Петр Великий. Деяния самодержца Масси Роберт

Глава 20

Освободитель балканских христиан

Во второй половине XVII века возникла новая и совершенно неожиданная угроза для Османской империи – на севере усиливалось Московское государство. Турки привыкли смотреть на московитов с пренебрежением, даже сносились с ними не напрямую, а через своих вассалов, крымских татар. И в самом деле, по сложившемуся порядку взаимного подчинения, крымские татары, данники султана, сами получали дань с царя. Для крымских ханов Московия служила источником рабов и скота: ежегодные татарские набеги на Украину и юг России в изобилии приносили и то и другое.

Османская империя не была бы так безразлична к Российскому государству, если бы Москва не тратила все силы на борьбу с другими своими врагами. Два самых многочисленных народа Восточной Европы, русские православные и польские католики, враждовали друг с другом из поколения в поколение. Но в 1667 году произошла неприятная для султана перемена: русские и поляки утрясли взаимные разногласия, хотя бы на время, ради союза против турок. В 1686 году польский король Ян Собеский, которому не терпелось сразиться с Османской империей, временно (потом оказалось, что навсегда) передал Киев правительнице Софье, а взамен Россия примкнула к польско-австрийско-венецианскому альянсу против Турции.

Россия, подталкиваемая союзниками, вступила, наконец, в войну. Два похода на крымских татар – в 1687 и 1689 годах, – когда войсками командовал Софьин фаворит, Василий Голицын, окончились крахом. В Константинополе еще прочнее укрепились во мнении о военной несостоятельности России, а в Москве неудачи Голицына стали толчком к смене власти. Они обнажили слабости правления Софьи, привели к падению регентши, и власть перешла в руки партии Нарышкиных, которая действовала от имени Петра. До тех пор пока юный царь муштровал солдат, строил лодки и ездил в Архангельск, отношения между Россией и Турцией оставались ровными. Формально обе страны все еще находились в состоянии войны друг с другом, но войны как таковой на самом деле не было.

Когда Петр достиг зрелости, то усмотрел в антитурецком союзе и в незавершенной войне возможность осуществить свою сокровенную мечту – прорваться к югу и вывести флот в Черное море. Две летние Азовские кампании в 1695 и 1696 годах стали первыми походами русских не против татар, а против настоящей турецкой крепости с гарнизоном из турецких солдат. Удача Петра во второй из этих попыток встревожила султанское правительство: русские военные корабли показались туркам страшнее русских сухопутных ратей. Теперь царь расчистил себе путь в устье Дона и накапливал флот в Таганроге и Азове, однако, пo счастью (с турецкой точки зрения), османские крепости все еще контролировали Керченский пролив и препятствовали выходу этих судов в Черное море.

Именно стремление вновь разжечь страсти, подзадорить союзников по антитурецкой коалиции, а может быть, и найти новых послужило официальной причиной Великого посольства в 1697 году. Мы уже видели, что своих целей царь не достиг. После же того, как союзники подписали с турками мирный договор в Карловице, России как второстепенному участнику конфликта предоставили мириться с турками самой – на таких условиях, какие она сумеет для себя выторговать. Царь, не получивший вожделенных плодов, не простил австрийцам их предательства в Карловице. «Они на меня обращают не больше внимания, чем на пса, – горько сетовал он. – Я никогда не забуду, как они со мной поступили. Я вышел с пустыми карманами».

Хотя Петр не добился всего, чего желал, его победа под Азовом имела далеко идущие последствия. Эта первая победа русских над турками демонстрировала превосходство – пусть только временное и ограниченное по масштабам – над державой, которой московиты прежде всегда побаивались. России повезло, что петровское время, в отличие от былых эпох, не породило великих османских султанов и визирей. Обширная держава к югу от России пребывала в дремоте, но она по-прежнему занимала громадную территорию, обладала несметными ресурсами, и – если бы ее тронули – могла обрушить на своих соседей сокрушительную мощь.

И вот этому-то погруженному в сон, но все равно грозному гиганту Петр в 1711 году бросил вызов, выступив в поход на Балканы.

К 1710 году тридцатилетнее перемирие с Турцией, подписанное накануне Северной войны, длилось уже десять лет, причем турки соблюдали его даже тогда, когда Петр казался наиболее уязвимым. Этими благоприятными обстоятельствами и царь, и Россия прежде всего были обязаны первому постоянному послу в Константинополе Петру Толстому. Вот каким он предстает на портрете: умные голубые глаза, высокий лоб, кустистые черные брови, седой парик по европейской моде; бритое лицо исполнено спокойствия. Весь облик этого человека дышит энергией, самообладанием, уверенностью в себе, удачливостью.

Все эти свойства и большая доля везения помогли Толстому избежать ловушек, то и дело встречавшихся на пути в его долгой и незаурядной карьере. Он родился в 1645 году[51] в помещичьей семье из числа не самой знатной аристократии; поначалу принял сторону Милославских и горячо поддерживал Софью в ее отчаянном столкновении с молодым царем Петром в 1689 году, но в последний момент перешел на сторону победителей. Петр, не вполне доверяя этому новому приверженцу, послал его управлять отдаленным северным Устюжским уездом. Там Толстому выпало в роли воеводы принимать царя летом 1693 и 1694 года, когда тот ехал в Архангельск и возвращался обратно. Толстой произвел хорошее впечатление, которое позже упрочил своей достойной службой во втором Азовском походе. А в 1696 году он приобрел прочное расположение Петра, вызвавшись ехать в Венецию и учиться строить и водить корабли, хотя дожил уже до весьма зрелых лет и был обременен семейством. Толстой кое-что постиг в морском деле, поплавал по Средиземному морю, но важнее было то, что он научился говорить по-итальянски и освоился с западной жизнью и культурой, – все это пригодилось ему потом на дипломатическом поприще. Проницательный, хладнокровный, умеющий, когда надо рискнуть, выделявшийся среди русских культурой и интеллектом, Толстой стал необычайно полезен для царя. Оценив его по достоинству, Петр возложил на Толстого два самых тяжелых дипломатических поручения за все его царствование: длительную миссию в Константинополь и позднее – операцию по возвращению в Россию царевича Алексея.

Воздавая должное одаренному и преданному слуге, Петр наградил Толстого наследственным графским титулом, однако о былой его оппозиции тоже не забыл. Однажды царь взял старика за голову своими могучими руками и проговорил: «Эх, голова-голова! Не сидеть бы тебе на плечах, не будь ты так умна».

По своему нраву и опыту Толстой как нельзя лучше подходил для роли первого постоянного российского посла при султанском дворе. Он приехал туда к концу 1701 года с инструкциями, которые с незапамятных времен дают всем дипломатам: добиваться, чтобы Турция сохраняла перемирие, сделать все возможное для возбуждения взаимного неудовольствия между Турцией и Австрией, собирать и передавать в Москву сведения о внешних связях и внутренней политике Османской империи, сообщать свое мнение о людях, пребывающих у власти или способных прийти к ней в будущем, и наконец – разведывать, что удастся, о сухопутных и морских военных силах Турции и о мощности турецких крепостей на Черном море. Задание было не из легких, тем более что туркам вовсе не нужен был в Константинополе русский посол. Послы других государств постоянно находились в османской столице, чтобы способствовать коммерции, но Россия с Турцией не торговала, а потому присутствие Толстого вызывало у турок подозрения.

Для начала посол оказался в положении, напоминающем домашний арест. Он писал Петру: «Житье мое им зело не любо, потому что запазушные их враги греки нам единоверны. И есть в турках такое мнение, что я, живучи у них, буду рассеивать в христианах слова, подвигая их против бусурман, для того крепкий заказ грекам учинили, чтоб со мной не видались, и страх учинили всем христианам, под игом их пребывающим, такой, что близко дому, в котором стою, христиане ходить не смеют, и платье грекам одинаковое с бусурманами носить запретили, чтоб были отличны от турок. Ничто им такого страха не наносит, как морской твой флот; слух между ними пронесся, что у Архангельска сделано 70 кораблей великих и чают, что, когда понадобится, корабли эти из океана войдут в Средиземное море и могут подплыть под Константинополь».

Несмотря на все трудности, Толстой добился серьезного успеха. Ему удалось создать сеть информаторов, опираясь отчасти на Православную церковь на территории Османской империи (тут особенно помог патриарх Иерусалимский Досифей), а отчасти – на помощь голландцев, которые прекрасно разбирались в политической путанице при турецком дворе.

Во времена Толстого хитросплетения эти были исключительно сложными. Великие визири сменялись один за другим. Кто-то из них относился к Толстому получше, кто-то похуже, но надежным его положение не было никогда. В 1702 году к власти пришел великий визирь Дальтабан Мустафа, который имел намерение поддержать крымского хана в его желании возобновить войну с Россией. Не жалея денег на подкуп, Толстой сумел довести происки визиря до сведения матери султана, и Дальтабан был смещен и обезглавлен. Следующий визирь был с Толстым осторожнее, но все равно двое янычар несли караул у дверей посла и следили за каждым шагом его.

В 1703 году, когда султана Мустафу II сменил на троне его брат, Ахмед III, Толстому позволили было ездить, куда ему заблагорассудится, но затем появился очередной великий визирь и послабления кончились. Посол в отчаянии писал в Москву: «Новый визирь ко мне неласков, и мое прискорбное пребывание, труды и страх возобновились пуще прежнего: опять ко мне никто не смеет, и я никуда не могу ездить, с великим трудом и письмо это мог послать. Вот уже при мне шестой визирь, и этот хуже всех». Вскоре шестого визиря сменил седьмой, но дела Толстого обстояли по-прежнему неважно.

В какой-то мере дурное обращение с Толстым объяснялось тем, что турецкий посол в Москве тоже жаловался на дурное отношение со стороны русских. Турецкого представителя, посланного оповестить о восшествии на престол Ахмеда III, приняли вежливо, но аудиенции у царя заставили ждать очень долго. Эта проволочка была намеренной. Петр хотел потянуть время, чтобы таким образом убедить посла в величии русского царя. К тому же Петр никак не допускал турка туда, куда он больше всего стремился: на базу российского флота в Азове и на верфи в Воронеже. Царь писал азовскому губернатору, чтобы тот не давал «турке» приблизиться к Воронежу и увидеть Азов.

Все это рикошетом ударило по Толстому, когда в Константинополь пришло письмо, в котором турецкий посол рассказывал, как с ним обращаются в России. «Что [он] писал, того не знаю, – рассказывал Толстой, – но меня страшно стеснили, заперли со всеми людьми на дворе моем и никого с двора, ни на двор не пускают, сидели мы несколько дней без пищи, потому что и хлеба купить никого не пустили, а потом едва упросил большими подарками, что начали пускать по одному человеку для покупки пищи».

Кроме того, Толстой тревожился, как бы кто-нибудь из посольских сотрудников не принял ислам и не выдал бы всю его сеть информаторов. В конце концов так и случилось, но посол безотлагательно разрешил эту проблему. «Притом нахожусь в большом страхе от своих дворовых людей, – пишет он в Москву. – Жив здесь три года, они познакомились с турками, выучились и языку турецкому, и так как теперь находимся в большом утеснении, то боюсь, что, не терпя заключения, поколеблются в вере, потому что бусурманская вера маломысленных очень прельщает; если явится какой-нибудь Иуда, великие наделает пакости, потому что люди мои присмотрелись, с кем я из христиан близок и кто великому государю служит, как, например, иерусалимский патриарх, господин Савва Рагузинский-Владиславич и другие, и если хотя один сделается ренегатом и скажет туркам, кто великому государю работает, то не только наши приятели пострадают, но и всем христианам будет беда. Внимательно за этим слежу и не знаю, как Бог управит. У меня уже было такое дело: молодой подьячий Тимофей, познакомившись с турками, выдумал обусурманиться; Бог мне помог об этом сведать, я призвал его тайно и начал ему говорить, а он мне прямо объявил, что хочет обусурманиться: я его запер в своей спальне до ночи, а ночью он выпил рюмку вина и скоро умер; так его Бог сохранил от такой беды».

Шло время, забот у Толстого прибавлялось. Не присылали из России жалованье, и он вынужден был, чтобы свести концы с концами, продать часть собольих шкурок, выданных ему на подарки. Он писал царю – просил денег и разрешения выйти в отставку и вернуться домой. Петр ответил отказом на том основании, что деятельность Толстого очень важна для России. И Толстой продолжал выбиваться из сил: подкупал, интриговал – словом, делал что мог. В 1706 году он доносил, что двое из самых благоразумных пашей задушены по подстрекательству великого визиря, который не любит способных людей, и «дай Вышний, чтоб и остальные все передавились».

Когда на Дону восстали казаки под предводительством Булавина, а шведы вторглись в Россию, Петр опасался, как бы султан не соблазнился удобным моментом отобрать Азов. Он склонялся к тому, чтобы умиротворить турок, и приказал ни в коем случае не держать в русских тюрьмах ни одного турецкого или татарского узника. Толстой этих шагов не одобрял. Он чувствовал, что турки скорее утихомирятся, если держаться с ними жестко, даже угрожающе. Дальнейшие события подтвердили его правоту. Весной и летом 1709 года, накануне Полтавы, турки не вмешались в войну на стороне Швеции – мало того, упорные разговоры о войне с Россией и слух, что русский флот уже входит в устье Босфора, даже вызвали настоящую панику на константинопольских улицах.

