Нехорошее место Кунц Дин

Глава 20

Невидимой дирижерской палочкой ветер управлял хором шепчущих голосов зеленой изгороди. Густой кустарник образовывал стену высотой в семь футов, которая с трех сторон окружала участок площадью в два акра. Кустарник мог бы вырасти куда выше, если бы Конфетка дважды в год не подрезал его.

Он открыл железную, кованую, высотой по грудь калитку между двумя каменными столбами и вышел на усыпанную гравием обочину дороги. Слева от него двухполосное шоссе уходило в горы. Справа спускалось к далекому берегу, мимо других домов. Участки, на которых они стояли, с приближением к океану уменьшались и в городе составляли разве что десятую часть участка Поллардов. По мере того как земля сбегала к океану, огней в темноте только прибавлялось, но в нескольких милях от Конфетки огни эти резко обрывались, словно утыкались в черную стену. И стеной этой являлось ночное небо над холодными, без единого огонька океанскими просторами.

Конфетка двинулся вдоль изгороди, пока не почувствовал, что подошел к месту, где стоял Фрэнк. Поднял большие руки, растопырил пальцы, прикоснулся к трепещущим на ветру листочкам в надежде, что на листве брат оставил мысленный след. Напрасно.

Раздвинув ветви, сквозь зазор всмотрелся в дом, который в темноте выглядел большим, чем был на самом деле, комнат на восемнадцать или двадцать, хотя на самом деле их было только десять. В окнах, выходящих на фасад, свет не горел, лишь кухонное окно светилось сквозь грязные ситцевые занавески. И если бы не это окно, создавалось полное впечатление, что дом заброшен. Крыша над крыльцом просела, несколько столбиков балюстрады сломались, ступени, ведущие на крыльцо, покосились. Даже при слабом свете полумесяца Конфетка видел, что дом нуждался в покраске. Во многих местах проступило дерево, в других краска шелушилась и отслаивалась.

Конфетка пытался поставить себя на место Фрэнка, представить, что заставляло Фрэнка возвращаться. Фрэнк боялся Конфетку, и не без причины. Он также боялся своих сестер и всех воспоминаний, которые вызывал у него дом, поэтому ему вроде бы следовало держаться от дома подальше. Но он часто подкрадывался к дому, что-то искал, возможно, сам не понимал, что именно ему тут нужно.

В раздражении Конфетка отпустил ветки, вернулся к калитке. Постоял у одного столба, потом у другого в поисках того места, где Фрэнк отбился от кошек и убил Саманту. Ветер дул уже не так сильно, как днем, но тем не менее высушил кровь на камнях, а темнота спрятала оставшиеся пятна. Однако Конфетка не сомневался, что сможет найти место убийства. Он осторожно прикоснулся к столбу выше, ниже, с четырех сторон, будто боялся, что камень обожжет его. И пусть он терпеливо обследовал и неровную поверхность камней, и цементные швы, но даже с его сверхъестественными способностями не мог уловить ауру брата.

Он торопливо зашагал по потрескавшейся бетонной дорожке, чтобы покинуть холодную ночь и вернуться в тепло дома, на кухню, где его сестры сидели на одеялах в кошачьем углу. Вербина устроилась позади Виолет, с расческой в одной руке, щеткой для волос – в другой, занимаясь светлыми волосами сестры.

– Где Саманта? – спросил Конфетка.

Вскинув голову, Виолет удивленно посмотрела на него:

– Я же тебе сказала. Умерла.

– Где тушка?

– Здесь. – Виолет обеими руками обвела лежащих вокруг кошек.

– Которая из них? – спросил Конфетка. Половина кошек лежали неподвижно, словно мертвые.

– Все, – ответила Виолет. – Теперь они все – Саманта.

Этого Конфетка и боялся. Всякий раз, когда одна из кошек умирала, близняшки размещали остальных кошек кружком, трупик клали на середину, а потом живые получали молчаливый приказ сожрать мертвую.

– Черт, – вырвалось у Конфетки.

– Саманта по-прежнему жива, она все еще часть нас. – Голос Виолет, такой же низкий и волнующий, стал более мечтательным. – Никто из наших кошечек не покидает нас. Часть ее… его… остается в каждом из нас… благодаря этому мы становимся сильнее и чище, и всегда вместе, отныне и навсегда.

Конфетка не спросил, участвовали ли сестры в трапезе, потому что и так знал ответ. Виолет облизала уголок рта, словно вспоминая вкус съеденного, и ее влажные губы заблестели. И тут же язык Вербины прошелся по ее губам.

Иногда у Конфетки возникало ощущение, что близняшки принадлежат к совсем другому виду живых существ, потому что он редко мог понять их позицию и поведение. А когда они смотрели на него, особенно Вербина, с ее постоянным молчанием, их лица и глаза не открывали ни мыслей, ни чувств, оставались такими же непроницаемыми, как у кошек.

