Черная часовня Дуглас Кэрол
– Сотни, а возможно, и тысячи, в зависимости от того, насколько громким оказывается дело. Например, человек, который убил свою любовницу, а потом разрезал тело на две части и сбросил в Сену, произвел настоящий фурор. К счастью, слухи о наших жертвах еще не просочились в прессу, поэтому и толпа будет небольшой, так что любая подозрительная личность окажется заметнее.
Я шагала рядом с Ирен по неровной мостовой. Впереди протянулись знаменитые самодельные лотки книготорговцев, располагающиеся здесь уже много десятилетий, если не веков. Позади нас высилась рукотворная гора серого камня, увенчанная гаргульями и арками, каменная паутина мастеров Средневековья, дворец римского католицизма, со всеми его жуткими историями и суевериями: собор Парижской Богоматери – Нотр-Дам. И между этими двумя точками, словно третий угол треугольника, за дальним краем острова виднелась приземистая крыша парижского морга: юдоли зловония, разложения и недостойных демонстраций.
Эта часть Парижа напомнила мне о моем последнем визите в Прагу, где мы с Годфри исследовали древние улочки Старого города в поисках ожившей легенды – Голема, еще одного монстра, повергшего в ужас все население. Мы нашли его, и он оказался совсем не тем, кого мы ожидали увидеть. Сколько же всего на свете чудовищ?
Из-за обуревавших меня мрачных мыслей мне совсем не хотелось рыться в бесчисленных томах, выставленных на продажу на лотках перед нами. Какие еще ужасы мы повстречаем, охотясь на книгу, само латинское название которой, казалось, дышало злом: «Psychopathia Sexualis»[67]?
Не самые достойные место и занятие для дочери приходского священника из Шропшира.
– Возможно, во время визита в морг тебе будет достаточно компании мистера Стокера? – спросила я, когда Ирен подошла к первому стенду и, склонив набок голову, стала рассматривать книги. – Я там буду лишней.
– Разумеется, ты не будешь там лишней! – повернулась ко мне подруга, уже держа в затянутой в перчатку руке открытый том. – Меня интересует не только реакция Брэма, но и другие возможные посетители, которые проявят чрезмерное внимание к убитой женщине. К тому же я надеюсь, что когда мы распрощаемся с Брэмом, нам позволят наконец взглянуть на тела девушек из борделя.
– Разве в этом есть необходимость? – спросила я. – Ведь их уже опознали.
– Но характер смерти и количество ран были определены только во время вскрытия. – Ирен положила книгу обратно, к большому разочарованию старого, лохматого и не очень хорошо пахнущего торговца.
Я покорно вздохнула.
Взяв меня под локоть, примадонна зашагала вдоль реки.
– Ты помнишь, что именно здесь мы видели тело матроса, вытащенного из воды?
– Помню. Он был в… очень плохом состоянии.
– А если бы мы не увидели его, а позже не посетили морг, мы никогда не узнали бы о старой татуировке, которая оказалась ключом ко всем последующим событиям, одинаково загадочным и кровавым.
– Ты права.
– А ты должна признать, что, распутав ту головоломку, мы сделали очень много хорошего. – Подруга улыбнулась так, словно мы были заговорщиками. – И еще ты должны признать, что знаешь о Джеке-потрошителе намного больше меня, что делает тебя незаменимым экспертом в ужасных событиях, которые произошли в Лондоне прошлой осенью…
Я было собиралась возразить, отрицая свой интерес и осведомленность, но Ирен только сильнее сжала мой локоть и потащила меня дальше.
– Есть в тебе нечто такое, чего я раньше не замечала: тебя привлекают чудовища. Помнишь, много лет назад, когда мы только познакомились, тебе очень хотелось собственными глазами увидеть Лилли Лэнгтри, хоть ты и не одобряла ее порочной жизни; а точнее, твое желание увидеть ее росло прямо пропорционально твоему неодобрению.
– Ну…
– Также признай, что насколько неприличным ни был тот факт, что ты находилась наедине с Квентином Стенхоупом во время всего долгого путешествия из Праги в Париж, эта поездка оказалось самым приятным неприличным событием твоей жизни, о котором ты ничего никогда и никому не расскажешь, даже своей лучшей подруге.