Так восемь трудных лет Толстой с успехом поддерживал интересы своего повелителя и оберегал мир между Россией и Турцией. Но в 1709 году Карл XII, бежавший из-под Полтавы, явился во владения султана. С этого момента султан четырежды за три года объявлял войну России.

Перейдя Буг и вступив на земли Османской империи, Карл XII стал гостем султана. Король и казацкий гетман Мазепа попросили убежища во владениях султана. Согласно установлениям ислама, Ахмед III должен был принять и защищать их. Обязанность эта считалась непреложной, и когда в Константинополе узнали, что очаковский паша медлит с решением и что из-за него казаки, ожидавшие ответа на противоположном берегу, были порублены настигшими их русскими, султан всерьез подумывал послать этому паше шелковый шнурок.

Удостоверившись, что шведский король находится в его империи, султан поспешил загладить промах. Через несколько дней к королю явился бендерский сераскир (начальник гарнизона) Юсуф-паша с официальным приветствием и с обозом всяких лакомств. Скоро оголодавшие шведы уже угощались дынями, бараниной, отличным турецким кофе. Кроме того, Юсуф-паша привез от султана приглашение, от которого слегка отдавало приказом, чтобы его гости отправились в Бендеры, город на Днестре в 150 милях к юго-западу. На новом месте Карл расположился лагерем, который представлял собой вытянутый вдоль берега Днестра ряд красивых турецких шатров на лугу, в обрамлении фруктовых деревьев. В этом прелестном краю, позднее известном как Бессарабия, неугомонному шведскому королю предстояло прожить три года.

Отправляясь туда, Карл не имел ни малейшего представления, какое будущее его ожидает. Он собирался возвратиться в Польшу и возглавить армии Крассова и Станислава, как только заживет его раненая нога. В Польше же король рассчитывал встретить корпус Левенгаупта, который он бросил под Переволочной. В довершение всего Карл послал указ в Стокгольм, Государственному совету, собирать новые полки и переправлять их через Балтику. Но природа и политика словно сговорились ему помешать. Рана заживала медленно, и прошло целых шесть недель, прежде чем Карл смог снова сесть на коня. Пока король выздоравливал, стало известно, что его старшая сестра, вдовствующая герцогиня Голштинская Хедвига София, умерла в Стокгольме во время эпидемии кори. Несколько дней король, не имевший своей семьи, не мог осушить слез. Он укрылся в шатре и не хотел видеть даже ближайших друзей. Сначала он просто отказывался верить этому сообщению, хотя оно содержалось в официальном письме с соболезнованиями от шведского Совета. Младшей сестре Ульрике Карл написал о своей надежде, что «этот слишком страшный, совершенно внезапный слух, совсем меня ошеломивший», будет опровергнут. Позже он писал ей, что был бы счастлив умереть первым из них троих и что теперь молится о том, чтобы оказаться хотя бы вторым.

Вскоре его постигло еще одно горе. Больного, престарелого гетмана Мазепу, на свою беду перед Полтавой связавшего судьбу с Карлом, из королевского лагеря пришлось перенести в дом в Бендерах, но там от жары ему стало еще хуже. Карл не предал союзника: когда от Петра пришло предложение освободить графа Пипера в обмен на Мазепу, король отказался. 22 сентября 1709 года Мазепа умер, и Карл на костылях хромал за гробом.

Удар за ударом обрушивался на короля, одно известие было хуже другого: Левенгаупт сдался под Переволочной, русские войска под командованием Меншикова потоком хлынули на польские земли; Станислав и Крассов отступили; Август нарушил Альтранштадтский договор и вторгся в Польшу, чтобы вернуть себе корону; Дания возобновила войну против Швеции и ввела на ее территорию свою армию. Тем временем петровские войска с победой продвигались по прибалтийским провинциям и уже захватили Ригу, Пернов, Ревель, Выборг. Отчего же Карл не вернулся в Швецию, чтобы взять бразды правления? Прежде всего, добраться туда было совсем непросто, Бендеры лежали в 1200 милях к югу от Стокгольма. Путь через Польшу Карлу был отрезан войсками Петра и Августа. Вспышка чумы заставила австрийцев накрепко закрыть все свои границы. Правда, Людовик XIV неоднократно предлагал переправить Карла в Швецию на французском корабле. Королю-Солнце не терпелось увидеть, как этот шведский «гром небесный» опять примется бесчинствовать в Восточной Европе, за спиною английских, голландских и австрийских соперников Франции. Но Карл опасался попасться в лапы к пиратам. Да если бы он и согласился, чтобы его доставили домой французы, а то и англичане или голландцы – какую плату потребовали бы от него взамен? Почти наверняка королю пришлось бы выступить на стороне своих спасителей в войне за Испанское наследство.

Так или иначе, когда у Карла прошло разочарование из-за невозможности немедленно отправиться в Польшу, он почел за лучшее остаться в Турции. На его взгляд, пребывание в Османской империи открывало для него новые радужные перспективы. Ведь если бы он сумел подвигнуть султана пойти войной на русского царя и вместе с ним предпринять успешное наступление на юге, то, может быть, Петра наконец удалось бы разбить, а к Швеции вернулось бы все, что она потеряла. И начиная с осени 1709 года агенты Карла, Понятовский и Нейгебауэр, окунулись в пучину константинопольских интриг, силясь разрушить то, чего успел добиться Толстой.

Задача у них была не из легких. Турки не хотели воевать, и особенно после того, как разнеслась весть о Полтаве, потрясшая Константинополь. Долго ли осталось ждать, чтобы царский флот появился у входа в Босфор? Перед лицом такой опасности многие советники султана охотно пошли бы навстречу требованиям Петра и выставили бы шведского смутьяна вон из империи. «Король Швеции, – говорится в одном турецком документе того времени, – тяжким бременем лег на плечи Высокой Порты». С другой стороны, в Османской империи существовали горячие сторонники войны с Россией. Главным был ярый ненавистник России крымский хан Девлет-Гирей, по договору 1700 года потерявший право взимать дань с русских. Он и его всадники рвались возобновить опустошительные набеги на Украину, где всегда можно было поживиться богатой добычей и пленниками. К тому же Нейгебауэру посчастливилось снискать расположение матери султана Ахмеда. Воображение этой дамы и раньше поражал легендарный герой Карл XII, а теперь Нейгебауэр красочно ей обрисовал, как ее сын может помочь шведскому «льву [Карлу] пожрать царя».

Но для осуществления планов Карла требовалось еще одно условие. Мало было просто побудить султана вступить в войну – следовало успешно провести кампанию и добиться нужных целей. Карл понимал, что все это станет возможным, только если в Европе появится свежая шведская армия под его началом. Поэтому, когда уже шла мобилизация османского войска, король настоятельно требовал у Стокгольма «обеспечить благополучную и своевременную доставку в Померанию вышепоименованных полков, дабы наше участие в предстоящей кампании не провалилось».

Это требование удивило и даже ошеломило шведский Государственный совет. Еще в ноябре 1709 года, после Полтавы, Дания встрепенулась, нарушила Травендальский мир и возобновила войну со Швецией. Датские войска заняли юг Швеции. Государственный совет столкнулся с прямой военной угрозой, с сокрушительной тяжестью расплаты за уже, казалось, проигранную войну, поэтому королевский указ отправить в Польшу еще один экспедиционный корпус был воспринят здесь как безумие. Карлу сообщили, что выделить войска не представляется возможным.

Словом, по иронии судьбы Нейгебауэр с Понятовским добились от Константинополя того, чего хотели, а Карл от Стокгольма – нет. Османов воевать уговорили, но при этом в наличии не было ни одного из великолепных шведских полков, которые, подобно стальному стержню, скрепили бы ряды турецкой армии и заставили бы всех считаться со шведским королем. И хотя Карл был, бесспорно, величайшим полководцем в пределах Османской империи и кумиром всей турецкой армии, а в особенности янычар, формально он союзником турок не являлся и в подготовке к военной кампании не участвовал. В результате его последний и, возможно, самый верный шанс одолеть Петра рассыпался в прах.

Присутствие Карла в Османской империи тревожило не только турок. С тех пор как он туда явился, Петр через посредство Толстого настаивал на его выдаче или изгнании. Шли месяцы, и тон царских посланий становился все жестче, что сыграло на руку партии сторонников войны в Константинополе и Адрианополе. Когда же царь категорически потребовал, чтобы султан до 10 октября 1710 года ответил на запрос по поводу выдворения Карла из Турции, его заявление сочли оскорбительным для достоинства Тени Аллаха. Эта капля переполнила чашу. Султан наконец внял уговорам крымского хана, шведов, французов и собственной матери: 21 ноября на торжественном заседании Дивана было провозглашено, что Турция объявляет войну России. Первым пострадал Толстой. По турецким законам в военное время послы утрачивали дипломатический иммунитет – Толстого схватили, сорвали с него почти всю одежду, усадили на старую клячу и провезли по улицам к месту заключения, Семибашенному замку.

С объявлением войны пост великого визиря занял Мехмет Балтаджи, для того и назначенный, чтобы воевать с Россией. Это был довольно странный выбор – современник описал Балтаджи как тупоумного и бездарного старого педераста, никогда не знавшего толку в военном деле. Тем не менее он отважился начать наступление. Той же зимой легкой, подвижной коннице татарского хана предстояло, собравшись с силами, ударить из Крыма на север, по Украине, чтобы разжиться на казацких землях пленниками и скотом и вознаградить себя за все десять мирных лет, когда татары оставались без добычи. Весной главные силы османской армии должны были выступить из Адрианополя на северо-восток. Артиллерию и боеприпасы следовало морем доставить в город Исакча на Дунае. Туда же должны были подойти войска и татарская конница, чтобы вместе составить почти 200-тысячную рать.

В январе татары вторглись в область между средним течением Днепра и верховьями Дона и разграбили ее. Но назначенный Петром новый казацкий гетман Скоропадский оказал им мощное сопротивление и заставил отступить, так что отвлечь на себя крупные силы, как рассчитывал великий визирь, татарам не удалось. В конце февраля на Янычарском дворе подняли бунчуки – знак войны – и отборный 20-тысячный корпус, повесив на плечо сверкающие мушкеты и живописные луки, выступил на север. Главные части шли медленно и добрались до Дуная только к началу июня. Тут сняли орудия с кораблей и поставили на лафеты, сформировали обоз, и вся армия переправилась на восточный берег реки.

Пока турецкое войско собиралось на Дунае, великий визирь послал Понятовского, который представлял Карла при дворе султана, в Бендеры – пригласить Карла участвовать в походе, но лишь в качестве гостя великого визиря. Искушение было сильно, король сначала едва не поддался ему, но потом решил воздержаться. Как монарх он не мог примкнуть к армии, которую возглавлял не он сам, особенно же если командующий уступал ему рангом. Это решение, по-видимому, стало роковой ошибкой Карла.

Война 1711 года, приведшая к Прутскому походу, была не нужна Петру. Это столкновение между Россией и Османской империей вдохновил Карл. Тем не менее Петр, все еще возбужденный Полтавской победой, уверенно принял вызов и поспешил с приготовлениями. Из Польши было отправлено 10 полков русских драгун на охрану границы с османами. Шереметеву с 22 пехотными полками приказали выступить из Прибалтики на Украину. Для обеспечения предстоящих боевых операций в стране ввели новый, исключительно тяжелый налог.

25 февраля 1711 года в Кремле состоялась величественная церемония. Преображенский и Семеновский полки стояли в строю на площади перед Успенским собором, а на их красных знаменах были вышиты кресты с древним девизом императора Константина: «Сим знамением победиши!» В соборе Петр торжественно провозгласил священную войну «против врагов Христовых». Царь собирался лично возглавить поход на турок, и 6 марта выехал из Москвы вместе с Екатериной. Но он заболел, и в его письмах звучат разочарование и отчаяние. «Имеем и мы надлежащий безвестный и токмо единому Богу сведомый путь», – пишет он Меншикову. Апраксину было поручено командование в низовьях Дона, включая Азов и Таганрог, и в письме он просил у царя указаний, где ему разместить ставку. Царь отвечал: «Где вам быть, то полагаю на ваше рассуждение, ибо вся та сторона вам вручена и что удобнее где, то учините, ибо мне, так отдаленному и, почитай, в отчаянии сущему, к тому ж от болезни чуть ожил, невозможно рассуждать, ибо дела что день отменяются».

Петр болел тяжело. Он написал Меншикову, что перенес приступ, длившийся полтора дня, и что никогда в жизни не был так болен. Через несколько недель ему стало получше и он смог доехать до Яворова. Там он с удовольствием увидел, что местная польская знать принимает Екатерину почтительно и, обращаясь к ней, называет ее «ваше величество». Сама Екатерина была в восторге. «Мы здесь часто бываем на банкетах и вечеринках, – писала она 9 мая Меншикову, оставленному оборонять Санкт-Петербург. – А именно четвертого дни была у гетмана Синявского, а вчерашнего дни были у князя Радзивилла и довольно танцевали». Затем, касаясь какого-то воображаемого знака царского пренебрежения, она утешала встревоженного князя: «И доношу Вашей светлости, дабы вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, ежели со стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт [Петр] по-прежнему в своей милости Вас содержит».