Он очень смутно понимал тесную связь близняшек с кошками. Но это был дар, полученный ими от их благословенной матери, вроде тех даров, что получил от нее он сам, поэтому Конфетка не сомневался в том, что связь эта близняшкам только во благо.

И однако, ему хотелось ударить Виолет, потому что она не сберегла для него тушку. Знала, что Фрэнк прикасался к ней, что тушка нужна Конфетке, но не сберегла до того момента, как он проснулся, не поднялась на второй этаж, чтобы разбудить его раньше. Ему хотелось ударить ее, но она была его сестрой, и он не мог причинить вред сестре, потому что от него требовалось заботиться о них, защищать. Его мать наблюдала за ним.

– Где несъеденные части? – спросил он.

Виолет указала на дверь кухни.

Конфетка зажег наружный свет и вышел на заднее крыльцо. Кусочки костей и позвонки валялись на некрашеных досках. Только две стороны крыльца были открытыми, остальные занимали стены дома, и в том углу, где сходились стены, Конфетка нашел кусок хвоста Саманты и клоки шерсти, загнанные туда ночным ветром. Наполовину размозженный череп лежал на верхней ступеньке. Конфетка поднял его и спустился на некошеную лужайку.

Ветер, который во второй половине дня уменьшил напор, внезапно стих полностью. Холодный воздух разносил самый слабый звук на большое расстояние; но ночь замерла.

Обычно Конфетка мог коснуться предмета и увидеть, кто держал этот предмет до него. Случалось, он видел, куда пошел этот человек, оставив предмет, и, отправляясь на поиски этих людей, всегданаходил их в том месте, на которое указывало дарованное ему ясновидение. Фрэнк убил кошку, и Конфетка надеялся, что его контакт с останками разбудит шестое чувство, которое выведет его на след брата.

Но разбитый череп очистили даже от самой маленькой толики плоти. Сожрали и то, что находилось внутри. Чистая, вылизанная, высушенная ветром кость ничем не отличалась от окаменелостей далеких веков. И в голове Конфетки появились образы не Фрэнка, а других кошек, Вербины и Виолет. В конце концов он с отвращением отшвырнул череп Саманты.

Раздражение только усилило злость. Конфетка чувствовал, как нарастает потребность. Он изо всех сил старался ее подавить… но сопротивляться нарастанию потребности было куда труднее, чем устоять перед женскими чарами или другими соблазнами. Он ненавидел Фрэнка. Ненавидел сильно, всей душой, ненавидел все семь лет, с завидным постоянством, и сама мысль о том, что он проспал возможность уничтожить его, выводила Конфетку из себя.

Потребность…

Он упал на колени на заросшей сорняками лужайке. Сжал пальцы в кулаки, ссутулился, стиснул зубы, стараясь превратиться в скалу, в недвижную массу, которую даже самая насущная потребность, даже жуткий голод, даже дикая страсть не заставили бы сместиться хоть на дюйм. Он молился матери, просил дать ему силы устоять. Вновь поднялся ветер, и Конфетка точно знал, что это дьявольский ветер, который старается унести его навстречу искушению, поэтому повалился вперед, лицом вниз, вцепился пальцами в землю, повторяя святое имя матери, Розель, шепча его в землю и траву, снова и снова, прилагая все силы к тому, чтобы задавить свою черную потребность. Потом он заплакал. Поднялся. И пошел на охоту.

Глава 21

Фрэнк пошел в кинотеатр, просидел весь сеанс, но так и не смог сосредоточиться на фильме. Пообедал в «Эль Торито», не чувствуя вкуса пищи. Заталкивал в рот энчилады[10] и рис, как заталкивают в печку дрова. Потом пару часов бесцельно ездил по центральной и южной частям округа Ориндж, нигде не останавливаясь, потому что чувствовал: безопасность – в движении. Наконец вернулся в отель.

Вновь попытался пробить черную стену в мозгу, за которой скрывалось прошлое. Упорно выискивал хоть малейшую щель, через которую мог бы получить доступ к памяти. Не сомневался: если бы нашлась хоть одна такая щель, рухнул бы весь фасад амнезии. Но стена была ровной и гладкой.

Он погасил свет, но заснуть не мог.

Ветер практически стих. Его порывы не могли стать причиной бессонницы.

И хотя крови на простынях была самая малость, и хотя она давно уже высохла, Фрэнк решил, что именно кровавые пятна на простыне мешают ему заснуть. Включил лампу, скинул простыни на пол, попытался уснуть без них. Не вышло.