– Не расскажу чего? – Я постаралась вырваться, но Ирен вцепилась в меня так, будто я была беспризорником, пытавшимся обокрасть пасторскую дочку много лет назад. Так Фейгин мог вцепиться в Оливера Твиста, если бы тот задумал припрятать для себя часть дневной выручки, заработанной попрошайничеством. – Я… Мне… – Наконец я освободилась из железной хватки примадонны и остановилась. – Мне нечего рассказать, Ирен. Ничего такого, что могло бы тебя заинтересовать. Это было самое… обычное путешествие. Поезда, станции, бесконечные пейзажи за окном.
– Ничего такого? О чем же вы говорили все эти «обычные» дни?
– Говорили? Я… не помню. Точно не помню. А если бы и помнила, тебя это не касается!
– Ага! Значит, не помнишь? Однако ты помнишь достаточно, чтобы использовать забывчивость как отговорку. Как Годфри говорит в суде, «мне нечего добавить к сказанному»! Нелл, я не преувеличиваю, когда говорю, что даже Шерлок Холмс, при всей его хитрости и поразительных дедуктивных способностях, хуже ориентируется в таких делах, чем мы с тобой. Только нам под силу остановить убийцу, хотя при этом и придется столкнуться с такими ужасами, которые потом много лет будут преследовать нас в ночных кошмарах. Да, у меня есть некоторое преимущество, потому что я всегда ожидаю от жизни подвоха, но я знаю, что и ты способна противостоять любым испытаниям, через которые заставит нас пройти этот злодей. И, – она совсем отпустила мою руку, – я просто не справлюсь одна.
Если бы я не задержала дыхание на все время монолога Ирен, я бы ахнула, услышав последнее признание. Глаза подруги цвета русского янтаря смотрели на меня не отрываясь.
– Мы можем продолжить начатое и сразиться с чудовищем, которое убивает и уродует девушек, или же мы можем оставить все в руках жандармов и Шерлока Холмса и отойти в сторону, как поступали все женщины до нас.
Я сжала затянутые в перчатки руки. Одно дело – корпеть над набросками с места преступления и иллюстрированными газетами. И совсем другое – бросить вызов прямо в мертвенно-бледное лицо смерти. Я вспомнила ночной кошмар Ирен – первый, свидетельницей которого мне довелось стать. Она просила меня принять решение. Еще не поздно отступить. Мы все еще можем встретиться с Брэмом Стокером, прогуляться по жуткой выставке мертвых тел, как делали тысячи людей еженедельно, и вернуться в Нёйи: лакомиться булочками и кормить Казанову виноградом.
Или же мы с головой погрузимся в грязные книги и кровавые убийства.
И возможно, спасем чью-то жизнь.
Мои пальцы, будто в поисках утешения, сами собой нащупали шатлен в кармане юбки, перебирая брелоки, как если бы это были ключи от царства или неизменные четки католика. В первый раз я поняла, что передо мной стоит вопрос веры: во что или в кого мы верим.
С тех пор как восемь лет назад Ирен спасла меня от нищеты на лондонских улицах, я всегда верила в свою подругу и рассчитывала на нее. Теперь мы были в Париже, и настал ее черед верить в меня и рассчитывать на мою поддержку.
И я кивнула. Мрачно.
А еще мне очень хотелось перехитрить самого Шерлока Холмса. Лично.
Глава двадцать четвертая
Морг обреченный
Если столы пусты и не на что поглазеть, они начинают ныть, что смерть взяла нынче выходной, совершенно не думая об их развлечении.
Виктор Фурнель
Если что-то и могло подтолкнуть меня к пересмотру своего опрометчивого решения, так это единодушное неодобрение, которое у книготорговцев вызывало одно только упоминание о книге «Psychopathia Sexualis».
Впервые в жизни я пожалела о том, что не знаю латыни, хотя и без этого понимала, что определение «sexualis» имеет весьма сомнительный подтекст, что делает слово «psychopathia» еще более зловещим и загадочным.
Наконец один из стариков-торговцев, покопавшись у себя под ногами, поставил перед нами заплесневелую картонную коробку. Оттуда он вытащил скандальный томик с таким видом, с каким, наверное, бургомистр Гамельна извлекал на свет божий дохлую крысу.
Сама книга оказалась в удивительно хорошем состоянии, учитывая ее дряхлого хозяина и грязное хранилище. Ирен раскрыла ее наугад и стала читать первый попавшийся отрывок. Потом нахмурилась и перевернула страницу, а затем еще и еще одну, хмурясь все сильнее.
Похоже, мои опасения подтверждались.
– Тебе сложно понять, что там написано? – спросила я.
– Да, – сказала она, вдруг с резким хлопком закрывая книгу.
Примадонна протянула старику несколько монет и засунула томик под мышку.
