свете…

Получившая прекрасное педагогическое образование в Томске – этой «столице, бывших белых офицеров» – она отличалась спокойными естественными манерами и талантом направления энергии детей в нужное русло. Незаметно и ненавязчиво. Её уроки были поразительны – там было полное понимание и интерес – время в их абсолютной тишине, летело незаметно. У неё это называлось «правильно организовать работу детей.» Все её воспитанники, резко выделялись среди всех других детей, спокойным, осмысленным взглядом, цельностью и организованностью. У неё всегда хорошо учились все.

Даже дети-цыгане, исчезали лишь тогда, когда их женили – ребята над ними начинали потешаться и они не выдерживали этой, обычной школьной травли. Мы знали их всех и всегда очень болели за них – проверка тетрадей была нашим общесемейным хобби. Родив первенца в 18 и «отбомбившись» мною в 31, она навсегда осталась для своих детей другом. Именно её стараниями и создавалась та, невероятная атмосфера любования всеми и той тотальной любви, в которой и расцветало всё вокруг. Нам казалось, что не только мы, но и все люди вокруг нас, тоже, какие-то особенные, как и всё наше – даже наши сеттер и кот. Пожалуй, что так оно и было. Всё вокруг, как и нас самих, одухотворяли её энергия и любовь, которые она дарила вокруг всем. Но и она являлась, всего лишь, архитектором и идеологом…

Главной же осью нашего быта – его почтовым ящиком, кухаркой, диспетчером, хранителем тайн и очага, была наша бабушка, у которой, в свою очередь, было 3 своих страсти – собаки, папиросы и книги. Приготовив обед и ужин, она считала свою миссию выполненной и располагалась с книгами и куревом, где-нибудь, уже основательно. Но, иногда, бабушка исчезала, являясь существом сезонно-эпизодическим, поскольку постоянно циркулировала между нами и семьёй своего сына, знатного сталевара и Героя Труда, портрет которого немым укором маячил в моей комнате над моей кроватью, и без успехов которого давно уже не обходился, ни один киножурнал в стране.

Родине был нужен его металл, и он его неплохо варил. Бабушку по очереди требовали к себе моя мать и её знаменитый брат телеграммами примерного содержания: «Павел заболел, срочно вышли маму.» В особо сложных случаях, этот дядя прилетал сам…

Другой – со стороны отца – был «московский». У нас было несколько книг, подписанных ему Кагановичем и его большая фотография в компании со Сталиным, подпись под которой, гласила «Рядом с тов. Сталиным орденоносец Иванов». Это же фото, позднее, встречалось мне и в одном из музеев Москвы. Собственно, сам Сталин и выбрал тогда моего дядьку на его роль: первого машиниста метро в стране. Самого Правительственного поезда! Что было записано и в его «Удостоверении № 1». Прямо, какая-то, уже «династия машинистов»!.. Хотя он был инженером, а вовсе и не «машинистом»!.. Но, согласитесь – был вкус у товарища Сталина! Первый машинист метро в стране – Иванов Иван Иванович!.. Хотя, папа, в таких случаях, и говорил, что «Ивановых Иван Ивановичей» в Москве, ровно 22 тысячи. Не знаю, уж, откуда он это знал…

Этот дядька, и был мой псевдо-крестник. У него – незадолго до меня – родился сын и он назвал его Павлом – в честь папы. И когда родился я, то и папа, естественно – в «алаверды», как в ресторане – записал в Иваны и меня. Но, когда он пришёл домой, мои сёстры, услышав лишь имечко нового брата, завыли обо мне в голос, как по покойнику. Особенно старалась старшая. Выли они до тех пор, пока папа не пошёл и не переименовал меня так, как она ему наказала. После этого, у неё проснулись, как я подозреваю, ко мне, уже и материнские чувства. Во всяком случае, она начала таскать меня с собой на все свои свидания и даже в кино, благодаря чему, каких только фильмов я с ней не насмотрелся…

Три этажа нашей семейной пирамиды, имели, таким образом, ещё и внесемейное полу-идеологическое продолжение, поскольку многие наши родственники, в тогдашней советской иерархии, были людьми довольно заметными – об иных были написаны книжки, другие мелькали в киножурналах, третьи – на международных выставках и в музеях. Иногда, они заезжали и к нам, и тогда мы ощущали себя частью, строящегося вокруг нас, этого огромного, такого могучего и прекрасного нового мира. Мира нашего будущего!..

