И прольется кровь Несбё Ю

Глава 3

Сто часов назад.

Но все началось задолго до этого. Как я уже говорил, не знаю почему. Скажем, все началось за год до этого, в тот день, когда Брюнхильдсен подошел ко мне в Дворцовом парке. Я нервничал: мне только что сообщили, что она больна.

Брюнхильдсен был рано облысевшим типом с перебитым носом и тоненькими усиками. Он работал на Хоффманна, пока не перешел к Рыбаку вместе со всем наследством Хоффманна, то есть со своими районами торговли героином, дамочками и огромной квартирой на Бюгдёй-аллее. Брюнхильдсен сообщил, что Рыбак хочет со мной поговорить и что я должен явиться в его рыбный магазин. Потом он ушел.

Дед обожал испанские пословицы, которые он выучил, пока жил в Барселоне, создавая свой вариант собора Саграда Фамилия. Одна из тех, что я слышал чаще всего, звучала так: «В доме нас было мало, и вдруг бабушка забеременела». Это означало что-то вроде: «Как будто раньше у нас проблем не было!»

Но тем не менее на следующий день я явился в магазин Рыбака на Юнгсторге. Не потому, что хотел, а потому, что альтернатива – не явиться – была исключена. ыбак слишком могуществен. Слишком опасен. Все знают историю о том, как он отрезал голову Хоффманну и сказал, что так бывает с теми, кто много о себе мнит. Или историю о двух его дилерах, которые внезапно исчезли после того, как сперли товар. Никто их больше никогда не видел. Находились люди, утверждавшие, что рыбные фрикадельки из его магазина несколько следующих месяцев были особенно вкусными, а он ничего не предпринимал для пресечения таких слухов. Именно так бизнесмен вроде Рыбака охраняет свою территорию: при помощи смеси слухов, полуправдивых историй и жестких фактов о том, что происходит с людьми, пытающимися его обмануть.

Я не пытался обмануть Рыбака. И все же, стоя у прилавка в его магазине и представляясь одной из пожилых продавщиц, я потел, как наркоман, который третий день сидит без наркотиков. Наверное, она нажала на какую-нибудь кнопку, потому что очень скоро из вращающихся дверей вышел широко улыбающийся Рыбак, одетый в белое с головы до пят: белая шапочка, белые рубашка и передник, белые штаны, белые деревянные башмаки, – и протянул мне большую мягкую руку.

Мы вошли в подсобное помещение с белым кафелем на полу и на всех стенах. На скамейках вдоль стен стояли металлические поддоны с мертвенно-белым филе в рассоле.

– Прости за запах, Юн, я делаю рыбные фрикадельки. – Он вытащил стул из-под металлического стола, стоявшего посреди комнаты. – Присаживайся.

– Я просто торгую травкой, – сказал я, выполняя его указание. – Спидом не торгую, героином тоже.

– Я знаю. Причина, по которой я захотел побеседовать с тобой, состоит в том, что ты убил одного из моих работников. Туральфа Юнсена.

Я остолбенело уставился на него. Все, я мертв. Я стану рыбной фрикаделькой.

– Очень талантливо, Юн. Умный ход – замаскировать это под самоубийство, ведь все знали, что Туральф немного… мрачный. – Рыбак отломил кусочек филе и положил в рот. – Полиция даже не посчитала этот случай подозрительным. Должен признаться, я и сам думал, что он застрелился. До тех пор, пока один знакомый в полиции не сообщил нам по секрету, что пистолет, найденный рядом с трупом, зарегистрирован на твое имя. Юн Хансен. И мы начали проверку. Тогда любовница Туральфа рассказала, что он задолжал тебе денег и что ты пару раз пытался взыскать с него долг, пока он был жив. Разве не так?

Я сглотнул:

– Туральф немного покуривал. Мы хорошо друг друга знали, с детства, какое-то время вместе квартиру снимали, и все такое. Поэтому иногда он получал товар в кредит. – Я попытался улыбнуться и сразу же представил, как глупо это выглядит. – Совершенно не годится устанавливать особые правила для друзей в нашем бизнесе, вы об этом хотите сказать?