Петр поехал в Яворов, чтобы подписать брачный договор о союзе между его сыном Алексеем и принцессой Шарлоттой Вольфенбюттельской. Представитель герцога Вольфенбюттельского, Шлейниц, так описывал тогда своему господину царскую чету: «На следующий день около четырех часов царь опять прислал за мной. Я знал, что найду его в комнате царицы и что ему доставит большое удовольствие, если я поздравлю царицу с тем, что брак ее обнародован. После того как польский король и наследный принц сделали заявление на сей счет, мне это показалось уместным, а кроме того, я знал, что польский посланник называл царицу „ваше величество“. Войдя в комнату, я, невзирая на присутствие царя, обратился прямо к ней, поздравил от Вашего имени с объявлением о ее браке и вверил принцессу [Шарлотту] ее дружбе и попечению».

Довольная Екатерина просила Шлейница поблагодарить герцога за добрые пожелания и сказала, что ждет не дождется, когда увидит и обнимет принцессу, будущую жену ее пасынка, и спросила, действительно ли царевич так сильно влюблен в Шарлотту, как говорят. Пока Екатерина беседовала с послом, Петр в другом конце комнаты рассматривал какие-то математические приборы. Услыхав, что Екатерина заговорила об Алексее, он положил их на стол и подошел, но в разговор не вступил.

«Меня предупреждали, – продолжает Шлейниц в своем письме к герцогу, – что поскольку царь меня едва знает, то я должен первым обратиться к нему. Поэтому я ему сказал, что Ее царское величество спрашивает, очень ли сильно царевич влюблен в принцессу. Я заявил, что уверен, что царевич с нетерпением ждет отцовского согласия, необходимого для полного его счастья. Царь отвечал через переводчика: „Я не хочу откладывать счастье моего сына, но в то же время не хочу совсем лишиться своего собственного счастья. Он мой единственный сын, и я желаю после окончания кампании лично присутствовать на его свадьбе. Она состоится в Брауншвейге“. Он пояснил, что не волен вполне собою распоряжаться, так как его ожидала встреча с врагом сильным и скорым на перемещения, но что он постарается устроить так, чтобы осенью поехать на воды в Карлсбад, а оттуда – в Вольфенбюттель».

Через три дня прибыл свадебный контракт, подписанный герцогом Вольфенбюттельским без изменений. Петр призвал к себе посла Шлейница и приветствовал его немецкой фразой: «У меня для вас отличные новости». Он показал контракт, и когда Шлейниц поздравил царя и поцеловал его руку, Петр сам трижды расцеловал его в лоб и в щеки и велел принести бутылку своего любимого венгерского вина. Зазвенели бокалы, Петр два часа воодушевленно рассказывал о своем сыне, об армии, о грядущем походе на турок. Позднее польщенный Шлейниц писал герцогу: «Я не в состоянии как следует передать Вашему высочеству, с какой ясностью суждений и скромностью царь говорил обо всем».

Уверенность Петра, что кампанию против турок он завершит достаточно скоро, чтобы успеть подлечиться на карлсбадских водах и попасть на свадьбу сына, отразилась и в беседе, которая состоялась тогда же у них с Августом. Саксонский курфюрст еще раз вступил в Варшаву и потребовал вернуть ему польскую корону, а его соперник Станислав бежал вместе с отступавшими шведами в Померанию. Август намеревался преследовать врагов и осадить находившийся у шведов балтийский порт Штральзунд. Петр обещал выделить на поддержку Августа 100 000 рублей и передал под его командование 12 000 русских солдат. Петровский план действий против турок, смелый до безрассудства, состоял в том, чтобы идти в низовья Дуная, переправиться через реку чуть выше впадения ее в Черное море и двигаться по Болгарии на юго-запад до тех пор, пока под угрозой не окажется вторая столица султана, Адрианополь, или даже сам сказочный Константинополь. Русская армия, которую царь собирался взять с собой, была невелика – 40 000 пехоты и 14 000 конницы – по сравнению с полчищами, которые мог выставить против него султан. Но Петр рассчитывал, что, как только он вступит в христианские провинции Османской империи, граничащие с Россией, его встретят там как освободителя и в его армию вольются 30 000 валахов и 10 000 молдаван. Тогда численность его войск достигнет 94 000.

Этот план наступления был отчасти задуман как способ отвести войну от Украины, опустошенной из-за шведского вторжения и предательства Мазепы, где наконец-то хоть ненадолго воцарилось спокойствие. Ведь если бы османская армия вторглась в украинские степи, кто знает, на чью сторону встали бы непостоянные казаки. Переводя боевые действия на османскую территорию, Петр во всяком случае мог не беспокоиться об этом. Уж лучше ему самому сеять смуту среди беспокойных подданных султана, чем испытывать это на себе.

Петр не без оснований ожидал помощи при вступлении армии на земли христианских провинций. Все годы своего царствования он непрерывно получал обращения от представителей православных народов Балкан – сербов, черногорцев, болгар, валахов, молдаван. С тех пор как он нанес султану в 1698 году ощутимый удар и взял Азов, они с новой силой стали лелеять мечту об освобождении и не скупились на обещания. Они клялись, что если на их земли ступит русская армия, то к ней присоединятся местные войска, продовольствия будет вдоволь, поднимется все население. Между 1704 и 1710 годами в Москву четыре раза приезжали сербские вожди, чтобы побудить россиян к действиям. «У нас нет другого царя, кроме православнейшего государя Петра», – говорили они.

До Полтавы Петр, опасаясь любых шагов, способных толкнуть султана на нарушение перемирия 1700 года, отвечал на эти призывы осторожно. Но после Полтавы Толстой и другие русские агенты в Османской империи начали готовить почву для антитурецкого восстания. И теперь, весной 1711 года, час пробил. Во время церемонии, состоявшейся в Кремле перед его отъездом из Москвы, Петр огласил воззвание, в котором открыто объявлял себя освободителем балканских христиан. Он призывал всех их – и католиков, и православных – подняться против османских хозяев и добиться, чтобы «потомки поганого Магомета были изгнаны к себе на родину, в пески и пустыни аравийские».

Глава 21

Пятьдесят ударов на пруте

Ключевое значение для петровской кампании имели два христианских княжества, Валахия и Молдавия. Они располагались к югу от Карпат и к северу от Дуная, то есть на территории, которая в наше время частично принадлежала Советскому Союзу и частично Румынии. В XV и XVI веках эти княжества, ища безопасности, отдались под власть Высокой Порты. Они сохранили во внутренних делах автономию, а взамен за покровительство обязались платить султану ежегодную дань.

Однако со временем Порта присвоила себе право назначать и смещать местных князей – господарей. Князья, мечтавшие сделать свою власть наследственной, принялись потихоньку искать поддержки в других местах. В правление царя Алексея Михайловича они вели предварительные переговоры с Москвой о переходе под руку России, но царь был тогда слишком поглощен польскими делами.

В 1711 году в Валахии, наиболее сильном и богатом из двух княжеств, правил господарь Константин Бранковяну, человек коварный и изворотливый. Он занял это положение, отравив предшественника, и благодаря своим дарованиям не только удерживал власть в течение двадцати лет, но и создал сильную армию и составил огромное личное состояние. На взгляд султана, Бранковяну был чересчур богат и могуществен для вассального князя, поэтому при первой возможности господаря не замедлили бы сменить. Бранковяну чуял, к чему все идет, и, убедившись после Полтавы, что звезда Петра восходит, вступил с царем в тайный сговор. В случае войны между Россией и Турцией Валахия должна была принять сторону царя, выставить 30-тысячное войско и обеспечить снабжение русской армии на территории Валахии – правда, за счет Петра. Со своей стороны, Петр обещал гарантировать независимость Валахии и наследственных прав Бранковяну и наградил господаря орденом Св. Андрея Первозванного.

Молдавия была слабее и беднее Валахии, правители в ней часто менялись. Последний из них, Димитрий Кантемир, в 1711 году находился у власти меньше года – его назначил султан в расчете, что тот поможет Порте захватить и свергнуть своего соседа Бранковяну и за эту услугу получит титул господаря и Валахии, и Молдавии. Однако Кантемир, прибыв в свою новую столицу, Яссы, тоже заметил, что фортуна отворачивается от турок, и, соблюдая строжайшую секретность, начал переговоры с Петром. В апреле 1711 года он подписал с царем договор, по которому соглашался помогать русским и поставить от себя 10 000 солдат. За это Молдавии была обещана независимость под протекторатом России. Таким образом, княжество освобождалось от уплаты дани, а род Кантемиров превращался в наследственную династию.

Итак, заручившись обещаниями о поддержке со стороны этих двух честолюбивых правителей, всей душой ненавидевших друг друга, Петр выступил в поход на турок.

В Молдавии действия Кантемира встретили поддержку. «Ты правильно поступил, призвав русских освободить нас от турецкого ига, – говорили ему местные бояре. – Если бы открылось, что ты собираешься идти на соединение с турками, мы бы тебя покинули и сдались царю Петру. Так мы решили». Но Кантемир знал также и то, что османская армия уже выступила в поход и что когда великий визирь подойдет поближе, туркам станет ясно, что он и его княжество передались царю. Поэтому он слал депеши Шереметеву, командовавшему главными силами русской армии, и просил фельдмаршала поторопиться. Кантемир умолял его выслать хотя бы передовой отряд в 4000 солдат, чтобы оградить народ Молдавии от мести турок, если невозможно ускорить продвижение главных сил. Петр, со своей стороны, тоже приказывал Шереметеву поспешить. Царь хотел, чтобы войска подошли к Днестру и переправились через реку к 15 мая – тогда оба княжества оказались бы под защитой, а у сербов и болгар появился бы стимул поднять восстание.

Для того чтобы молдаване восприняли вступление иностранных войск как благо, Шереметева снабдили отпечатанными воззваниями царя ко всем балканским христианам: «Понеже турки варвары, Христовой церкви и православного народа гонители, многих государств и земель неправедные завоеватели и многих церквей и монастырей разорители, недовольни суть владением Грецкого империя и иных многих потентатов не завоеванных, но неправдою взятых, и, прельщая сирых, убогих и вдовых, склоняют прежде в свою протекцию, а потом, яко волцы, овец расхищали и стадо христанское разоряли… Всем добрым, чистым и кавалерским христанским сердцам должно есть, презрев страх и трудности, за церкву и православную веру не токмо воевати, но последнюю каплю крове пролияти, что от нас по возможности и учинено будет».

Кроме того, Петр дал своему фельдмаршалу строгие указания, как должны вести себя русские войска во время марша по Молдавии, – им предписывалось держаться достойно и платить за все, что станут брать у христиан, а за мародерство полагалась смертная казнь. Как только Кантемир выступил за союз с Россией и показались первые русские войска, молдаване начали громить живших среди них турок – сначала в Яссах, а потом и по всему княжеству. Многих поубивали; остальные лишились коров, овец, лошадей, одежды, серебра и драгоценностей.

Изначально Петр планировал, что Шереметев пойдет прямо на юг, вниз по восточному берегу Прута до его слияния с Дунаем, и там перекроет путь туркам. Но когда 30 мая (на две недели позже, чем рассчитывал Петр) Шереметев подошел к Днестру возле Сорок, Кантемир упросил его направиться прямо на Яссы, столицу Молдавии, и 5 июня его армия стала лагерем вблизи Ясс, на западном берегу Прута. Оправданием фельдмаршалу, нарушившему приказ Петра, служило то, что армия претерпела тяжкие лишения в походе через степи под палящим солнцем и нуждалась в пополнении. Лошадей в пути тоже едва удалось прокормить, потому что траву выжигали татарские всадники, неотвязно следовавшие за армией на флангах. К тому же Шереметев понимал, что он, скорее всего, опоздал помешать туркам переправиться через Дунай и что для обороны Молдавии от великого визиря будет лучше, если он перейдет на другой берег Прута.

Петр, прибывший в Сороки позже Шереметева, гневался, что старый генерал позволил туркам себя опередить. Тем не менее, когда Шереметев изменил первоначальный план, царь, двигавшийся следом, вынужден был идти тем же путем – всякое иное решение разъединило бы армию. Отряду Петра сильно досталось во время перехода, и когда он 24 июня добрался до Прута, солдаты валились с ног от усталости. Царь оставил их отдыхать, а сам поехал вперед, переправился через реку и прибыл в Яссы, чтобы держать совет с Кантемиром. Ему оказали истинно царский прием и устроили грандиозный пир. Господарь произвел хорошее впечатление: «Он человек очень разумный и полезный в совете» – такова была царская оценка. В Яссах Петр принял двух посланцев с предложением мира от великого визиря. Оно было завуалировано, но отражало нежелание визиря – и султана, стоявшего за ним, – вступить в боевые действия и тем подтолкнуть русских к отправке флота в Черное море. Однако Петр отклонил это предложение. Царь, окруженный своей армией, уверенный в поддержке молдаван и валахов, осведомленный о том, что визирь не хочет драться, был уверен в победе. В этом веселом расположении духа Петр повез Кантемира посмотреть на русские войска, ставшие лагерем на Пруте. Там, вместе с Екатериной и гостями, он отпраздновал вторую годовщину Полтавы, великой победы, без которой не было бы ни этой встречи, ни самого похода.