Да и в санаториях, папа часто отдыхал с известными всей стране людьми – настоящими героями – привозя их фотографии и всякие забавные истории о них… Особенно, почему-то, мне запомнились его рассказы о Стаханове и Гризодубовой, с которыми он отдыхал ещё «до войны». Крепко выпив, Стаханов всегда рвался звонить в Кремль, Сталину. Ну, а поддавал он, не редко…

Но в нашем собственном мире, каждый из нас был предельно независим, максимально самостоятелен и предоставлен только самому себе. Существовало лишь два момента, когда каждый обязан был быть дома неукоснительно: обед и ужин. Время их было расписано раз и навсегда, и на моей памяти, до болезни отца – оно не изменялось. Закон гласил, если дома нет хотя бы одного, то за стол не сядет ни кто! И обед, а равно и ужин, будет отменён. Это действовало – к обеду все летели отовсюду, бросая всё!.. Когда я гостил у приятелей, меня поражало, что человек может сесть за стол один. Есть одному… Разве он – собака?!

Второй пункт, обязывал каждого, постоянно извещать о своём местонахождении, всех остальных. Где бы он ни был. Но я не помню закрытых тем. Однажды за обедом мой брат-восьмиклассник с серьёзным видом сообщил, что в последней серии Чита родит от Тарзана. Я не понял, что тут смешного, но родители хохотали громче всех. Им первым сообщалось и обо всех рискованных проделках как своих, так и чужих. И они никогда никого не предали, не подставили и не заложили. Потому, что именно дети, а вовсе и не они, были по настоящему главными в «нашей семье». И кто там кого «воспитывал»… ещё надо бы разобраться…

Родители у нас, были, скорее … соучастниками. И, поскольку дурного, ни в чём, в своих детях они никогда ничего не видели, то и естественная откровенность их всегда царствовала во всём – все были в курсе всех дел всех. Это была не столько «семья», сколько команда, где дети и родители были всегда, во всём, заодно…

Так, что вместо «семьи», у нашей мамы получился прямо-таки, генератор какой-то неведомой энергии, ротором в котором были брат с младшей сестрой. За день они вырабатывали её мегаватты, не давая спуску себе и другим. Роль энергоприёмников выполняли мы с моей старшей сестрой. Родители были некой организующей его частью, Ну, а бабушка – осью, вокруг которой и вертелось всё это с утра до ночи! Неудивительно, что к нам постоянно притекали толпы. Иногда в доме, почти в каждой из его комнат, более или менее чинно, располагалась своя компания – к каждому из четверых кто-нибудь да приходил. Иногда меж компаниями возникали симпатии и тогда образовывалось нечто вроде цветочной почты. И тогда долго ходили с записочками. Это был дом не столько открытых, сколько никогда не закрывающихся дверей. Дом, в котором никогда не умолкал детский смех!..

Неудивительно, что такой образ жизни развивал в нас быстрое, почти мгновенное, но всегда живое и радостное восприятие всего вокруг. Абсолютная искренность с абсолютной уверенностью в абсолютной правильности всего нашего существования и образа жизни. Как и всего этого громадного, такого разумного справедливого мира вокруг нас, частью которого тогда мы были. Это, как я понимаю, и создавало цельность наших детских характеров. Всё происходящее вокруг казалось нам понятным и очень нужным, а наше будущее – манящим и лучезарным. И мы неслись на встречу с ним на всех своих детских парусах!..

Это была не столько семья, сколько мир, время в котором, текло совсем иначе – здесь оно летело с совершенно невероятной скоростью, столь характерной только для самого высшего – почти абсолютного счастья! Да, у каждого из нас было невероятно счастливое и мгновенное ощущение себя в этой невероятно счастливой жизни… И каждый из нас жил так быстро, как только мог, притягивая к себе этой скоростью, ещё и всех вокруг, а я так успевал ещё и события…

Наверное, ещё и поэтому, как я понимаю, все мы, и каждый в отдельности, и обладали, какой-то, особой привлекательностью. Мы были искренни и естественны во всех своих проявлениях, отчего и всем другим было с нами, всегда легко. Быстрое время делало наш мир притягательным для других и всё в нём получалось, как бы, само собой.

Каким-то образом, маме удалось создать образ жизни, поразительно независимый ни от чего происходящего вне нас – ни от денег, ни от проблем, ни даже и от бед. Именно во все наиболее трудные времена, наша цивилизация и отмобилизовывалась к ним полностью, демонстрируя свою фантастическую целостность и приспособляемость. Касалось ли это здоровья отца, болезни близких или обвала безденежья, жили мы всегда одинаково. И когда отец был у кормила власти, и когда его взяла сталинская чека и он находился под следствием, и когда заболел, и когда вновь водил свои поезда, и когда снова вернулся к власти. Странно, но мы были счастливы всегда, а все наши заботы и беды, лишь сильнее нас сплачивали!..