– Я думала, ты хорошо читаешь по-немецки.
– Книга напечатана одним из раздражающих немецких шрифтов наподобие того, что можно увидеть в Келлской книге[68]. Позже разберусь, – решила она. – А теперь, Нелл, что там показывают твои часики? Боже мой! Почти одиннадцать. Скорее в морг, лучше всего через мост Архиепархии!
Как будто это самое обычное дело для живых – спешить в морг.
В садах вдоль причалов резвились дети: какое это было радостное зрелище! Французские малыши – очаровательные создания, сохраняющие серьезное выражение лица даже во время игр. Английские няни были здесь в такой же моде, как французские горничные в Лондоне, и я вздохнула с чувством ностальгии, пока мы проходили мимо распускающихся цветов и пышущих здоровьем парижских семей.
Прелестная картина все еще стояла у меня перед глазами, когда мы окунулись в суматоху, царившую у здания морга. К счастью, наш сегодняшний эскорт был высоким мужчиной, и мы с Ирен одновременно заметили его, меряющего шагами мостовую перед главным зданием. А здание глубоко впечатляло, как и всякий раз.
Морг Парижа, подобно французскому флагу или национальному девизу, тоже состоял из трех частей. Из предыдущего опыта я знала, что тела в здание заносят через задние двери – те, что выходят на реку. Публика же стекалась поглазеть на смерть к парадному входу.
Этой части здания я еще не видела. Фасад был прост, как сама смерть: главное здание и два крыла, представляющие собой точные реплики основного строения, украшенного греческим фронтоном. Массивные колонны фасада напоминали обелиски военного кладбища, а над ними на центральном портике были выбиты слова: «Свобода, Равенство, Братство». Из крыш боковых построек торчало несколько узких печных труб, словно винтовки на параде.
Меня поразило, насколько подходит французский революционный девиз для места, где хранятся мертвые тела, ибо где можно увидеть более абсолютные свободу, равенство и братство, чем в смерти?
И разумеется, над зданием развивался национальный триколор.
Как известно, я питаю некоторые предубеждения против всего французского и должна сказать, что это исключительно местная, и исключительно парижская затея: поднять смерть до уровня зрелища. На одном берегу реки Сены, в тени Эйфелевой башни, на Марсовом поле раскинулся цыганский балаган Всемирной выставки. На другом берегу, укрывшись за готической громадой собора Нотр-Дам, состоящее, подобно Троице, из трех частей здание морга служило покойницкой, мавзолеем и местом, куда приходил в поисках развлечения весь Париж.
Город Огней временами мог быть очень темным.
Брэм Стокер заметил нас и подошел, слегка поклонившись и дотронувшись до полей шляпы.
Толпа впечатляла. За исключением единственного конного омнибуса – высокой конструкции с блестящими колесами (задние намного больше передних) и винтовой лестницей в хвосте, ведущей на второй этаж (как всего пара-тройка лошадей умудряются сдвинуть с места такую махину с дюжиной пассажиров, лежит за гранью моего понимания), – люди приходили к моргу пешком, хотя я и заметила один кэб и пару велосипедистов.
Тут были чернорабочие в грубых бархатных штанах и блузах свободного покроя. Жандармы в строгих синих куртках с рядами латунных пуговиц. Старушки, сжимающие корзины, как дамы обычно держат крошечные ридикюли. Дети в коротких штанишках или пышных юбочках – ожившие пастельные зарисовки с Монмартра. И респектабельные дамы, среди которых попадались даже молоденькие девушки, под руку с сопровождавшими их мужчинами: отцами, братьями, мужьями, – все они неторопливо шли ко входу на жуткую выставку.
– Я не знаю, чего ожидать, – пробормотала я, когда мы обменялись приветствиями.
Мистер Стокер прочистил горло:
– Я еще никогда не посещал эту экспозицию мертвых в сопровождении женщин. Флоренс, конечно же…
Ирен продолжила его мысль:
– Я помню, как она расстроилась, когда вы принесли домой на Чейни-Уок в Челси человека, вытащенного вами из Темзы.
– Утопленника. Мертвого, несмотря на все усилия моего брата Торнли вернуть его к жизни. Никогда не забуду, как брат бился над этим несчастным, лежащим на нашем обеденном столе… Флоренс так и не смогла избавиться от мысли, что место, где мы ели, послужило кому-то больничной постелью, а вернее будет сказать – похоронными дрогами. Она настаивала на том, чтобы мы переехали, и нам пришлось это сделать.