Пока царь праздновал, положение его армии ухудшалось. Великий визирь закончил переправу при Исакче и, узнав, что Петр не пожелал мириться, выступил на север со своим 200-тысячным войском. Между тем Валахия, которая в конечном счете была гораздо важнее для петровской кампании, чем Молдавия, до сих пор зловеще молчала. В Валахии все зависело от господаря Бранковяну. Пока он открыто не поднял княжеское знамя за царя, едва ли можно было ожидать, что знать и простой народ откликнутся на призыв Петра восстать против турок. Но Бранковяну был испуган и потому осторожен. Он знал, что огромная турецкая армия выступила в поход, и понимал, что произойдет, если турки победят, а он окажется на стороне проигравших. Поэтому он не рискнул открыто выступить на стороне русских, и эта политика нашла полную поддержку его бояр. «Не стоит выступать за Россию, пока армия царя не перейдет Дунай», – считали они. Когда же турки первыми переправились через Дунай, Бранковяну сделал выбор. В тот самый момент, когда великий визирь, извещенный о его измене, приказал арестовать господаря, Бранковяну вдруг опять переменил фронт. Якобы обиженный тоном петровского письма, господарь провозгласил, что более не считает себя связанным тайным договором с царем, и передал туркам припасы, которые собрал для русской армии на деньги Петра. Это предательство оказало немедленное и сокрушительное воздействие на русскую кампанию. Провиант улетучился, а молдаване не в силах были восполнить его нехватку.

Но все-таки Петр не отступился от задуманного. Ему сказали, что для турок собран большой запас продовольствия и оно лежит без охраны в низовьях Прута, при слиянии его с Дунаем. Так как главные турецкие силы перешли Дунай и двигались на север вдоль восточного берега Прута навстречу русским, царь решил перейти на западный берег и спускаться к югу. Если ему повезет, он обойдет визиря с фланга, завладеет турецкими припасами и отрежет османскую армию от главной базы. Чтобы повысить шансы на успех, Петр отправил Ренне со всей русской 12-тысячной кавалерией вниз по западному берегу Прута в тыл османам с приказом захватить или сжечь склады в Браилове на Дунае. 27 июня кавалерия выступила в поход, а через три дня пехота переправилась через Прут и двинулась на юг, вниз по западному берегу, тремя колоннами. Первую вел генерал Янус, вторую – царь, третью – Репнин.

Первым вступил в соприкосновение с турками Янус. Русские с турками шли навстречу друг другу по противоположным берегам Прута, и 8 июля авангарды обеих армий наконец встретились: те и другие опешили – их разделяла только река. Когда об этом сообщили великому визирю, первая его мысль была отступить. «Он еще никогда не видал вражеских войск, а от природы был большим трусом и сразу решил, что пропал», – писал Понятовский, следовавший с османской армией. Общими усилиями татарский хан Девлет-Гирей, Понятовский и янычарский ага укрепили мужество великого визиря, и на следующий день турецкая армия снова двинулась дальше на север. Турецкие инженеры поспешно наладили переправы, чтобы турки могли вернуться на западный берег и встретиться с врагом. Петр, узнав, что османы переходят на его сторону реки, немедленно приказал Янусу повернуть назад и соединиться с главными силами.

Царь занимал позиции за болотом к югу от села Станилешти. Туда и вернулись усталые солдаты Януса. Но отдыхать им пришлось недолго. На следующий день, в вокресенье, подоспевшие турки принялись раз за разом штурмовать русские укрепления. Молдаване Кантемира, хоть и неопытные воины, стояли твердо, и в целом силы русских удерживали позиции. Но срочные призывы царя к Репнину поскорее подвести третью колонну на подмогу двум другим оставались тщетными. Солдаты Репнина были зажаты татарской кавалерией в Станилешти и не могли двинуться вперед.

В конце этого долгого дня, после непрерывных турецких приступов, которые раз от раза становились всесильнее, царь, встревоженный отсутствием корпуса Репнина и недостатком провизии, созвал вечером военный совет. Решение, в сущности, могло быть только одно – отступать. Отступление в сторону Станилешти, к дивизии Репнина, началось ночью и продолжалось все следующее утро. Это был кошмарный переход. Турки шли по пятам и непрестанно атаковали русский арьергард. Татарские отряды галопом проносились взад-вперед между телегами обоза, и почти весь он с остатками провианта погиб. Изможденная пехота страдала от жажды. Роты и батальоны строились в каре и таким порядком шли к реке, где по очереди пили, пока другие отбивались от татар. Только к вечеру в понедельник 9 июля вся русская пехота собралась в Станилешти, и солдаты принялись рыть на мысу неглубокие окопы, чтобы отбиваться от неприятельских всадников, рыскавших вокруг.

В сумерках стали подходить длинные цепи турецкой пехоты, в том числе и янычар, и пред очами великого визиря отборная османская гвардия обрушилась приступом на кое-как построенный русский лагерь. Русские стояли твердо, петровские солдаты встречали наступавшие цепи янычар ураганным огнем. Первая атака была отбита, турецкая пехота отошла и взялась, в свою очередь, прокладывать линию окопов, полностью окружившую русский лагерь. Подоспела турецкая артиллерия – пушки развернули широким полукругом так, что к ночи на русский лагерь смотрели дулами триста орудий. Тысячи татарских всадников, вместе с поляками и казаками, которых привел Карл, сторожили противоположный берег. Бежать было некуда: царь с армией попал в окружение.

Силы турок были несметны: 120 000 пехоты и 80 000 конницы. У Петра было всего 38 000 пехотинцев, а кавалерия под началом Ренне осталась далеко на юге. Он был прижат к реке и взят в кольцо тремя сотнями пушек, которые могли разнести его позиции в пух и прах. Еще хуже было то, что солдаты так измучились от голода и жары, что часть из них уже не могла драться. Даже воды из реки было достать непросто – посланные за ней солдаты попадали под плотный огонь татарской конницы с противоположного берега. Русские земляные укрепления были сделаны кое-как; заграждением для целого участка служили лишь туши павших обозных лошадей и наскоро сооруженные рогатки. Посреди лагеря вырыли неглубокую яму, где укрыли Екатерину с сопровождавшими ее женщинами. Это убежище, окруженное телегами и загороженное от солнца навесом, было жалкой защитой от турецких ядер. Екатерина держалась спокойно, другие дамы плакали.

Петр попал в отчаянное положение. Этой ночью, куда бы он ни глянул, по обе стороны реки мерцали на невысоких холмах тысячи костров громадного османского войска. Утром наверняка начнется приступ, и тогда – конец. Его, русского царя, полтавского победителя, разобьют и, наверное, в клетке протащат по улицам Константинополя. Плоды двадцати лет мучительных, колоссальных трудов могут испариться в один день. Неужели дойдет до этого? А почему бы нет? Не случилось ли в точности то же самое с его врагом Карлом? И по сходной причине: слишком гордый, слишком уверенный в своей счастливой звезде, он безоглядно углубился во вражескую территорию.

На самом же деле положение Петра было гораздо хуже, чем у Карла под Переволочной: шведская армия не попала в окружение превосходящих сил противника, а сам король изловчился бежать. Тут же все карты были в руках у турок: они могли захватить и армию, и царицу, и, главное, того, на ком все держалось, самого царя! Какие жертвы придется ему принести, какие невероятные территориальные уступки или контрибуции потребуются от России, чтобы выкупить его свободу?

Существует предание, будто в какой-то момент царь спросил Некулче, командующего молдавскими войсками, не может ли он как-нибудь проводить их с Екатериной к венгерской границе. Тот отказался, так как понимал, что даже если сумеет пробраться с ними сквозь окружение, то все равно деваться некуда: вся Молдавия уже кишит татарской конницей. Иногда высказывалось мнение, что царь просто струсил. Но когда битва проиграна, а армия на грани капитуляции, глава государства обязан думать о спасении страны. Петр знал, что в этот час он олицетворял Россию. Он знал, какой удар обрушится на страну, если вместе с армией, им выпестованной, в плен попадет и он сам. Армию со временем можно будет создать заново, если он сам останется на свободе. Но никто и ничто не сможет заново создать Петра – эта потеря будет для страны невосполнима.

На следующее утро, во вторник, 10-го числа, все должно было кончиться. Турецкая артиллерия открыла огонь, русские изготовились к последнему бою, но янычары на приступ не пошли. Терять было нечего, и Петр приказал совершить вылазку. Тысячи измученных русских солдат поднялись из окопов, ринулись на передовые линии османов и успели нанести им тяжелые потери, прежде чем были отброшены. Во время вылазки русские захватили пленных, и от одного из них Петр узнал, что янычарам сильно досталось в бою накануне, и они не расположены снова идти в атаку на русские позиции. Это, по крайней мере, могло дать царю некоторую надежду на более или менее приличные условия капитуляции.

Пока длилось затишье, Петр предложил Шереметеву и вице-канцлеру Шафирову отправить парламентера к великому визирю и выяснить, какие условия предложат турки. Шереметев, трезво оценивая соотношение сил, без обиняков сказал своему повелителю, что смешно и думать об этом. С чего бы туркам соглашаться на что-либо, кроме полной сдачи противника? Кошка не станет вступать в переговоры с мышкой, если та у нее в когтях. Но на совете была Екатерина, и она поддержала мужа. Шереметеву, как командующему русской армии, было велено от своего имени составить проект предложения о перемирии.

Петр при подготовке этих предложений смотрел на свое будущее с мрачным реализмом. Он знал, что Карл – гость, а теперь и союзник султана, и предполагал, что любое мирное соглашение будет предусматривать разрешение споров России не только с Турцией, но и со Швецией. Царь предвидел, что ему придется пойти на принципиальные уступки. В конечном счете он был готов – хотя это не входило в первый вариант его предложений – отдать Азов, срыть Таганрог и отказаться от всего, что он отвоевал у турок за двадцать лет. Шведам он отдал бы Ливонию, Эстляндию, Карелию – все, что приобрел в ходе войны, кроме Санкт-Петербурга, любимого своего «парадиза». Если этого окажется мало, он отдаст древний русский город Псков и другие земли. Сверх того, Петр собирался позволить Карлу вернуться домой в Швецию через Россию, признать Станислава польским королем и обещать не вмешиваться более в дела Польши. Он думал предложить великому визирю и другим турецким сановникам крупные суммы, чтобы сделать их посговорчивее: великому визирю он хотел выделить 150 000 рублей. К полудню предложения были разработаны, и Шафиров в сопровождении трубача, с белым флагом, отправился вручать их туркам.

Русские и не предполагали, что с появлением Шафирова в турецком лагере у великого визиря, этого горе-вояки, словно гора с плеч свалилась. Престарелый Балтаджи, сидя в шелковом шатре о многих покоях, пребывал в растерянности и вообще чувствовал себя очень неуютно. Его лучшие отряды, янычары, роптали, не желая вновь идти на приступ. Очередная атака на русские позиции, хотя бы и ослабленные, грозила им сильными потерями, в то время как, по слухам, габсбургская Австрия собирала силы для новой войны с турками. Кроме того, великий визирь располагал сведениями, которые не дошли еще до Петра: русская кавалерия Ренне овладела Браиловом, захватила большую часть припасов турецкой армии и взорвала несколько пороховых складов. Понятовский и татарский хан жужжали у него над ухом, что надо решиться на последний штурм и одним ударом покончить и с битвой, и с войной, и с царем. Балтаджи, хоть и против воли, готов был согласиться и дать приказ начать общий штурм, когда в его шатер привели Шафирова. Русский вице-канцлер вручил визирю письмо от Шереметева, где говорилось, что война не отвечает истинным интересам обеих сторон, развязана из-за чьих-то происков и что поэтому двум полководцам следует остановить кровопролитие и попытаться найти почву для примирения.

Великий визирь увидел в этом перст Аллаха. Он мог считаться победителем и героем без дальнейших боевых действий. Не внемля отчаянным призывам Понятовского и хана, он велел прекратить обстрел русского лагеря и радостно уселся с парламентером за стол переговоров. Они беседовали всю ночь. Наутро Шафиров передал своим, что хотя визирь и жаждет мира, но переговоры затягиваются. Петр в нетерпении приказал своему посланцу соглашаться на любые условия, «кроме рабства», но настоять на немедленном соглашении. Русские войска умирали от голода, и при неудачном исходе переговоров Петр рассчитывал последним отчаянным усилием прорваться через турецкие траншеи.

Угроза нового сражения подстегнула Балтаджи, и он по пунктам изложил свои требования. В том, что касалось турецкой стороны, они подтвердили ожидания Петра: царь должен был лишиться всех плодов своего Азовского похода 1696 года и договора 1700 года. Азов и Таганрог следовало отдать туркам, уйти из Черного моря, уничтожить крепости в низовьях Днепра. Сверх того, русским войскам предстояло покинуть Польшу, а право держать постоянного царского посла в Константинополе отменялось. Что же до Швеции, то Петру следовало обеспечить беспрепятственное возвращение Карла XII на родину и «заключить с ним мир, если обоим удастся прийти к соглашению». Взамен османская армия должна была пропустить окруженные русские войска и позволить им благополучно вернуться в Россию.