Он сказал себе, что уснуть ему не дает амнезия, результат одиночества и чувства изоляции. И хотя в этом была доля правды, он знал, что обманывает себя.

Потому что настоящей причиной, не позволяющей ему сомкнуть глаза, был страх. Страх перед тем, куда его может завести лунатизм. Страх того, что он может натворить в таком состоянии. И что найти на руках, когда проснется.

Глава 22

Дерек спал. На другой кровати. Тихонько похрапывая. Томас заснуть не мог. Поднялся, подошел к окну, выглянул. Луна ушла. Он видел только темноту, огромную темноту.

Томас не любил ночь. Она его пугала. Он любил солнечный свет, яркость цветов, зелень травы, синеву неба над головой. Небо напоминало Томасу крышку, которая накрывает мир, чтобы в нем царил полный порядок. Ночью все цвета исчезали, мир становился пустым, будто кто-то снимал крышку и запускал под нее пустоту, а ты смотрел на эту пустоту и чувствовал, что тебя может унести, как все эти цвета, унести из этого мира, и утром, когда крышку вернут на место, тебя под ней уже не будет, ты будешь где-то еще и никогда не сможешь вернуться назад. Никогда.

Подушечками пальцев он коснулся окна. Стекло, холодное.

Ночью он предпочитал спать. Обычно и спал. Но не в эту ночь.

Он волновался о Джулии. Всегда немного волновался о ней. Брату и полагалось волноваться. Но сейчас волновался сильно. Очень сильно.

А началось все этим утром. Забавное чувство. Забавное не в смысле ха-ха. В смысле странное. В смысле пугающее. Чувство говорило: «С Джулией должно случиться что-то действительно плохое». Томас очень расстроился, пытался предупредить ее. Послал тиви-предупреждение. Ему говорили, что картинки, голоса и музыка на тиви передаются через воздух. Поначалу он думал, это ложь, над ним просто насмехаются, пользуясь его тупостью, ожидают от него, что он поверит всему. Но потом Джулия подтвердила, что это правда, поэтому иногда он пытался послать ей свои мысли через тиви, потому что если по воздуху передавались картинки, голоса и музыка, то уж передать мысли было проще простого.

«Будь осторожна, Джулия, – транслировал он через тиви. – Не теряй бдительность, будь осторожна. Что-то плохое может случиться».

С Джулией у него всегда существовала какая-то связь. Он знал, когда она счастлива. Или грустит. Когда она болела, он иногда ложился на кровать и прижимал руки к животу. Он всегда знал, когда она собиралась приехать к нему.

Что-то похожее произошло у него и с Бобби. Не сразу. Когда Джулия первый раз приехала с Бобби, Томас не почувствовал ничего. Но со временем стал чувствовать больше. И теперь с Бобби у него установилась почти такая же крепкая связь, как с Джулией.

Он что-то чувствовал и в отношении других людей. Как Дерек. Как Джина, еще одна пациентка с синдромом Дауна, которая жила в Доме. Как две нянечки. Как одна из медсестер. Но эти связи значительно уступали тем, что установились у него с Бобби и Джулией. Он предположил, что чем сильнее он любит человека, тем больше его чувствует… знает о нем.

Иногда, если Джулия волновалась о нем, Томасу очень хотелось сказать ей, что он в курсе и с ним все в полном порядке. Потому что она порадовалась бы, узнав, что ему известно о ее тревоге. Но он не располагал достаточным словарным запасом. Не мог объяснить, как и почему он иногда чувствовал эмоции других людей. Ему даже и не хотелось рассказывать кому-либо об этом, поскольку он боялся, что его примут за тупицу.

Он и был тупицей. Знал это. Не таким тупицей, как Дерек, который был милым парнем, хорошим соседом по комнате, но уж очень медленно соображал. Люди иной раз использовали это слово, «медлительный», вместо «тупой», если говорили в его присутствии. Джулия – никогда. Бобби – никогда. Но некоторые люди говорили «медлительный» и думали, что он этого не поймет. Но он понимал. У них хватало других заумных слов, которых он действительно не понимал, но конечно же понимал, что означает «медлительный». Он не хотел быть тупым, но никто не дал ему шанса, и иногда он посылал тиви-сообщение Богу, просил Бога помочь ему перестать быть тупым, но то ли Бог хотел, чтобы он остался тупым навсегда (но почему?), то ли Бог не получал его сообщений.

Джулия тоже не получала его сообщений. Томас всегда знал, когда его сообщения, отправленные через тиви, доходили до адресата. До Джулии они не доходили никогда.