– Наверное, хорошо иметь брата врача, – заметила Ирен, бросив мне многозначительный взгляд.
У меня в голове снова зазвучали слова Шерлока Холмса: «Я не мог позволить ему участвовать в деле, где люди с его образованием и профессией вызывали подозрения».
Уж если друг Шерлока Холмса попадал в поле зрения полицейских в деле об убийствах в Уайтчепеле, просто потому что был медиком, то что говорить о брате этого гиганта, работающего по ночам и, возможно, являвшегося клиентом по крайней мере одного французского борделя?
Мог ли Брэм Стокер перенять у брата достаточно знаний, чтобы суметь нанести раны, обезображивающие тела жертв Потрошителя?
Не собираемся ли мы теперь исследовать парижский морг с тем самым человеком, который совершил известные на весь мир страшные преступления?
Вне зависимости от того, что ожидает нас внутри, мне впору наблюдать не столько за жуткими картинами смерти, сколько за нашим именитым провожатым.
В толпе чувствовалось праздничное возбуждение. Французская речь смешивалась с английской, и я заметила среди людей множество девушек, столь же розовощеких, как Пинк. Слава богу, что сегодня ее не было с нами! Какие бы ужасы ни пришлось ей пережить в доме свиданий в тот день, когда она обнаружила место преступления, – да, впрочем, и в любой другой день, – ни одна девушка не должна по собственному желанию посещать этот зоопарк смерти. Брэм Стокер шел позади нас – крепкая стена, облаченная в английский твид, и я была рада этой защите, пока мы пробирались сквозь толпу в главную залу.
Люди в пять рядов стояли вдоль стеклянного барьера, рассекавшего помещение на две части подобно разрезу, сделанному скальпелем умелого хирурга.
Брэм – то есть мистер Стокер – уверенно прокладывал путь в толпе, так что мы оказались среди немногих «счастливчиков», кому повезло подойти к самому стеклу.
Я увидела, как закрывавшая вторую половину комнаты зеленая занавеска разъезжается в стороны, а там… ах, мне кажется оскорбительной даже попытка описать увиденное на бумаге: двенадцать каменных столов в два ряда, на каждом из которых лежало тело, полностью обнаженное, если не считать обрывка ткани, прикрывающего низ живота.
Невозможно описать, насколько шокирующим было зрелище. Меня словно окатили ледяной водой, а затем подожгли. Стучало ли у меня сердце? Так сильно, как будто по грудной клетке изо всех сил барабанили ладони дикарей. Гул в ушах превращал звучащие вокруг меня французский и английский в какое-то тарабарское наречие. Казалось, ноги у меня оторвались от земли, а макушка уперлась в потолок.
Раньше столько наготы мне приходилось видеть только на картинах, поэтому я быстро отвела взгляд. Не знаю, какие тела поразили меня больше, женские или мужские; могу только сказать, что все они были белыми как бумага. И такими же неподвижными. Некоторые выглядели так, будто могли подняться и заговорить в любую секунду. Другие же, казалось, не разваливаются на части только благодаря усилиям похоронных дел мастера.
И все же… лицо и форма смерти были настолько завораживающими, настолько ужасающими, что я была не в силах не смотреть. Что разделяло меня и их кроме стекла? Минуты? Скорее, часы. Или дни. Еще совсем недавно они были одеты и ходили, дышали, смеялись, плакали, сквернословили. А потом умерли. И теперь лежат на всеобщем обозрении, беззащитные, окруженные любопытными зеваками.
Смотреть на них казалось кощунством. Отвернуться было бы трусостью.
Рука Ирен сжала мой локоть.
Я увидела ее горящие глаза и поняла, что она хотела мне сказать.
Повернув голову, я взглянула на Брэма Стокера.
Его лицо пылало странным удивлением, как будто он открыл книгу, которой никогда до этого не читал.
– Благодарю вас, Брэм, – сказала Ирен, натягивая перчатки, когда мы вышли из лабиринта мертвых и остановились на тротуаре возле здания морга.
Вокруг нас бурлил людской поток, распространяя запахи сырой ткани, чеснока и лавандовой воды.
– Могу ли я чем-нибудь еще быть вам полезен? – спросил писатель в замешательстве.
– Нет. Мы с Нелл зайдем в Нотр-Дам, а оттуда кучер отвезет нас в гостиницу. Я уверена, что у вас много своих дел.
– Да. – Он вздохнул, нахмурившись. – Надеюсь, визит в морг оказался полезным.