Рыбак улыбнулся мне в ответ, поднял кусок рыбного филе и стал внимательно наблюдать, как оно раскачивается у него перед глазами.

– Никогда не позволяй друзьям, родственникам и работникам быть у тебя в долгу, Юн. Никогда. Да, на какое-то время ты забыл о долге, но в конце концов ты понял, что правила надо соблюдать. Ты похож на меня, Юн. Очень принципиальный. Тот, кто провинился перед тобой, должен понести наказание. Не важно, велика его вина или мала. Не важно, хмырь это какой-то или твой брат. Это единственный способ защитить свою территорию. Даже такую, как твоя говенная точка в Дворцовом парке. Сколько ты зарабатываешь? Пять тысяч в месяц? Шесть?

Я пожал плечами:

– Где-то так.

– Я с уважением отношусь к тому, что ты сделал.

– Но…

– Туральф был очень важным сотрудником. Он был моим коллектором. И если требовалось, моим убийцей. Он охотно устранял плохих должников. Не все в современном обществе так относятся к должникам. Люди стали слишком мягкими. Стало возможным проявлять мягкость и при этом выживать. Это… – он опустил филе в рот целиком, – извращение.

Пока он жевал, я взвешивал имевшиеся у меня варианты. Вскочить, пробежать через магазин и вырваться на площадь казалось лучшим выходом.

– Так что, сам понимаешь, ты поставил меня в затруднительное положение, – сказал Рыбак.

Они, конечно, придут за мной и схватят, но, если им придется прихлопнуть меня посреди улицы, я, может быть, не превращусь в рыбный фарш.

– Я думаю: кто из моих знакомых в состоянии выполнять то, что требуется? В состоянии убивать. Я знаю только двоих. Один из них крайне эффективный, но слишком любит убивать, а удовольствие от подобных вещей я считаю… – он поковырял в передних зубах, – извращением.

Он изучил улов на кончике пальца.

– Кроме того, он плохо подстригает ногти. А мне не нужен долбаный извращенец, мне нужен человек, который в состоянии разговаривать с людьми. Сначала поговорить и только потом, если переговоры не принесут результатов, устранить. Так сколько ты хочешь, Юн?

– Простите, что?

– Вопрос в том, сколько тебе хочется. Восемь тысяч в месяц?

Я заморгал.

– Нет? Ну а, скажем, десять? Плюс премия в тридцать за возможные устранения.

– Вы спрашиваете…

– Двенадцать. Черт, да ты крепкий орешек, Юн. Ну ладно, это я тоже уважаю.

Я дышал носом. Он спрашивал, не хочу ли я занять должность коллектора и убийцы, освободившуюся после смерти Туральфа.

Я дышал и думал.

Я не хотел этой работы.

Я не хотел этих денег.

Но они мне были нужны.

Были нужны ей.

– Двенадцать – вполне нормально, – произнес я.

Работа была несложной.

Обычно достаточно было войти и заявить, что я – коллектор Рыбака, и денежки сразу выкладывались на стол. Нельзя сказать, что я был перегружен работой, по большей части я сидел в подсобке рыбного магазина и играл в карты с Брюнхильдсеном, который постоянно жульничал, и с Гладильщиком, который все время трепался о своих ротвейлерах и их невероятной эффективности. Я скучал, боялся, но денежки текли, и я уже прикинул, что если проверну пару устранений, то через год смогу полностью рассчитаться за ее лечение. Я надеялся, что будет еще не поздно. А человек может привыкнуть практически ко всему, даже к рыбной вони.

В один прекрасный день Рыбак пришел и заявил, что у него образовалось дело посерьезнее, для которого требуется как деликатность, так и твердость.