Но иногда он мог связаться с Бобби, что было забавно. Не в смысле ха-ха. Забавно в смысле странно. Забавно в смысле интересно. Когда Томас через тиви отправлял мысль Джулии, иногда ее получал Бобби. Как в это утро, когда он отправил тиви-предупреждение Джулии…

«Что-то плохое может случиться, Джулия, грядет что-то действительно плохое…»

…его получил Бобби. Может, потому, что и он, Томас, и Бобби любили Джулию? Томас этого не знал. Понятия не имел, как такое могло произойти. Но произошло. Бобби находился с ним на одной волне.

И теперь Томас стоял у окна, в пижаме, смотрел в пугающую ночь, чувствовал там присутствие Плохого, которое отзывалось покалыванием в костях. Плохой был далеко как от него, так и от Джулии, но приближался.

Сегодня, во время визита Джулии, Томас хотел сказать ей о приближении Плохого. Но не мог сказать об этом так, чтобы слова его прозвучали осмысленно, боялся, что они прозвучат тупо. Джулия и Бобби, разумеется, знали, что он тупой, но он терпеть не мог говорить тупо в их присутствии, напоминать им, до какой степени он тупой. Все слова были у него в голове, он выстроил их как положено, приготовился к тому, чтобы произнести, но внезапно все они перемешались, и он больше не смог привести их в порядок, вот он ничего и не сказал, потому что они стали словами, не несущими в себе никакого смысла, и он бы выглядел очень, очень тупым.

А кроме того, он не знал, как охарактеризовать Плохого. Он думал, что это, возможно, человек, реальный ужасный человек, живущий в мире, который простирался за окнами, собирающийся причинить вред Джулии, но чувствовал, что Плохой – не совсем человек. Частично человек, но частично – что-то еще. И это что-то заставляло Томаса холодеть не только снаружи, но и изнутри. Словно он стоял на зимнем ветру и ел мороженое.

По его телу пробежала дрожь.

Он хотел бы отделаться от ужасных чувств, которые вызывал у него этот Плохой, но не мог просто вернуться в постель и отсечь их. Потому что у него возникла возможность предупредить Джулию и Бобби о приближении этой твари.

За спиной Томаса Дерек что-то пробормотал во сне.

В Доме царила тишина. Все тупые люди крепко спали. За исключением Томаса. Иногда ему нравилось бодрствовать, когда остальные спали. Иногда он чувствовал себя умнее их всех, видя то, что не видели они, зная то, чего не знали они, потому что, в отличие от него, спали.

Он всматривался в пустоту ночи.

Прижался лбом к стеклу.

Ради Джулии мысленно устремился в пустоту. Далеко-далеко.

Открыл себя. Чувствам. Покалыванию в костях.

Что-то большое, отвратительно ужасное ударило его. Как волна. Вышло из ночи и ударило его, он отлетел от окна и задом плюхнулся на кровать, а потом более не мог чувствовать Плохого, тот ушел, но перед этим он почувствовал что-то такое большое и мерзкое, что у него отчаянно заколотилось сердце и он с трудом мог дышать. Поэтому он незамедлительно отправил тиви-сообщение Бобби: «Беги, беги, подальше отсюда, спасай Джулию, Плохой идет, Плохой, беги, беги!»

Глава 23

Сон наполняла музыка Гленна Миллера «Серенада лунного света», хотя, как и все во сне, мелодия чем-то отличалась от реальной. Бобби очутился в доме, знакомом и при этом совершенно чужом, и каким-то образом знал, что это бунгало у моря, в котором он и Джулия намеревались поселиться, уйдя на пенсию молодыми. В гостиной с персидским ковром на полу, удобными креслами, огромным старым «честерфилдом»[11], комодом Рулмана с бронзовыми панелями, торшером ар-деко, полками, полными книг. Музыка доносилась снаружи, вот он и направился к ее источнику. Ему нравилась легкость, с которой обеспечивалось перемещение во сне. Он миновал дверь, не открывая ее, пересек широкое крыльцо, спустился по ступеням, не шевельнув ногой. С одной стороны урчал океан, пена на гребнях волн чуть фосфоресцировала в темноте. Под пальмой на песке стоял музыкальный автомат «Уэрлитзер-950», сверкая золотым и красным цветами, в трубках бежали подсвеченные пузырьки, газели непрерывно прыгали, механизм замены пластинок сверкал, словно сделанный из серебра, на проигрывателе вращалась большая черная пластинка. Бобби чувствовал, что «Серенада лунного света» будет играть до скончания веков, и его это вполне устраивало, потому что более умиротворяющей мелодии он назвать не мог. Он знал, что Джулия вышла из дома следом за ним и ждет его на влажном песке у самой воды, чтобы потанцевать с ним. Он повернулся и увидел ее, подсвеченную «Уэрлитзером-950», уже шагнул к ней…

«Беги, беги, подальше отсюда, спасай Джулию, Плохой идет, Плохой, беги, беги!»