Услышав об этих условиях, Петр изумился. Они были нелегки – на юге он терял все, – но оказались куда мягче, чем он ожидал. Относительно Швеции и Балтики говорилось лишь, что Карлу следует отправиться домой, а Петру – попробовать с ним помириться. Это, принимая во внимание все обстоятельства, было сущим благом. Турки поставили одно дополнительное условие: оставить Шафирова и полковника Михаила Шереметева, сына фельдмаршала, заложниками в Турции до тех пор, пока русские не выполнят обещаний вернуть Азов и другие земли.

Петру не терпелось подписать договор, пока великий визирь не передумал. Шафиров взял с собой молодого Шереметева и тотчас вернулся в турецкий лагерь. 12 июля договор был подписан, а 13 июля русская армия с оружием в руках построилась в колонны и стала выходить из злосчастного лагеря на Пруте. Но, прежде чем его покинул последний солдат, Петр и армия, сами того не ведая, пережили еще один решающий момент, который мог оказаться для них роковым.

Пока шли переговоры между Балтаджи и Шафировым, Понятовский изо всех сил старался их затянуть. Агент Карла XII видел, что Петр в ловушке и примет практически любые условия, которые продиктует ему великий визирь. И если при этом интересы его хозяина будут учтены, Швеция сможет восстановить все свои потери, может быть, даже и с лихвой. Поэтому как только Шафиров прибыл в шатер великого визиря, Понятовский мигом выскочил прочь, поспешно написал Карлу записку и передал ее гонцу, который галопом помчался в Бендеры.

Эту записку Понятовский написал в полдень 11 июля. Всадник приехал в Бендеры вечером 12-го. Карл не стал терять ни минуты. Ему оседлали коня, и в 10 вечера он уже скакал сквозь тьму в сторону Прута, протекавшего в 50 милях. В три часа пополудни 13 июля, проведя в седле семнадцать часов кряду, Карл внезапно появился возле внешних караулов ставки великого визиря. Он проехал через расположение турецких войск, чтобы взглянуть на кое-как сооруженные русские укрепления, и увидел, как последние русские колонны беспрепятственно выходят из лагеря под конвоем татарских отрядов. От короля не укрылись ни господствующие позиции турецкой артиллерии, ни то, что не требовалось даже штурмовать русских, а лишь подождать несколько дней, чтобы с легкостью пленить изголодавшихся солдат.

Невозможно вообразить, как сокрушался Карл в эту минуту о том, что не присоединился к турецкой армии раньше. Ведь окажись он на месте, чтобы своим авторитетным словом поддержать крымского хана (тот от бессилия плакал, когда великий визирь подписал мирный договор), и все могло бы решиться иначе. Король в молчании проехал мимо турецких солдат, провожавших взглядами русское войско, к шатру великого визиря. Сопровождаемый Понятовским и переводчиком, он без церемоний ввалился в шатер и, как был, прямо в грязных сапогах со шпорами, в изнеможении бросился на диван, возле которого стояло священное зеленое знамя. Вошел визирь вместе с ханом, в окружении офицеров. Карл попросил всех выйти, чтобы он мог поговорить с Балтаджи с глазу на глаз. Оба молча выпили по традиционной чашечке кофе, после чего Карл, всячески стараясь держать себя в руках, спросил, почему великий визирь отпустил русскую армию. «Я добился для Порты достаточных результатов, – спокойно отвечал Балтаджи. – Закон Мухаммеда не велит отказывать врагу, если тот запросил мира». Карл поинтересовался, будет ли султан доволен такой скромной победой. «Я командую армией и сам знаю, когда мне заключать мир», – был ответ.

Тут Карл, не в силах смириться с таким крушением всех надежд, вскочил на ноги и отчаянно взмолился: раз уж его интересам не нашлось места в договоре, так не даст ли ему визирь хотя бы немного турецких войск и несколько пушек, чтобы догнать русских, напасть на них и добиться для всех гораздо большего выигрыша? Но Балтаджи отказал – правоверных не может вести в бой христианин.

Игра окончилась, и Карл потерпел поражение. С этой минуты они с Балтаджи стали смертельными врагами и каждый изо всех сил пытался избавиться от другого. Великий визирь прекратил выплачивать шведам ежедневное содержание, запретил торговцам поставлять им провизию и стал перехватывать королевскую почту. Карл в ответ нажаловался на него султану. К тому же он приказал своим агентам в Константинополе распустить слух, что истинной причиной, по которой визирь дал уйти царю и его армии, была гигантская взятка.

Это мнение привилось и в России. По одной из версий, Екатерина (одни говорят, что без ведома мужа, другие – что с его тайного согласия) приказала Шафирову пообещать великому визирю за свободу царя огромную сумму, в том числе все драгоценности царицы.

С сегодняшних позиций, эти истории кажутся преувеличенными. Балтаджи было обещано 150 000 рублей – сумма немалая; но непохоже, чтобы именно по этой причине он пошел на сравнительно мягкие условия мира. Причин у него и без того имелось достаточно: визирь не был великим полководцем, его армия не хотела воевать, он боялся нового военного столкновения с Австрией и рад был покончить с войной против русских, к тому же ему претила фанатичная ненависть хана Девлет-Гирея к России и хотелось его приструнить. Далее, визирю, несомненно, успели донести, что Карл XII извещен о происходящем и с минуты на минуту явится в лагерь с требованием дать русским решительный бой. А ведь если бы и Карл приехал, и Петр попал в плен, то «в гостях» у Балтаджи оказались бы два могущественных монарха Европы, оба лишившиеся армий и совершенно беспомощные – положение не из легких! О дипломатических последствиях страшно было подумать. Между тем, имея в виду интересы турок, Балтаджи добился того, что требовалось. Все земли, отторгнутые Россией, возвращались султану. Чего еще желать от мирного договора?

Зато Карл ничем не мог себя утешить. Драгоценная возможность воспользоваться подавляющими силами против почти беспомощного врага была упущена – и не просто упущена, а сознательно отброшена. С тех пор, хотя Карл постарался, и небезуспешно, разжечь еще три небольшие войны между царем и османами, такой возможности больше уже не представилось. Полтава осталась решающей битвой в петровских войнах против Карла, и после Прута ничего не изменилось. Петр это понимал не хуже Карла. «Там они держали птицу в руках, – говорил он позднее, – но более это не повторится».

Великий визирь выиграл сражение на Пруте, однако никто, и уж никак не султан, не собирался его благодарить. И Петр, и Карл потерпели поражение, причем Петр пострадал меньше, чем можно было ожидать, а поражение Карла заключалось в том, что он не получил ничего, хотя мог бы получить все. Союзники Петра, господари Молдавии и Валахии, тоже проиграли, один свои владения, а другой – голову.

Одним из условий заключения мира, с самого начала поставленных великим визирем, была выдача молдавского князя Кантемира. Господарь спрятался под вещами царицы Екатерины в одной из телег, и лишь трое из его людей знали, где он. Поэтому Шафиров мог с чистой совестью сказать визирю, что выдать Кантемира невозможно, поскольку с самого первого дня сражения никто его не видел. Тогда великий визирь махнул рукой, сказав с презрением: «Хорошо, не станем больше говорить об этом. Две великие империи не должны продолжать войну из-за какого-то труса. Он все равно скоро получит по заслугам».

Так Кантемир и двигался с русскими, забрал из Ясс жену и детей и вместе с двадцатью четырьмя знатнейшими молдавскими боярами ушел в Россию с царской армией. Там Петр осыпал его милостями, дал ему княжеский титул и обширные поместья близ Харькова. Его сын поступил на дипломатическую службу и стал русским послом в Англии и Франции. Но княжеству Кантемира, Молдавии, повезло меньше. Балтаджи отдал ее города и деревни татарам на разграбление.

Судьба Бранковяну, господаря Валахии, изменившего сначала султану, а потом царю, обернулась вполне закономерно: турки навсегда потеряли к нему доверие. Господаря предупредили, что в Константинополе зреет враждебность к нему, и он начал переправлять большие суммы денег в Западную Европу, чтобы подготовить себе комфортабельное изгнание, но затянул с отъездом. Весной 1714 года его арестовали и доставили в Константинополь. Там, в день своего шестидесятилетия, он был обезглавлен вместе с двумя сыновьями.

Договор, подписанный на Пруте, ознаменовал окончание войны, но не принес мира. Петр, удрученный необходимостью расстаться с Азовом и Таганрогом, медлил с их передачей и требовал высылки Карла XII из Турции. Шафиров, поставленный теперь над Толстым как старший русский дипломат в Константинополе, настаивал перед великим визирем на скорейшем изгнании шведского короля из султанских владений. Балтаджи и пытался это сделать: «Чтоб его шайтан забрал, теперь я вижу, что король он только по имени, что он совершенно неразумен и подобен животному, – говорил визирь Шафирову. – Я постараюсь так или иначе отделаться от него». Но ничего не вышло, потому что Карл наотрез отказался уехать, а в это время агенты короля в Константинополе усердно подкапывались под самого Балтаджи. Петр все оттягивал уход из приазовских крепостей и приказал Апраксину не разрушать пока азовские укрепления, а ждать дальнейших указаний. Когда под давлением турок Шафиров дал обещание, что Азов будет сдан через два месяца, царь велел Апраксину срыть стены, но не трогать фундаментов и сберечь точные планы, чтобы в случае новых перемен можно было быстро отстроить крепость.

В ноябре, пять месяцев спустя после подписания Прутского договора, Азов и Таганрог все еще не были оставлены русскими. Агенты Карла использовали это обстоятельство, чтобы добиться падения Балтаджи: история Прутского похода искусно приправлялась слухами о том, что великий визирь недаром дал царю убежать, – к его шатру в лагере на Пруте подкатывали повозки, груженные русским золотом. Место великого визиря занял Юсуф-паша, ага янычар, который, к удовольствию Карла, объявил новую войну России из-за того, что Азов и Таганрог все еще не были возвращены. Шафирова, Толстого и молодого Шереметева отправили в Семибашенный замок. В этот момент Толстой в письме к Петру умолял разрешить ему вернуться в Россию. Он писал, что уже провел в Турции десять лет в мучительных условиях и что переговоры, которые он вел, теперь взял на себя Шафиров, его начальник. Петр согласился, турки – нет. Они объявили престарелому дипломату, что ему придется ждать подписания окончательного соглашения, после чего он сможет вернуться – вместе с Шафировым.

Эта новая война обошлась без сражений и тихо закончилась в апреле 1712 года, когда Петр наконец-то отдал Азов и Таганрог. Апраксин, находясь в дружеских отношениях с турецким пашой, который прибыл занять крепости, сумел продать ему все орудия, порох, провиант и четыре из оставшихся русских кораблей за кругленькую сумму, несмотря на то что, как уверял позднее Уитворта один русский капитан, проданные суда прогнили и неминуемо «развалились бы на куски при первом же шторме». Но мирное соглашение снова свелось к нулю, когда был сброшен Юсуф-паша и его место занял Сулейман-паша, прислушивавшийся к непрестанным жалобам Карла на то, что царь все никак не выводит войска из Польши. 10 декабря 1712 года турки в третий раз объявили войну, чтобы добиться выполнения этого пункта договора. Снова Шафиров при поддержке посланников Британии и Голландии сумел загладить противоречия прежде, чем начались боевые действия. «Война, – писал Шафиров Головкину, – противна всему турецкому народу и начата одной султанскою волею; султан с самого начала не был доволен миром на Пруте и взыскивал с великим гневом на визире и на других, зачем не воспользовались тогда как должно счастливыми обстоятельствами».

В апреле 1713 года Ахмед III собрал войско, объявил войну в четвертый раз, и, по наущению Понятовского, составил новые, гораздо более сокрушительные для России условия мира: вся Украина подлежала передаче туркам, все завоеванные Петром территории, в том числе и Санкт-Петербург, следовало возвратить Швеции. Петр в ответ на эту угрозу просто не стал посылать в Константинополь представителя, уполномоченного обсуждать эти вопросы. Со временем воинственный пыл султана поостыл. Он начал сомневаться в разумности идеи вторжения в Россию, а в Карле уже видел источник многих своих затруднений. Бендерскому паше приказали усилить давление на шведского короля, чтобы вынудить его покинуть Османскую империю и отправиться домой. Переговоры с Россией продолжались, великие визири приходили и уходили – Сулеймана-пашу сменил Ибрагим-паша, потом Дамад Али-паша, любимый зять султана. Наконец 18 октября 1713 года эта, четвертая за три года, война закончилась – султан ратифицировал Адрианопольский договор. Однако Шафиров, Толстой и Михаил Шереметев сидели в тюрьме до тех пор, пока русско-турецкая граница не была окончательно утверждена. В декабре 1714 года их наконец выпустили и позволили уехать домой. Месяцы в заключении и страх за свою судьбу сломили молодого Михаила Шереметева. Он сошел с ума в Семибашенном замке и по пути домой умер. Шафиров и Толстой и дальше играли видные роли в годы царствования Петра Великого.

Оглядываясь на прутское бедствие, Петр мог без труда определить, в чем состояли его ошибки. Он отбросил свою обычную тактику – соблюдать осторожность, вести выжидательную игру, оказавшуюся столь удачной в борьбе с Карлом XII. Вместо этого царь словно вошел в роль Карла и стремительно углубился в османскую территорию, доверившись в вопросе военной помощи и снабжения вероломному союзнику. Царя неверно информировали о численности турецкой армии, и он не рассчитал скорость, с которой двигался великий визирь. Он продолжал идти вперед, даже узнав, что турецкая армия переправилась через Дунай и следует на север, ему навстречу. Позже Петр объяснял, что обязан был продолжать движение, «чтобы не ввергнуть в отчаяние христиан, моливших меня [о помощи]». По сути же дела, те христиане, на которых он сделал главную ставку в своей кампании, – валахи – предали царя.