– Он много лет покупал у меня спид, – сказал Рыбак. – Поскольку он не друг, не родственник и не сотрудник, ему был открыт кредит. С ним никогда не было никаких проблем, но сейчас он задерживает выплату.

Речь шла о Космосе, немолодом мужчине, приторговывавшем спидом за определенным столиком в «Гюльфискене». «Гюльфискен» – это рюмочная у гавани. Окна в ней были серыми от пыли, которую поднимали автомобили, проезжавшие прямо перед ее окнами, а внутри редко можно было застать больше трех-четырех посетителей.

Бизнес Космоса был построен следующим образом: клиент заходил в кафе и усаживался за соседний столик, всегда свободный, поскольку Космос вешал на стул рядом с ним свой пиджак и клал на него журнал «Йемме». Сам же он сидел и разгадывал кроссворды в газете «Афтенпостен», мини-кроссворды в «ВГ», большие кроссворды Хельге Сейпса в «Дагбладет» и, конечно, в «Йемме». Он дважды выиграл общенорвежский конкурс по разгадыванию кроссвордов в «Йемме». Клиент клал конверт с деньгами в журнал и уходил в туалет, а когда он возвращался, в конверте вместо денег уже лежал спид.

Когда я вошел в кафе, было раннее утро и в помещении находилось три или четыре человека. Я уселся через два стола от старика, заказал кофе и стал просматривать вопросы кроссворда. Я почесал голову карандашом и наклонился вперед:

– Прошу прощения…

Мне пришлось повторить это дважды, прежде чем Космос оторвался от собственного кроссворда. На нем были очки с оранжевыми линзами.

– Не подскажете ли слово? «Средства, переданные с условием возврата», четыре буквы, первая «д».

– Долг, – ответил он и снова опустил глаза.

– Ну конечно, спасибо.

Я сделал вид, что вписываю буквы в квадратики.

Немного подождав, я сделал глоток жидкости, по вкусу напоминающей кофе, и кашлянул:

– Не хочу вас снова беспокоить, но не могли бы вы подсказать мне еще: «Специалист по добыче рыбы», пять букв? Две первые «р» и «ы».

– Рыбак, – сказал он, не поднимая головы.

Но я заметил, как он вздрогнул, услышав собственные слова.

– И последнее слово, – произнес я. – «Инструмент», семь букв, первая «м», в середине три «о».

Он отодвинул журнал в сторону и посмотрел на меня. Адамово яблоко ходило вверх-вниз на небритой шее.

Я смущенно улыбнулся:

– Понимаете, срок сдачи кроссворда заканчивается сегодня во второй половине дня. Сейчас мне надо уйти по делам, но я вернусь ровно через два часа. Я оставлю журнал здесь, чтобы вы смогли записать ответ, если разгадаете.

Я пошел в гавань покурить и подумать. Я не знал, в чем было дело, почему он не смог выплатить долг. И я не хотел этого знать, не хотел, чтобы отчаянное выражение его лица навсегда запечатлелось у меня в мозгу. Еще одно лицо. Достаточно было маленького бледного лица на подушке с размытым штемпелем больницы Уллевол.

Когда я вернулся, Космос сидел, углубившись в кроссворд, но, пролистав свой журнал, я обнаружил в нем конверт.

Позже Рыбак подтвердил, что долг был выплачен полностью, и похвалил меня за хорошую работу. И чем это мне помогло? Я говорил с врачами. Прогнозы не обнадеживали. Она не доживет до конца года, если не начать лечение. Тогда я пошел к Рыбаку и рассказал ему, как обстоит дело: мне был нужен заем.

– Прости, Юн, не могу. Ты же мой сотрудник, так ведь?

Я кивнул. Черт, что же мне делать?

– Но возможно, мы все же сумеем решить твою проблему. Мне необходимо кое-кого устранить.

Вот черт!

Это должно было произойти рано или поздно, но я надеялся, что поздно. После того, как я заработаю, сколько мне надо, и уволюсь.