Темно-синий океан внезапно подпрыгнул, словно вздыбленный штормом, и первая большущая волна обрушилась на берег.

Ураганный ветер тряхнул пальмы.

«Плохой! Беги! Беги!»

Земля закачалась под ногами у Бобби. Он двинулся к Джулии. Вокруг пенилась вода. Что-то хотело ее забрать, схватить, у этой воды был разум, этот океан реализовывал чью-то волю.

«Плохой!»

Оркестр Гленна Миллера заиграл с удвоенной скоростью.

«Плохой!»

Мягкий романтический свет «Уэрлитзера» стал ярче, резал глаза, но не разгонял темноту ночи. Музыкальный автомат сиял, как распахнутая дверь в ад, но темнота только сгущалась, не желая что-либо открывать этому сверхъестественному сиянию.

«ПЛОХОЙ! ПЛОХОЙ!»

Земля под ногами закачалась с новой силой.

Бобби тем не менее пересекал пляж, направляясь к Джулии, которая, похоже, не могла шевельнуться. Ее заглатывала бурлящая черная вода.

«ПЛОХОЙ ПЛОХОЙ ПЛОХОЙ ПЛОХОЙ!»

Небо над ними раскололось громовым раскатом. Однако молния не прорезала темноту.

Бобби обернулся. Бунгало исчезло. Со всех сторон поднималась вода. Пляж уходил у него из-под ног.

«ПЛОХОЙПЛОХОЙПЛОХОЙПЛОХОЙ!»

Двадцатифутовая волна нависла над Бобби. Обрушилась на него, подхватила, понесла. Он пытался плыть. Кожа на кистях рук пошла пузырями, начала слезать, обнажая мышцы, которые, в свою очередь, растворялись в воде, открывая белые кости. Полуночная морская вода разъедала человеческую плоть, как серная кислота. Его голова ушла под воду. Он вынырнул, жадно хватая ртом воздух, но вода уже сожрала его губы, принялась за десны, которые все более обнажали зубы, а язык превратился в соленую пульпу, которая утекла в желудок. Наполненный влагой воздух, такой же агрессивный, как вода, мгновенно разъел легкие, и он уже не мог вдохнуть. Ушел под воду, колотя по ней руками, от которых остались одни кости, течением его понесло в глубину, в темноту, откуда не было возврата.

«ПЛОХОЙ!»

Бобби сидел на кровати.

Он кричал, но ни звука не сорвалось с губ. Когда понял, что это сон, оставил попытки закричать, и вот тут жалкий всхлип таки вырвался из груди.

Одеяло он отбросил еще раньше. Сидел на краю, упираясь ногами в пол, руками в матрас, словно все еще находился на качающемся берегу или пытался плыть в огромных набегающих волнах.

Зеленые цифры на часах под потолком показывали 2:43.

Какое-то время он слышал только громовые удары сердца, из окружающего мира не доносилось ни звука. Но потом различил ровное дыхание Джулии. Его удивило, что он ее не разбудил. Вероятно, не метался по кровати, когда ему приснился этот кошмар.

Паника, охватившая его во сне, полностью не ушла. Озабоченность начала нарастать прежде всего потому, что кромешной тьмой спальня не отличалась от океанских глубин, в которые его затянуло. Из опасения разбудить Джулию он не решался включить лампу на столике у кровати.

Как только Бобби понял, что ноги удержат вес его тела, он поднялся и в полной темноте обошел кровать. Дверь в ванную находилась со стороны Джулии, но никакие препятствия не преграждали путь, этим маршрутом он проходил бесчисленное число раз в другие ночи, вот и теперь опыт и инстинкт привели его к цели.

Бобби плотно закрыл за собой дверь и включил свет. На несколько мгновений флуоресцентная яркость не позволила ему взглянуть на сверкающую поверхность зеркала над двумя раковинами. Когда же наконец удалось рассмотреть свое отражение, он с радостью отметил, что кожа и мышцы на месте, не съедены кислотой. Сон был на удивление реальным, ничего подобного ранее с ним не случалось, в каком-то смысле даже более реальным, чем сама жизнь. Цвета, звуки, увиденные и услышанные во сне, никак не выходили из головы, хотя он давно проснулся и теперь стоял в ярко освещенной ванной. С одной стороны, он понимал, что видел страшный сон, с другой – боялся, что след, оставленный на его теле этим кошмарным океаном, никуда не денется и после пробуждения.

Содрогнувшись, он наклонился вперед, оперся о панель. Включил холодную воду, умылся. Не вытирая лица, поднял голову и встретился взглядом с глазами своего отражения в зеркале. Прошептал: «Что это, черт побери, было?»

Глава 24

Конфетка охотился.