И все-таки поход Петра на Прут, хотя и неудачный, знаменовал собою открытие нового направления в русской политике. Русский царь вторгся на Балканы; русская пехота всего сорока миль не дошла до Дуная, а русская кавалерия поила из Дуная коней, и было это в 500 милях юго-западнее Киева. Не менее знаменательны были призывы Петра к балканским христианам подняться против неверных и приветствовать русских как освободителей. Это впечатляющее обращение стало семенем, брошенным в плодородную почву, и представление о том, что Россия должна выступать православной защитницей балканских славян, с тех пор прочно укоренилось и дало могучие всходы.

Поражение на Пруте и окончательный договор царя с султаном навсегда пресекли устремления Петра на юг. Со спуском русского флага и разрушением крепостей Азов и Таганрог мечта его юности и шестнадцатилетние труды ушли в небытие. «Господь изгнал меня из этого места, как Адама из рая», – говорил Петр об Азове. При жизни его черноморский флот так и не появился на свет. Устье Дона оставалось закрытым, всем русским кораблям по-прежнему запрещался выход в Черное море, опять превратившееся в «турецкое озеро». Лишь при Екатерине Великой предстояло России завоевать Крым, открыть выход из Дона, овладеть Керченским проливом и завершить наконец начатое Петром дело.

У России просто не хватало сил осуществить сразу все, чего желал Петр. Он ведь в это же самое время еще и воевал со Швецией, строил Санкт-Петербург и пытался путем стремительных реформ и преобразований превратить Московское царство в новую, находящуюся на современном техническом уровне, европейскую державу. Для этой первостепенной цели Балтийское море и Санкт-Петербург были гораздо важнее, чем Черное море с Азовом. Если бы Петр сделал другой выбор, если бы он прекратил строительство на Неве и направил всю энергию, труд и деньги на колонизацию Украины, вывел бы своих солдат и матросов из Польши и Прибалтики и бросил их против турок, то, возможно, русский флот под петровским флагом вышел бы в Черное море еще при жизни царя. Но он решил иначе. Юг покинули ради Запада, Балтика перевесила Черное море. Вообще, при Петре Россия была ориентирована на Европу, а не на Османскую империю.

Сам Петр беспристрастно оценивал свой проигрыш и четко сознавал его значение. Он писал Апраксину, что печально лишаться крепостей, в которые вложено столько труда и денег, но все же есть надежда, что благодаря этому Россия усилится в войне со Швецией, и это для русских несравненно важнее. Позже Петр дал еще более сжатую оценку случившемуся с ним на Пруте: «Моя „фортуна“ состояла в том, что я получил только пятьдесят ударов, когда мне следовало получить сто».

Глава 22

Германская кампания и Фридрих Вильгельм

Прут остался позади, а Петр с Екатериной отправились на север, в Польшу. Там и в Германии Петр собирался воспользоваться успехом Полтавы, чтобы возобновить войну против Швеции. Первым делом следовало убедить союзников – польского короля Августа и Фредерика IV Датского – в том, что несчастье на Пруте не поколебало решимости царя заставить Карла XII заключить приемлемый мир. Но еще раньше Петр намеревался посетить Германию, чтобы пройти курс лечения в Карлсбаде и присутствовать на свадьбе своего сына Алексея и принцессы Шарлотты Вольфенбюттельской. И все эти планы царя, и даже сам путь, по которому он следовал, стали возможны для него только благодаря полтавской победе. Пока шведская армия не была разгромлена, в Польше хозяйничал Карл XII, и Петр просто не смог бы проехать в Германию через польские земли. Теперь же шведов и след простыл, а сам Карл был далеко, в Турции. С тех пор и до конца дней своих Петр разъезжал по германским владениям почти так же часто и беспрепятственно, как по России.

Петру нужно было отдохнуть и оправиться от усталости, уныния и болезни, которая докучала ему в то злосчастное лето на Балканах. Уже в пути, плывя вниз по Висле в Варшаву, где он пробыл несколько дней, а потом в Торн, где он оставил Екатерину, царь почувствовал недомогание. В Познани у Петра случился тяжелый приступ и ему пришлось несколько дней пролежать в постели, прежде чем отправиться дальше, в Дрезден и Карлсбад, на воды. Лечение заключалось в очищении организма с помощью минеральной воды из источника – процесс был долгий и мучительно скучный, порой даже неприятный. Уитворт, сопровождавший Петра, докладывал своему начальству в Лондон, что царь страдает от «жестокого поноса». Петр сразу впал в тоску и жаловался Екатерине: «Катеринушка, друг мой, здравствуй! Мы сюды доехали, слава Богу, здорова и завтра зачнем лечитца. Место здешнее так весело, что мочно чесною тюрмою назвать, понеже междо таких гор сидит, что сонца, почитай, не видеть; всего пуще, что доброва пива нет. Аднакож чаем, что от воды Бог даст доброе. Посылаю при сем презент тебе: часы новой моды, для пыли внутри стеклы… болше за скоростию достать не мог, ибо в Дрездане толко один день был».

Из Карлсбада Петр поехал назад в Дрезден и провел там неделю. Он остановился в гостинице «Золотое кольцо», а не в королевском дворце, причем и там выбрал низенькую комнатку привратника, а не специальный номер для важных гостей. Он сходил на теннисный корт, взял ракетку и немного поиграл. Дважды посетил бумажную фабрику и своими руками сделал несколько листов бумаги. Заглянул к Иоганну Мельхиору Динглингеру, придворному ювелиру, чьи великолепные произведения из драгоценных камней, металлов и эмали славились на всю Европу. (Годом позже, оказавшись в Дрездене, Петр настоял на том, чтобы прожить неделю в доме у Динглингера). Он три часа провел с Андреасом Гартнером, придворным математиком и механиком, знаменитым изобретателем. Петра особенно заинтересовала его машина для перевозки людей и вещей с одного этажа в доме на другой – попросту говоря, лифт. В благодарность за прием царь подарил Гартнеру охапку соболей, чтобы тот сшил себе теплую шубу к зиме.

13 октября Петр приехал в Торгау, замок польской королевы, где должна была состояться свадьба его сына. Это место предпочли Дрездену, чтобы устроить скромную церемонию для близких и не приглашать прусского короля, курфюрста Ганноверского и других германских князей, избежав тем самым протокольных сложностей и сэкономив время царя и деньги отца невесты, герцога Вольфенбюттельского. Свадьба состоялась в воскресенье, 14 октября 1711 года, в большом зале дворца. Для того чтобы ярче сияла иллюминация, устроенная по случаю этого события, окна в зале затемнили, а стены увешали зеркалами, отражавшими свет тысяч свечей. Обряд венчания проводился по-русски за исключением традиционных вопросов к невесте (уже перешедшей из лютеранства в православие, поскольку она готовилась стать супругой будущего царя) и ее ответов, которые прозвучали по-латыни. За свадебным ужином, накрытым в апартаментах королевы, последовал бал, после чего, как сообщал современный хронист, «Его Царское Величество самым трогательным образом дал новобрачным свое отеческое благословение и сам отвел их в опочивальню». Той же ночью, прежде чем отойти ко сну, Петр успел написать Меншикову: «На писма ваши буду впредь ответствовать, а ныне не успел за свадьбою сына моего, которая сего дня совершилась, слава Богу, добрым порядком и людей было зело знатных много. Свадьба была в дому королевы полской, где и от вас присланной арбуз поставлен был, которой овощ здесь зело за диво».

В Торгау Петр наконец встретился с Готфридом Лейбницем. Еще со времен первого визита Петра в Германию с Великим посольством знаменитый философ и математик ждал случая добиться благосклонного внимания царя и побудить его ввести новые образовательные и научные учреждения в России. Теперь, когда он познакомился наконец с Петром, ему это удалось – правда, частично: царь не вверил его заботам будущее русской культуры и просвещения, но на следующий год пожаловал Лейбницу чин советника юстиции, установил жалованье (ни разу не выплаченное) и попросил набросать проект предполагаемых реформ в сфере образования, законодательства и управления. Их следующую встречу в Карлсбаде в 1712 году Лейбниц так описывал ганноверской курфюрстине Софии: «Я обнаружил, что Его Величество вот-вот закончит лечение. Несмотря на это, он пожелал переждать несколько дней, прежде чем уезжать отсюда, потому что в прошлом году он почувствовал себя плохо, выехав в дорогу сразу после лечения… Ваше Высочество найдет удивительным, что мне предстоит сделаться своего рода российским Солоном, хотя и на расстоянии. Это означает, что царь через Головкина, своего великого канцлера, сказал мне, что мне предстоит реформировать законы и составлять руководство для отправления правосудия. Так как я полагаю, что законы тем лучше, чем они короче, подобно десяти заповедям или Двенадцати таблицам Древнего Рима, и поскольку этот предмет принадлежит к числу самых старых моих занятий, то вряд ли это отнимет у меня много времени».

Герцог Вольфенбюттельский, постоянный корреспондент Лейбница, в шутку предупреждал «нового Солона», что вряд ли он получит за свои старания что-нибудь кроме Андреевского креста. Но Лейбниц не слишком серьезно отнесся к своему новому назначению: «Я очень рад, что заставил Ваше высочество немного посмеяться над русским Солоном. Но русскому Солону мудрость греков не нужна, хватит с него и меньшего. Меня бы чрезвычайно порадовал крест Св. Андрея, если он усыпан алмазами, но их в Ганновере не дают, а только из рук царя [в России]. Обещанные же мне пятьсот дукатов пришлись бы весьма кстати».

В конце декабря 1711 года Петр вернулся в Санкт-Петербург после почти годичного отсутствия. Здесь он с головой погрузился во внутренние дела, которые пришли в некоторый упадок, пока он оставался на Пруте и в Германии. Царь распорядился расширить торговлю с Персией, учредил коммерческую компанию для торговли с Китаем и в апреле 1712 года приказал вновь созданному российскому Сенату переехать из Москвы в Санкт-Петербург. С приездом царя заметно оживилось строительство вдоль невских берегов, и в мае Петр заложил первый камень в основание нового Петропавловского собора, который Трезини собирался воздвигнуть на территории крепости.

Эта весна оказалась для Петра тревожной – он все еще не вывел свои гарнизоны из Азова и Таганрога, так что турки во второй раз объявили войну. Но царя успокоило необычайное видение, которое он описал Уитворту, а посол, в свою очередь, доложил об этом в Лондон: «Не так давно царю приснился сон: он видел, как дерутся друг с другом разные дикие животные, и тут на него бросился свирепый тигр с разинутой пастью и так его испугал, что он не мог ни защищаться, ни бежать. Но голос, неизвестно откуда исходивший, несколько раз призвал его не бояться, и внезапно тигр замер как вкопанный и больше не бросался на него. Тогда появились четверо в белом, вошли в гущу диких зверей, и ярость их сразу утихла, и все мирно разошлись. Этот сон так подействовал на воображение царя, что он записал его в своей записной книжке, указав число. Я нахожу, что это сильно укрепило его уверенность в себе».

19 февраля 1712 года Петр официально оформил свой брак с Екатериной и публично возвестил об этом. Церемония венчания, состоявшаяся в 7 утра в домашней церкви князя Меншикова, должна была упрочить положение законной супруги Петра в глазах тех, кто поговаривал, что заключенный втайне от всех в ноябре 1707 года брак не соответствует царскому статусу[52]. Кроме того, Петр хотел таким образом выразить благодарность своей терпеливой, преданной подруге за ее несгибаемое мужество во время Прутского похода, которое помогло ему выдержать это страшное испытание. Петр венчался в мундире контр-адмирала, причем вице-адмирал Крюйс выступал в роли посаженого отца, а другие морские офицеры были шаферами. Царь и царица возвращались к себе во дворец по дороге, вдоль которой выстроились и приветствовали их трубачи и барабанщики. Петр выскочил из саней, не доезжая дверей, чтобы успеть войти первым и повесить над обеденным столом свой свадебный подарок Екатерине. Это была люстра с шестью рожками из слоновой кости и черного дерева, над которой он самолично трудился две недели. В тот вечер, писал Уитворт, «общество было великолепно, обед превосходен, вино из Венгрии прекрасно, и, что особенно приятно, его не навязывали гостям в слишком больших количествах. Вечер завершился балом и фейерверком». Петр был в веселом расположении духа и во время пира признался Уитворту и датскому послу, что «свадьба эта плодоносна: у них родилось уже пятеро детей».

Через два года Петр почтил Екатерину, учредив в ее честь новую награду, орден Святой великомученицы Екатерины – ее небесной покровительницы. Он представлял собой крест на белой ленте с девизом «За Любовь и Отечество». Новый орден, как объявил Петр, призван увековечить роль его жены в Прутской кампании, где она вела себя «не как женщина, но как мужчина».