– Слышал, ты все время говоришь, что первый раз – самый трудный, – сказал он. – Так что тебе повезло. Я хочу сказать, что для тебя это будет не первый раз.

Я попытался улыбнуться. Он не мог знать. Я не убивал Туральфа. Зарегистрированный на меня пистолет был мелкокалиберной игрушкой из спортивного магазина, которая потребовалась Туральфу для одного дельца. Он не мог купить пистолет сам, поскольку у полиции было на него огромное досье как на восточнонемецкого диссидента. И я, кто никогда не попадался ни за приторговывание травкой, ни за что другое, купил ему пистолет за небольшое вознаграждение. После этого я его не видел. И я уже махнул рукой на те деньги, что пытался стребовать с него, потому что ей были нужны средства на лечение. Туральф, расстроенный, обкуренный бедняга, сделал именно то, что, как всем показалось, он сделал: застрелился.

У меня не было никаких принципов. Не было денег. Но и крови на руках не было.

Пока не было.

Премия тридцать тысяч.

Это должно помочь. Должно стать большим подспорьем.

Я проснулся и резко вскочил. Укусы комаров источали жидкость, шерстяное одеяло приклеилось к ним. Но разбудило меня не это. Там, в тундре, раздался жалобный вой.

Волк? Я думал, они воют зимой на луну, а не на это гребаное солнце, неподвижно висящее на выжженном бесцветном небе. Скорее всего, это собака, ведь саамы пасут оленей с их помощью, разве не так? Я повернулся на узкой койке, позабыв о больном плече, выругался и перевернулся обратно. Казалось, выли где-то очень далеко, но как знать. Летом звук двигается с меньшей скоростью и распространяется не так далеко, как зимой. Возможно, зверь совсем рядом.

Я закрыл глаза, зная, что мне уже не заснуть.

Потом я поднялся, взял бинокль, подошел к одной из бойниц и оглядел горизонт.

Ничего.

Только тик-так, тик-так.

Глава 4

Кнут принес прозрачную густую вонючую мазь от комаров, наверное просто напалм. И еще две немаркированные бутылки, заткнутые пробками, с прозрачной жидкостью, пахнущей сивушными маслами, – точно напалм. С наступлением утра солнце стало светить ярче и подул ветер, от которого засвистело в печной трубе. Тени облаков скользили по пустынному, монотонному волнистому пейзажу, как стада оленей, на несколько секунд окрашивая светло-зеленые островки растительности в темный цвет, гася солнечные блики на маленьких озерцах вдали и отблески породы на оголенных скалах. Это было похоже на неожиданно раздавшийся глубокий бас в песне, которую поют высокие голоса. Ну что же, все равно песня минорная.

– Мама сказала, что рада пригласить тебя на собрание в молельном доме, – сказал мальчик и уселся за стол напротив меня.

– Вот как? – произнес я, проводя рукой по бутылке.

Я снова заткнул ее пробкой, не сняв пробы. Разминка. Пробку надо вынуть, тогда напиток станет лучше. Или хуже.

– Она думает, тебя можно спасти.

– А ты так не думаешь?

– Я не думаю, что ты хочешь быть спасенным.

Я встал и подошел к окошку. Олень вернулся. Когда я заметил его утром, то почувствовал облегчение. Волк. Их ведь уничтожили в Норвегии, верно?

– Мой дед проектировал церкви, – сказал я. – Он был архитектором. Но он не верил в Бога. Он считал, что когда мы умираем, то умираем совсем. Я больше верю в это.

– Он и в Иисуса не верил?

– Раз он не верил в Бога, вряд ли он верил в Божьего Сына, Кнут.

– Понимаю.

– Ты понимаешь. И что дальше?

– И тогда он будет гореть.