Восточный край участка Поллардов круто обрывался в каньон. С отвесными склонами, главным образом из сухой земли, которую местами прорезали жилы розового и серого глинистого сланца. Только разветвленные корневые системы растений, приспособившихся к суровой жизни в пустыне, таких как чапараль, пампасная трава, мескитовое дерево, удерживали склоны от размывания при сильных дождях. Росли там редкие эвкалипты и лавры. А в некоторых местах, где на склоне образовывалось некое подобие террасы, в землю удавалось вцепиться и калифорнийским дубам. Дно каньона сейчас представляло собой сухое русло, а вот после ливня превращалось в бурлящий поток.

Несмотря на свои внушительные габариты, передвигался Конфетка легко и без единого звука. По каньону, продвигаясь на восток, добрался до пересечения еще с одной трещиной в земле, слишком узкой, чтобы зваться каньоном. Повернул на север. С обеих сторон поднимались вертикальные стены, ширина прохода сократилась до каких-то двух футов. Хрупкие перекати-поле, сброшенные в расщелину ветром, скапливались в наиболее узких местах, царапали Конфетку, когда он продирался сквозь них.

На дне расщелины, куда не попадал свет лунного серпа, ночь была особенно темной, но спотыкался Конфетка редко и нигде не замедлял шаг. Дарованные ему таланты не включали сверхострое зрение, отсутствие света ослепляло его точно так же, как и любого другого человека. Однако даже в самую темную ночь он знал, когда перед ним возникала преграда, чувствовал рельеф территории, по которой шел, а потому уверенно продвигался вперед. Он не знал, каким образом служило ему шестое чувство, ничего не предпринимал для того, чтобы задействовать его. И однако, обладал недоступной обычному человеку способностью в любой момент времени точно знать свое местоположение в окружающем его пространстве. Ту же способность, возможно, удавалось развить в себе канатоходцам, которые, даже с повязкой на глазах, могли без труда пройти по высоко натянутой струне, над головами глазеющей на них толпы.

То был еще один дар матери.

Все ее дети обладали сверхъестественными способностями. Но Конфетка в большей степени, чем Виолет, Вербина и Фрэнк.

Узкая расщелина вывела его в другой каньон, и Конфетка опять повернул на восток, прибавив шагу, потому что его потребность становилась все более насущной. Наверху, пусть и нечасто, еще встречались дома, но яркий свет окон не достигал дна каньона. Время от времени он вскидывал голову, с тоской смотрел на эти дома, потому что там была так необходимая ему кровь.

Бог дал Конфетке жажду крови, создал его хищником. А потому Бог нес ответственность за все содеянное Конфеткой. Мать давным-давно объяснила ему все это. Бог хотел, чтобы он убивал избирательно. Но когда Конфетка не мог себя сдерживать, вина лежала именно на Боге, потому что Он не даровал Конфетке силу воли, способную сдержать жажду крови.

Как и у всех хищников, миссия Конфетки состояла в том, чтобы очищать стадо от слабых и больных. В его конкретном случае предполагалось, что добычей Конфетки станут морально разложившиеся члены человеческого стада: воры, мошенники, обманщики, прелюбодеи. К сожалению, он не всегда мог узнать грешников, когда сталкивался с ними. Выполнять возложенную на него миссию было гораздо проще при жизни матери, потому что она без труда находила и указывала ему черные души.

Сегодня он как мог сдерживал себя, решив ограничиться убийством диких животных. Убивать людей, особенно в такой близости от дома, не хотелось: он мог привлечь к себе внимание полиции. Местных он решался убивать только в двух случаях: если они так или иначе перешли дорогу семье или их просто нельзя было оставлять в живых.

Если бы ему не удалось утолить свою потребность кровью диких животных, тогда пришлось бы уйти куда-то далеко, в любое место, и уже там убивать людей. Его мать в раю разозлилась бы на него, разочаровалась в нем, поскольку он не мог контролировать себя, но Бог обвинить его в этом не мог. В конце концов, он был всего лишь таким, каким Бог его создал.

Когда огни последнего дома остались за спиной, Конфетка остановился в небольшой рощице. Сильный ветер, который днем срывался с высоких холмов и вдоль каньонов мчался вниз, к морю, полностью стих. На ветвях не шевелился ни один листочек.

Глаза Конфетки привыкли к темноте. Деревья серебрились в тусклом звездном свете, свисающие с крон вьюны создавали впечатление, что он окружен бесшумными водопадами.

Никакой добычи он не видел.

Не слышал шебуршания живности в кустах.

Однако знал, что множество маленьких зверьков, наполненных теплой кровью, затаились неподалеку в норах, в кучах сухой листвы, в нишах под камнями.