– Ах, новые впечатления всегда полезны для наблюдательного человека. – Примадонна склонила голову набок, словно малиновка, рассматривающая червяка.
Стокер почувствовал, что в словах Ирен есть скрытый смысл, но не понял их значения, поэтому только покачал своей рыжеволосой головой. Каким милым, безобидным медведем казался этот человек! Я содрогнулась, вспомнив выражение его лица, когда мы случайно столкнулась в доме свиданий. Но если подумать: а как выглядит принц Уэльский, подчиняя своей воле очередную добродетельную женщину или попросту отнимая ее у мужа? Сколько демонов обитает внутри самых респектабельных из нас? Сколько демонов обитает внутри меня самой?
Когда наш спутник ушел, я позволила себе вздохнуть.
– Всегда намного полезнее, – медленно проговорила Ирен, – наблюдать за живыми, чем за мертвыми. – Она испытующе посмотрела на меня. – Как ты себя чувствуешь?
– Потрясена. Я еще никогда не видела, чтобы с телами обращались настолько недостойно. Даже самые откровенные зарисовки жертв Потрошителя выглядят не такими ужасными. Возможно, все дело в отсутствии одежды.
– Одежды… Я не могу даже передать тебе, Нелл, насколько важна для людей одежда. Это наш панцирь, наша защита. Я актриса, певица. Все считают меня фривольной. Тем не менее я утверждаю, что костюм – это доспехи души. Взгляни-ка на ту старую женщину, торговку. Засаленный дырявый чепец, побитая молью шаль, несуразные ботинки, юбка волочится по земле. Она не скрывает того, кем она является, не скрывает своей профессии или места в жизни. Хватит лишь мгновения, чтобы точно понять, кто она, чтобы увидеть ее историю. Возможно, мы купим тряпку-другую, только из жалости. Или пройдем мимо, не заметив ее и не беспокоясь о том, где ей придется ночевать сегодня. А она все так же будет идти, толкая перед собой тележку. Какой-нибудь художник может запечатлеть ее на картине маленьким размытым пятном в правом нижнем углу. Или даже написать портрет бедной женщины, сделав ее бессмертной. Пока ты жив и одет, может произойти что угодно. Но когда ты мертв и наг, ты покинут. Мертвый человек – не более чем эпитафия других людей о нем. Жертва. Заблудшая душа. Неопознанное тело. Я думаю, именно поэтому люди так стремятся сюда. О, они думают, что приходят из любопытства или за сенсацией, но на самом деле они хотят напомнить себе, что живы. Им кажется, что движение создает иллюзию жизни и надетый на них костюм отделяет их от беспомощности и смерти.
Я принялась размышлять о словах подруги, а она небрежно продолжила:
– Кстати, об одежде: ты заметила высокого усатого полицейского рядом с единственным телом, которое было накрыто простыней от подбородка до щиколоток?
– Нет. Но укрытый труп я заметила. Что может быть причиной такой неожиданной скромности со стороны полицейских чиновников?
– Дело не в скромности. То была женщина, убитая возле Эйфелевой башни.
– Надо же! В тусклом свете я не смогла разглядеть ее лица, – призналась я.
– И я тоже. Но я уверена, что это она и что простыня предназначена для того, чтобы скрыть от публики увечья, нанесенные убийцей. Полиция Парижа действует методично, но не грубо. Хотя они и выставляют напоказ разлагающиеся тела (ведь даже охлаждение не может навечно задержать распад тканей), они не стремятся показать внешние признаки смерти. Как не показывают и зверств, сотворенных с несчастными жертвами.
– Вот как. Значит, они поставили жандарма у трупа, чтобы он мог заметить убийцу, если тот вдруг появится в морге.
– Нет, они его не ставили, – покачала головой Ирен. – Это сделал Шерлок Холмс.
– Странно, что парижская полиция послушалась кого-то, пусть даже и знаменитого детектива-консультанта.
– Полиция его и не послушалась, поэтому ему пришлось встать на стражу у трупа самому.
Я повернулась к окну, через которое можно было разглядеть смутные очертания двигающейся толпы и жандарма в фуражке с козырьком. На его форменном костюме посверкивали пуговицы, а на боку висел короткий кинжал.
– Не может быть! – вырвалось у меня.
– Уверена, что это он.
– Он нас заметил?
– Наверняка. И нас, и нашего сопровождающего.
– Ты думаешь, ему удалось обнаружить еще кого-нибудь подозрительного?