Еще в начале 1711 года, до злополучного похода на Прут, Петр был заинтересован в мире со Швецией. В Северной войне царь достиг гораздо большего, чем изначально намеревался. Благодаря завоеванию Выборга и Карелии Петербург получил, пользуясь выражением Петра, свою «подушку» на севере. С юга его защищали оккупированные русскими Ингрия и Ливония. Два новоприсоединенных морских порта, Рига и Ревель, вместе с Петербургом широко распахнули для России балтийское «окно в Европу». О большем Петр и не мечтал, и он искренне хотел мира.

Государственный совет и народ Швеции тоже хотели мира. Швеция потерпела поражение, война была для нее губительна, и если бы она продолжилась, то ситуация стала бы еще хуже. Летом 1709 года – в год Полтавской битвы – в Швеции выдался неурожай. Осенью в войну вступила Дания, вдохновленная победами России. В 1710 и 1711 годах по Швеции пронеслась чума, Стокгольм потерял треть жителей. И теперь, в конце 1711 года, когда царь разъезжал по Германии, встречался с королями и принцами и пил воды, Швеция лежала без сил. Союзников она не имела, а против нее сплотились в грозную коалицию Россия, Дания, Саксония и Польша. Ганновер с Пруссией тоже собирались вскоре примкнуть к антишведскому союзу.

Но если все доводы рассудка требовали мира, то отчего же мир не наступал? Главным образом оттого, что этому препятствовал шведский король. По мнению Карла, Полтава была не более чем временной неудачей; еще можно было набрать новые шведские армии взамен той, что погибла на Украине; его бегство и изгнание в Турции могли обернуться блестящей возможностью выигрыша, если бы удалось склонить на свою сторону султана и присоединить к шведским войскам громадные турецкие полчища для похода на Москву. Разумеется, по мнению короля, и речи не могло быть о мире, если хоть пядь шведской земли останется в руках у русских. Все, включая и новую невскую столицу царя, должно быть возвращено. А так как царь ни за что не уступит, придется вырвать у него эти земли силой. Петр, смирившись с упрямством своего противника, так же твердо намеревался не отдавать Санкт-Петербурга. Поэтому война продолжалась.

В 1711 и 1712 годах новое наступление России и ее союзников на обескровленную шведскую империю было нацелено против шведских владений в Северной Германии. Эти территории – Померания с портами Штральзунд, Штеттин и Висмар, а также Бремен и Верден на Везере – служили шведам воротами на континент, плацдармом шведской армии. Естественно, что Дании, Пруссии и Ганноверу, граничившим с этими землями, было далеко не безразлично, кому они принадлежат, и в конце концов все три государства сделались союзниками Петра.

Наступление на шведскую Померанию началось летом 1711 года. В то самое время как Петр, Екатерина, Шереметев и основные силы русской армии двигались на юг, к Пруту, другая русская армия численностью в 12 000 солдат шла через Польшу на запад, чтобы атаковать шведские владения, лежавшие к северу от Берлина. Эта операция планировалась как союзная, и в середине августа 12 000 русских, 6000 саксонских и 6000 польских войск прошли через Пруссию в нескольких милях от Берлина. К ним присоединился датский контингент, и все это разноплеменное воинство обложило Штральзунд и Висмар. К несчастью, из-за разногласий между командующими союзников и недостатка осадной артиллерии, ничего не вышло. Началась осень, осаду сняли, и войска остались зимовать в Померании. Весной 1712 года они выступили на Штеттин, но опять несогласованность действий и нехватка орудий привели к неудаче. Русская армия, на этот раз под началом Меншикова, блокировала ворота крепости, но не смогла организовать эффективной осады. Датский король Фредерик IV обещал поставить артиллерию, но вместо этого бросил все свои орудия к Бремену и Вердену, пытаясь отбить их у шведов, – эти города по другую сторону полуострова Ютландия представлялись ему более лакомым куском, чем Штеттин. Меншикову датчане заявили, что осадную артиллерию нужно требовать с поляков.

Такое положение и застал Петр, приехав с Екатериной к осажденному Штеттину в июне 1712 года. Царь жаловался Меншикову: «Я себя зело безчастным ставлю, что я сюда приехал; Бог видит мое доброе намерение, а их [датчан] и иных лукавство, я не могу ночи спать от сего трактованья». Петр написал и Фредерику Датскому, сетуя на потерю еще одного лета. Но как ни гневался Петр, он мог лишь высказывать сожаления, ведь датский флот составлял важную часть объединенных сил; больше ни одно из государств на Балтике не располагало военно-морскими силами, способными справиться со шведским флотом и отрезать шведскую армию на континенте от ее базы на родине. И все-таки тон Петра был достаточно резок: «Я чаю, что уже Вашему Величеству известно, что я не только то число войск, которое поставлено в прошлом годе в Ярославле с королевским величеством польским, для здешних действ поставил, но троекратно более умножил, к тому же и сам сюды прибыл, не щадя здоровья своего, чрез всегдашнюю фатигу и нынешний так далекой путь для общих интересов; но по прибытии моем сюда обрел войско праздно, понеже артиллерия, от вас обещанная, не точию не прибыла, но когда я Вашего вице-адмирала Сегестета, яко командира над оною спросил, который мне ответствовал, что оная без особливого Вашего указу быть сюда не может. Я зело в недоумении, чего для такие перемены чинятся и время так благополучное вотще препровождается, из которого, кроме убытку, как в деньгах, а паче в интересах общих и посмеяния от неприятелей наших, ничего нет. Я всегда был и есть готовым своим высоким союзникам все, что интерес общий требует, вспомогать, что всегда с моей стороны исполнено. Ежели же сего моего прошения [о присылке артиллерии] исполнить не изволите, то я пред Вами и всем светом оправдаться могу, что сия кампания здесь нет от меня опровергнута, и тогда я невиновен буду, что, будучи без действа сам, а людей своих принужден буду вывесть в свою землю, ибо напрасного убытку от дороговизны здешней, а наипаче бесчестия от неприятелей понести не могу».

Письмо Петра не возымело действия; датская артиллерия продолжала обстреливать Бремен, а не Штеттин. В конце сентября разочарованный Петр покинул армию, чтобы третью осень подряд ехать на воды в Карлсбад. По дороге туда, проезжая через Виттенберг, царь посетил могилу Мартина Лютера и дом, где он жил. В доме смотритель показал ему чернильную кляксу на стене, появившуюся якобы в тот момент, когда Лютер увидел дьявола и бросил в него чернильницу. Петр рассмеялся и сказал: «Ужель сей мудрец верил, что можно увидеть дьявола?» Когда его попросили расписаться на стене, Петр оставил ворчливую надпись: «Чернила новыя и совершенно сие неправда».

По пути в Карлсбад царь проехал и через Берлин – проведал там престарелого прусского короля Фридриха I и его сына Фридриха Вильгельма, наследного принца. Вот что писал один из прусских придворных: «Царь приехал сюда в прошлый вторник в семь часов вечера. Мы находились в курительной комнате, когда пришел фельдмаршал с докладом, и король спросил меня, какой прием оказывали царю в Дрездене. Я сказал, что хотя король [Август] отсутствовал, царю предлагали всяческие почести, однако он их отклонил и поселился в частном доме. Его Величество ответил, что также предложит царю все, что сможет… Царь направился во дворец и, поднявшись по потайной лестнице, застал короля в его спальне, где он играл в шахматы с наследником. Оба монарха провели вместе полчаса. Затем царь взглянул на апартаменты, в которых останавливался датский король, похвалил, но отказался их занять. Наследник дал ужин, на котором присутствовало восемь человек, не считая царя, который не разрешил никаких тостов, ел, хотя уже поужинал, но не пил…

Вчера царь пришел к королю в курительную комнату, надев нарядный красный камзол, расшитый золотом, вместо своей мантии, в которой ему показалось слишком жарко, и отправился ужинать. Он был столь галантен, что подал руку королеве, надев сначала довольно грязную перчатку. Король и все королевское семейство ужинали с ним… Царь превзошел самого себя. В продолжение всего вечера он не рыгал, не испускал непристойных звуков, не ковырял в зубах – по крайней мере, я не видел и не слышал, чтобы он это делал, – и беседовал с королевой и принцессами безо всякого смущения. Толпа зрителей была очень велика. Он обнял короля на прощание и, отдав общий поклон всей компании, вышел таким размашистым шагом, что король не мог за ним угнаться».

Через пять месяцев, возвращаясь в Россию, Петр опять проехал через Берлин. Король Фридрих I только что умер, и на трон вступил двадцатипятилетний наследник под именем короля Фридриха Вильгельма I. «Здесь нового короля я нашел зело приятна к себе, но ни в какое действо оного склонить не мог, как я мог разуметь для двух причин: первое, что денег нет; другое, что еще много псов духа шведского, а король сам политических дел неискусен, а когда даст в совет министрам, то всякими видами помогают шведам, к тому же еще не осмотрелся… Двор здешний, как мы усмотрели, уже не так чиновен стал, как прежде сего был, и многим людям нынешний король от двора своего отказал». В ответ на призыв Петра вступить в действующий альянс против шведов новый прусский король сказал, что прежде ему надо привести в порядок армию и финансы, а на это уйдет не меньше года.

Годы жизни Петра I и период подъема России совпали с появлением нового, четко организованного, военизированного государства в Северной Германии – прусского королевства. Оно образовалось из Бранденбургского княжества, чей правящий дом, династия Гогенцоллернов, вел род от тевтонских рыцарей. Столица Бранденбурга, Берлин, в петровское время (1700 год) был еще небольшим городом с населением в 25 000 человек. Жили в Бранденбурге протестанты – бережливые, деятельные, наделенные способностью к согласованным действиям, готовностью приносить себя в жертву общим интересам и верой в то, что долг есть высшая добродетель. Другие немцы – рейнцы, баварцы, ганноверцы и саксонцы – считали бранденбуржцев менее цивилизованными и передовыми и более агрессивными, чем они сами.

Отсталость Бранденбурга имела географические причины. Это государство – продукт династических брачных союзов и наследственных неурядиц, было раскидано в виде разрозненных фрагментов по всей Северо-Европейской равнине. Самое западное его владение, герцогство Клевское, лежало на Рейне, там, где великая река втекает в пределы Голландии, а крайнее восточное герцогство, Восточная Пруссия, располагалось на Немане, более чем в 500 милях к востоку от Клеве. Вестфальский договор 1648 года, завершивший Тридцатилетнюю войну, сулил Бранденбургу мрачную будущность. Княжество было отрезано от моря, природными богатствами не располагало; из-за своих тощих земель Бранденбург именовался «песочницей Священной Римской империи». Сельская местность оскудела и обезлюдела оттого, что по ней без конца проходили чужеземные полчища, то протестантские, то католические. Однако в 1640 году древний дом Гогенцоллернов, правивший Бранденбургом с 1417 года, выдвинул выдающегося правителя, курфюрста Фридриха Вильгельма. Его земли были разбросаны и истощены, а он мечтал о новом государстве Гогенцоллернов – независимом, едином и могучем. Фридрих Вильгельм, которого стали называть Великим курфюрстом, создал такой государственный механизм, которому предстояло вывести Пруссию в ряд первых европейских держав. Он организовал действенную централизованную систему управления с дисциплинированным чиновничьим аппаратом, наладил почтовую службу, ввел дифференцированный подоходный налог. И в 1688 году, пробыв у власти сорок восемь лет, Великий курфюрст умер и оставил Бранденбургу, располагавшему населением всего в один миллион человек, 30-тысячную современную регулярную армию.

Потомки Великого курфюрста преданно следовали его заветам. К 1701 году мощь Пруссии возросла до того, что сын Великого курфюрста, Фридрих, не хотел более довольствоваться прежним титулом. Он пожелал стать королем. Император Священной Римской империи был решительно против: сделай он Фридриха королем, и курфюрсты Ганноверский, Баварский и Саксонский тоже захотят стать королями. Но выбирать императору не приходилось. Готовясь вступить в войну с Францией, которая обещала стать затяжной и трудной (речь идет о войне за Испанское наследство), он отчаянно нуждался в прусских полках, которые Фридрих рад был ему ссудить – в обмен на королевский титул. Император смирился, и 18 января 1701 года Фридрих сам возложил корону на свою голову в Кёнигсберге и превратился в короля Фридриха I Прусского.

В 1713 году его сменил на престоле король Фридрих Вильгельм I, сделавшийся другом и союзником Петра. Еще целеустремленнее, чем его отец и дед, он поставил единственной задачей прусского государства достижение максимальной военной мощи. Все было подчинено этой задаче: надежная экономика, способная обеспечить потребности многочисленной армии; действенный аппарат управления, облегчавший сбор налогов, которые шли на финансирование армии; прекрасная система народного образования, готовившая для армии грамотных солдат. В противоположность Франции, где национальное богатство направлялось на архитектурные символы государственного величия, в Пруссии все строительство велось исключительно в военных целях – пороховые заводы, пушечные фабрики, арсеналы, казармы. Прусский король стремился довести численность профессиональной армии до 80 000. Но хотя эта военная сила непрерывно росла, прусская внешняя политика отличалась осмотрительностью. Подобно своему отцу, Фридрих Вильгельм I жаждал новых земель и морских портов, но не торопился ими завладеть. Прусские войска сражались в составе армий империи Габсбургов во Фландрии и Италии, но всегда по контракту; сама же Пруссия никогда ни с кем не воевала. Особенно осторожно вела себя Пруссия в отношении участников Северной войны, полыхавшей вокруг ее границ. Все годы, что Карл XII маршировал взад-вперед по польским землям, Пруссия сохраняла нейтралитет. И только после Полтавы, когда Швеция пала на колени, Пруссия примкнула к Ганноверу, чтобы объявить войну и пожать плоды победы.