Он поднял руки перед собой, ладонями вперед, растопырил пальцы. И руки его запульсировали синим светом, оттенка светлого сапфира, слабым, как сияние лунного серпа. Светились они с секунду, не больше. Качнулись листья, травинки, но тут же замерли, а дно каньона вновь погрузилось в темноту.

Но синий свет вновь заструился с пальцев Конфетки, словно его ладони были фонарями со створками, которые то открывались, то захлопывались. На этот раз яркость света увеличилась как минимум вдвое, и светились руки секунды две. Листья зашуршали, качнулись два или три вьюна, трава затряслась на расстоянии тридцати или сорока футов от него.

Притянутый этими странными вибрациями, какой-то зверек подбежал к Конфетке и уже двинулся дальше. Но тот опустил левую руку и ухватил невидимого пробегающего мимо зверька, спасибо сверхъестественным рефлексам, потому что не мог ни увидеть, ни услышать, ни учуять добычу. Как выяснилось, полевую мышь. На мгновение она замерла от испуга. Потом запищала, отчаянно заворочалась в попытке выскользнуть, но Конфетка держал ее крепко.

Присущие ему способности не оказывали воздействия на живых существ. Он не мог парализовать свою добычу телекинетической энергией, которую излучали его руки. Не мог притягивать их к себе, сзывать. Только пугал, заставляя покинуть убежище. Он мог вырвать с корнем любое дерево, мог вскинуть в воздух кучу камней и земли, но ему бы не удалось, используя только энергию мозга, заставить шевельнуться хоть один мышиный волосок. Он не знал, чем вызвано такое ограничение. Виолет и Вербина не обладали такими же впечатляющими способностями, как он, зато могли воздействовать на живых существ, маленьких животных, таких как кошки. Растения подчинялись воле Конфетки, иногда насекомые, но существа с разумом – нет, пусть даже с таким слабеньким разумом, как у мышки.

Опустившись на колени меж серебристых деревьев, Конфетка оказался в такой тьме, что не различал мышку, лишь видел чуть поблескивающие глаза. Он поднес зажатого в кулаке грызуна ко рту.

Мышка в ужасе пискнула.

Конфетка откусил ей голову, выплюнул, торопливо прижался губами к шее. Кровь сладкая, но как же ее было мало!

Он отбросил грызуна и вновь вытянул руки перед собой, ладонями вперед, с растопыренными пальцами. На этот раз руки засияли насыщенным сапфировым цветом. И хотя светились они не больше двух секунд, эффект воздействия заметно возрос. Земля заходила ходуном, деревья затрясло, вьюны болтало из стороны в сторону, листья громко зашуршали, голыши отрывало от земли и подбрасывало в воздух, камни побольше покатились, сталкиваясь друг с другом. Пучки травы выдирало с корнем и зашвыривало в ночь. Кучи сухой листвы словно взрывались изнутри, сами листья разлетались в разные стороны. И причиной тому был не ветер, никакого ветра не было и в помине, а сапфировое сияние и сопровождавшие его вибрации.

Все живое повылезало из своих убежищ, и некоторые зверьки побежали на него. Другие – в противоположную сторону. И не потому, что кто-то из них учуял Конфетку, а кто-то нет. То ли они вообще не улавливали его запаха, то ли пах он так же, как все они, не было в этом запахе ничего человеческого, и в панике они не понимали, что он – хищник.

Он видел их лишь как что-то темное и бесформенное, они пробегали мимо, словно тени, отбрасываемые вращающейся лампой. Но он их также чувствовал благодаря своему психическому дару. Койоты пробегали мимо, до смерти перепуганный енот проскочил впритирку к его левой ноге. С этими он связываться не стал, не хотел, чтобы его подрали когтями или укусили. Дважды мимо проскакивали полевые мыши, но такая мелочовка его не интересовала, хотелось добыть что-то более крупное, с большим количеством крови.

Он попытался ухватить белку, промахнулся, но уже в следующее мгновение схватил зайца за задние лапы. Заяц заверещал. Начал размахивать менее опасными передними. Но Конфетка перехватил их второй рукой, и заяц перестал дергаться, парализованный страхом.

Конфетка поднял его к лицу.

Заяц пах пылью и мускусом.

Красные глаза поблескивали от ужаса.

Конфетка слышал, как колотится заячье сердце.

Он вонзил зубы в шею. Шерсть, шкура, мышцы сопротивлялись, но кровь потекла.

Заяц задергался не в попытке вырваться, но словно выражая смирение со своей судьбой. Дергался медленно, будто показывая, что чуть ли не радуется грядущей смерти. За долгие годы Конфетка многократно сталкивался с таким поведением маленьких зверьков, особенно зайцев, и всегда приходил в восторг, потому что видел в этом признание своей силы, ощущал себя настоящим хищником, таким же, как лиса или волк.