Ирен пожала плечами:
– Этого я не могу сказать. Как жаль, что сама я не могу использовать маскировку и присоединиться к нему: он уйдет к тому моменту, когда я переоденусь и вернусь к моргу. Боюсь, что в этом деле нам придется использовать более традиционные методы, Нелл. Мы придумаем, как нам поступить с мистером Холмсом.
– Меня радует, что ты отказываешься от игр с переодеванием. По моему мнению, подобные уловки скорее сбивают с толку твоих друзей, чем твоих врагов.
– Очень может быть, – ответила Ирен, дружески беря меня под руку. – Теперь давай пройдемся вдоль реки к собору. Я хочу услышать эхо своих шагов внутри этого величественного здания и подумать о не менее величественной музыке, наполнявшей его каменные своды в течение веков.
– Я никогда не стану отговаривать тебя от похода в церковь, пусть даже римско-католическую.
– К тому же религиозная обстановка послужит хорошим противоядием смертельному ужасу, свидетелями которого мы только что стали, – добавила примадонна.
Глава двадцать пятая
Танец с мертвецами
В его дикой, потакающей любой прихоти душе под грубостью чувствуется особая чистая энергия: извечная схватка святого и грешника; Михаил и Люцифер, заключенные в одном теле кружащегося дервиша.
Заметки для себя
Из желтой тетради
Его светлые глаза сияли тем неотвратимым блеском убежденности, который порой так восхищает меня.
В такие моменты легко забыть о его более чем скромном происхождении, грубых манерах, даже о его грязной одежде или неграмотной речи.
Он говорит, что возьмет меня на церемонию. В святая святых его странного мира.
А потом я вспоминаю, какой он на самом деле мальчишк, хотя он и жил самостоятельно с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать. Он хвастается своими запоями, кражами и другими дешевыми подвигами, которые он совершил, женщинами, которых он совратил. Он то гордится своими грехами, то мучается приступами покаяния. А еще он упоминает о головных болях, таких сильных, будто его мозг временами распухает.
Как если бы две противоположности уживались в его теле и разуме, непрестанно стремясь захватить власть. Своей по-детски примитивной религиозностью он обязан крестьянской среде, из которой вышел. А его жажда жизни коренится в физической и умственной выносливости, какая мне не встречалась ни в одном другом человеке, а мне не раз приходилось видеть и неутомимых непальских солдат-гуркхов, и кружащихся дервишей Афганистана.
Я знаю, что при должном стечении обстоятельств он когда-нибудь станет значительным человеком. Вопрос заключается лишь в том, будет ли он служить добру или злу. И кто может судить, что есть добро и что есть зло? Я так часто бываю то по одну, то по другую сторону линии, разделяющей эти понятия, что различия между ними стали для меня безвозвратно размыты.
Его потенциал восхищает меня.
Мы говорим на одном языке, хотя его слова грубы и безыскусны. Кроме родной речи, у нас с ним нет больше ничего общего.
Теперь, когда он согласился поделиться со мной своей тайной, его охватывает возбуждение.
Мне следует одеться в рясу монаха.
Я говорю, что плаща с капюшоном будет достаточно.
Нет. Только ряса монаха. Я уступаю и приказываю Чарли раздобыть нужное одеяние. Не знаю, как он его найдет. Я никогда не задаю ему вопросов. Меня устраивает, что все мои прихоти исполняются, и я не желаю знать, каким образом.
Он говорит, что мне надо спрятаться и оставаться в укрытии, что бы ни произошло.
Он говорит так, будто в том случае, если я ослушаюсь его, я превращусь в камень подобно герою старой волшебной сказки, поэтому я торжественно соглашаюсь и даю клятву, положив руку на грубое деревянное распятие, которое он достал специально для этой цели; заноза, засевшая у меня в ладони во время церемонии, потом воспалится, и ее будет практически невозможно вытащить.
За время своих путешествий мне удалось собрать коллекцию разнообразных распятий: серебряных, аметистовых, малахитовых и хрустальных; это любопытные безделушки, часть из которых представляет ценность, но не более того. Я уже давно не ощущаю интереса к распятиям.
Но не к крестным мукам.
Он волнуется, как невеста, натягивая грязную крестьянскую рубаху и свободные штаны, будто это свадебный наряд. Я предлагаю ему новую одежду, но его, как зверя, тянет к собственному запаху.
Он обожает крайности, даже в выборе костюма.
Какая жалость, что мне присуща брезгливость. Возможно, опустись я до уровня животного, то смогу понять его лучше. Но я господин, а он зверь, и, находясь на разных уровнях, мы только дополняем друг друга.