В частной жизни Фридрих Вильгельм I был человеком странным и несчастливым. В нем уживались эксцентричность и скромность, приступы бешенства и любовь к строжайшей дисциплине, он ненавидел все, что любил его отец, а особенно все французское. Фридрих Вильгельм презирал и самих французов, и их язык, и культуру, и даже кухню. Когда преступников вели на казнь, король приказывал одевать их во французский костюм. На первый взгляд Фридрих Вильгельм мог показаться обыкновенным протестантским монархом, верным мужем, скучным буржуазным папашей. Он лишил свой двор всех побрякушек, продал почти всю отцовскую мебель и драгоценности и распустил большинство придворных. Он полюбил свою ганноверскую кузину Софию Доротею, дочь будущего короля Георга I Английского, и женился на ней. Он говорил о ней «моя жена» вместо «королева» и о сыне – не «наследник престола», а просто «Фриц». Каждый вечер он ужинал в кругу семьи.

Единственное, что портило эту милую домашнюю картину, были вспышки безудержной ярости, охватывавшие Фридриха Вильгельма. Он мог совершенно неожиданно вспылить на детей или на любого, кто подвернется. Выведенный из себя каким-нибудь пустячным, безобидным замечанием или чьим-то внешним видом, он тут же пускал в ход свою деревянную трость и бил ею куда попало, в том числе по лицу – случались и сломанные носы, и выбитые зубы. Когда он проделывал это на берлинских улицах, для жертвы не было никакого спасения; попытка отразить удар или ответить тем же разъяренному монарху каралась смертью. Это объяснялось, по-видимому, порфирией – болезнью, которая, предположительно, передалась ему по наследству от королевы Марии Стюарт и позже поразила английского короля Георга III. Эта болезнь, представляющая собой нарушение обмена веществ и проявляющаяся в подагре, мигренях, нарывах, фурункулах, геморрое и страшных кишечных коликах, ввергала короля в мучительные страдания, делая его слегка невменяемым. Со временем он страшно растолстел, глаза выкатились из орбит, а кожа блестела, как полированная слоновая кость. Чтобы отвлечься от своих недугов, Фридрих Вильгельм научился писать маслом и подписывал холсты «FW in tormentis pinxit» – «писал в муках ФВ». Каждый вечер после ужина он созывал своих министров и генералов выпить по кружке пива и подымить длинными трубками. На этих грубых мужских посиделках руководители прусского государства тешились тем, что дразнили и изводили придворного историка, безобидного педанта, которого однажды умудрились даже поджечь.

Самым известным из пристрастий короля было коллекционирование великанов: его собрание прославилось на всю Европу. Так называемые Потсдамские великаны, или Синие пруссаки, насчитывали больше 1200 человек, сведенных в два батальона по 600 солдат в каждом. Среди них не было ни одного ниже шести футов ростом, а некоторые, состоявшие в особом Красном подразделении, или Первом батальоне, достигали почти семи футов. Король одевал их в синие камзолы с золотой отделкой и алыми отворотами, алые штаны, белые чулки, черные туфли и высокие красные шляпы. Он снаряжал их мушкетами, белыми патронташами и маленькими кинжалами и, как дитя, играл с этими огромными живыми игрушками. Не было таких расходов, на которые Фридрих Вильгельм не пошел бы ради этого увлечения, – он тратил миллионы, чтобы набирать и содержать своих гигантских гренадеров. Их нанимали или покупали по всей Европе, а если какие-то особо желанные экземпляры отказывались от предложений королевских агентов, их попросту похищали. В конце концов такой способ приобретения стал слишком дорог – один ирландец семи футов и двух дюймов ростом обошелся свыше 6000 фунтов, – и тогда Фридрих Вильгельм попробовал разводить гигантов. Каждого высокого мужчину в королевстве принуждали жениться на высокой женщине. Слабым местом этого плана было то, что королю приходилось ждать лет 15–20, пока созреют плоды этих союзов, причем нередко бывало, что получался мальчик или девочка обычного роста. Самым же легким способом раздобыть очередного гиганта было получить его в подарок. Иностранные послы советовали своим суверенам, желавшем приобрести расположение прусского короля, присылать ему в дар великанов. Петру особенно нравилось это увлечение собрата-монарха чудесами природы, и Россия ежегодно снабжала прусского короля пятьюдесятью новыми великанами. (Как-то раз, когда Петр отозвал несколько русских великанов, одолженных Фридриху Вильгельму, и заменил их на солдат немного пониже ростом, король так огорчился, что не мог говорить о делах с русским послом: рана в его сердце была, по его словам, еще слишком свежа.)

Разумеется, король никогда не подставлял своих драгоценных колоссов под неприятельский огонь. В свою очередь, они чем могли старались радовать больного монарха. Когда он плохо себя чувствовал или впадал в депрессию, оба батальона в полном составе проходили нескончаемой вереницей через его покои; впереди шествовали высокие мавры в тюрбанах, гремя тарелками и дудя в трубы, и вели с собой гренадерский талисман – гигантского медведя: и все это только для того, чтобы поднять королю настроение.

Неудивительно, что супруга Фридриха Вильгельма, королева София Доротея, была несчастлива с этим странным человеком. Ей хотелось бы побольше пышности, придворных, драгоценностей, балов. А уж когда ее отец стал английским королем – властелином, равным императору в Вене, – она и вовсе стала свысока смотреть на дом Гогенцоллернов и на этот убогий берлинский двор. И все же она родила мужу четырнадцать детей и спасала их, пряча у себя в комнатах, когда ее разъяренный супруг гонялся за ними с палкой по всему дворцу. Двое первенцев – обоих звали Фридрихами – умерли вскоре после рождения. Третий, тоже Фридрих, выжил, как и еще девять его младших братьев и сестер. Это был хрупкий, вежливый мальчик, обожавший все французское – язык, наряды, даже прически – и наделенный такой молниеносной находчивостью, что в споре он мог легко положить отца на лопатки. Несмотря на деликатность натуры Фридриха, его воспитывали как принца-воителя, наследника военного государства. Отец выделил ему собственный потешный полк «кадетов кронпринца», включавший 131 мальчика, которыми принц мог распоряжаться, как ему было угодно. Четырнадцати лет маленький принц (он так и не вырос выше пяти футов семи дюймов) был назначен майором Потсдамских гренадеров и командовал на плац-параде этими возвышавшимися над ним гигантами.

Отношения между отцом и сыном постепенно ухудшались. Король, терзаемый болью и нередко пользовавшийся креслом на колесах, глядел на сына с презрением. Он, видимо, вполне сознавал, что он делает, потому что сказал как-то Фридриху: «Если бы мой отец обращался со мной так же, как я с тобой, я бы этого не потерпел. Или убил бы себя, или сбежал».

В 1730 году, в восемнадцать лет, Фридрих и вправду сбежал. Его быстро изловили, и король обошелся с сыном и его товарищем, утонченным Гансом Германом фон Катте, франкофилом и генеральским сыном, как с дезертирами. Их бросили в тюрьму, и однажды утром принца подвели к окну, чтобы он увидел, как его друга фон Катте вывели в тюремный двор и обезглавили ударом сабли.

В 1740 году превратившийся в полную развалину король Фридрих Вильгельм умер, и двадцативосьмилетний принц Фридрих вступил на прусский престол. Не прошло и нескольких месяцев, как он привел в действие столь бережно выпестованную его отцом прусскую военную машину. К изумлению всей Европы, он оккупировал Силезию и тем бросил вызов империи Габсбургов. Это была первая из блестящих военных кампаний, прославивших полководческий гений хрупкого молодого короля и снискавших ему титул Фридриха Великого.

Осенью 1712 года, когда петровская армия увязла под стенами Штеттина, а сам царь курсировал между Дрезденом, Карлсбадом и Берлином, Швеция, сколь ни поразительно, готовилась нанести решительный удар на континенте. Карл XII скомандовал поставить под ружье новую армию и направить ее в Северную Германию. На нее возлагалась задача пройти через Польшу на юг, на соединение с королем и османской армией, и осуществить наконец его мечту – завоевать Россию. Вконец обнищавшее правительство в отчаянии выслушало это распоряжение. «Растолкуйте королю, – писал один из его чиновников, – что Швеция не может больше посылать войска в Германию, если намерена защищаться от Дании, а особенно от царя, который уже завладел прибалтийскими землями и частью Финляндии, а теперь угрожает вторгнуться в нашу страну и обратить Стокгольм в пепел. Терпение Швеции велико, но не настолько, чтобы желать сделаться русской провинцией». Но приказ короля в конце концов выполнили – с величайшим трудом набрали новое войско. Магнус Стенбок высадился в шведской Померании с подвижной 18-тысячной полевой армией. С самого начала Стенбока постигла крупная неудача – датский флот перехватил караван шведских грузовых судов с трюмами, набитыми провизией, боеприпасами и порохом, которые предназначались для его армии, и отправил на дно тридцать кораблей. Но все равно высадка Стенбока вызвала большую озабоченность союзников, и разгром его армии сделался первоочередной задачей для их объединенных сил. Из Дрездена, где Петр отдыхал после курса лечения, он торопил Фредерика Датского направить войска, находившиеся в Голштинии, против шведов: «Я не сумневаюсь, что Ваше королевское величество нужду самую в том признаете и тако толь скоряе сие по нашему желанию для общей пользы учините. Я паки дружебно-братски и о сем Ваше королевское величество прошу. И при том объявляю, что хотя мое здоровье требует, дабы я по имевшему куру [курсу питья минеральных вод] некоторое время выпокоился, однако же я, видя самую в том нужду, дабы сего полезного дела не пропустить, презря то, сего времяни к войску отъезжаю». К Меншикову Петр обращался еще настойчивее: «Для Бога, ежели случай доброй есть, хотя я и не успею прибыть, не теряйте времени, во имя Господне, и оного [врага] отакуйте».

Оказавшись перед угрозой шедших на соединение войск датчан, саксонцев и русских, Стенбок решил напасть на датчан прежде, чем подойдет царь с главными силами русской и саксонской армий. 20 декабря 1712 года, в страшную метель, он застиг врасплох 15 000 датчан, стоявших лагерем при Гадебуше, и сильно их помял, причем едва не взял в плен короля Фредерика IV. Но в целом эта победа дала скромные плоды, зато силы Стенбока сократились до 12 000 – при том что вскоре к нему устремились 36 000 саксонцев, русских и датчан. Он же все ждал подхода припасов и подкреплений из Швеции, но, увидев, как ледяная корка затягивает балтийские порты, понял, что этой зимой помощи с родины ему уже не дождаться. В поисках убежища Стенбок двинулся на запад, к Гамбургу и Бремену. Он потребовал с Альтоны, городка под Гамбургом, выкуп в 100 000 талеров на свои расходы, а когда город собрал всего 42 000, солдаты Стенбока сожгли его, оставив только тридцать домов. Через два дня туда вновь вернулся шведский отряд и сжег двадцать пять домов из оставшихся тридцати. Петр, подоспевший к Альтоне со своей армией преследования через восемь дней, был потрясен видом жителей, оставшихся без крова среди руин, и раздал им тысячу рублей. Отступление Стенбока завершилось в крепости Тённинг на побережье Северного моря, где его окружили и осадили на всю зиму союзные войска.

25 января 1713 года, когда все военные действия пришлось прекратить до весны, Петр покинул армию, передав командование русскими войсками Меншикову; союзные войска оставались под началом датского короля. От Тённинга Петр направился в Ганновер, чтобы встретиться с курфюрстом Георгом Людвигом, которому вскоре, со смертью королевы Анны, предстояло стать королем Англии Георгом I. Петр не только рассчитывал привлечь Ганновер к войне против Швеции, но и выяснить через курфюрста позицию Англии. После своего визита царь написал Екатерине: «Курфюрст зело склонен явился и советы многие подавал, только что делом что исполнить, то никто не хочет».

Царь возвратился в Петербург, а через четыре месяца, в мае 1713 года, Стенбок капитулировал в Тённинге. Меншиков отвел русскую армию назад в Померанию, причем по дороге создал угрозу Гамбургу и вытянул с вольного города «контрибуцию» в 100 000 талеров, чтобы наказать его за высокодоходную торговлю со Швецией. Петр остался доволен этой акцией и написал Меншикову: «Благодарствуем за деньги, что взято с Гамбурга доброю манерою и не продолжа времени, и чтоб из оных добрую часть послать к Куракину [в Голландию]: зело нужно для покупки кораблей». Из Гамбурга Меншиков прошел на восток и осадил Штеттин. На этот раз он располагал саксонской осадной артиллерией, и 19 сентября 1713 года Штеттин пал. По соглашению, он был затем передан Фридриху Вильгельму Прусскому, которому до сих не пришлось сделать ни единого выстрела.

От всей некогда великой империи Карла XII к югу от Балтики теперь под сине-желтым шведским флагом остались только Штральзунд и Висмар.