Дерганье прекратилось, заяц обмяк в его руках. Он еще был жив, но от потери крови впал в состояние, напоминающее транс, и не чувствовал боли. Таким образом Бог проявлял свое милосердие к мелкой живности.

Конфетка еще раз впился зубами в шею, уже глубже, высасывая последние остатки крови, хотел выпить ее всю, до последней капли.

Где-то далеко, в другом каньоне, завыл койот. К нему присоединилась вся стая. Они выли и выли, то громче, то тише, то ли понимая, что в эту ночь охотники не только они, то ли почувствовав запах свежей крови.

Конфетка тем временем отбросил заячий трупик.

Но жажда так и осталась неутоленной. И чтобы напиться вволю, требовалось поймать еще многих зайцев и белок.

Он поднялся и двинулся вглубь каньона, где живность не потревожило сапфировое сияние. Добычи в каньоне хватало. До восхода солнца оставалось еще много времени.

Глава 25

Может, сказывался понедельник. Может, ухудшению настроения способствовали затянувшие небо низкие облака, грозившие в любую минуту разразиться дождем. А может, причину следовало искать в событиях той бурной ночи около здания компании «Декодайн». Прошло-то лишь четыре дня, и воспоминания оставались слишком уж свежими. Но как бы то ни было, Джулии не хотелось браться за дело этого Фрэнка Полларда. Если уж на то пошло, и за любое другое – тоже. Они продолжали работать по нескольким долгосрочным контрактам, связанным с обеспечением безопасности. С этими фирмами-заказчиками они сотрудничали уже много лет, и она не испытывала ни малейшего желания влезать во что-то новое. На данный момент ей вполне хватало того, что было знакомо и привычно. Значительная часть работы, которую они выполняли, таила в себе не больше риска, чем поход в супермаркет за пакетом молока, хотя потенциально опасность являлась составной частью любого контракта. Однако определить степень опасности нового заказа не представлялось возможным. Даже если бы какая-нибудь старушка божий одуванчик пришла к ним утром этого понедельника с просьбой найти потерявшегося кота, Джулия, возможно, сочла бы, что искать этого кота так же опасно, как и вооруженного топором психопата. В это утро нервы Джулии напоминали натянутые струны. Если бы им не улыбнулась удача, Бобби уже четыре дня пребывал бы в другом мире.

Сидя на стуле за массивным, из металла и пластика столом, чуть наклонившись вперед, Джулия изучала Полларда. Он никак не желал встретиться с ней взглядом, и вот эта увертливость только усиливала ее подозрения, несмотря на его вроде бы совершенно безобидную (или она только казалась такой?) внешность.

Ему бы очень подошло имя какого-нибудь комика из Лас-Вегаса – Шеки, Бадди, что-то в этом роде. Лет тридцати с небольшим, при росте пять футов и десять дюймов, он весил фунтов сто восемьдесят. На тридцать больше, чем следовало. Однако именно лицо послужило бы ему пропуском в мир комедии. Если не считать нескольких странных царапин, которые уже практически зажили, лицо было на удивление открытое, доброе, круглое. С глубокими ямочками и румянцем на щеках, словно большую часть жизни он простоял на арктическом ветру. Нос тоже отливал красным, но не из-за пристрастия к спиртному: его несколько раз ломали. И все равно выглядел нос смешно, а не страшно, не превращал его обладателя в бандита.

Поникнув плечами, Поллард сидел на одном из кожано-хромированных стульев с подлокотниками перед столом Джулии. Говорил мягким, приятным, мелодичным голосом.

– Мне нужна помощь. Я не знаю, куда еще обратиться.

Несмотря на внешность комика, выглядел он мрачным. И в голосе, при всей мягкости и мелодичности, слышались отчаяние и усталость. Одной рукой он периодически вытирал лицо, словно смахивал паутину, а потом в недоумении смотрел на ладонь. Словно не понимая, почему на ней ничего нет.

Тыльные стороны обеих кистей покрывали царапины, две-три из которых чуть вздулись и воспалились.

– Но, откровенно говоря, – продолжил он, – я понимаю, что обращение за помощью к частным детективам выглядит нелепо, словно это не реальная жизнь, а телесериал.

– У меня изжога, следовательно, это реальная жизнь, – подал голос Бобби. Он стоял у одного из больших окон шестого этажа, выходящих на затянутый туманом океан и соседние здания «Острова моды», торгового центра в Ньюпорт-Бич, примыкавшего к административному корпусу, в котором частное детективное агентство «Дакота-и-Дакота» занимало семь комнат. Он отвернулся от окна, прислонился к подоконнику, достал из кармана пиджака упаковку «Ролэйдс»[12]