Перед тем как выйти из дома в десять вечера, он заставляет меня встать на колени и помолиться. Он складывает мои ладони в молитвенную лодочку и оборачивает вокруг них оловянные четки.
По его настоянию я клянусь не снимать рясы. Клянусь, что, подобно монаху, буду не более чем молчаливым свидетелем. Он смеется и заставляет меня дать зарок сдержанности и послушания.
– То есть бедности? – переспрашиваю я.
Он качает неопрятной головой. Только сдержанности и послушания, и только этой ночью.
Приходится признать, сердце у меня бьется учащенно. Соглашаться на его дикие требования для меня в новинку. У меня нет привычки подчиняться желаниям других людей. Пристальный, ласковый, безразличный взгляд его светлых глаз неодолим. Предчувствие того, что я не смогу контролировать события, будоражит меня больше любого из моих предыдущих дел.
Обычно я прячусь и подглядываю, тайно управляю событиями.
Но события сегодняшнего вечера, это я знаю наверняка, будут неуправляемыми. Они будут безумно случайными. Сумасшедшими.
Во мне клокочет возбуждение.
Он видит нетерпение в моем взгляде и вырывает четки у меня из рук, будто срывая оковы.
Он молод, необразован, груб и, вне всякого сомнения, ненормален.
И тем не менее он чувствует себя равным мне.
Какой восхитительный зверь!
Он принадлежит мне – как все остальные принадлежат ему.
Мы идем. Долго. Я следую за ним в своей готической рясе монаха.
Камни мостовой влажные; он пробирается окружными путями, по маленьким узким улочкам. До меня доносится застоявшийся аромат реки. Запах жарящихся колбасок и сточных канав. Я чувствую вонь отсыревшей шерсти собственной робы, и ее капюшон в буквальном смысле вынуждает голову – благопристойно? – склониться, будто макушку подчинившегося судьбе животного.
Этой ночью я буду молчать, как бессловесное животное, что бы ни случилось. В этом я клянусь себе – единственному богу, которого знаю.
Ладонь пульсирует болью. Щепка от распятия, которая вонзилась в кожу, причиняет страдания. Из меня вышел отличный монах: я подвергаю себя пыткам за святое дело, за безбожное ликование, которое испытываю в роли смиренного наблюдателя загадок жизни.
Я останавливаюсь, заметив впереди стены Нотр-Дама. Вот я, согбенный Квазимодо, одетый в колючую шерстяную рясу матери-Церкви, иду, подобно христианскому Калибану, под сенью самого святого из святых соборов христианского мира… во Франции, по крайней мере.
На мгновение страхи религиозного детства вновь охватывают душу. Я страшусь, что полчища мстительных ангелов явятся с небес, чтобы поразить меня, нечестивую душу… но это лишь сказки, как я понимаю теперь, а реальность заключается в том, что люди творят зло, а Бог и ангелы не обращают на это никакого внимания. Такова моя религия.
Он тянет меня за широкий рукав рясы, увлекая за собой в лабиринт улочек под нависающей громадой собора. Мы одни в целой вселенной, и от него разит несвежим пивом.
– С этого момента ты не произнесешь ни слова. И будешь там, где я укажу тебе.
– И где же?
– У них есть какое-то название для этого места, здесь, в городе. – Он выплевывает слово «город», как худшее из ругательств. – В моем краю нам приходилось зарываться в бездушную землю, чтобы проводить церемонии. Здесь у нас тоже есть нора.
Я молча киваю.
– Там, внизу, наша часовня, – продолжает он. – Мы сложили ее своими руками, своими сердцами. – Он указывает плохо выбритым подбородком на возвышающиеся за нами башни. – Она древнее того крашеного гроба из камня, воняющего ладаном и развратом. Это наш собственный собор, где мы призываем нашего собственного бога. И он отвечает нам. Ты увидишь.
Я следую за ним внутрь древнего строения из дерева и камня.
Он проходит в еле заметную дверь, я иду по пятам. Моя ряса цепляется за шероховатое дерево, и кажется, что это попрошайки тянут меня за подол. Я никогда не подаю милостыню.
Снова и снова я высвобождаю свое одеяние и слышу, как рвется шерсть, и вдруг… прохладный воздух подземелья. Спотыкаясь, мы начинаем спускаться по грубым каменным ступеням.
Здесь темно. Я следую за ним по запаху.
Потрясающе! Привыкнув к цивилизованным ароматам, а здесь я иду по следу, словно гончая. Я чуть не смеюсь вслух, но вспомнил, что он приказал мне сохранять молчание.