Я хмыкнул:

– В таком случае он уже давненько горит: он умер, когда мне было девятнадцать. А тебе не кажется, что это немного несправедливо? Бассе был хорошим человеком, он помогал людям, нуждавшимся в помощи, а этого я не могу сказать о многих знакомых мне христианах. И если бы я мог быть хоть вполовину так хорош, как мой дедушка…

Я заморгал. Глаза жгло, в них мелькали белые точки. Неужели это все солнце, пытающееся прожечь дыру в моей роговице? Неужели посреди лета у меня начнется снежная слепота?

– Мой дедушка говорит, что добрые поступки не помогают, Ульф. Твой дедушка сейчас горит, и скоро наступит твоя очередь.

– Хм. Значит, ты утверждаешь, что если я пойду на это собрание и приму Иисуса и этого твоего Лестадиуса, то попаду в рай, даже если никогда ничем не помогу ни одной живой душе?

Мальчишка почесал рыжую шевелюру:

– Да-а-а-а. Во всяком случае, если ты примешь учение Лингена.

– А что, существуют разные учения?

– Есть младоперворожденные в Альте, люндбергианцы в Южном Тромсе, старые лестадианцы в Америке и…

– И все они будут гореть?

– Так говорит дедушка.

– Судя по всему, в раю будет просторно. А ты не думал, что если бы мы с тобой поменялись дедушками, то ты наверняка был бы атеистом, а я лестадианцем? И тогда гореть предстояло бы тебе?

– Может быть. Но к счастью, гореть будешь ты, Ульф.

Я вздохнул. В здешних местах было что-то первозданное. Словно ничего не должно было и не могло произойти, словно неизменность была естественной.

– Слушай, Ульф…

– Да?

– Ты скучаешь по папе?

– Нет.

Кнут застыл:

– Он что, не был хорошим?

– Думаю, был. Но дети хорошо умеют забывать.

– А так можно? – тихо спросил он. – Не скучать по папе?

Я посмотрел на него:

– Думаю, да.

И зевнул. Плечо болело. Мне надо было выпить.

– Ты правда совсем один, Ульф? У тебя совсем никого нет?

Я задумался. Мне и в самом деле пришлось задуматься. О господи.

Я покачал головой.

– Угадай, о ком я думаю, Ульф.

– О папе и дедушке?

– Нет, – ответил он. – Я думаю о Ристиинне.

Я не стал спрашивать, как я мог это угадать. Мой язык был похож на высохшую губку, но выпить можно будет только после того, как он выговорится и уйдет. Он даже принес мне сдачу.

– И кто такая эта Ристиинна?

– Она учится в пятом классе. У нее длинные золотистые волосы. Она в летнем лагере в Каутокейно. На самом деле мы тоже должны были быть там.

– Что это за лагерь?

– Лагерь как лагерь.

– И что вы там делаете?

– Мы, дети, играем. Когда нет встреч и проповедей, конечно. Но в этот раз Рогер спросит у Ристиинны, хочет ли она стать его девушкой. И может быть, они поцелуются.

– Значит, целоваться – это не грех?

Кнут склонил голову набок и прищурил один глаз:

– Я не знаю. Перед тем как она уехала, я сказал, что люблю ее.

– Любишь, вот так прямо?

– Да. – Он подался вперед и, глядя вдаль, прошептал с придыханием: – «Я люблю тебя, Ристиинна». – Мальчишка снова посмотрел на меня. – Это было ошибкой?

Я улыбнулся:

– Ни в коем случае. Что она ответила?

– «Вот как».

– Она ответила «вот как»?

– Да. Как думаешь, что это значит, Ульф?

– Ну, как сказать. Конечно, это может значить, что для нее это чересчур. «Люблю» – очень сильное слово. Но это может означать, что она подумает над твоими словами.

– Считаешь, у меня есть шанс?

– Безусловно.

– Несмотря на то, что у меня есть шрам?

– Что еще за шрам?

Он отлепил пластырь ото лба. На бледном кусочке кожи все еще виднелись следы швов.

– Что случилось?

– Упал на лестнице.

– Скажи ей, что ты бодался с оленем, что вы боролись за территорию. И что ты, разумеется, победил.