Теперь я не более чем чистое восприятие в раздражающем шерстяном коконе. Я не знаю ни где нахожусь, ни что произойдет, когда мы наконец будем на месте. Это восхитительно! Какая находка, этот мой зимний оборотень! Если бы только Тигр мог видеть меня сейчас – в самом сердце дикости в сердце самого цивилизованного из городов: Париж, mon amour[69].
Мне приходится сдерживаться, чтобы не захохотать подобно гиене, почувствовавшей добычу.
Темнота, теснота и тайна опьяняют.
Ступени заканчиваются, и я останавливаюсь.
Он снова хватает меня за рукав, тянет вперед на несколько шагов, а затем толкает в нишу стены.
Камни подаются под моими ногами, ворочаются, сухо стуча, словно кастаньеты.
– Стой здесь! – шепчет он хрипло. – Ты статуя. Святого. Святого… Вороньего Глаза[70].
Тот факт, что я буду только наблюдать, возбуждает его не меньше, чем меня.
В запретных фолиантах есть подходящие к этому случаю слова, но я предпочитаю читать лишь великую книгу жизни и смерти.
Я слышу, как где-то бьется бутылка: стекло звенит сонмом маленьких колокольчиков.
В темноте вспыхивает огонек спички. Зажигают восковую свечу, и вокруг распространяется дух святости. Святой дух.
И я снова оказываюсь в часовнях своего детства; выражения лиц темноликих мадонн неуловимо меняются в свете сотен пляшущих огоньков свечей.
Пляски. Здесь будут танцевать.
С той стороны, откуда мы только что пришли, слышится шарканье грубых деревянных подошв.
Чиркают спички, порождая запах серы и огонь. Млечный путь толстых кривых свечей освещает пещеру.
Я смотрю под ноги. Я стою не на камнях: пол устилают черепа и берцовые кости.
Я нахожусь в склепе. В одной из ниш древних катакомб. Ноги покоятся на костях римских католиков. Вот почему он смеялся, называя меня статуей святого.
Я стою на останках иных времен, так глубоко под землей, что кажусь себе не более чем тенью умершего.
А они собираются передо мной, появившись бог весть откуда. Цыгане, бродяги, кочевники и крестьяне, пришедшие за тысячи миль, выползшие из грубых землянок, выкопанных глубоко в недрах родных деревень, о которых он мне рассказывал.
Здесь почва была изрыта много веков назад. Здесь они оказались в древнем амфитеатре, где до них столетиями поклонялись богам римским, и христианским, и кто знает каким еще.
Это место наполнено странным кислым запахом и необузданной силой.
В свете множества чадящих свечей я вижу, что каждый человек принес с собой по бутылке. Бутылки всех цветов и размеров, даже грубые глиняные сосуды. Мой зверь не терял времени. Он воткнул оловянную терку в древнюю деревянную стойку, поддерживающую каменный свод, подобно стволу дуба.
Мужчины сгрудились вокруг нее, чтобы соскрести восковые пробки со своих бутылок.
И какие это мужчины! Многие из них босы, как животные, и бородаты. Одеты в потертые штаны из грубой ткани и рваные блузы, через прорехи которых виднеется похожая на грязный пергамент кожа; стоптанные сандалии подчас просто привязаны к ногам бечевкой.
Они атаковали терку, как самцы на гоне. Скоро красный воск с бутылок покрывает ее, словно запекшаяся кровь.
Один из мужчин отходит с бутылкой в сторону и с силой хлопает по донышку, напоминая повитуху, оплеухой побуждающую к жизни новорожденного.
Пробка пулей вылетает из горлышка и ударяется о низкий каменный потолок.
Голова мужчины уже запрокинута назад, и чистый жидкий огонь утоляет его жажду, в то время как дурманящий, приторно-сладкий запах наполняет каменный грот.
Мне приходится ухватиться за камень и кости, чтобы только устоять на ногах.
Отвлекшись на зрелище открывания бутылок, я не сразу замечаю, что в черную часовню под собором вошли женщины.
Они облачены в белое – наверняка переоделись в узком проходе за склепом.
На них платья с широкими рукавами, почти как у друидов, хотя эти люди находятся за тысячи верст от друидов и от Ирландии. На талии у каждой повязан цветной пояс, и когда они становятся в круг и идут в хороводе справа налево, при этом затянув какую-то песню, мне кажется, что я вижу подземное отражение труппы русского балета. Их движения полны смысла.